Текст книги "Светлое будущее"

Автор книги: Александр Зиновьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

НАЧАЛО ЭПОХИ

Антон, конечно, перегибает палку. Но в его словах есть что-то очень тревожное и правдивое. Его соображения полезно запомнить для личного пользования. Но они, конечно, абсолютно непригодны для нашего труда. Как же я смогу его использовать? Кажется, я с ним влип в неприятную историю. Тем более в институте болтают, будто он – сторонник Солженицына и Сахарова. Сегодня было закрытое заседание дирекции с представителями ЦК. Предупредили: если кто-нибудь в отделе подаст документы на отъезд в Израиль, придется положить партбилет. Так что надо принимать профилактические меры. Упомянули Антона. Я сказал, что он самый что ни на есть русский, глубинный русский, прямой потомок Зимина, упоминавшегося еще у историка Соловьева. Инструктор ЦК сказал, что это ничего еще не значит. Они (кто они?) здорово маскируются. Дома Ленка подсунула мне какую-то книжонку. Сказала, что это специально для меня написано. И я прочел следующее.

Уже ни у кого не было сомнений в том, что дни Сталина сочтены. Смерть его ждали и замерли в ожидании. И это было не переживание судьбы конкретного человека. Сталин давно уже не был ни для кого человеком. Это было неосознанное ощущение какого-то грандиозного социального события, завершающею свой ход и касающегося всех.

По Москве ходили слухи, что Сталин давно уже умер, а газеты все еще печатали бюллетени о состоянии его здоровья. Одни объясняли это желанием руководства постепенно подготовить народ, другие – тем, что в руководстве идет драка за освободившийся престол. И мало кто в это время отдавал себе отчет в том, что смерть Сталина будет означать нечто большее, чем завершение жизненного пути человека по имени Сталин, а именно завершение целого периода советской истории – трагического, романтического, страшного. Мало кто понимал, что с именем Ленина была связана лишь предыстория Советского Союза, его становление и чисто физическое выживание в Гражданской войне, а собственная же имманентная история Советского Союза до сих пор была связана с именем Сталина, воплощалась в нем, символизировалась им. Сталин – это было собственное имя этой истории и ее сущность. Это чувствовали все, но не понимал почти никто. Понимавшие либо сгнили в земле, либо находились в концлагерях и ждали своей очереди сгнить, либо затаились в глубине советской жизни без какой бы го ни было надежды выйти на сцену истории.

И еще меньше было таких, кто понимал, что этот период советской истории начал заканчиваться задолго до предстоящей (а может быть, уже состоявшейся) смерти Сталина, а именно – в грандиозных поражениях начала этой войны, когда многие миллионы советских людей словно очнулись от наваждения и обрели крупицу здравого смысла. Потом этот период лишь агонизировал. И как знать, может быть, с ним произошло то же самое, что с самим Сталиным: он давно скончался, а кончину его все скрывали почему-то и от себя, и друг от друга. С ним не хотели расставаться. С ним было жаль расставаться. Все бессознательно чувствовали, что с окончанием этого периода кончаются иллюзии насчет Светлого Будущего человечества, чувствовали, что это Светлое Будущее есть грандиозный самообман и обман. И не хотели признаться себе в этом. Хотели оттянуть тягостный момент признания. И уж совсем мало было таких, кто понимал это.

И вместе с тем миллионы-миллионы людей ждали смерть Сталина как величайший праздник. Многие не осознавали это. Многие боялись себе признаться в этом. Многие готовы были простить ему все, лишь бы он умер скорее и умер на самом деле. Многие надеялись на перемены. Многие собирались делать перемены. Ожидание смерти Сталина было ожиданием конца кошмара, более тридцати лет терзавшего советское общество. И то море слез, которое пролили советские люди, когда в конце концов руководители решились объявить о смерти Сталина, было образовано не столько слезами горя, сколько слезами облегчения. И советские люди, выдрессированные десятилетиями лжи и притворства, без всякого труда, добровольно и охотно привели себя в состояние

искреннего горя, как совсем немного спустя они с такой же легкостью дрессированных творцов коммунизма привели себя в состояние искреннего негодования по поводу злодеяний их кумира и гнусной банды его соратников, о которых (о злодеяниях) они якобы не знали, хотя сами были ревностными помощниками сталинской банды в их осуществлении.

Наконец объявили, что Сталин умер.

Начался новый неожиданный и вместе с тем ожидаемый период советской истории. И уж совсем никто в то время не знал, и не мог знать, что именно этот период, а не прошлая история мира вообще и Советского Союза в частности, даст ключ к пониманию сущности коммунизма и перспектив будущей истории человечества.

Не знал в то время ничего подобного и я. Я в то время был спортивным молодым парнем из прекрасно обеспеченной семьи. Мой отец был крупным инженером в МВД по строительству концлагерей и получил за это Сталинскую премию, великолепную квартиру в «генеральском» доме у метро «Сокол» и бесплатную дачу около Москвы с прекрасным участком. Я без особых усилий поступил на физический факультет университета. И нет ничего удивительного в том, что я с группой товарищей ринулся прощаться со всеобщим (и моим, конечно) кумиром. В районе Трубной площади нас разъединила толпа. Началась неслыханная доселе давка. Никто никогда не узнает, сколько еще добровольных жертв увел с собою в могилу Сталин. Я начал пробиваться обратно, и мне с большим трудом это удалось. На моих глазах о степу раздавили молодую женщину. Она сползла под ноги толпе. И никто даже не обратил на это внимания. Каким-то чудом меня втолкнуло во двор и поволокло по месиву из человеческих тел. Потом я уже на четвереньках выползал из толпы прямо в лапы милиционеров, дружинников и солдат. По каким-то одним им ведомым признакам они выбирали в толпе «зачинщиков» и «провокаторов», на которых потом можно будет свалить вину, избивали, заталкивали в военные грузовики и куда-то увозили. Я получил свой удар по голове и очухался лишь в машине. Нас привезли на окраину Москвы и вывалили на землю на участке, окруженном высоким забором. Я был как в бреду. И ничего не помню, что было с нами тут до ночи. Ночью нас отпустили домой. Отпустили, а не посадили, – это было характерным признаком новой эпохи. Но я не умилился этому. Я был сыном такого человека, который гарантировал мне человеческое достоинство и защиту. Я до умопомрачения был возмущен. Я скрипел зубами и, не боясь того, что меня услышат, хрипел одно: погодите, сволочи! я вам этого не прощу! я вам отплачу!

Эта минута перевернула всю мою жизнь.

Потом я задумывался не раз над тем, почему нас тогда отпустили домой. Конечно, тут можно только гадать по поводу конкретности отдельных распоряжений. Но суть дела мне теперь ясна: им уже некого было сажать!!! В той группе задержанных, в которой я тогда оказался, было два лауреата Сталинской премии, один Герой Советского Союза, известный писатель – сталинский по-донок, четыре полковника и т. п. Режим массовых репрессий рухнул также и по той причине, что репрессии теперь могли обрушиться только на ту часть населения, которая сама была оплотом, телом, исполнителем, истолкователем, апологетом и т. п. самого режима массового террора. Костер сталинизма потух не потому, что руководители партии и государства решили его потушить, а потому, что дотла сгорело все топливо, до сих пор поддерживавшее его. Гореть было больше уже нечему.

– Кто автор? – спросил я.

– Это же Забелин, – ответила Ленка.

– Где достала книгу? – спросил я.

– У Боба, – ответила Ленка. – Его отец получает такие книги для служебного пользования. Да ты не бойся, ее уже половина города прочитала.

– Пусть половина города читает что ей заблагорассудится, – сказал я. – Но тебя попрошу в дом такие книги не приносить. Из-за этого могут быть большие неприятности. Слушай радио, а книги не носи. Это – вещественное доказательство, понимаешь?! Ты же не маленькая, пора научиться быть осторожной.

РАЗГОВОР ПО ДУШАМ

После той встречи с товарищами Оттуда я имел беседу с Антоном.

– Послушай, Антон. Мы с тобой знакомы много лет и хорошо понимаем друг друга. Есть у меня, понимаешь, такое ощущение, ты написал книгу. Не может быть, чтобы такой человек, как ты, с такими принципами и так много думавший над нашими проблемами, не записал итоги своих размышлений. А раз ты книгу написал, ты будешь ее печатать во что бы то ни стало. Так?

– Допустим, так.

– Скажи откровенно, ты уже предпринимал попытки напечатать книгу Там?

–Да.

– И что?

– Пока безрезультатно. Те западные издательства, в которых я хотел бы напечатать книгу, находятся под контролем тех или иных групп русских эмигрантов. Они отказались печатать, поскольку моя концепция им никак не подходит. Типично русское явление, кстати сказать, – нетерпимость к инакомыслящим.

– Скорее, типично советское.

– Конечно. А печататься в известных тебе издательствах, явно антисоветских, я пока не хочу. Это – на крайний случай. Там – пожалуйста. За три месяца из-дадут.

– У меня есть одна идея. Я знаю одно очень приличное новое издательство, которое, пожалуй, сможет напечатать твою работу. Когда мы были в Париже, представитель этого издательства предлагал издать там мою книгу, если я захочу. Я, конечно, не захотел. Мне это ни к чему. Я вспомнил об этом потому, что этот человек сейчас в Москве. Если хочешь... Но будь, пожалуйста, осторожен... Сам понимаешь...

– Спасибо. Я, конечно, воспользуюсь твоим советом. Я об этом издательстве кое-что слышал. Но я не думал, что оно печатает такие работы.

– Я не говорю, что оно печатает такие работы. Я говорю, что это возможно. Ведь ты, надеюсь, написал вполне академический труд, а не какую-нибудь вшивую антисоветскую болтовню.

– Я не антисоветчик. Я в политику вообще не лезу.

– Значит, дело твое может выгореть. Попробуй! Через несколько дней Антон принес пару бутылок

вина, и мы отметили начало «дела». Я посоветовал Антону не трепаться об этом «деле» ни с кем. Попросил также перед выходом книги уйти из отдела в другое место.

– Иначе ты крупно подведешь нас всех. Нас разгромят тогда самым беспощадным образом.

МОЕ НАЧАЛО ЭПОХИ

А что могу вспомнить я о тех временах? Я тогда уже был в лекторской группе горкома. И нас провели попрощаться со Сталиным без всякой давки. С Васькиным мы тогда были друзьями. Васькин говорил, что теперь одна надежда – на Мао. Меня больше тянуло в сторону Тольятти. Но в оценке Сталина мы были единодушны. Он напечатал в «Коммунисте» статью по работе Сталина «Экономические проблемы социализма», а я напечатал серию статей по работе «Марксизм и вопросы языкознания». Расхождения у нас начались несколько позже, после доклада Хрущева.

Доклад Хрущева был для меня полной неожиданностью, хотя я и был вхож в коридоры ЦК, хотя симптомы приближения такого рода события ощущались явственно. Так, разрешили не ссылаться на работы Сталина, а на инструктаже лекторской группы нам прямо не рекомендовали не делать ссылок на Сталина. Думаю, что высшее руководство имело намерение осуществить десталинизацию постепенно. А впрочем, кто их там знает! Васькин тогда говорил мне, что в руководстве нет и не может быть единства, что какая-то часть (и это ясно, какая именно) будет стремиться сохранить статус-кво, а другая использует критику Сталина как средство в борьбе за власть, что эта борьба отражает процессы в стране, но не прямо и не буквально, а через серию опосредствующих звеньев. Но я не принимал это всерьез. А когда потом произошло именно так, как он предсказывал, я забыл о его предсказаниях. Мне стало казаться, что я и сам все знал и понимал до этого. Но это все – дело прошлое. Пусть историки копаются в этом навозе. Мое начало сильно отстало от начала эпохи. После доклада Хрущева в ЦК собрали закрытое совещание ведущих идеологических работников. Митрофан Лукич, председательствовавший на совещании (он начал тогда выходить в самые верхи), прямо сказал нам, что Сталин вульгаризировал марксизм-ленинизм, призвал развивать, двигать, поднимать на новую ступень, обещал выдвигать молодые и талантливые кадры. Это уже непосредственно касалось меня. Через неделю меня назначили заведующим сектором в нашем институте (отдела тогда не было, отдел я потом создавал сам). Потом была докторская диссертаця. Квартира. Статьи. Книги. Комиссии. Редакции. За-граничные поездки. Это все было потом. И я все это принимал как должное. И, сравнивая свое положение с положением заграничных профессоров, считал свой образ жизни нищенским и подневольным. И мог даже об этом говорить вслух. Время наступило такое! Все говорили так! Даже Васькин.

Но здесь я хочу сказать о другом. На следующий день после упомянутого мною совещания, как я узнал потом, проходило еще более закрытое совещание под председательством того же Митрофана Лукича, на котором говорили о шатаниях, колебаниях, уступках, отступлениях и т. п., призывали к усилению бдительности, укреплению принципа партийности, вырабатывали соответствующие мероприятия. Выступал там и Васькин. И называл имена тех, за кем надо смотреть в оба. И меня назвал в первую очередь. Меня ничуть не удивило то, что одновременно проводились два противоположно направленных совещания и вырабатывали мероприятия, парализующие другие мероприятия. У нас это в порядке вещей. Я к этому давно привык. Отец Ступака, например, в один день получил орден Ленина и был исключен из партии (ночью был арестован). Меня взбесило поведение Васькина. И хотя он клялся-божился, что никакого совещания не было, я ему не поверил, ибо вся Москва болтала о нем. После этого мы разошлись. Началась моя либеральная карьера. Началось либеральное время. Васькин поставил не на ту лошадку. И почти на двадцать лет Васькин был оттерт в тень, в неизвестность. А я все это время кривлялся на виду. Представляю, сколько в нем накопилось ненависти ко мне! Конечно, и Васькин за это время преуспел. Но – с большим отставанием и в меньших масштабах, на задворках, так сказать.

НОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ

Промежутки между буквами оказались очень удобным местом для любовных свиданий молодежи, с одной стороны (а именно – со стороны «Да здравствует коммунизм»), и для выпивок местных алкоголиков – с другой стороны (а именно – со стороны «светлое будущее всего человечества»), которая оказалась ближе к кафе «Молодость» и винному магазину. Промежутки эти устроили так, что любовников и пьяниц можно было видеть только из мчащихся автомобилей, на которые им было начхать. Попытки дружинников и милиции ликвидировать эти очаги разврата ни к чему не привели, так как любовники и пьяницы вступили с ними в дружеские контакты. Затем в районе Лозунга появились определенного сорта девицы. В слове «светлое» стали торговать наркотиками. А словом «коммунизм» вскоре почти полностью завладели гомосексуалисты. Это переполнило чашу терпения трудящихся. Было решено обнести Лозунг металлической решеткой и пропустить через нее электрический ток. Но средства, отпущенные на это, растранжирили в различных проектных инстанциях, и пришлось ограничиться обычным деревянным забором с колючей проволокой поверху. Эта мера, однако, лишь усилила объективную тенденцию общества к блядству и пьянству (как заметил Дима), ибо в заборе тут же оторвали ряд досок для прохода, а поскольку за забором и днем ничего не видно, то Лозунг стал очагом разврата круглые сутки. Там стали регулярно появляться иностранцы, фарцовщики и, само собой разумеется, стукачи. Наметилась перспектива превращения Лозунга в некий международный салон. Завсегдатаем его стал известный журналист КГБ Владимир Куи. «Помоечные» художники решили следующую свою выставку провести на территории Лозунга, демонстрируя тем самым свою лояльность к советской власти. В горкоме состоялось закрытое совещание, на котором вспомнили Ягодицына и решили, что тот был не так уж не прав.

САШКА

Сашка – мой сын от первой жены. Когда мы разошлись, его мать всеми силами старалась развить в нем ненависть ко мне. Она тщательно следила за каждой моей публикацией, чтобы содрать с меня положенное по закону («свое»). И алименты с меня она получала такие, что даже кандидаты наук не всегда получали такую зарплату. А между тем Сашка жил впроголодь и одевался отвратительно. Я пробовал его подкармливать и покупать ему барахлишко, однако ничего из это– го путного как-то не получилось. Бывать у меня Сашке было запрещено. Но постепенно он тайно от матери стал заходить к нам. Что-то потянуло его ко мне. Встречи наши стали систематическими. Теперь большую часть времени он проводит у нас. Судя по всему, его мать теперь с удовольствием вообще спровадила бы его к нам. Я предпринимал попытки прописать его к себе, используя связи в самых высоких инстанциях, но ничего не вышло. Странно, отец не может прописать сына к себе, хотя сын уже имеет московскую прописку! Антон говорил, что странно не столько это, сколько то, что я об этом помалкиваю в своих сочинениях.

– Скоро распределение, – говорю я. – Каковы твои перспективы? Может быть, помочь? У меня с вашим деканом хорошие отношения. Как насчет аспирантуры? Не хочешь по истории, можно по историческому материализму или научному коммунизму. Возможности есть.

–Нет, не хочу, – говорит Сашка. – Понимаешь, дети преуспевших людей часто бывают лишенными всяких стимулов делать какую бы то ни было карьеру. Понимаешь, я ведь не младенец. Кое-что секу сам. Вся наша историческая наука – почти сплошное вранье и фальсификация. А там, где у нас не врут, скука ужасная. Меня интересует настоящая история России в нашем веке. Мне удалось почитать кое-что настоящее, и я уже не силах изменить ей. Укажи мне место, где я смог бы изучать ее как положено настоящему ученому, и я пойду туда за самую низкую плату. Ты не знаешь такого места? И я не знаю. Амальрик? Гуляев? Так это – исключения. К тому же они диссиденты. Первый из них дважды сидел, второй – только один раз. Но имеет шансы сесть опять.

Я пытаюсь объяснить ему, что в наше время нельзя жить прямолинейно, что надо быть гибким, что надо уметь затаиться и на какое-то время приспособиться, общем – надо быть мужчиной. Ведь и мне нелегко. Жить-то надо. Иначе никакого дела не сделаешь. Он приводит несокрушимые аргументы против: а Солженицын, а Сахаров, а Амальрик, а Шафаревич, а Турчин... Он перечисляет десятки имен, большинство которых мне неизвестны. Он говорит, что каждый порядочный русский человек обязан знать и помнить эти имена. Я спрашиваю, уж не хочет ли он стать диссидентом. Он говорит, что он, к сожалению, слишком слаб Для этого, слишком мало знает и почти ничего не понимает, что он хочет сначала просто немного пожить, посмотреть и подумать. И что таких ребят, как он, теперь много. А я не верю в то, что их много. Где они? Я их не вижу, хотя я часто сталкиваюсь с молодежью И даю поводы им проявить себя хотя бы малозаметными намеками. Молодежь аккуратно долбит марксизм и сдает экзамены обычно на четыре и пять. Очень редко На тройку. Почти никогда на двойку.

– Но ведь и я круглый отличник, – говорит Сашка. – И по истмату у меня пятерка, и по научному коммунизму, и по истории КПСС. Гуляев, между прочим, был именной стипендиат.

КАРТОШКА

Когда я шел на рынок за картошкой (признаюсь, и такое частенько бывает), около меня затормозила черная «Волга» с цэковским или кагэбэвским номером. Меня окликнул человек, которого я не сразу узнал.

– Ого, – сказал я. – Большим начальником стал. Персональная?

– А как же! Ну, как живешь, старик? Гремишь на весь мир. Зазнался. Позвонил бы, что ли, как-нибудь!

Мы разговорились. Когда мой собеседник узнал, что я иду за картошкой, он закатил гневную речь: как это можно, чтобы профессор, почти академик!.. Потом он умчался, не дав, однако, свой телефон.

Дома я рассказал об этой истории.

– Неужели это тот самый чахлый лапоть, – изумилась Тамара. – Быть того не может! Вот видишь, все проходимцы и бездари устроились, а ты до сих пор...

– Потерпи немножко, – сказала Ленка, – выберут папу в членкоры, и получим закрытый распределитель. Ох и нажремся же мы тогда черной икры!

Теща сказала, что нечего зубы скалить по поводу временных продовольственно-погодных затруднений. Вот на будущий год будет хороший урожай, и...

– И закрытые распределители заведут для докторов и профессоров, – сказала Ленка. – Только рангом пониже. А через год, когда урожай будет еще лучше, эти распределители заведут для кандидатов и доцентов. И рангом, конечно, еще пониже. А там глядишь и для всех карточную систему введут, чтобы не обжирались от избытка.

– Ну и язва же ты, – сказала Теща. – Вот схожу в твою комсомольскую организацию и расскажу.

– Не посмеешь. Тогда твою внучку из школы выгонят. Тебе же хуже будет.

И вместе с тем отнести мою Тещу полностью к ретроградам, а Ленку – к прогрессистам и критиканам никак нельзя. Вот, например, Теща пришла домой и разворчалась:

– Что за люди пошли! Бегут, торопятся, толкаются! Никто дорогу не уступит. Обгоняют...

– А как же, бабуля, иначе быть, – говорит Ленка. – Если поступать в соответствии с твоими желаниями, людской поток должен будет двигаться со скоростью самого медленно идущего человека. А так нельзя. Жизнь застопорится.

Я замечал неоднократно, что по целому ряду вопросов современная молодежь выступает в большей мере апологетом коммунизма, чем мракобесы старики. У стариков сохранился еще некоторый идеализм. Молодежь исходит из фактов и из их естественности. Даже нас, например, еще волнуют проблемы карьеризма. Для молодежи такой проблемы нет. Для нее имеются лишь проблемы личного устройства в жизни. А в этом случае они не входят в мировоззрение и не терзают душу. Вот почему, я так думаю, все идеи и усилия таких людей, как Солженицын и Антон, обречены па гибель и забвение. Естественная смена поколений приведет к тому, что человечество будет воспринимать коммунистический быт почти как данную от природы среду существования. Страдания и мысли Солженицына, Сахарова, Шафаревича и им подобных суть лишь отражение некоторых идеалов прошлого и еще сохранившегося Запада в нашем чужеродном им обществе. С этой точки зрения правы те, кто оценивает деятельность наших оппозиционеров как проявление (в конечном счете) классовой борьбы. Конечно, тут не следует вульгаризировать и рассматривать, например, Солженицына как наймита мирового империализма. Но, по сути дела, от этого никуда не уйдешь. Это тоже реальный факт.

Я думал так на поверхности своей души, а в ее подвалах копошились ехидные мыслишки: а ты, брат, лжешь, оправдание ищешь, формулу подлости ищешь... Ищу! Ну что? Разве я не вправе делать это? Конечно вправе. И ищи себе. Только не юли. Признайся честно себе во всем и становись Васькиным, Корытовым, Ивановым, Тваржинским. И не рыпайся!