Текст книги "Светлое будущее"

Автор книги: Александр Зиновьев

НИЧТО ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ

Как и Марксу, ничто человеческое мне не чуждо. И я размечтался. Вот изберут меня в членкоры. Потом – в академики, это уже не проблема. Потом – или в ЦК, на отдел, или в вице-президенты. Лучше в ЦК, оттуда больше шансов попасть в секретари по идеологии. А там – и на место этого чахоточного старпера рукой подать. Конечно, с этого места в генсеки еще никто не выходил, но можно создать прецедент. И это было бы верно. Должны же, в конце концов, во главе страны стать настоящие ученые!

И меня понесло. Нужны радикальные реформы! Прежде всего надо сделать более свободными поездки за границу. Любого выпускать, конечно, нельзя. Нужен отбор. Проверка. Надо надежных выпускать. Но с умом. А то вон сколько невозвращенцев! Репрессии надо, разумеется, отменить. Сажать, разумеется, надо. Но не кого попало. На законных основаниях. С открытым судом. С до-казательствами. С журналами надо порядок навести. Нельзя, конечно, разрешать печатать что попало. Тут только волю дай. Таких журналов наделают, что наш философский журнал и даже «Коммунист» никто читать не будет.

В самый разгар моей мысленной государственной деятельности зашла Ленка.

– Вот, послушай, – сказала она, – что сочинил тот самый наш мальчик... Называется «Мечта карьериста».

 
Не по микрофону ваши песни петь
И не императором на троне,
А хотел бы я в середке Там сидеть
На виду, на кумачово-алом фоне.
Чтобы за моей спиною Он
В белом мраморе стоял родимый.
Чтобы за столом с обех сторон
Соратники – кретины, подхалимы.
Чтобы впереди огромный зал
Ликовал в переизбытке счастья.
Чтобы пялил на меня глаза
И вопил Ура и чтоб да здраст я.
Чтобы в гении из гениев меня
Возвели хапуги и подлизы.
И чтоб ни едина божья дня
Без меня не засветился телевизор.
Поголовно чтобы с раннего утра
Меня слушали с разинутыми ртами
И трудящиеся самых разных стран
Мой проезд усыпали цветами.
Чтобы в черном «ЗИЛе» за броней
Проносился с мощной телохраной.
И с Самим бы, с Ним ровня-ровней
Стал бы я. И лучше б, если рано.
Только в этом деле есть изъян:
Вдруг столкуются и потихоньку скинут?!
Вдруг отыщется какой-нибудь смутьян
И испортит идеальную картину?!
Негодяй, кто на посту б меня сместил,
Обвинил б меня во всем, конечно.
И среди бесчисленных могил
Затерялся б я бесследно и навечно.
Так уж лучше...
 

– Хватит, – оборвал ее я. – Выпороть твоего мальчика надо и отправить на БАМ, чтобы жизни понюхал.

– А это разве не о жизни? Жизнь-то всякая бывает. Не обязательно на БАМе. Ну, уж если ты хочешь о БАМе, так ты получишь!

– Избави боже! Оставь меня в покое. Мне работать надо.

КОНЕЦ ЭПОХИ

Теперь я сам почувствовал, что эпоха либерализма окончилась. Скоро, надо думать, она закончится и для меня. Когда? В какой форме? Надо во что бы то ни стало пробиться в членкоры. Иначе потом только вниз. И все то, что мы сделали, пойдет прахом. И ребяг разгонят. Надо сопротивляться. И как Антон не может понять, что это нужно не столько лично для меня, сколько для дела. Ведь и он эти годы мог мало-мальски терпимо существовать только благодаря нам, либералам. Раздавят нас, и им (таким, как Антон) будет хуже. Их тогда совсем испепелят. Обвинять нас в корыстолюбии и тщеславии – пустяк. Но ведь у нас иначе нельзя!!! Если хочешь сделать доброе дело и при этом остаешься без чинов, званий, известности, материальных благ, то ничего не сделаешь. Хочешь добра обществу, добивайся благ лично для себя. Но определенным способом добивайся. И мы, либералы, инстинктивно поступали правильно – не было другого способа поведения вообще. И чем шире и выше пробились бы мы к власти, чем больше захапали бы мы материальных и духовных ценностей, тем сильнее было бы наше влияние на общество. И тем больше мы принесли бы добра. Я не отвергаю таких бессребреников, как Антон. Я готов молиться на них. Но они возможны лишь постольку, поскольку есть мы. И их влияние на общество возможно лишь постольку, поскольку есть наше влияние. По многим линиям так: и с точки зрения их выживания, и с точки зрения восприятия их идей. Они объективно суть лишь отростки (пусть – вершины) либерализма, и ничуть не больше. А изображают из себя существа особой высшей породы. Положить бы на чашу весов содеянное ими и содеянное нами... Впрочем, зачем такое противопоставление? И в этом мы не виноваты. Это мы, говоря «мы», включали сюда и таких, как Антон. А они всегда и всячески отделяли себя от нас.

Сегодня на дирекции обсуждали план нашей работы. В общем, одобрили и похвалили. А потом по деталям разгромили до основания. В общем, предложили готовить комментарии и иллюстрации к гениальному докладу нашего сверхгениального маразматика. Тоже мне гений нашелся! Я же помню, какие он песенки пел вначале: ты, мол, мне напиши что-нибудь попроще и покороче, я же не теоретик и не вождь, а простой партийный чиновник... А теперь... Антон как-то подсчитал число ссылок на Сталина в самом подхалимском номере философского журнала при Сталине и число ссылок на теперешнего вождя в одном из среднеподхалимских номеров того же журнала. Сталин при таком сравнении выглядит скромником. В разделе о критике и самокритике мы собирались разобрать вопрос о наших диссидентах. Нам приказали превратить этот разбор в критику идеологических диверсий. Обещали организовать помощь материалами со стороны КГБ. Еврейский вопрос предложили изложить в форме критики международного сионизма. И в таком духе прошлись буквально по всем пунктам плана. И в заключение изменили состав редколлегии. Поскольку Васькина назначили проректором ВПШ, он, сославшись на занятость, попросил вывести его из состава редколлегии. Это, конечно, ход с определенными замыслами: освободить руки на потом. Все мы числимся в бесчисленных советах, комиссиях, редколлегиях, но на нашу занятость это никак не влияет.

Потом позвонил Корытов из ЦК и попросил зайти к нему завтра для очень серьезного разговора. Догадываюсь,о чем пойдет речь. Опять корыстолюбивому стяжателю– либералу придется изворачиваться. А ради чего? Что мне стоит заложить и Антона, и прочих ему подобных бескорыстных, мужественных и т. п. борцов (за что?)?! И жить спокойно. Совесть не позволяет? Да мало ли что не позволяет! Совесть. Глупость. Страх. Желание иметь прикрытие (чтобы самому не выглядеть опасным – есть и такая точка зрения!). Не все ли равно. Важен результат. А много ли достиг бы радикал из радикалов Солженицын, если бы не те же либеральные «мы». Теперь-то постфактум нас можно поносить. А что не поносил раньше? О Господи, как все это надоело!

ДЕЛО

– Что нового?

– Опять затяжка. Нашли типографию. Но она, кажется, ненадежна. Договариваются с другой. У меня такое ощущение, будто меня кто-то водит умело за нос.

– Ерунда. Мы все стали немножко сумасшедшими. Это же хорошо, что они нашли более надежную типографию.

– Время упустили. Представляешь, как книга пошла бы перед съездом! Они же, идиоты, на ней здорово заработали бы. И, понимаешь, я определенно чувствую, что за мной смотрят в оба. Неужели Они пронюхали? Как? Я же никого не посвятил в свою писанину, кроме Наташи. Даже ты не знал.

– Возьми себя в руки. Так можно совсем свихнуться. Потерпи немного. Кстати, вот телефончик. Позвони. Скажешь, от меня. Отличное место. Спокойное. Не бей лежачего. И главное – вдали от идеологии.

ПРОБЛЕМА ДОНОСА

Мы смотрим передачу «Клуб кинопутешествий» – немногое из того, что можно смотреть по нашему телевидению. Сашка с Антоном ведут между прочим довольно странный разговор. А как вы попались? Донос?

– Тут не так-то просто, Саша. Это теперь мы оцениваем такого рода вещи как донос. А тогда это не был донос. Это было проявление честности, как мы ее тогда понимали.

– Хорошенькая честность!

– Не судите да не судимы будете.

– Странно, очень странно!

– Ничего странного. Мы – я и мой самый близкий друг – тогда оба были членами партии (я ведь тоже был в партии с двадцати двух лет!). И хотя многое знали о реальности сталинизма и многое порицали, но в целом– то мы были самыми настоящими сталинцами. Если бы кто в нашей части пикнул о Сталине плохое слово, мы без Особого отдела сами разорвали бы его в клочья.

– А что же произошло?

– Я съездил в отпуск к родителям, насмотрелся, взбесился, вспомнил знаменитый сталинский тост за русский народ и написал то злополучное стихотворение. Прочитал его своему другу. И вместо Военной академии я очутился в лагере.

– Это же подлость! Я бы вашему «другу» морду набил.

– Был у меня такой период, когда я мечтал об этом. Но когда меня выпустили, я ему спасибо сказал. Кто бы я был, если бы не та история? Отставной полковник. В лучшем случае – генералишка. А так я научился понимать и ценить жизнь. Это больше, чем быть маршалом.

– Вы могли измениться и без лагеря.

– Когда? До смерти Сталина – не мог. После – очень многие изменились. И мой друг изменился. Но это уже не то. Это перемены не принципиальные.

– А Григоренко?

– Этот вариант не для меня. Я не правдоборец по частным делам. К тому же теперь это нельзя доказать и нельзя опровергнуть. В лагере, во всяком случае, я очень мало видел людей, мировоззрение которых изменилось бы существенным образом. С чем приходили, с тем и уходили. Правда, я сидел в сравнительно благоприятных условиях. Лет пять в конторе работал. В тепле и сухости, по крайней мере. Подружился я там с одним заядлым антисталинистом. Вот в ожесточенных спорах с ним я и начал кое-что соображать. Человеку самому по себе трудно постичь истину. Нужен собеседник, друг или враг – не имеет значения, лишь бы не равнодушный.

– А где тот антисталинист?

– Его угнали в другой лагерь. А там после смерти Сталина была заварушка, что-то вроде восстания. Хотя я сомневаюсь в этом, думаю, что была провокация. Слух такой ходил. Так этот лагерь снесли с лица земли (с людьми, конечно) с помощью авиации. Мои коллеги-штурмовики постарались. Не попал бы я в лагерь, может быть, стал бы командиром этого самого полка, который уничтожил лагерь.

– Какой кошмар, – сказала Ленка, молчавшая в уголке дивана в течение всей этой беседы. – Какое ужасное время! Какие чудовищные люди! Невозможно поверить! И все равно, дядя Антон, ваш друг – типичный подлец. Предатель и доносчик. Именно такие мерзавцы были и теперь являются оплотом сталинизма.

– А что такое донос? – спросил Сашка.

– Вопрос простой, – сказал Антон, – а ответить на него трудно. Меня вот больше десяти раз вызывали в соответствующие органы и заставляли писать разного рода объяснительные записки. Заставляли подписывать бумажки о неразглашении. И я писал. И подписывал. Никого я не заложил, совесть моя была чиста. Но только недавно я понял, что эти записки и подписи суть форма сотрудничества с КГБ. А я не встречал ни одного человека, который бы оценивал это именно так. Теперь, на старости лет, когда меня уже никуда вызывать не будут (если что – будут просто судить, арестуют), я допер до этой тривиальной истины. Дело в том, что система доноса была нормальной формой организации жизни. Как и теперь, между прочим. И такой пустяк, как подписка о неразглашении, даже не воспринимается как нечто безнравственное. Тем более в нашем обществе нравственное сознание отмерло в полном соответствии с предсказаниями классиков.

ПОДАРОК

У Димы день рождения. Что подарить? Эта проблема не давала нам с Тамуркой покоя целую неделю. И сблизила нас. Общие трудности... Наконец мы решили купить в букинистическом итальянский альбом какого– нибудь официально порицаемою художника вроде Шагала, Кандинского, Пикассо, Магрита и т. п. Кстати, Анюта не так давно (в либеральные времена!) выпустила книжонку, в которой она понесла их всех. Книжка имела бешеный успех. Во-первых, это была книжка о запрещенных модернистах. Во-вторых, в ней поместили много иллюстраций с картин модернистов. А ругала она их для отвода глаз. Иначе не напечатали бы. Антон говорил, что книжка – типичная мразь.

– Шаг вперед? В чем? В том, что раньше их просто замалчивали или почтали наряду с врагами народа, а теперь решили ругать?

– Но ведь разрешили же и кое-что положительное сказать, – возражал Дима.

– Именно разрешили, а не сами завоевали, – говорил Антон.

– Нo позвольте, – вмешался я в спор. – Что значит: разрешили, завоевали? Взять хотя бы Анютину книжку. В «разрешении» ее принимало участие большое число лиц различного ранга и положения, с различными убеждениями и вкусами. Ты же сам говорил, что разоблачение Сталина не есть просто дело одного человека или группы лиц. Что это – социальное явление. А тут? Разве не то же самое?

– Я понимаю, – говорил Антон, – что ты хочешь сказать. А я о другом, я о самой сути нашего прогресса и о нас самих как его носителях. Раз это – общественное явление, то мы сами Им подыгрываем. В этом есть доля и нашей доброй воли. Анюта могла написать книжечку и посмелее. И драться за нее. Написал же Лебедев. И пробил. А Анюта пошла на компромисс: марка издательства, тираж, гонорар, гарантия положительной рецензии. А книгу Лебедева замолчали. И гонорара он не получил – попросили отказаться.

– Вот так мы тогда ругались. Впрочем, без всякой злобы. Много ли лет прошло, а книжечку Анюты начинают поругивать. Представляю, как ее разнесут, если Дима подаст документы на отъезд. А о Лебедеве опять ни слова. Тоже весьма интересное явление. Книга Анюты вполне марксистская. Лебедевская же к марксизму никакого отношения не имеет. Без единой ссылки на классиков. Книга действительно прекрасная. Удивительно, как ее пропустили. Ее сразу издали на Западе на нескольких языках. Рецензий было там на нее полно. Ссылки до сих пор идут. А у нас – ни звука. Как будто ее и не было. А заимствования из Лебедева можно обнаружить даже у наших общих друзей. То, что она проскочила в свое время, – характерный признак эпохи. Это «мы» сделали, либералы. Я же знаю всю подноготную, сам писал закрытую рецензию, в которой признал, что идеологических ошибок, враждебных нам, в ней нет. И то, что се замалчивали, тоже характерный признак эпохи. О книге Анюты много говорили. Рецензировали. Ссылались на нее. О книге Лебедева помалкивали. Причем те же самые «мы». Знали, что книга Лебедева неизмеримо выше книги Анюты. Знали, что она – серьезное явление в международном масштабе. И именно поэтому помалкивали. И теперь будут замалчивать. Раскритиковать Лебедева трудно. Любая критика в его пользу: привлекается внимание. Ликвидировать его не так-то просто: мировая известность. Антон писал рецензии па Лебедева – не пропускали. Каюсь, я и сам, как член редколлегии философского журнала, зарубил одну такую рецензию на Лебедева и советовал вычеркнуть ссылки на него в какой– то статье. Сейчас уж не помню, как я обосновал это для себя и других. Может быть, Антон действительно прав: мы, либералы, сделали миллионы маленьких дел и делишек, определивших общий примитивно низкий уровень прошедшей либеральной эпохи и ускоривших ее конец. Мы сами поставили непреодолимые препятствия своим претензиям.

Мы зашли в букинистический на улице Горького, составили список имеющихся там западных книг о крамольных художниках (а торгуют ими вовсю – выгодно!), перечислили их Диме и спросили, что он хотел бы иметь (ничего себе сюрприз!). Дима не колеблясь заказал Сальватора Дали – самую дорогую книжку.

– А ты знаешь, сколько она стоит? – спросила Тамара.

– Ничего, – сказал Дима, – не обедняете. У меня день рождения только раз в году.

Недалеко от нашего дома мы увидели Пьяную старуху.

– Гляди, – толкнула меня Тамурка. – Какой кошмар. Пропивает небось все до копейки. Представляю, иметь такую мамочку или свекровь!

– Несчастное существо.

– Не будь наивным. Знаешь, сколько она заколачивает на этом тряпье?!

ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС

– Так тебя утвердили, – сказал Дима. – Прекрасно! Повезешь мое письмо. Обыскивать вас не будут. Опустишь там в почтовый ящик, и все.

– Подведешь ты меня под монастырь, – говорю я.

Письмо мне везти не хочется почему-то, но чувствую,что придется. Просто неудобно перед Димой, Антоном. И даже перед Тамарой, которая считает меня трусом.

– Ладно, – говорю я. – А что за письмо?

– Видишь ли, какое дело, – говорит Дима. – Сейчас по официальной почте получить приглашение из Израиля не так-то просто. Не пропускают письма. А в ОВИРе принимают только приглашения, полученные по почте. Вот я и задумал такую комбинацию. Пусть мне из Израиля пришлют несколько писем с подходящим конвертом (хотя бы одно дойдет). Любого содержания. Пусть пишут, что в Израиле плохо, пусть не советуют уезжать отсюда. А приглашение привезешь ты.

У меня, очевидно, стало такое выражение лица, что все захохотали.

– Да ты не бойся, – сказал Дима. – Пока ты будешь отстаивать чистоту марксизма и цитировать нашего вождя, все будет сделано наилучшим образом. Главное – опусти письмо. А приглашение тебе передадут так, что комар носа не подточит. Какой-нибудь просоветски настроенный западный марксист подарит тебе оттиски своих статей. Или что-нибудь другое.

– Ну и дела, – сказал я. – А ты, Антон, какое мне поручение даешь? Привезти твою статью, разоблачающую пороки советского общества? Или целую книгу?

– К сожалению, – сказал Антон, – я пока не сделал ничего стоящего. Но к следующей поездке...

– Следующей поездки не будет, – сказал я. – Эта последняя. Так что уж давай, что есть.

– Не торопись, – сказал Антон. – Еще не все потеряно. Некоторые шансы проскочить в членкоры у тебя есть. Придраться к тебе пока не к чему. Канарейкину ты нужен до зарезу, а он пока в силе. У него у самого скоро дела пойдут на спад, и он будет всячески тебя проталкивать как своего человека. Васькина не любят. Слишком уж он гнусен. Время его приближается, но еще не наступило в полную силу. Остальные конкуренты не в счет.

– Как сказать, – тихо заметила Наташа. – В таких ситуациях обычно вылезает самая незаметная серенькая безобидная личность.

– Наташка права, – сказал Дима. – Но шансы у тебя пока еще есть. Очень здорово, что у тебя в «Коммунисте» статья выходит.

– Ерунда, – говорю я. – Самая пустяковая холуйская и прохиндейская заметка.

– Не имеет значения содержание, – говорит Антон. – Важен сам факт публикации.

– А тебе-то от этого что? – говорит Тамара.

– Хочу, чтобы твой супруг стал академиком, – говорит Антон. – Во-первых, это мне выгодно. Защита. Потом – повезет мою крамольную книжку па Запад. А во– вторых, я же его все равно люблю. Ему приятно стать академиком. И мне это приятно.

Потом мы говорим о дефиците продуктов питания, о повышении цен, о глупостях нашей политики в Африке, о готовящемся процессе над Караваевым, о последних выступлениях Солженицына и т. п.

– Скажи, – спрашиваю я Диму, – ты окончательно решился? Но почему? Ты же тут отлично устроен. Квартира. Дача. Машина. Работа – не бей лежачего. Чего тебе еще нужно? Ты же не так уж молод, чтобы рассчитывать на что-то...

– Ты знаешь, что такое чудо-юдо? – спросил Дима. – Это – еврейский мальчик, принятый на мехмат МГУ в этом году. У меня ребята подрастают. Я не хочу потом думать, что если они не добьются успеха, то это из-за пятого пункта в анкете. Но между нами говоря, главное не в этом. Это – пустяк. Просто для меня дальнейшая жизнь здесь стала лично оскорбительной. И вовсе не потому, что я еврей, а потому, что я так и не смог стать до конца советским человеком. А раз возможность есть, почему бы не рискнуть? И кстати, еврейский вопрос в Советском Союзе основательно искажен. Никто не заинтересован, чтобы суть его стала ясной. Евреи заинтересованы в том, чтобы выглядеть просто гонимыми за то, что они евреи, т. е. быть просто жертвами антисемитизма. Выгоды от этого для них и на Западе и тут очевидны. Провалился парень на экзаменах из-за отсутствия способностей и знаний – еврей! Назначили на пост Иванова, а не Абрамовича – еврей! Знаете анекдот о том, как заика объяснял свой провал на конкурсе дикторов телевидения тем, что он – еврей? В этом большая доля истины. И власти наши заинтересованы в том, чтобы обсуждение еврейской проблемы не шло глубже вопроса о наличии или отсутствии антисемитизма. Они имеют в своем распоряжении мощные средства борьбы с обвинениями в антисемитизме. О каком антисемитизме может идти речь у нас? Возьмите Академию наук. Что пи физик или математик, то еврей. Возьмите кино, музыку, медицину, литературу... А между тем тут имеются две очень важные и глубокие проблемы, о которых все дружно помалкивают. Первая проблема – естественный процесс жизни, в котором малочисленный народ теряет былые преимущества и все более подпадает под действие общих законов советской жизни. Что я имею в виду? Сколько раньше было ученых, кафедр, профессоров, секторов, институтов, ансамблей, музыкантов, юристов и т. п.? А теперь? Милые мои, евреев просто численно уже не хватает, чтобы сохранить прежнее влияние и реализовать традиционно еврейскую солидарность. К тому же гигантская армия народов России поставляет уже достаточно большое число способных и образованных людей, успешно конкурирующих с евреями. Пусть процент таких людей не велик. Но абсолютная масса их огромна. И даже если еврейское население не ассимилируется прочей массой населения России за счет смешанных браков (между прочим, их очень мало; и вообще смешанные браки редкость; народы перемешиваются, но главным образом – путем перемешивания в пространстве и разрыва многих старых национальных связей), еврейское население ожидает весьма печальная перспектива: завести со временем такой же образ жизни, какой ведет в среднем русское население. А на этот естественный процесс накладывается другой – чисто социальный. Это – вторая проблема. Дело в том, что благодаря своей национальной солидарности евреи образовали в советском обществе множество неофициальных организаций, фактически противостоящих государственно-партийным организациям. И эта солидарность охватила значительную часть русского населения, в особенности – интеллигенцию. Вы же знаете, русский народ как великий народ не склонен к национальной солидарности такого рода, как еврейская. Скорее, наоборот, он склонен к национальной разобщенности, к взаимной неприязни, к взаимоотталкиванию. Качество, очень удобное для советского строя жизни. Стремление русской интеллигенции к объединению, зародившееся в прошедшую либеральную эпоху, реализовалось, что вполне естественно, через сложившуюся уже еврейскую общность. Любопытно, что именно космополитичные по идее евреи стали играть активную роль патриотов русской культуры, а русские интеллигенты в значительной части проявили космополитические тенденции – факт в пользу того тезиса, что тут сложилась проблема чисто социальная. Лишь в силу исторических условий эта проблема приобрела характер еврейской. Иначе говоря, тенденция либеральной советской интеллигенции к консолидации приняла форму еврейской проблемы. Ничего нет удивительного в том, что и крайнее проявление либеральных тенденций этой эпохи – диссидентство – приняло те же очертания. В результате никогда не прекращавшаяся борьба властей просто против диссидентов, оппозиционеров, недовольных и т. п., естественно, против питающей и охраняющей их либеральной среды превратилась в борьбу против евреев. Советский антисемитизм, дорогие мои, есть прежде всего борьба советских властей против социальной оппозиции, бьющая как следствие по еврейскому населению более явным образом, чем по русской интеллигенции. Это в перспективе более опасный враг коммунизма, чем евреи. Евреи в общем-то народ глубоко коммунистический.

Потом мы начали спорить об антисемитизме в населении. Некоторая ясность, наступившая после речи Димы, была утрачена. Мы переругались. Потом помирились. Потом выпили за то, чтобы Они все сдохли. Потом за то, чтобы ИМ БЫЛО ХУЖЕ.

По дороге домой Антон сказал, что у нас много важных проблем, которые мы не способны решить из-за нежелания добиваться крайней откровенности. Вот, например, в еврейской проблеме у нас есть такие аспекты, о которых все стыдливо умалчивают по тем или иным соображениям. Между прочим, и в идеологии бывает так. Попробуй скажи в среде наших оппозиционеров, что марксизм – серьезная штука. Засмеют! Попробуй скажи там, что тебе не нравится Солженицын как писатель. Заклеймят!

– Неужели Димка уедет, – сказал я. – Жаль. Очень жаль. Круг близких людей катастрофически сокращается.

Дома Ленка, зайдя поцеловать меня на сон грядущий, спросила между прочим, что такое интернационализм. Я начал было объяснять. Но она махнула рукой:

– Ерунда это все. Устарело. Интернационализм – это когда русский, грузин, украинец, чуваш, узбек и прочие собираются вместе и идут бить евреев.