Текст книги "Светлое будущее"

Автор книги: Александр Зиновьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

О РУССКОМ НАРОДЕ И БУДУЩЕМ

Нашу Забегаловку заняли не то под банкет какого-то учреждения, не то под свадьбу. И мы прошли весь длиннющий проспект Строителей, так и не сумев попасть ни в одно из немногих едально-питейных заведений.

– Все-таки Москва чудовищно скучный город, – сказал Ребров. – Унылый.

– Бездарный, – сказал Безымянный.

– Причем бездарен такой бездарностью, какая культивируется специально в грандиозных государственных масштабах, – сказал Эдик.

–А ведь русский народ необычайно талантлив, – сказал я.

– Конечно, – сказал Эдик. – Но очень своеобразно. Как-то по-мелочному и ужасно бестолково. Безрезультативно. Вот, к примеру, мой сосед по квартире. Инженер. Изобретатель. Куча патентов. В комнату войти нельзя – проволочки, трубочки, колесики. Совершил какой-то геройский поступок во время аварии на заводе. Стал инвалидом. Занимается подпольной адвокатурой. Умен и изворотлив невероятно. Но до сих пор не может организовать себе квартиру и машину. И вовсе не потому, что он – увлеченная бескорыстная натура. Наоборот, он – расчетливый жадный хапуга. Просто не может. Весь его талант уходит в какие-то несущественные пустяки.

– Это потому, – сказал Ребров, – что у нас не дали развернуться обществу со свободной личной инициативой. Если бы мы остановились на Феврале, русский народ развернулся бы во всю мощь во всех областях культуры.

И мы затеяли бесперспективный спор о том, что бы было, если бы не было того-то и было бы то-то.

– И все-таки, – сказал Эдик, – я думаю, что наша непродуктивность и бестолковость заложена не в нашей биологии, а в нашей истории. Каждый народ имеет свой определенный коэффициент продуктивности. Это – характеристика его исторической индивидуальности. Возьмите немцев. Почти каждый немец по отдельности туп и глуп. А все вместе гениальный народ. Почти каждый русский по отдельности – Ломоносов. А все вместе – вопиющая посредственность.

– Нужен настоящий русский национализм, – сказал Ребров. – Какой угодно. Пусть самый черносотенный. Иначе Россия не подымется. Иначе русский народ так и останется навеки ареной и материалом для всякого рода проходимцев.

И мы опять затеяли нелепый спор о национализме, интернационализме, антисемитизме, сионизме.

– Во всех наших разговорах такого рода, – сказал потом Ребров, – есть нечто лицемерное, стыдливо-подлое. А между тем народ, желающий обрести самостоятельную активную роль в истории, без национализма обойтись не может. Во всех наших республиках цветет национализм. И мы признаем его правомерность. А для самого несчастного и задавленного народа этой страны – для русского народа – мы не допускаем даже мысли о национализме. Это, уважаемые, не что иное, как предательство своего народа!

– Я готов принять русский национализм, – сказал Безымянный, – но только с чисто социальной программой. А то русский национализм обычно вырождается в одно идиотское заклинание: во всем жиды виноваты.

– А что вы имеете в виду под социальной программой? – спросил я.

– Западную культуру и западный образ жизни, – сказал Безымянный.

– Глубочайшее заблуждение, – сказал Ребров. – Русский народ не есть народ западного образца. Он просто русский, и все. Он сам себе образец, как и всякий великий народ.

Потом мы разошлись, так и не найдя подходящего места перекусить и не придя к общему мнению по поводу русского национализма. Что касается меня, то я никогда не ощущал себя представителем русской нации. Я всегда ощущал себя москвичом – представителем особого космополитичного скопления людей самых различных национальностей, причем той части этого скопления, представителей которой подозревают в том, что они – замаскированные евреи или иолуевреи. Москва, воплощая в себе всю нашу огромную страну во всем ее многообразии, вместе с тем противостоит ей как совершенно новое мировое формирование противостоит глубочайшей полуазиатской провинции. И я временами в московской серости и унылости замечаю нечто более значительное, чем яркость и живость западноевропейских городов. Я сейчас в них усматриваю нечто родственное восточному базару. У Москвы будущее. А у Запада – прошлое. И если уж говорить о роли русского народа, то мне реальной представляется лишь такая проблема: что внесет русский народ в эту новую общность, исчезнув с лица земли в качестве русского народа. А он фактически исчезает, в качестве нации. Революция, Гражданская война, коллективизация, бесконечные репрессии, Вторая мировая война – все это сокрушило Россию как национальное образование. России давно уже нет. И не будет больше никогда. Осталось русское население – материал для чего-то другого, только не для нации. Я убежден в том, что для русского населения национализм был бы крайне реакционен. Это был бы путь назад, а не вперед. Вот вам еще пример диалектики: те, кто причинял зло России как национальному образованию (а было ли вообще такое?!), делали тем самым добро русскому населению, вынуждая его к иной, более современной общности. С этой точки зрения еврейская эмиграция и еврейская консолидация и антисемитизм принесли огромный вред прежде всего русскому народу, ибо евреи играли огромную роль по вовлечению русского населения в эту новую (московскую, по крайней мере) общность. Если русский национализм получит поддержку и подкрепление, это может надолго задержать происходящий процесс эволюции русского населения. Я – русский не в одном десятке поколений. Но я хочу видеть свой народ хорошо живущим. И потому я против национализма всякого рода. И потому я приветствую то, что происходит у нас на глазах. И вообще, все не так-то просто, как полагают мои собеседники и оппоненты. В глубине души я все же смотрю оптимистически на будущее коммунизма. Я уверен, что люди найдут средства против его отрицательных явлений и будут жить много лучше нас.

Когда я пришел домой, ко мне выскочила возбужденная Ленка:

– А у нас в подъезде на пятом этаже квартиру обчистили. У Семеновых. Представляешь, одних шуб пять штук унесли. Две норковых. И денег, говорят, две тысячи наличными. Зачем они их дома держали?! За полчаса обделали. Пока домработница в магазин бегала. Говорят, навели кто-то свои.

Мне стало смешно по поводу своих предшествующих оптимистических размышлений. Я не выдержал и расхохотался.

–Ты находишь это смешным, – сказала Тамурка. – А если нас обчистят?! Я давно тебе твержу, надо провести сигнализацию. Сейчас квартирные кражи в Москве стали обычным делом. Деньги превращаются в ничто. Люди предпочитают заводить материальные ценности и держать их при себе.

– Нам учитель по истории когда-то говорил, – сказала Ленка, – что массовые кражи как социальное явление появились вместе с разделением общества на классы, с разделением людей на бедных и богатых. Он еще говорил, что с уничтожением классов отомрет и воровство как массовое явление.

– Надо знать диалектику, – съязвил Сашка. – Государство отмирает путем усиления. И воровство отомрет путем его всемерного расширения и укрепления. Когда все разворуют, тогда...

– По-моему, – сказала Ленка, – воровство гораздо более соответствует сущности коммунизма, чем...

– Прекратите этот антисоветский балаган, – завопила Теща. – Надо же, в конце концов, знать меру! Я напишу к тебе в институт, в партбюро!! Понял?!

Еще бы не понять! Такая стерва способна на все.

О БЕСКОРЫСТИИ, САМООТВЕРЖЕННОСТИ И Т. П.

Мы с Безымянным зашли в кафе «Космос» выпить кофе и встретили там знакомого Безымянного по имени Вадим. Когда Вадим ушел, Безымянный рассказал мне о нем следующее.

Безымянный был уже аспирантом и вел небольшой спецсеминар для студентов второго курса. Среди них и был этот Вадим. Парень, казалось, был довольно способен. Интересовался предметом. Скоро Вадим оказался в числе поклонников Безымянного (тог имел успех уже будучи аспирантом) и стал близким человеком в его окружении. Однажды Вадим сказал Безымянному, что его вызывали в КГБ (тогда МГБ) и предложили стать осведомителем. Вадим спрашивал совета, как ему быть. Безымянный понял сразу, что Вадим согласие дал, а разоткровенничался либо в припадке чувств, либо по специальному заданию, и посоветовал согласиться. Тем более, думал он, тогда будет свой человек в стукачах. Шли годы. Вадим оказался очень посредственным ученым. Но слегка преуспел – защитил диссертацию, получил звание. Регулярно ездил за границу. Недавно Безымянный случайно выяснил, что он курировал всю его деятельность от КГБ. Вадим стал непременным членом разных международных организаций, опубликовал ряд пустейших, но современных на вид книг. В общем, стал видной и влиятельной фигурой в их кругах. Кто он? Сотрудник КГБ? Не совсем. Он считается видным ученым. Его знают за границей. И принимают. Ученый? Ни в коем случае. Он, конечно, поднабрался за эти долгие годы. С языками освоился. Научился компилировать и пускать пыль в глаза. Это – довольно типичное явление для нашего общества, когда партийный, государственный, кагэбэвский (в общем-то это одно и то же) функционер выступает в форме ученого, писателя, художника, композитора. Причем он выращивается как ученый, писатель и т. п. и даже порой добивается заметного успеха в этих областях. И однако, он выращивается не как ученый, писатель и т. п., а как партийный, административный функционер. И это не проходит безнаказанно. Один такой человек способен убить творческий дух в целой области культуры, ибо он затрагивает самые тонкие и глубинные нити творчества. Безымянный как-то проанализировал и суммировал деятельность Вадима за многие годы и пришел в ужас от масштабов его смертоносного влияния. И главное, к нему не придерешься. Формально он чист как стеклышко. Безымянный всем зарубежным коллегам сообщил, что Вадим – сотрудник КГБ. Никакого эффекта. Для них там это, оказывается, не играет никакой роли.

– Вы же сами видели, – говорит Безымянный. – Очень милый, вежливый, образованный человек. А между тем – одна из самых гнусных личностей в наших кругах. Ярко выраженный продукт всей системы нашего воспитания.

– Тут вы, пожалуй, преувеличиваете. Таких Вадимов не так уж много.

– Я не говорю, что их много. Я лишь утверждаю, что они не случайны, закономерны, показательны. Иногда ведь даже один такой субъект может служить показателем системы.

– Я не могу согласиться с тем, что он – продукт системы воспитания. Вы же не будете отрицать, что вся наша система воспитания стремится выработать в людях положительные качества. Какие? Допустим, способность к героизму, самоотверженность, бескорыстие и т. п. Это же хорошо!

– Во-первых, я не утверждаю, что Вадим обладает плохими качествами и не обладает хорошими. К нему не придерешься. Человек положительный во всех отношениях. Во-вторых, есть реальная система воспитания и демагогия по поводу качеств «строителя коммунизма». Я имею в виду первую. А в-третьих... Вы сказали: это хорошо. Кому именно? Хапуге и карьеристу выгодно, чтобы окружающие были бескорыстны, скромны и т. п. А кому выгоден героизм и самоотверженность? Тем, кто их проявляет? Обычно для них это – безвыходное положение. Для некоторых – средство самоутверждения и даже карьеры. Начальству выгодно, чтобы народ проявлял массовый героизм и самоотверженность: этим в какой-то мере можно компенсировать их бездарность и глупость. К тому же вы сами хорошо знаете, как у нас производится отбор в герои. Вы думаете, люди не понимают этого? Видят все. Вот и получается сплошное лицемерие для подавляющего большинства. И база душевной драмы для немногих. У нас, например, способный ученый обязательно должен делать служебную карьеру, обретать положение и власть. Иначе сомнут и сожрут совсем. Есть власть – есть ученики, сторонники, последователи, ссылки, публичные представления, признание. Нет власти – есть сначала закулисное молчаливое признание, потом активное замалчивание, потом... В общем, либо ты становишься на путь, когда о тебе со временем станут говорить, что ты, мол, не без способностей, но в целом – типичный советский карьерист, либо тебя нет. А как у вас?

И тут я излил свою душу. Бог мой, чего только я не говорил! Выложил все, что накопилось за многие годы.

– Извините, я расплакался. Нет мочи больше терпеть.

– Это для меня ново. Я никогда не думал, что и в ваших кругах то же самое.

БЕСПРИЧИННАЯ ЗЛОБА

На кафедре философии в медицинском институте обсуждали какой-то пустяковый вопрос. Кто-то упомянул мое имя. И неожиданно для всех с длинной речью выступил К-в. Как рассказывают, он с нескрываемой злобой обрушился на меня. Не могу понять, в чем дело. У нас всегда были прекрасные отношения. Я всегда помогал К-ву. Несколько статей его протолкнул в нашем журнале. Совсем недавно мы виделись. Он поносил Васькина, Тваржинскую и прочих. И вдруг... В чем дело?

– Ты хочешь знать мое мнение? – говорит Антон. – Тут все очень просто. В человеке накопилась злоба. Она должна найти выход. На кого она изольется, зависит от обстоятельств. Не обязательно на того, кто причинял ему зло. Как правило – на подходящую фигуру с какой-то иной точки зрения. Обычно – на слабозащищенную. Или на перспективную с точки зрения возможных выгод. К-в, очевидно, почуял, что против тебя что-то зреет. Плюс к тому – у тебя шансы попасть в академию. А кому это хочется? Ты будешь иметь блага и почет, а он – нет. А чем он (так он думает) хуже? Потом в человеке назревает взрыв. И достаточно пустяка, чтобы он произошел. Кто-то назвал твою фамилию – нажал курок, и выстрел раздался. Это у К-ва. А у других возможен чистый расчет ругать тебя. К-в же – пример психологического срыва. Тут интересно другое – типичность и массовость такого рода явлений в нашем обществе...

Антон начал излагать какие-то свои выкладки на этот счет. Я не стал слушать, занявшись своими мыслями. Если даже такие, как К-в, будут позволять себе «срывы» по моему адресу, что же ожидать от друг их? Совершенно очевидно, у меня приближается критический момент.

А чему я удивляюсь? Что было со Скопиным, когда он проходил в академию? Еще за год началась скрытая и открытая кампания по его дискредитации. Скопин успел проскочить. Как, собственно говоря, успел? Его выбрали. Затем вскоре он слег в больницу и умер. Успею ли я? Надо успеть. Но я-то в больницу не слягу, как Скопин. У меня другая натура. Хорошо, когда есть мощная закулисная поддержка. Например, тесть крупная шишка. Или по тебе решение принято. Например, когда избирали Агафонова, всех, от кого зависело его избрание, вызывали в соответствующее место персонально и долго беседовали. Попробуй после этого не проголосуй «за»! Ситуация, в общем, похожа на такую: ты бежишь, намереваясь взять высоту, а по дороге тебе за ноги цепляются всякие твари; и надо суметь пробежать и прыгнуть так, чтобы они не слишком тебя попутали и не свалили до прыжка. Ну что же! Посмотрим, кто кого!

МОЙ БРАТ

В Москву прилетел брат. На какое-то сверхзакрытое совещание. Сопровождает одного из руководителей одной из областей Поволжья. Зашел к нам поздно вечером. И мы пили, не пьянея, и проговорили до утра.

– О чем совещание; если не секрет? – спросился.

– Секрет. Для идиотов секрет. Все о том же: жрать нечего и не предвидится.

– Кто доклад делал?

– Сам. Господи, что за кретин! Целый час изображал революционера (революционер революции шестидесятилетней давности!) и болтал о наших выдающихся успехах. Лишь в конце мельком сказал, что темпы ,нашего роста немножко отстают от запланированных. Это значит: живем х...о, а будем еще х...е.

– А как там у вас?

– Еще хуже.

– Спрашивают, почему?

– Спрашивают. Мы врем: мол, неурожай.

– Верят?

– Нет, конечно. Ты думаешь, люди ничего не видят и ничего не понимают?

– Неужели нельзя принять разумные меры?

– Меры принять можно. Мы и принимаем. Но разумные – нет. Ни в коем случае. Тут, брат, заколдованный круг. Что ни делай, результат один. Надо всю систему в корне перестраивать. А меры... Мы только и делаем, что принимаем меры. В результате чиновников, паразитов, халтурщиков, жуликов, лодырей, рвачей и прочей мерзости становится все больше, а хлеба и мяса меньше.

Я перебираю всевозможные варианты преобразований. Брат громит их один за другим:

– Тут все друг с другом связано. Потащишь одно – потащится все остальное.

– Но есть же, как говорил Ленин, главное звено, ухватившись за которое...

– Кукуруза? Целина? Сколько этих главных звеньев было?! Где они? Это раньше главные звенья были. Теперь их нет. Теперь все главное. Раньше грубые задачи решали. Если какого винтика не хватало или его плохо делали, не беда. Дело делалось и без этого винтика. Теперь не то. Слишком сложным стал механизм нашей жизни. И винтики надо делать хорошо. Иначе не поедешь. Надо все детали подгонять до миллиметра. Иначе ни х... не выйдет. Мы ведь там у себя тоже не лаптем щи хлебаем. Кое-что сами соображаем. Задачки наши требуют честности, добросовестности, заинтересованности, мастерства, экономии, бережливости. А где их взять? А мы производим в изобилии безответственность, очковтирательство, показуху, халтуру, разбазаривание, бестолковость.

– А где же выход?

– Каждый ищет выход для себя. Зачем, ты думаешь, я тут? Слушать этого болвана? Выкручиваться. Пыль в глаза пускать. Обещать. Лишь бы начальство было довольно. Лишь бы удержаться на посту.

– Проблемы-то остаются.

– Проблемы решаются. Как? Сами собой. Время идет. Люди мотаются по очередям. Собираются в группы и посылают «представителей» в Москву за продуктами. Кое– как перебиваются. Люди живут. А время идет. И что-то само собой вырисовывается. Одно дело – меры, постановления, призывы. Другое дело – естественный ход жизни. Он имеет свои законы. И свои меры.

Потом мы заговорили о системе оплаты труда, о текучке кадров, о прикреплении. И меня поразило сходство суждений брата с суждениями Антона. В книге Антона есть одно место, которое косвенно касалось темы нашей беседы. Вот в двух словах его идеи. Глубинной тенденции коммунизма к полному закрепощению индивида противостоит столь же органичная ему тенденция к предоставлению индивидам вообще и некоторым категориям индивидов в особенности некоторой свободы действий. Если первая вытекает из глубинных взаимоотношений в первичных коллективах, то вторая вытекает из взаимоотношений большого числа коллективов из факта дифференциации общества, из интересов общества как целого. Характерный пример на этот счет – система твердо установленных окладов: индивид по закону получает определенную сумму средств на существование только потому, что он занимает определенную должность. Здесь есть отклонения, но они не существенны. Важно то, что индивид имеет некоторый законный минимум средств существования, делающий его в какой-то мере независимым от власти коллектива. Попытки сделать оплату труда индивида полностью зависимой от власти коллектива (например, «карповская система») не увенчались пока успехом (в «карповской системе» тоже сохраняется некоторый минимум зарплаты, не зависимый от власти коллектива). Полное закрепощение индивида коллективом не выгодно обществу в целом. Имеются и другие антикрепостнические факторы. Например, враждующие группировки, конкурирующие организации, возможности перехода на работу в другое место, личные связи, защита свыше, конъюнктура, дефицит нужных людей (при избытке паразитов), независимость положения начальства от воли подчиненных и т. п.

Социальный организм – сложная сбалансированная деталях система. То, что порой кажется нелепым само по себе, оказывается очень разумным с точки зрения целого. А то, что порой кажется гениальным само по себе, оказывается величайшей глупостью с точки зрения общества в целом. И не так-то просто решить социальные проблемы такого рода волевым законодательством. Общественная жизнь – бесконечный эксперимент. Сбалансирование деталей социального организма достигается и постоянно нарушается ходом самой жизни. Для властей это – игрушки и арена удовлетворения властолюбия и тщеславия. Для прочих – единственная драма реальной жизни. И главной движущей силой улучшения социального организма является не иллюзорная мудрость начальства, а практическая способность участников жизненной драмы к сопротивлению.

Я пересказал это брату.

– Верно, – сказал он. – Твой друг не дурак. Забастовки нужны. Побольше забастовок, и дело сдвинется. Но, увы, чтобы наш советский человек забастовал, нужны крайние обстоятельства.

– Слухи ходили, что у вас там бастовали.

– А, пустяки. У нас – не в Москве. Не на виду. Мигом раздавили. И никаких следов. Одни слухи. А слухи походят-походят и забудутся. Потом, за слухи мы тоже берем. Клевета, брат! Вот так!

– Как же там получается: сам признаешь, что забастовки нужны, и сам же меры принимаешь, чтобы их не было?

– Спроси что-нибудь потруднее. А у нас даже бастующие понимают, что их надо давить. Иначе совсем жрать нечего будет.