Текст книги "Светлое будущее"

Автор книги: Александр Зиновьев

Массовые репрессии. Во-первых, они открыты и апробированы. Во-вторых, их можно осуществлять безнаказанно. В-третьих, они полезны во многих отношениях: расправа с инакомыслящими и конкурентами, поддержание порядка, борьба за посты, бесплатная рабочая сила и т. д. И в-четвертых, в современном обществе постоянно возникают задачи, которые можно решить только массовым принудительным трудом. Это, пожалуй, главное. Такого рода задачи не случайны. Современные гигантские общества не могут существовать без их решения. Частично эти задачи могут быть решены в такой форме, что принудительный характер массового труда остается скрытым. Это, например, призыв молодежи в армию и использование армии как рабочей силы; строительные студенческие отряды; поездки сотрудников городских учреждений на уборку овощей в деревню; комсомольские призывы на «великие» стройки. Но это – полумеры. При этом нужное количество добровольцев не наберешь. Нарушается нормальный ход основной работы. А главное – эти люди приносят с собой привычные представления об условиях жизни, которые надо удовлетворять в какой-то мере. И не на любой работе и не в любых условиях можно использовать такую армию работников. Нужна постоянная огромная армия работников, содержание которой обходится дешево, которую можно использовать где угодно и как угодно. А места возможного использования ее известны в изобилии. И общество так или иначе должно реализовать свою потребность в такой армии рабов. Оно уже изобрело удобную для нее форму – форму репрессий, т. е. наказания за некое преступление. Эта форма дает как «правовое», так и «моральное» оправдание самому факту существования армии рабов и условиям ее бесчеловечной эксплуатации. До сих пор история была милостива: революция, Гражданская война, война с Германией и другие реальные факты нашей жизни поставляли в изобилии как человеческий материал для такой армии, так и его «морально-правовое» оформление. Потом наступила заминка, причины которой общеизвестны. Репрессии, конечно, не прекращались никогда. Но они все это время не принимали массового характера. Заключенных много, но это главным образом уголовники. И число их укладывается пока в общие нормы массовых явлений (это – пока «статистический факт»). Но так долго продолжаться не может. Либо история сама даст удобный повод и подходящую форму для предстоящих массовых репрессий, либо общество само спонтанно спровоцирует события, которые дадут то же самое. Вероятнее всего будет сочетание того и другого (как это было, между прочим, ранее).

Но система массовых репрессий имеет один крупный дефект: она означает создание во всем обществе определенного состояния и определенных организаций для осуществления репрессий на достаточно длительный срок. А это, как показал опыт, есть сила, имеющая тенденцию выйти из-под контроля. И руководство страны поэтому боится системы массовых репрессий не меньше, чем либеральные интеллигенты. Это несколько сдерживает. Но надолго ли? Борьба за власть сметет «либеральную группировку», а ориентация на массовые репрессии (в завуалированной форме, конечно) послужит аргументом в борьбе для «правовой группировки».

Затем Антон солидаризируется с Шафаревичем в том, что коммунистическое общество имеет много общего с обществами инков, древних египтян, китайцев и т. п. Но он считает, что более существенно подчеркнуть его отличие от старых образцов «империй». Это отличие состоит прежде всего в самом человеческом материале, который образует тело «империи» и резюмирует в себе такие факты истории, как наука, техника, искусство. Этот человеческий материал в значительной части обрекается на неслыханные доселе духовные страдания и сопротивление. И то, какой реально примет вид коммунистическое общество будущего, зависит от борьбы его внутренних сил.

Наконец, Антон подробно рассматривает возможности оппозиции господствующим тенденциям коммунизма и приходит к следующему заключению. Вождям коммунизма отныне и на веки веков надо забыть о мирном и гармоничном движении вперед к Светлому Будущему, когда они дают указания и принимают решения, а прочие граждане выполняют, перевыполняют и поют славу любимым руководителям. Светлое Будущее – это уже начавшаяся драка против обнаруживших себя с полной очевидностью гнусностей коммунизма. Драка кровавая и полная жертв. Она еще явит образцы величайшего личного героизма, сопоставимые с лаковыми в прошлом. И первый уже начавшийся этап этой драки имеет точное наименование: Солженицын. Антон считает свою концепцию выражением исторического оптимизма (в отличие от концепции Замятина, Оруэлла, Шафаревича).

Когда такая книга написана, то кажется, что ты сам легко мог бы написать ее, ибо автор говорит о вещах, тебе хорошо известных. Но поди напиши. А написав, решись ее печатать. И еще к тому же ухитрись это сделать! Не могу понять, какие силы движут людьми такого рода, как Антон. А я ведь его знаю не один десяток лет. Он мне напоминает Пьяную старуху. Хотя живем мы бок о бок, он со своей тележкой проходит мимо меня и через меня в каком-то непонятном измерении жизни. Куда? Зачем?

ВО ИМЯ БУДУЩЕГО

Завтра выписываюсь из больницы. Днем выспался. И всю ночь не спал. Сначала обдумывал свои шансы. За время «болезни» прибавилось еще кое-что в мою пользу (вышли отличные рецензии на мою книгу в Германии, Болгарии и Польше; в Институте стран Востока прошло обсуждение проблемы, на котором почти все поддержали мою концепцию; в «Коммунисте» появилась статья, в которой имеется хорошее замечание в мой адрес; вышла моя статья). Но кое-что появилось и против меня (положительная рецензия в Югославии, ходит слух о какой-то статье на Западе, где меня похвалили; на кафедре в Военной академии меня понесли и написали «телегу» в ЦК и т. п.). С одной стороны («за»), вроде бы очень значительные факты, с другой («против») – пустяки. Однако в нашей системе обычные способы расчета совершенно непригодны. Например, идет обсуждение твоей работы. Десять человек выступили «за». Среди них крупные влиятельные фигуры. Лишь двое выступили «против». И не самые влиятельные. В пользу обсуждение? Когда как. Десять лет назад два «за» против десяти «против» решало дело в твою пользу. А теперь? В той обстановке, в которую мы катимся, даже одно хилое выступление «против» производит впечатление сигнала. Что-то с ним не в порядке, думают все. Рождаются слухи, имеющие силу общественного мнения. Иногда такие слухи провоцируют решение, которого до этого вообще не было.

Размышляя так, я пришел к выводу, что сейчас никто не может предвидеть исхода выборов. Все может решить непредвиденный пустяк. Шансы у меня есть. Причем таких шансов у меня не было раньше и уже никогда не будет потом.

Незаметно, устав от думанья о выборах, я переключился на книгу Антона. Вспомнил последний разговор с ним.

– Смешные мы существа, – сказал я. – Мечемся, строим планы, страдаем... А быть может, вообще вся человеческая история имеет лишь один смысл: на Земле жить нельзя будет, построят люди могучий космический корабль, отберут тысячу наиболее важных индивидов, улетят в хорошее место и заживут там. Новую цивилизацию разовьют там. Настоящий коммунизм будет!

– Это утешение для идиотов. Или демагогический прием воспитателя удобных идиотов. Лозунг «Жить для Светлого Будущего» есть лишь плохо замаскированное требование жить ради удобств привилегированных верхов общества. Живи сегодня, здесь, ради своих земных целей. Другой жизни нет. Будущее есть лишь производный результат. «Во имя будущего» – это нужно тем, кто хорошо живет сегодня, или тем, кто не имеет никаких шансов жить прилично сегодня или вообще жить. Первым – как лживая маска, вторым – как последнее утешение.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОММУНИЗМ

В больнице мне порядком надоело, и выписался я с удовольствием. На улице предвесенняя погода. Носятся ошалелые воробьи и чирикают какие-то птички, которых я раньше никогда не замечал. На солнышке развалились брюхатые кошки, щурясь от тепла и приятных воспоминаний. Девчонки начали обнажать свои неотразимые прелести. Черт возьми, оказывается, в Москве расплодилось огромное количество симпатичных девчонок. Жизнь прекрасна! Да здравствует жизнь! Жить хорошо даже в нашем светлом коммунистическом обществе. Лучше быть живым при коммунизме, чем неживым в обществе демократии и благоденствия. Надо обновить гардероб. А то я одеваюсь как отставной полковник. Противно самому смотреть. А я еще не стар. И судя по некоторым признакам, могу еще рассчитывать на успех. Светка говорила, что я ей понравился независимо от славы и должности, – она еще не знала, кто я. Но Светка – квалифицированная стерва. Наши отношения к тому же идут к завершению.

Я решил часть пути пройти пешком. Мой путь лежал через площадь Космонавтов. Еще издали я увидел, что там не все благополучно. У Вождя вывалился глаз, и его лицо теперь производило впечатление не лукавства и доброты, а злобного недовольства. Раньше оно говорило: «Верной дорогой идете, товарищи!» А теперь оно говорило другое: «Куда же вы поперли... вашу мать!» Впрочем, это только мое послебольничное впечатление. Проходившие мимо меня мальчики и девочки тоже обратили внимание на выпавший глаз Вождя и перемену выражения его лица, но они в один голос заявили, что так гораздо лучше.

Подойдя ближе, я был потрясен до глубины души. Часть букв Лозунга куда-то исчезла совсем. Часть развалилась. Остальные были обделаны голубями до такой степени, что прочитать их не смогли бы даже математические лингвисты. И в душу мне закрались дурные предчувствия. Желание идти пешком пропало. Я схватил такси. Шофер всю дорогу поносил идиотов, которые загромоздили дорогу этой чепухой (он имел в виду наш Лозунг). Перед поворотом на мост нас остановил регулировщик. Шофер отнес ему рубль. Оставшуюся часть пути мы поносили наши порядки на пару и с удвоенной силой. Первый раз за свою таксистскую практику я дал «на чай» с удовольствием.

ИТОГИ КОНГРЕССА

Когда я пришел из больницы, на письменном столе лежал последний номер «Проблем философии». В нем была опубликована статья Канарейкина (т. е. написанный для него мною доклад на конгрессе), статья Тваржинской с критикой основных направлений антикоммунизма, статья Васькина с критикой важнейших направлений современного ревизионизма и обзор конгресса, подписанный Сериковым, а написанный мною. Сериков внес в обзор от себя лишь одно исправление: выкинул кусок, посвященный моему докладу, и расширил кусок, посвященный докладам Тваржинской и Васькина. А ведь мой доклад был единственным из советских докладов, вызвавшим оживленную дискуссию. А этот Сериков – подонок. Я ему это не прощу. Торопишься, мальчик!

Но настроение было испорчено. Я купил бутылку коньяку и закусок и пошел на свою «рабочую» квартиру. Позвонил Светке. Она сказала, что занята. Тоже туда же, стерва! Выпил бутылку один. Здорово опьянел. Зато крепко уснул. Так одетый и проспал до утра. И чуть было не опоздал на субботник.

О РОМАНТИКЕ

На сей раз Ленка притащила стихотворение о романтике. Я сказал, что ее приятелю давно пора переключиться на это, и приготовился слушать.

 
На собрании четвертый час сижу.
На президиум бессмысленно гляжу.
И тошнит меня от вони и речей
Подхалимов и дежурных трепачей.
А в мозгу моем романтики туман.
В нем бушует... Нет, отнюдь не океан.
И не крики нападающих звучат.
И не сабли обнаженные стучат.
Не о том, о чем мечтали парни встарь,
Я мечтаю, что я – первый секретарь.
Не на мостик, на трибуну я стремлюсь.
И не шторма, а не то сказать боюсь.
Не в пещеру лезу, где закопан клад,
А в портфель, где заготовлен мой доклад.
А романтика... И я не так уж прост.
Погодите, вот займу высокий пост,
Прикажу, и будет море-океан,
Будет маршал, а не то что капитан.
 

Я сержусь, но до конца выдержать эту роль не могу и смеюсь вместе с Ленкой.

– И у вас то же самое!

– А как же! Мы-то уже привыкли. Ты бы посмотрел, что с первоклашками вытворяют. Представляешь, материалы съезда долбят. А у вас разве не так же было в свое время?

– Примерно так же. Но в мое время была написана «Бригантина». Кстати, я был знаком с автором. Некоторое время мы вместе учились.

– Вот здорово! Расскажи, какой он был.

– Примерный комсомолец. Сталинец. Патриот. В общем, как все мы.

– Не может быть. Впрочем, он просто не успел. Если бы выжил, переменился бы.

– Как знать!

КОММУНИСТИЧЕСКИЙ СУББОТНИК

Дворники лениво убирали оставшуюся с зимы помойку. Пара активистов пенсионеров демонстративно сгребала прошлогодние листья, понося молодежь и евреев. На улице по-спортивному одетые граждане спешили в свои учреждения, где им предстояло проявить трудовой энтузиазм и подлинно коммунистическое отношение к труду. Особенно постарались женщины. Они, пользуясь случаем, загнали свои мощные телеса в узенькие брючки и шевелили ими во всех направлениях. Зрелище волнующее.

В институте технические сотрудники таскали шкафы, вытирали пыль, сдирали с окон зимние наклейки. Научные сотрудники разбрелись по секторам и отделам. Занялись кто чем. Одни профсоюзные собрания провели, другие – партийные, третьи – производственные. Четвертые провели заседание сектора, пятые – авторского коллектива, шестые – семинара. Но разница лишь в названии. Везде трепались о чем придется, рассказывали анекдоты и сплетни, просто хохмили. Потом пили чай и смотрели на часы: скоро ли кончится эта муть.

– До чего испохабили прекрасную идею, – сказал я.

– Почему же испохабили, – возразил Антон. – Как раз наоборот, воплотили в жизнь. Чего ты хочешь? Подлинное коммунистическое отношение к труду! Тут, брат, все налицо: работаем безвозмездно; квалифицированные работники, выполняем обязанности уборщиц; и потому халтурим и занимаемся очковтирательством.

Потом всех загнали в общий зал – устроили профсоюзное собрание с вручением значков «Ударник коммунистического труда». От имени награжденных речь произнесла Тваржинская.

О боже! Можно от тоски сдохнуть!

На другой день во всех газетах напечатали отчеты об итогах субботника. И во всех одно и то же:

Коммунистический субботник прошел организованно, с большим трудовым и политическим подъемом, был ознаменован ударной, высокопроизводительной работой во всех отраслях народного хозяйства города, в сфере науки и культуры. Он вылился в массовый праздник коммунистического труда, стал яркой демонстрацией торжества ленинских идей о живом, творческом участии широких масс трудящихся в строительстве нового общества. Продолжая и развивая славные традиции Великого почина, трудящиеся активно вышли на коммунистический субботник, самоотверженно трудились, проявив тем самым свою высокую сознательность, патриотизм, беззаветную преданность идеалам коммунизма. «Красная суббота» стала новым ярким проявлением нерушимого единства партии и народа, тесной сплоченности трудящихся вокруг Коммунистической партии, ее ленинского Центрального Комитета. Перед началом субботника повсеместно на предприятиях и в организациях состоялись многолюдные митинги. На них трудящиеся заявили о полной и безграничной поддержке политики КПСС и Советского государства, единодушном одобрении целеустремленной, многогранной деятельности ЦК КПСС, его Политбюро во главе с Генеральным секретарем ЦК КПСС товарищем...

Я читал, плевался и говорил себе: так тебе и надо, мерзавец! В этом немалая доля и твоего труда!

В субботнике приняли участие 6 миллионов 200 тысяч трудящихся. Все работники, занятые в сфере материальною производства и обслуживания, трудились на своих рабочих местах. Их усилия были направлены на то, чтобы достичь наивысшего уровня производительности труда... Свой вклад в общемосковский коммунистический субботник внесли работники научно-исследовательских и проектных организаций, государственных учреждений. Так, в институте...

Я злился, плевался, ругался, опять злился... И таким образом я просмотрел все газеты, чего я раньше никогда не делал. Я знал, что все это – муть, и не читал. А тут я получил непривычную порцию нашей прессы и пришел в ужас. Неужели это все читается?! А ведь читается! И действует!

Я изорвал газеты в клочья, выскочил на улицу и прямой дорогой направился в Забегаловку.

– С меня хватит, – думал я почти вслух. – Проскочу в членкоры, поставлю крест. Годы уходят. А я так ничего серьезного и не сделал. Пока еще есть силы и способности, надо сделать хоть что-нибудь!

Около Забегаловки встретил Эдика. Потом к нам присоединился Безымянный.

УРОКИ ИСТОРИИ

– Это вранье, будто история ничему не учит, – говорит Эдик. – Гитлер, например, преподнес Германии такой урок, что немцы навеки выпадают из числа лидеров мировой истории. И вовсе не потому, что для них в результате поражения сложилась невыгодная ситуация. А потому, что над ними теперь навеки будет довлеть историческая память. И не сотрешь ее теперь никакими средствами. А знаете, почему теперь у нас нет таких массовых репрессий, как при Сталине? Желание сажать есть. Лагерей хватает. Работы, которую могут выполнить заключенные, по горло. А не сажают в таких масштабах. Потому что есть страх исторической памяти. Урок! И хотя у нас о прошлом помалкивают и постепенно реабилитируют Сталина, историческая память действует незримыми и неконтролируемыми каналами. У меня, например, есть знакомый чин из КГБ. Он борется с теми, кто читает «ГУЛАГ». А его сын знает «ГУЛАГ» назубок. Вот и поди борись тут! Мы недооцениваем ту роль, какую Солженицын сыграл в нашей истории. Он возвел дело исторической памяти почти что в ранг религии. Это теперь исторический факт. Точка отсчета нового времени. Он такой кол вбил в могилу сталинизма, что ходу назад уже не будет. Хрущевизм? Это все-таки лучше, чем сталинизм.

Мы медленно бредем к площади Космонавтов. Наша Забегаловка все еще закрыта. Ребров обещает нам сегодня поставить бутылку коньяку – он получил гонорар за... неопубликованную брошюру.

– Я за эту галиматью уже четвертый раз гонорар получаю, – говорит он. – Теперь я ее отнесу... тут... еще в одно место. Заключу договор. И еще отхвачу кусок. Как удается? А, пустяки. Нет, знакомых у меня никаких. Я блат не признаю. У меня другой метод. Высматриваю подходящее учреждение. Тема у меня – вечно актуальная. Предлагаю. Приношу рецензии от светил – это не проблема. За меня хватаются. Тут же – в план. Зеленая улица. Но печатать это г...о я не хочу. Стыдно. И невыгодно. Вот я и организую письмецо. Да такое, что печатать книжонку после этого страшно, а не печатать нельзя. Начинают искать выхода. А я жду. Терпеливо жду, и больше ничего. В общем, кончается тем, что книжечку я забираю с правом печатать в другом месте (обычно мне они сами советуют, где), но в качестве компенсации за моральный ущерб – полностью гонорар. У них там есть соответствующие пункты. Так что все законно.

– Но это же безнравственно, – говорю я.

– Почему же, – говорит Эдик. – Какой у вас оклад? (Это вопрос Реброву.) Вот видите! У нас уборщицы больше имеют. Попробуйте проживите на такие гроши. К тому же наверняка кооператив, угадал? Конечно, но физиономии видно, что от учреждения вам ни... не светит на этот счет. И сколько же вы отхватили за свою аферу?

Ребров назвал сумму, и мне стало неловко. Эдик захохотал. Безымянный плюнул и крепко выругался.

– Вот вы употребили слово «безнравственно». А знаете ли вы, сколько хапанул Мжаванадзе со своей семейкой?! А Насреддинова?! Мой родственник в составе специальной группы расследовал недавно хищения – заурядное дело. Следствие прекратили: если копать, надо сажать всю высшую партийно-государственную власть республики. А вы – безнравственно!

На сей раз мы достоялись в очереди в кафе «Молодость», заняли отдельный столик, и через час молоденькая, но уже вульгарно-грубая сытая официантка нехотя сделала нам одолжение – приняла наш нехитрый заказ.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

На мою голову Тамурка вспомнила, что у меня приближается день рождения.

– Надо отметить как следует. Заодно отметим круглый юбилей нашей счастливой семейной жизни. Пригласим нужных людей. Нельзя упускать такую возможность. Вон Васькин закатил какой банкет. Васькину можно, а тебе нет?!

Я всеми силами отнекивался, помня наставления Антона: затихни, замри на время, как будто тебя вообще нету, никаких фейерверков, не привлекай к себе внимание. Но не устоял под напором Тамурки и соратников из отдела, которым захотелось выпить и пожрать за чужой счет.

Возникла проблема, кого пригласить и как поступить с ближайшими друзьями – с Зимиными и Гуревичами. Решили поступить но всем правилам советского прохиндейства: разделить! Так и сделали. С Зимиными и Гуревичами собрались в «узком семейном кругу». Вечер прошел скучно и натянуто. Рано разошлись по домам, сославшись на завтрашние дела. Зато второй вечер – «для прочих» – получился грандиозный. Пришли Канарейкины, Блудовы, Агафоновы, Корытовы, Ивановы и другие влиятельные персоны. Много ели, пили, кричали. После ухода старых академиков распустились совсем. Начались сплетни и анекдоты. Корытов загнул целую серию из Ленинианы. Заговорили о книге Солженицына «Ленин в Цюрихе». И наговорили такого, что, если бы я не слышал все это своими ушами, ни за что не поверил бы. Больше всех изощрялись самые осведомленные – Корытов, Иванов, Никифоров и даже Сериков. Послушать их, так Ленин был полным ничтожеством, невеждой, психически ненормальным, бесчестным, а наша революция была устроена на немецкие деньги. Причем все друг перед другом выпендривались, выкладывая такие «секреты», о которых не помышляли даже самые заклятые враги. Хорошо, что не было Антона. Страшно подумать, что могло бы произойти. Но тут в разговор неожиданно вмешался Новиков:

– Все это вздор. Мало ли кто и кем был. Мало ли какие события имели место. Это ровным счетом ничего не объясняет. Суть дела не в этом. Суть дела в том, что Россия рухнула до самого основания. И сохраниться она могла только на самом примитивном уровне социальной организации. Либо она погибла бы совсем, а если сохранилась бы, то лишь в коммунистическом виде независимо от того, были марксисты до этого или нет, был Ленин до этого или нет, была партия до этого или нет. Все эти прелести воспроизвелись бы так или иначе спонтанно. Просто по законам социальной организации больших масс населения в условиях сравнительно сложного хозяйства.

Речь Новикова произвела странное впечатление. Хотя Корытов, Иванов и прочие фактически дискредитировали революцию, партию и Ленина, а Новиков по видимости защищал это, в их поносе не чувствовалось ничего глубоко враждебного тому, что они поносили, а защитительная речь Новикова сразу всех насторожила как враждебная вылазка. В чем дело? Их понос – обычный застольный треп, законная пьяная расслабленность, за которую теперь даже не ругают. А речь Новикова зацепила суть дела.

– Суть дела не в том, – продолжал он, – какой был Ленин, из кого вербовалась партия, от кого она получала деньги и т. п., а в том, что на самом деле родилось в результате. И гораздо более сильная позиция здесь будет, если допустить, что революцию делали гении и герои, чистейшие люди, наилучшим образом и т. п. Если мерзавцы устроили мерзость – это в порядке вещей. А если мерзость получается, несмотря на всяческие добродетели, то тут стоит задуматься.

– Зря ты ввязался в этот разговор, – сказал я потом Новикову.

– Извини, я не мог сдержаться. Ленин, партия, революция и все такое прочее, – они обращаются с этими штуками как со своей собственностью. Хотят – превозносят. Хотят – поносят. Это – их вещи. Они же не полемизируют с солженицынской трактовкой Ленина. Их возмущает сам тот факт, что он посягнул на их право любой трактовки, какую они захотят. А может быть, и того проще: испугались, что я настучу на них куда следует. А надо бы! Вот была бы потеха! Готов пари держать, они до сих пор дрожат и ждут. И сами потихоньку на всякий случай накропали доносы на меня и друг на друга. И на тебя, конечно.

Мне стало нехорошо после этой беседы. И весь мой замечательный и дорогостоящий день рождения представился мне как нечто провокационное. Самопровокация – это тоже специфически советское явление. Новиков тоже хорош! Впрочем, не он, так другой. В большом коллективе обязательно найдется индивид, выступающий против остальных. Так что наша советская оппозиция неистребима хотя бы просто как факт социальной комбинаторики (опять из Антона?!).

Антон ничуть не удивился тому, что его функции негативиста выполнил Новиков. И Никифоров. И многие другие. По Москве пошел слушок о мощном банкете, который был у меня и на котором якобы присутствовал чуть ли не сам М. Л. Первый вопрос, который мне задал Канарейкин, был следующий: правда ли, что после его ухода мы обсуждали книгу Солженицына? Я сказал, что не обсуждали, а резко критиковали, что Новиков предложил дать разгромную рецензию на нее. Канарейкин сказал, что об этом стоит подумать. Назрела необходимость дать квалифицированный отпор этому проходимцу. Хотя мы тем самым привлечем внимание к его гнусным книжонкам. Вместе с тем мы молчим, а люди думают, будто он прав. И Канарейкин окончательно запутался в этой пустяковой проблеме.