Текст книги "Светлое будущее"

Автор книги: Александр Зиновьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

О МОРАЛИ

Приехал Дима. Наконец-то он получил разрешение на отъезд.

– Представляешь, – сказал он, – среди тех людей, которым ты передал письмо, оказался наш... тьфу ... твою мать!., их человек. Но я все устроил по другому каналу. На проводы не приходи, старик. Я же не маленький, понимаю. Это тебе может здорово повредить! Ты и так, по-моему, на пределе. Боже мой! Что за страна! Люди должны скрывать свою многолетнюю дружбу, чтобы не испортить официальную жизнь! А ведь это – предательство. Причем специфически советское: и предающий, и предаваемый оба добровольно идут на это, принимая это как норму социальной жизни. И всем наплевать на наши реальные отношения. Важно лишь, чтобы формально дело выглядело так, как хочет официальное общество: раз ты не придешь на проводы, значит, не было нашей тридцатилетней дружбы.

Разговорились об эмигрирующих и о их судьбе на Западе. Вспомнили о художнике... который недавно насовсем уехал на Запад и сейчас устраивает триумфальные выставки по всему миру.

– Я ведь хорошо знал его, – сказал Дима. – Случай интересный во многих отношениях. Его изображают там как кристально чистого в моральном отношении борца против насилия. Ведь это ложь. Он был вполне равноценным партнером нашей системе. Если бы он был этаким чистеньким архангелом, его бы раздавили еще в юности. Наша система даже своим жертвам навязывает общие черты: способность ловчить, лгать, лицемерить. Или сражайся на почве полной безнравственности, или погибай в начале пути. А помнишь писателя...? Чего только он не делал, чтобы завоевать доверие. Писал скверные книги. Писал подленькие статейки. Был партийным боссом. Зачем? Поехать за границу, остаться там и напечатать свою книгу, которую (как он думает) он писал честно и искренне. Единственную честную книгу в своей долгой писательской жизни!

– А возьми нашу среду, – сказал я. – У пас на десяток проходимцев, карьеристов, партийных чинов, администраторов, зятьев и т. п. в академию выбирается один приличный ученый. Зачем? Чтобы вся академия выглядела не как злачное место для удовлетворения корыстолюбия, тщеславия и властолюбия, а как храм науки, в который входят лишь выдающиеся умы и морально безупречные личности. И на что только люди не идут, чтобы пробиться в этот храм! И так во всем, за что ни

возьмись. Опять же премии. Хочешь верь, хочешь нет, а у нас будут выдвигать Баранова, Канарейкина, Тваржинскую. Трехтомный труд «Торжество идей коммунизма». Почитал бы! Обсмеяться можно.

– Обидно то, что мы сами все это прекрасно понимаем и добровольно участвуем во всей этой оргии лжи. Я уезжаю хотя бы для того, чтобы выбраться из этой лужи г...а. Пусть там хуже будет. Но тут я больше не могу.

– А каково тем, кто не может вне этой лужи? Мы же знаем, что собой представляет наша лужа. Знаем о возможности чего-то другого, получше. А способности жить вне этой нашей гнусной лужи мы с детства лишены. Остается тупеть, мерзеть, становиться искренне адекватным своей г...ой луже. Иначе жить нельзя.

– Надеюсь, мы еще увидимся. Поедешь на конгресс какой-нибудь, дай знать. Я приеду повидать тебя, где бы я ни был.

И ВСЕ-ТАКИ

– Ладно, – говорю я, – пусть ты прав. Но представь себе, что свершилось такое чудо и ты оказался в тех временах революции и Гражданской войны. И ты наперед знаешь, что произойдет. Знаешь, что будет Архипелаг Гулаг. Что ты стал бы делать? С кем бы ты пошел?

– Это другой вопрос. Для меня тут проблемы выбора нет. Я бы пошел с красными, если бы даже знал, что на другой день меня расстреляют. Для меня и теперь нет проблемы выбора. Случись что – я до последней капли крови буду защищать эту страну и этот строй жизни. Я не хочу возвращаться назад. Я хочу идти вперед, принимая случившееся как бесспорный факт. Критика коммунизма на почве коммунизма не есть борьба против коммунизма. Она не может в принципе привести к реставрации докоммунистических порядков. Скорее наоборот, именно зажим критики коммунизма тесно связан с тенденцией к такой реставрации или в крайней случае с тенденцией к перерождению в духе

такой реставрации. Кстати, никто сейчас так много не делает для дискредитации коммунизма, как само наше высшее руководство и официальные власти. И тоже, кстати, сталинизм был самой классической контрреволюцией. И знаешь, что инстинктивно чуют наши привилегированные слои в критике советского строя жизни в первую очередь? Угрозу революции, т. е. угрозу своему благополучию. Вот какие фокусы выкидывает порой история. Тут все вывернуто, перевернуто, искажено. Я хочу лишь докопаться до сути дела. Хочу обрести начало нового пути. А с кем бы ты пошел положа руку на сердце?

И я не смог ответить на этот вопрос. Я не испугался: с Антоном я мог быть предельно откровенен. Просто у меня не было такого ответа. И я не хотел его искать.

– Вот видишь! А ведь суть-то дела проста: опять встала вечная проблема имущих и неимущих, насилующих и насилуемых. Я – неимущий. Ты – имущий. Что может быть проще? Идея коммунизма была рождена неимущими или во имя неимущих и во имя страдающих. Во имя страдающих рождается теперь критика коммунизма как данной реальности. И критика коммунизма отныне и во веки веков есть столь же серьезное дело, как и сам коммунизм. Антикоммунизм есть реальность самого коммунизма и его вечный спутник. Чего вы боитесь? Это же блестящий пример в пользу вашей же диалектики. Или вы ее допускаете в применении к кому угодно, только не к себе?

– Ты сказал: антикоммунизм. Но мы при этом имеем в виду нечто иное, чем ты. Мы имеем в виду критику коммунизма с позиций капитализма.

– Чушь! Нет такого явления в реальности. Вы имеете дело со схемами, выдуманными вами же. Всякая критика коммунизма в эпоху торжествующего и процветающего коммунизма есть антикоммунизм, какие бы источники эта критика ни имела и чем бы она пи вдохновлялась. Иное дело – борьба против Советской Империи и ее сателлитов как определенной совокупности государств. Поскольку последние коммунистические, эта борьба принимает форму антикоммунизма. Но это – разные вещи.

Их умышленно смешивают как с той, так и с этой стороны. Западу, которому мы угрожаем, выгодно представить нашу угрозу как угрозу коммунизма, а не просто как угрозу со стороны народов, населяющих страны нашего блока. Нам выгодно представить сопротивление нашему наступлению на Запад как антикоммунизм, а не как сопротивление нашествию народов с каким-то (безразлично каким) строем жизни. Конечно, в нашем давлении на Запад есть социальный момент: ликвидировать базу для сравнения и критики нашего образа жизни. Но не он главный. Тут важнее борьба, вытекающая из взаимоотношений народов и государств за существование, безопасность, господство.

– Вот видишь,ты же сам признаешь...

– Я готов признать все, что вы потребуете. Я хочу только одного: выделить специфические явления коммунизма в чистом виде, как это делал Маркс в отношении к капитализму, и подвергнуть их объективному исследованию. Вот и все.

– Ничего себе претензия! Ты хочешь ударить в самое сердце. Ты хочешь раскрыть секреты механизма коммунистической эксплуатации и уверяешь, что это очень скромно.

– Я не претендую на то, чтобы раскрыть этот механизм. Я знаю свои силы. Я претендую только на одно: на попытку убедить хотя бы кого-нибудь в том, что такой механизм есть.

– Это то же самое. Все равно это значит ввязаться в драку не на живот, а на смерть.

– Я это понимаю. К сожалению, я понимаю еще и кое– что похуже. У Маркса было большое преимущество: пока раскусили ею замысел, он уже сделал свое дело. У нас же имеется целая армия идеологов и теоретиков, которая заранее видит замыслы такого рода, и имеется могучий аппарат, способный пресечь их в зародыше. Коммунизм намерен законы своей натуры сделать самой запретной тайной своего последующего бытия.

– По-моему, ты преувеличиваешь. Как только коммунизм ощутит свою полную безопасность, он самым циничным образом откроет свои тайны.

Он никогда не ощутит состояния безопасности. Опасение за себя – одно из необходимых его качеств, если даже в мире останется всего одна-единственная страна. Ты знаешь, почему тебя провалят на выборах?

Вопрос был столь неожиданный и столь неприятный по содержанию, что я растерялся.

– Так вот, тебя провалят именно потому, что тебя хорошо знают, и знают, что у тебя есть какое-то желание понять коммунизм научно, т. е. объективно. Во всяком случае, Они все хорошо знают, что в тебе нет твердой и непоколебимой решимости всеми силами помешать самопознанию коммунизма. Ты, как и все Они, мешаешь. Но делаешь это так, как будто что-то оставляешь про себя. Так, на всякий случай.

ВЫБОРЫ

Я с нетерпением ждал звонка. Как только закончится заседание Отделения, станут известны результаты выборов. Общее собрание – пустая формальность. Главное – Отделение. Вечером позвонил первым Сериков и сообщил печальную новость: меня провалили, прошел Васькин. Потом звонили многие другие. Провалили одним голосом. И этот голос был голосом маразматика Канарейкина. Он решил заложить меня и такой ценой продлить... Что продлить? Болван, все равно твои дни сочтены. Не поможет тебе это. Теперь тебя сожрут за полгода максимум!

Оказывается, Канарейкин выступил и сказал, что я – способный ученый, но увлекающийся, что я еще молодой, могу подождать до следующих выборов, что у меня есть ошибки, которые надо исправить, и г. п. Выступление Канарейкина вызвало недоумение, но на всякий случай некоторые мои сторонники (и друзья, конечно) проголосовали против.

Итак, комедия окончена. И у меня наступило облегчение. Я даже отчасти был доволен: теперь будут шеп тать по углам, что подонка Васькина выбрали, а меня, порядочного ученого, завалили. Ну, теперь держись. Теперь меня разнесут в АОН, в ВПШ и на кафедрах во всех местах, где у меня сложилась репутация ревизиониста. Отдел разгонят. Все наши книги и статьи, находящиеся в издательствах, завернут обратно. Намеченные защиты отложат и замотают совсем. Отменят командировки. И в журналах начнут шипеть. Сначала косвенно, потихоньку. Потом прямо, в лоб и на всю железку. И на всех заседаниях, совещаниях, собраниях будут склонять наши имена. И во всех резолюциях снизу доверху будут посвященные нам пункты. И так по крайней мере пару лет. Если, конечно, не произойдет еще нечто из ряда вон выходящее. Впрочем, если это будет нечто, касающееся не нас, на нас набросятся с удвоенной силой как на виновников.

Обдумав все это, я первый раз за все это сумасшедшее время заснул спокойно и проспал даже завтрак. Ну что же, теперь буду жить по-человечески. Буду отдыхать, читать книжки, похожу по музеям. Кому сказать, не поверят, что я последние двадцать лет ни разу не катался на лыжах и ни разу не был в картинных галереях и на концертах. Два-три раза в театре был. Да и то случайно. Больше времени будут проводить с Ленкой и Сашкой. Красота!

И все-таки то, что они сделали, несправедливо. Как же так получилось это?

РЕШЕНИЕ

Существует неуловимый, но совершенно реальный механизм, решающий судьбу человека в нашем обществе. Это не есть решение в собственном смысле слова, предполагающее личности, наделенные волей и сознанием. Это есть некое поведение или реакция части общества на твою персону, обусловливающая те или иные решения лишь как формальные следствия. Этот механизм не является и механизмом общественного мнения – такового у нас вообще нет. Это нечто другое, специфичное именно для нашего общества. Как работает такой механизм, трудно сказать. Тут нужны специальные научные исследования. И, конечно, в рамках понятий марксизма он не поддается описанию.

Кто знает, с чего все началось. Может быть, где-то Канарейкин специально перехвалил меня, сказав, что я далеко пойду, а кто-то позавидовал или обиделся. Может быть, М. Л. носик скривил при звуке моей фамилии или ручкой махнул, а Фрол по секрету рассказал кому-нибудь, прибавив кое-что от себя. Или Корытов намекнул Канарейкину, что Там есть мнение... Или кто-то написал куда следует письмо о моих отношениях с Димой. Или с Антоном. Кто-то написал или сказал о том, что я покровительствую евреям и диссидентам. Кто знает. Теперь истину установить невозможно. Мы рождаемся на свет, неся в себе зародыши своей гибели.

Потом начинается период количественных накоплений. Там намекнули. Тут упомянули. Здесь ругнули. Тут потребовали. Но до поры до времени это роли не играет. Это – норма. На всякого продвигающегося индивида должно быть накоплено нечто такое, что потом в случае надобности можно было бы пустить в ход. Нужны более серьезные причины, чтобы мера была перейдена и количество перешло в качество. Что это за причины? Опять– таки ответить невозможно. Мои работы о формации? Чушь. Не будь их, придрались бы к другому. Так что же? Ответ ясен: я – шестидесятник по всем показателям, а шестидесятые годы были ошибкой. Ошибку надо исправить. Инерция шестидесятых годов толкала меня вверх. А состояние общества, положившее конец этим годам, подставило мне ножку. Это – просто один из участков, где с некоторым опозданием исправляли ошибки тех лет. И это естественно. Противоестественно было бы, если бы я прошел. Я не успел. В этом суть дела. Все остальное – внешнее оформление. Мои книги тут ни при чем. Я в представлении всех прочно связан с тем периодом, а он кончился.

Остается найти повод, который развязал бы лавину того неумолимого механизма решения, о котором я говорил. Такой повод есть: мои робкие попытки внести что– то новое в марксистское учение об общественно-экономической формации. Обсуждение в АОН с участием ВПШ, нашего института и представителей кафедр разных учреждений Москвы прошло, как и следовало ожидать, на высоком идейно-теоретическом уровне. Интересно, что меня не столько ругали, сколько хвалили. Меня защищали Афонин, Канарейкин, Еропкин и многие другие крупные фигуры. Даже Васькин нахваливал. Но все это производило ощущение некролога. Я тоже выступил. Кое в чем признался, кое-какие обвинения отверг. Я стремился удержаться. Зачем? Привычка. Желание сохранить отдел: если я полечу, отдел разгонят.

Но судьба моя была решена. И речь могла пойти только о мере моего падения. Возможно, я и удержался бы на прежнем месте, ограничившись потерей полставки в университете и выходом из редколлегии журнала, если бы не статья в одном западном журнале, в которой меня противопоставили консерватору Канарейкину и иже с ним как новатора, стремящегося идти вперед и учитывать веяния времени (статья была посвящена конгрессу). В результате райком предложил создать специальную комиссию и расследовать положение в отделе.

КОМИССИЯ, СОБРАНИЕ И ПРОЧЕЕ

Дальнейший ход событий ничего непредвиденного не содержал, за исключением пустяка. На партсобрании, на котором разбиралось мое дело, неожиданно для всех сорвался один парень. Был такой тихий, незаметный. И не из нашего даже сектора. И такого наговорил, что его тут же исключили из партии. И с работы уволили. А я – виновник событий – отделался в конце концов пустяком: выговором с занесением в личное дело. Если не считать снятия с должности.

Возглавлял комиссию заместитель Баранова. От института в комиссию вошли Тваржинская, Никифоров и Сериков. Помимо грубых теоретических ошибок, допущенных мною и рядом других сотрудников отдела (нужна групповщина!), комиссия отметила грубое нарушение ленинских принципов подбора кадров (раскопали, что при зачислении в отдел нескольких младших сотрудников, в том числе – Антона, были допущены нарушения каких-то формальностей). На партбюро раздавались голоса о том, чтобы меня исключить из партии. Но учли мои прошлые заслуги и ограничились выговором. Собрание шло, как и положено в таких случаях, гладко, с обличениями, с обязательствами, с призывами и т. д. Если бы не этот парень! Зря он полез, только испортил дело. Представители райкома и горкома уже начали было склоняться к более мягкому взысканию мне, как вдруг этот инцидент! После этого такой шабаш поднялся, что вспомнить страшно. Ничего подобного не было со времени Сталина. В результате меня тоже сначала исключили и лишь потом на бюро райкома смягчили – оставили с выговором с предупреждением. А на Комиссии партийного контроля при ЦК снизили просто до выговора. Собрание вынесло рекомендацию освободить меня от обязанностей заведующего отделом. Отдел полностью реорганизовали – изменили название и объявили конкурс на все должности. Сотрудников пораскидали по другим отделам, часть выгнали (не рекомендовали подавать на конкурс, и они сами ушли). Меня благодаря ходатайству Канарейкина пристроили старшим научным сотрудником в один заштатный институтик, неофициально признанный местом ссылки всякого рода провинившихся. Светка, конечно, испарилась – перешла к новому заведующему. Я не жалею о ней. Тамара затеяла развод и раздел квартиры. А я, почувствовав все прелести жизни обычного старшею научного сотрудника, блаженствовал – отсыпался, делал зарядку, гулял по улицам, ходил два раза в месяц в институт за зарплатой. И начал обдумывать новую книгу, которую решил написать с полной откровенностью и всерьез.

Но пришла беда – открывай ворота. Не стало Ленки.

ИТОГИ

Я смутно помню этот период. И не хочу его вспоминать. Зачем? Все равно ничего уже не изменишь. А если помнить об этом, нельзя жить. И разве не так же обстоит дело в отношении всего нашего общества к своему кошмарному прошлому? Это неверно, будто наши власти стремятся скрыть наше прошлое от молодежи, и только. Если это и правда, то лишь часть ее. К тому же не самая главная. А главное тут в том, что почти все население страны не хочет вспоминать о прошлом, ибо оно хочет хотя бы мало-мальски терпимо жить теперь. Вспоминают о прошлом лишь те, кто сделал это своей профессией (Солженицын, Антон), и те немногие, которые подпадают под их влияние. Я с большим опозданием понял, что жертвами этой памяти стали мои дети. И я тоже виноват в этом. Я недооценил опасности, думал, что это пустяки, что реальная жизнь сильнее эфемерных речей неудачников.

Потом я долго болел. Из больницы меня взяли Сашка и Антон. Я еще был в таком состоянии, что Сашка решил некоторое время пожить вместе со мной. Часто приходили Антон с Наташей и приносили вкусную еду. Откуда они берут деньги? Антон до сих пор без работы. Наташа говорит, что они теперь даже лучше живут. Она печатает на машинке. Антон, как это и водилось у нас исстари, делает переводы и закрытые рефераты через посредников, отбирающих у него по крайней мере половину заработанного. Но все равно они не унывают. Говорят, хватает. Ждут книгу. Наивные люди!

Однажды я спросил Сашку, как все произошло.

– Она сама, – ответил Сашка.

– Но почему?!

– Она все узнала.

– Как?!

– Случайно. Она с ребятами из школы пошла в военкомат пригласить ветеранов войны на День Победы. Там случайно обнаружила, что ты и дядя Антон из одного полка. Я-то давно догадался. Но я никому ни слова, клянусь. Я же понимаю. А она... девчонка!..

ГИМН МОСКВЕ

По старой памяти потянуло меня на Старую площадь. Решил записаться к кому-нибудь на прием. К кому? Не знаю. Зачем? Тоже не знаю. Просто по принципу «авось», «а вдруг». Но потом передумал и побрел в центр. У «Метрополя» неожиданно встретил Виктора Ивановича. Он явно обрадовался встрече. Я предложил заглянуть в кафе, перекусить. Он сказал, что тут отвратно кормят, и предложил дойти до «Узбекистана». Я сказал, что туда идти бесполезно, там всегда дикая очередь. Он сказал, что очередь пустяки, что для нас это не проблема. И действительно, через полчаса мы уже сидели в «Узбекистане», Виктор Иванович делал умопомрачительный заказ угодливо изогнувшемуся официанту, а я испуганно шарил по карманам. Виктор Иванович сказал, чтобы я не беспокоился, сегодня он угощает.

Разговорились. Я начал жаловаться на Москву. Спешка. Давка. Серость. Скука. Раздражение. В общем, высказал все, что обычно говорят о Москве в интеллигентских кругах.

– Нет могу с вами согласиться, – сказал Виктор Иванович после того, как я выговорился, мы для начала осушили по рюмочке водочки и приобщились к царским закускам, каких я не видел со времен последнего визита к Корытовым. – Вы просто не знаете Москвы и не ощущаете ее реальной жизни. Москва – великий город. Один из самых великих городов мира во всех отношениях. А если учесть напряжение жизни, то, может быть, самый великий. Пульс мира бьется сейчас здесь, в Москве. Москва – все, что угодно, только не провинция, как вы заметили. Париж и Лондон теперь больше провинция, чем Москва. Я уж не говорю о Риме, Вене, Мадриде и прочих городах Европы. Нет, Москва давно не провинция.

Я слегка захмелел. Но не от вина, а от непривычно вкусной еды и от общего ресторанного возбуждения. Виктор Иванович обращался с винами, закусками и официантами как опытный завсегдатай ресторанов. В нем мало что осталось от былого сотрапезника в нашей Забегаловке.

– Вы думаете, я шучу, – продолжал Виктор Иванович. – Ни в коем случае. В Москве есть абсолютно все, что захотите. Любые вина. Любая еда. Любые девочки. Сейчас в Москве есть такие девочки, каких в Париже не сыщете. Любого вида, возраста, интеллекта, темперамента. В Москве есть все. Наркотики. Сифилис. Шпионы. Иностранцы. Валютчики. Проститутки. Буддисты. Гении. Проходимцы. Гомосексуалисты. Богоискатели. Парапсихологи. В Москве есть абсолютно все.

– Все равно это серо, скучно, бесцветно, – сказал я. – Разве сравнишь это, например, с тем образом жизни, какой описан у Бальзака и Мопассана...

– Что же, попробуем сравнить. Женщины? Уверяю вас, наши московские бабы не хуже. А есть и получше. Вы просто не имеете доступа к ним. Балериночек и артисточек у нас раз в двадцать побольше. И отбор идет из более обширного и разнообразного человеческого материала. И в этом самом деле, уверяю вас, прогресс большой произошел. Еда? Да если бы вы знали, что жрут в Москве, вы глазам своим не поверили бы. Вы даже названий того, что жрут в наших высших слоях, не знаете. Квартиры? Дома? Дворцы? Так ведь и бальзаковские герои не в Версале и Лувре жили. А у нас теперь по части квартир и дач дело обстоит не хуже, чем у французов в те злачные времена. Я ведь бывал в Париже. И в домах тех бывал. Никакого сравнения! Было бы время, показал бы вам такие московские квартиры, что вы бы ахнули. Ценности? Вы думаете, теперь их нет? Да у нас людей, которые живут на уровне западных миллионеров, не меньше, чем на Западе. Вон, взгляните! Видите, та жирная черная стерва? У нее в каждом ушке ценности – особняк можно купить. Посмотрите на ее лапы! А таких теперь пруд пруди. Развлечения? Дорогой мой, это вам недоступно. А тем, кто хочет и умеет это делать, им не скучно. Зрелищных учреждений теперь во сто крат больше. В Москве умеючи можно посмотреть любой заграничный фильм, прослушать любую западную музыку, прочитать любую книжку. Разговоры? Вы думаете, бальзаковские и мопассановские герои вели более интересные беседы, чем мы? Ерунда, я изучал этот вопрос специально. В Москве буквально сотни тысяч людей ведут беседы на гораздо более высоком интеллектуальном уровне. Бессобытийность? Да кто вам сказал, что московская жизнь лишена драматизма?! Походили бы вы хотя бы по судам! Почитали бы письма, приходящие в редакции газет! И московские драмы не мельче бальзаковских.

Мы ели одуряюще вкусные азиатские блюда, пили вина, которые давно нельзя купить в магазинах, пьянели и теряли постепенно связь с той нашей слякотной жизнью, какая была, есть и будет за стенами этого злачного места.

– Москва стала центром притяжения для многих миллионов людей, – продолжал свой гимн Москве Виктор Иванович. – Знаете, сколько людей ежегодно вливается в Москву, несмотря на всяческие запреты? И очень многие добиваются успеха. Посмотрите наших государственных деятелей, генералитет, видных писателей и художников, артистов, спортсменов... много ли среди них коренных москвичей? В Москве сейчас происходит не просто нечто аналогичное бальзаковскому и мопасса– новскому Парижу. Тут творится тысяча таких Парижей. В этом, может быть, и дефект нашей жизни: слишком много этих Парижей. Нет ощущения исключительности. Но это уж другой вопрос.

Просидели в ресторане мы до самого конца. Выпили уйму всяческих вин, а уходили совсем трезвыми.

– В этом все дело, – сказал Виктор Иванович. – Главная причина алкоголизма – плохая выпивка и отсутствие приличной закуски. Того, что мы с вами сейчас тяпнули, хватило бы свалить с ног десяток уличных алкоголиков.

Ночная безлюдная Москва выглядит совсем иначе, чем днем. Слабоосвещенные улицы кажутся красивыми и многообещающими. Освещенные окна (боже, сколько их!) создают иллюзию тайны.

– В одном вы, пожалуй, правы, – сказал Виктор Иванович. – Москве не хватает своих поэтов. Таких, как Бальзак и Мопассан. Появись у нас литература такого масштаба, и московская жизнь представилась бы совсем в ином свете. И действительно стала бы иной. Мало хорошо одеваться, пить, жрать, спать с красивыми бабами, развлекаться в зрелищных предприятиях, вести душещипательные разговоры. Это – необходимое условие хорошей жизни. Но это еще не все. Нужно еще определенное осознание всего этого добра в общественно-признанных формах. Вот мы сейчас с вами здорово поели. Но, увы, это факт лишь физиологический, а не социальный. Он не есть факт литературный, в частности. Москве нужны свои великие поэты. Только появятся ли они? А жить– то все равно надо! Надо жить, понимаете? Жить!

Мы вышли на улицу Горького, прошли через Красную площадь и вышли на набережную.

– Приходилось ли вам наблюдать человека, нагло и успешно делающего карьеру? Вы видите, что он – циник, интриган, проходимец, ловкач. Вам противно. Но вас тянет к нему. И временами вы даже восхищаетесь: вот, мол, мерзавец дает! Москва очень напоминает такого человека. Она нагло и уверенно делает карьеру. Серенькая-серенькая, а вылезает-таки в фигуру номер один. А кто из наших вождей поначалу не казался сереньким?! Пройдет каких-нибудь сто лег, и история Москвы нашего периода будет интриговать человечество не меньше, чем история Парижа времен Великой французской революции. Биографию Брежнева изучат по минутам. А Солженицына забудут.

Он прав, мой собеседник. А жаль!

– Что жаль?

– Жаль, что биографию Брежнева изучат, а Солженицына забудут.

И это говорю я, человек из партии Брежнева!

– Что поделаешь! Такова жизнь.