Текст книги "Светлое будущее"

Автор книги: Александр Зиновьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

ОБ ИДЕОЛОГИИ

По дороге в «кабинет» я пришел к выводу, что цинизм есть реальная идеология господствующих слоев нашего общества. И был, как всегда, не оригинален. В книге Антона введено различение реальной и формальной идеологии и описаны типы реальной идеологии для основных категорий населения. Он описал и цинизм не как черту характера людей, а как форму идеологии, практически регулирующей поведение людей. Путь к такой идеологии в индивидуальном формировании личности идет через познание истины, выбор своей позиции и эмоциональное отчленение. Судя по всему, мои ребята на этом пути. Тут возможны болезненные явления. Но они суть чисто статистический факт в огромном числе случаев. Процент их невелик. А что, если этот маленький процентик падет на твою голову? Об этом лучше не думать. Об этом и не думают, как не думают рожать физических уродов, замышляя детей. Цинизм есть идеология рационалистическая во всех отношениях.

Сравнительно высокая образованность и информированность (не газетная, конечно) есть одно из необходимых ее условий. Потому он не может быть идеологией для низших слоев населения. Если к этому добавить такой фактор, как степень защищенности от власти и давления коллектива, то это заключение обретает силу очевидности. То, что считают цинизмом низших слоев населения по отношению к идеологии, есть лишь определенное отношение этих слоев к формальной или официальной идеологии, а не идеология. Идеология есть отношение к социальной реальности и своему положению в ней, а не к идеологии же. Низшие слои населения, как и высшие, могут быть безразличны к официальной идеологии, могут относиться к ней юмористически и даже критически. Но это не характеризует их практическую идеологию. Практическая идеология низших слоев населения складывается под влиянием таких факторов, как дефицит всего необходимого, плохая информированность, страх худшего, желание надеяться на лучшее, незащищенность перед властями и т. д. Короче говоря, опишите наиболее существенные негативные условия бытия той или иной группы населения, установите естественные (с точки зрения самого индивида) допустимые средства защиты от них, выясните осознание этих средств самозащиты в исторически данном контексте культуры, и вы получите реальную идеологию этой группы. Ваш прогноз наверняка совпадет с фактами наблюдения, ибо люди даже в самых «тонких» своих проявлениях подчиняются общим законам комбинаторики и самосохранения.

Формальная (или официальная) идеология есть лицемерная, но очень удобная форма, скрывающая гнусную сущность как «начальнической», так и «народной» идеологии. Разговоры о честности, о взаимопомощи, о трудолюбии, о самоотверженности и т. п. не относятся не только к идеологии, но даже к нравственности. В наше время они играют роль лишь информации о санкциях, которые общество может принять в отношении индивидов в случае, если они совершат поступки определенного рода. Они не вводят в реальную идеологию и реальную нравственность ничего, соответствующего их текстуальному содержанию, ибо они противоречат реальной идеологии и морали. Они суть лишь элементы социального знания.

Сейчас я очень жалею о том, что не записывал речи Антона в свое время. Я не придавал им значения. Жаль также, что не дали мне его книгу хотя бы на пару суток. Теперь я, конечно, сделал бы из нее все нужные выписки. А теперь ничего не поделаешь. Какие бы задержки с книгой Антона ни происходили, она рано или поздно выйдет. И я не успею... И как я могу все это использовать? В форме критики? А кому я припишу эти идеи? Потом, надо время, чтобы привести это в систему. Не меньше года. О господи, какой же я был болван! Антон десятки раз излагал мне свои идеи по каждому важнейшему вопросу коммунизма, и я не удосужился записать хотя бы их суть. То, что я теперь припоминаю, – бессистемные крохи... А что, если попросить Антона дать мне рукопись книги на время? Это идея! А если у него нет ни одного экземпляра? А что он подумает? Нет, это не годится. Надо опять перечитать работы наших диссидентов. Ну и ситуация: один из ведущих теоретиков ортодоксального марксизма и коммунизма черпает идеи из непрофессиональных работ противников марксизма и коммунизма! Неужели Антон и в этом прав: марксизм (и коммунизм) как идеология есть воровство, сопровождаемое погромом источников, из которых воровали и воруют, подобно тому как реальный коммунизм как строй общества есть паразитический нарост на теле западной цивилизации, есть ее побочный и вторичный продукт. Паразит, убивающий породившее и вскормившее его (и до сих пор питающее его) существо. Сумеет ли этот паразит развить в себе творческие потенции или заведет человечество в тупик типа муравейника или империй древнего (а может быть, и нынешнего) Китая?

Однажды мы с Антоном говорили об увлечении некоторой части нашего общества спиритизмом, парапсихологией, йогой и т. п. Сказав, что эти явления бесперспективны в качестве устойчивых идеологических феноменов, Антон заметил при этом, что они не случайны. Потом в книге я мельком просмотрел рассуждения на эту тему. Вспоминаю одну любопытную идею на этот счет. В нашем обществе, писал Антон, ощущается бессилие как отдельного индивида, так и любой их совокупности противостоять отрицательным явлениям наступающего или уже наступившего и усиливающегося коммунизма. Отсюда – естественное стремление обезопасить и хотя бы частично защитить себя изнутри своей личности (факт, точно так же вероятностно предсказуемый), выработать систему правил уклонения от вредных воздействий общества на индивида или нейтрализации таких воздействий. Это стремление пронизывает все слои общества и вносит нечто от себя во все части и формы реальных идеологий.

Если к этому добавить взаимное проникновение и взаимное влияние слоев друг на друга, то можно тривиальным образом предсказать тенденцию к образованию некоей единой реальной идеологии коммунистического общества. Пусть внутренне расчлененной, но единой. С этой точки зрения, например, цинизм как идеология в рассмотренном выше смысле оказывается составной частью этой единой идеологии. А панические метания из состояния крайней веры в демагогические лозунги в состояние крайнего неверия в них заражает и высшие слои общества, порождая время от времени приступы массовой истерии.

Мне совершенно очевидно, что суждения Антона в большинстве своем суть суждения дилетанта. Но они искренни и честны. И лишь с такого дилетантизма (а не из модных книжек западной социологии, советологии, антикоммунизма и т. п.) может начаться настоящая наука о нашем обществе. Я уверен, что, если книга Антона выйдет, ее нельзя будет получить ни в одной нашей даже сверхзакрытой библиотеке, тогда как любая западная «враждебная» литература имеется сейчас даже в кабинетах многих старших научных сотрудников.

О ЛИЧНОСТИ

– Дядя Антон, – говорит Сашка, – в наших книгах и фильмах о войне показывают такие прекрасные отношения между людьми. Что это, вранье?

– Нет, почти все правда.

– Так, значит...

– Что «значит»? Ты бывал в санатории? Какие там были у вас отношения?

– Прекрасные. Но война – не санаторий.

– Война-то – не санаторий. Но у них есть общие черты. На войне бывает много случаев, аналогичных санаторию в следующем смысле: в них исключено постоянное действие социальных факторов. Например, в санатории и в бою обычно не делают карьеру. Но стоит внести в такие ситуации сильный социальный фактор, как картина меняется. Тебе приходилось флиртовать в санатории? Представь себе, ты интересуешься некоторой женщиной. И нравишься ей, так что имеешь шансы. Но вот в твой санаторий приехал крупный чин, от которого может зависеть судьба интересующей тебя женщины. И он дает ей понять, что не против завести с ней роман. Кого она предпочтет, как ты думаешь? Ясно? И что останется от твоей гармонической картины прекрасных отношений? Пшик. Или вот тебе другая ситуация. Начальнику крупного соединения предстоит выбрать решение из двух возможностей. Первая возможность связана с бессмысленной потерей людей, но сулит одобрение начальства, повышение, награды. Вторая возможность исключает такие потери, но связана с риском гнева высшего начальства и даже с риском потери должности (или хотя бы с риском задержки повышения). Что предпочтет этот начальник? Конечно первую возможность. Мыслимы исключения. И в книжках и в кино нам их иногда подсовывают. Но в жизни я их не встречал ни разу. Наши фильмы и книги врут, но весьма своеобразно: они правдиво показывают ситуации, исключенные из сферы постоянно действующих социальных факторов, т. е. ситуации исключительные и временные; а если они касаются действия социальных законов, то изображают их как нечто случайное, единичное, преодолеваемое, порицаемое и т. п. Правдиво показать бой, передышку между боями, госпиталь и т. п. – штука нехитрая. Но это не есть правда о войне. Правда о войне – это расстрелы военачальников перед войной, несколько миллионов пленных за несколько недель войны, враг на берегах Волги, потери один к пяти, распределение людей по тылам, штабам, теплым и сытым местечкам, бесчисленные награды сытым паразитам, не видавшим противника, и т. п. Ясно?

– Ясно. Значит, все-таки вранье.

– Вранье. К тому же в реальной военной жизни имело место не такое распределение времени, значимости и субъективной ценности событий, как в книжках и в кино.

Мы в это время смотрели по телевизору фильм о войне. Фильм с претензией на правду и критику.

– Видишь, как этот симпатичный майор обхаживает эту девицу? Сколько времени! Сколько слов! И как все чисто и благородно! А на деле ему достаточно приказать ей прийти, и она без звука ляжет с ним спать. Так это обычно и делалось.

– Не вижу в этом ничего страшного, – сказала Тамурка.

– И я не вижу,– – сказал Антон. – Я лишь утверждаю, что фильм – вранье.

– Конечно вранье, – сказала Тамурка. – А если правду показать, будет неинтересно.

– Смотря кому, – сказала Ленка. – Я бы предпочла правду.

– Потому что ты еще маленькая и глупенькая, – сказала Тамурка.

Теща, Ленка и Тамурка затевают нудную перепалку, что не мешает им смотреть и комментировать фильм. Я краем уха прислушиваюсь к тому, о чем разговаривают Антон и Сашка.

– Обрати внимание, – говорит Антон, – как различаются «наши» и немцы. У наших у всех имена, лица, характеры, судьбы. Их всех, конечно, шлепнут. Но сначала они проживут индивидуальную жизнь на наших глазах. Они, скажем так, персонифицированы. Для нас с тобой они выделены как самодовлеющие личности с особыми «Я». И мы переносим это наше с тобой восприятие на них так, будто бы они персонифицированы для самих себя. Это – одна из закономерностей восприятия произведений искусства. Теперь посмотри на немцев. Различаешь ты их имена и лица? Воспринимаешь ты их как личности с индивидуальной судьбой? Смотри, они внезапно и случайно выскочили, как призраки. Щелк, и готов один. Шелк, и нет другого. Они не персонифицированы. Попробуй поставь себя на их место. Представь себе, что ты – один из них, но такой, как он тут показан: мелькнул на экране, взрыв, и нет тебя. Так вот, главная ложь нашего искусства состоит даже не в том, о чем я говорил. А в том, что реально для подавляющего большинства людей (на войне и в мирное время тоже!) такой персонификации, как это изображает наше искусство, нет. А если и есть для некоторой части, то совсем не в таких формах. В каких? Например, холуйство и угодливость перед начальством. Стремление вылезти на вид. Шутовство. И т. и. Геройство? Иногда. Но о каком геройстве может идти речь для масс людей, уничтожавшихся без разбора авиацией, танками, артиллерией? Да и что такое геройство? Вот летит эскадрилья. Впереди идущий самолет сбили, а я уцелел. Я получил награду. В чем тут геройство? Случай. У нас говорят даже о массовом героизме. Что это? Реально это – массовые мучения. Тут, брат, заключена великая проблема.

– Но ведь и раньше так было. И на Западе так бывает.

– Бывало. Бывает. Но тут есть принципиальный аспект. Западная цивилизация, развив персонификацию индивида до высокой степени для значительной части населения, развила ее в той или иной мере для всего общества. Не забывай, между прочим, что верующий человек уже персонифицирован по крайней мере в минимальной степени: перед Богом, а значит, в своих собственных глазах. Даже деревенский пастух был более персонифицирован, чем нынешний заведующий... скажем, сектором или секретарь райкома партии. Наше же общество есть общество, осуществляющее общую деперсонификацию индивидов как принцип. У нас господствует тенденция, согласно которой степень персонифицированности индивида зависит от уровня его социальной позиции. Потому все эти «культы личности» у нас не случайны. Потому у нас ожесточенное самоутверждение с самовыделением пронизывает все стороны нашей жизни и все слои общества. В людях в силу их прошлой биологической истории сложилась врожденная способность – стремление к выделению себя из общества и осознания себя в качестве личности, т. е. в качестве некоей самодовлеющей ценности. Последующая история цивилизации развила эту способность до высокой степени. Современная культура, без которой современное (в том числе и наше) общество не может существовать, стимулирует эту способность в сильнейшей мере. А с другой стороны, социальный строй нашей жизни с необходимостью порождает тенденцию к деперсонификации всего (именно всего!) населения страны. Отсюда, естественно, вытекают наши чудовищные формы самоутверждения. Раздувание ничтожеств в гении, бесконечные самонаграды, звания. Когда в наших конторах сотрудники со злобой воюют за копеечную надбавку, дело тут не столько в размерах надбавки, сколько в самом ее факте. Стремление главы государства увешать себя орденами, чинами, званиями, мелькать в газетах и телепередачах с этой точки зрения явление такого же порядка, как стремление бухгалтера быть отмеченным благодарностью в приказе. Как тот, так и другой реально личностями не являются, но рвутся каждый в меру своих возможностей выглядеть ими в своих глазах и в глазах окружающих. Подчеркиваю, они стремятся не быть личностями (это для них исключено), а выглядеть так, будто они являются личностями. И получаются ложные личности, иногда – грандиозно ложные. Сталин, в частности, в значительной мере уже испытал явления этой закономерности, но в чистом виде пример ее дают наши теперешние вожди.

Я вспомнил стихи Ленкиного приятеля:

 
Теоретик – не сделавши открытия,
Полководец – не выигравши сражения.
 

А я кто? Тоже ложная личность? А мое стремление попасть в академию? То, что я говорю сам себе о «пользе дела», – липа? Самоутешение? И я лихорадочно ищу выхода из положения. И я нахожу его.

– Дело не в уничтожении персонификации, – говорю я, – а в изменении ее формы. Просто коммунизм рождает иной статус личности и иные представления о ней. Это – азбучная истина.

– Ты прав, – говорит Антон. – Но лишь в том смысле, в каком бедность есть разновидность богатства, глупость есть вид интеллектуального состояния, смерть есть форма бытия вещей. К тому же то, что я говорил, вполне согласуется с марксизмом: персонификация есть явление надстройки, а она, как известно, сбрасывается.

Фильм кончился. Симпатичный майор погиб, так и не соблазнив неприступную санитарку.

О ВОСПИТАНИИ

Антон обладает удивительной способностью: о чем бы мы ни говорили, он всегда находит такую сторону дела, которую никто не замечает и которая в конце концов оказывается решающей. Это – способность видеть истину сразу, отличающая прирожденного гения от всех прочих посредственностей. Вот, например, пришел Дима и рассказал, как его Маринку терзали в школе и райкоме комсомола (оказывается, для подачи документов на отъезд старшим школьникам нужна характеристика, а это значит – куча всякого рода сборищ, на которых ребенка поносят как врага народа и предателя).

– Идиоты, – говорит Димка. – Они же сами себе вредят. Они заставили всех Маринкиных друзей наговорить о ней всякого рода мерзостей. Они же сами не верят в это. И дома сами возмущаются, я это точно знаю. И дети не верят. Вот так вместо высоких качеств гражданина воспитываются цинизм, лицемерие, способность предавать друзей.

– Почему же идиоты, – говорит Антон. – Они делают именно то, что нужно: на конкретном материале вырабатывают у детей качества подлинного советского человека. Натаскивают. Тренируют. Как и нас постоянно тренируют на это, чтобы мы не разучились быть настоящими советскими людьми.

– Черт возьми, – говорит Дима. – Ты прав. Они педантично делают свое дело. Нет, друзья мои. Что угодно, только скорей отсюда. Скоро моему Витьке в школу. Как подумаю, что его здесь ждет, голова мутится. Не хочу, чтобы он был пионером, комсомольцем.

ЗАДАЧКА ДЛЯ ТЕОРИИ

В газете напечатали фельетон о борделе, который устроило себе начальство того самого знаменитого строительства в Заволжье. Бордель шикарный, с молоденькими девочками, с царской едой и выпивкой, с бассейном и финской баней. И бесплатный, конечно. Вся Москва болтает сейчас об этом. Был суд. И, как и следовало ожидать, дали крупные сроки непосредственным исполнителям («банщикам», «официанткам», «кладовщицам»), а главные действующие лица остались в тени и даже не фигурировали в материалах следствия. И, само собой разумеется, никто ни звука о том, что огромное число лиц из начальства и ударников комтруда (им тоже кое-что перепадало в этом борделе) не так давно стало Героями, орденоносцами, лауреатами, депутатами, делегатами. Их портреты мелькали в газетах и журналах. Их показывали в кино и по телевидению.

– Вот сволочи, – говорит Ленка. – Расстреливать таких мало!

– Кого ты имеешь в виду, – говорит Сашка, – высшее начальство или «банщиков»?

– Такие случаи у нас исключение, – говорит Теща. – И мы с ними боремся.

–Ерунда, – говорит Тамурка. – То, что устроили суд и напечатали в газетах, это действительно исключение. Почему пошли на это, трудно сказать. Наверно, передрались. Или на стройке рабочих кормить нечем. А то, что два года эта мерзость творилась на глазах у всех и никаких мер не принималось, это тоже случайность? Голову отдам на отсечение, они в этом своем заведении наверняка принимали и высшее московское начальство. Наверняка там паслись и чины КГБ, и чины прокуратуры.

И все мое семейство (включая Тещу) пустилось в воспоминания. Вспомнили Мжаванадзе, Насреддинову, вспомнили события во Львове и Рязани.

– А известно ли вам, что творится в Азербайджане? – сказал Сашка. – Наши русские чиновные жулики – щенки по сравнению с заурядными азербайджанскими...

И в таком стиле идет у нас беседа за ужином. И вообще почти всегда, когда мы собираемся вместе. Не о шедеврах литературы и живописи – их у нас нет. Не о возбуждающих проблемы и эмоции фильмах – их тоже нет. А о мерзостях нашей жизни – их у нас полно. И даже официальная пресса иногда уступает их напору, создавая иллюзию их случайности и исключительности в нашем обществе, иллюзию непримиримой борьбы с ними.

Потом заглянули Зимины и пригласили нас прогуляться.

– Димина теща отказалась подписать разрешение на отъезд Анюте, – говорит Антон. – Власти похвалили тещу (предварительно уговорив ее, конечно), сказали, что она – настоящий гражданин и патриот. Анюту обругали последними словами (она же русская!), назвали предателем. Теще семьдесят пять. Перенесла два инсульта. Сейчас – в состоянии полного маразма. Помимо Анюты у нее два сына и еще дочь, с которой она и живет. Анюта выплатила ей алименты, причем такие, как если бы она была единственная дочь. К тому же теща имеет приличную пенсию. И вот она, оказывается, образец гражданской сознательности. Анюта – автор многих хороших эссе и очерков, в расцвете творческих сил, кандидат наук. И ее обвиняют в том, что она психически ненормальна! Представь себе, родственники, сослуживцы всерьез поговаривают о том, чтобы поместить ее в психиатрическую больницу. Вот тебе задачка! Решай! Ты знаешь Анюту, знаешь ее мать. Решай! Может твоя наука справиться с такой задачкой?

– Моя наука такие задачки не решает.

– Знаю. Когда задачка нехорошая, твоя наука говорит, что она имеет дело с эпохами. А когда какому-нибудь работяге за сорок лет работы отвалят двухкомнатную квартирку на четверых, твоя теория тут как тут: глядите, мол! Подтверждение! А скажи мне, как ты отнесся бы к такой теории, которая дала бы метод решения таких задачек?

Я пожал плечами (а что мне еще остается?).

– Такой теории нет.

– Почему же нет? По крайней мере отчасти есть. И ты с ней чуточку знаком. С точки зрения этой теории такого рода задачки – для начинающих.

Я оторопел. Неужели Антон догадывается?! Если так, то почему же он со мной встречается? Странно это все. А почему я с ним встречаюсь? Хотел бы я знать, что он думает и говорит обо мне. У меня такое состояние, будто мы – один человек, раздвоенный самым нелепым образом. Во всяком случае, во мне сидит что-то антонообразное. Чем не диалектика? Поносят диалектику, а сами живут как классические примеры для нее. Только скрывают. Неужели и в Антоне сидит нечто, подобное мне? Я выждал подходящий повод в нашей беседе и спросил его, неужели он не хочет порой получить степень, звание, должность, оклад, ордена, известность и т. п.

– Это за порогом моего сознания, – сказал Антон. – Социального индивида из человека делает общество, и делает это вопреки его желаниям, а личностью человек становится по своей воле и вопреки желаниям общества. Потому человек как социальный индивид раздвоен, и твоя диалектика тут ни при чем, а личность всегда одностороння и имеет тенденцию к цельности. Я догадываюсь, что волнует тебя. Но поверь мне, я к людям отношусь исключительно в плане симпатии и антипатии, без всякого рационального расчета. Поэтому, между прочим, я не общаюсь с нашими диссидентами. Меня тошнит от их нетерпимости, некомпетентности, самомнения и прочих качеств советского человека. Наши диссиденты – плоть от плоти и кровь от крови советского общества, они несут в себе черты этого общества в гипертрофированном и карикатурно-болезненном виде, сами того не замечая. А я предпочитаю просто людей.

– Как было бы хорошо, если бы можно было отрешиться от всех наших гнусных проблемок и делишек и пожить несколько лет просто по-человечески.

– Ты же знаешь, что это невозможно. И не нужно. Возблагодарим судьбу за то, что она послала нам долгую жизнь и наши «гнусные проблемки». Хорошо, что они есть. Вспомни, раньше и этого не было. Есть проблемы – есть жизнь.

Настроение нам испортили пьяные ребята. Они прицепились к нам просто так, от нечего делать, под предлогом закурить. Посыпались оскорбления. Антон одного сбил с ног, другому закрутил руку. Прочие струхнули. Потом они просили извинения, лезли целоваться и предлагали совместно выпить. Мы еле отвязались от них.

– Ну и мразь, – сказал я.

– Забавно, – сказал Антон. – Можно защититься от угроз и оскорблений со стороны советского народа, но невозможно защититься от его любви. Советская любовь к ближнему – вот что задушит этот мир.