Текст книги "Светлое будущее"

Автор книги: Александр Зиновьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

ИСТОРИЧЕСКОЕ И СОЦИАЛЬНОЕ

В книге Антона есть место, специально посвященное взаимоотношению исторического и социального аспекта в понимании коммунистического общества. Вот основные идеи этого раздела. Исторический аспект. В стране – развал экономики и, главное, системы власти. Сложилась ранее или создается в это время, возникает спонтанно или навязывается извне (или комбинация этих возможностей в тех или иных пропорциях) особая организация, ставящая целью захват власти, – «партия особого типа» («организация революционеров»). Состав партии – обиженные, неудачники, авантюристы, фанатики, карьеристы, честолюбцы, «идеалисты», т. е. лица, по тем или иным причинам реализующие так свои цели и интересы и выталкиваемые обществом на этот путь. Тут есть общие черты, представляющие интерес для социальной психологии. Партия организуется по принципам гангстеризма. Захватив (или получив) власть с помощью тех или иных слоев общества, партия вовлекает в систему власти (это возможно в процессе захвата власти и даже немного ранее, с намерением взять власть) низшие слои населения, обещая им всяческие блага и в той или иной мере исполняя свои обещания. Если в этих слоях заметен слой заводских рабочих, то складывающаяся система власти получает наименование «диктатуры пролетариата». Но слово «пролетариат» может трактоваться более расширительно, так что лозунг «диктатура пролетариата» всегда имеет определенный смысл. Отказ французских коммунистов от него нельзя считать серьезной акцией. Это скорее временный демагогический прием. Рассматриваемый «исторический» процесс накладывается на такие процессы, которые совершаются по социальным законам. Это – социальный аспект. Этот аспект в собственном смысле слова касается достаточно больших (многомиллионных) человеческих образований. Маленькие страны он затрагивает обычно как нечто навязываемое извне, сильным соседом, или организовываемое по его образцу, а не спонтанно, не как «творчество масс». В этом аспекте складывается социально-бюрокра– тическая система организации больших масс населения по ранее открытым образцам такого рода и в формах, непосредственно очевидных широким слоям народа.

Упомянутые два процесса происходят одновременно, причем постепенно социальный процесс приобретает доминирующее значение. «Революционеры» уничтожают друг друга, вымирают, растворяются в гигантском аппарате «мирной» власти. Происходит смена поколений. Расширяется и углубляется социальная иерархия общества. Разумеется, это далеко не безболезненный процесс. На место Лениных приходят Сталины. Советский сталинизм и был таким периодом формирования и утверждения коммунизма как социального строя, но в исторически данных формах революционного периода и с его возможностями.

Историческое в данном случае не есть нечто случайное и преходящее. Оно дано тоже на века. Абстрактно рассуждая, можно игнорировать границы государств. А поди уничтожь их на деле! В мечтах можно перенести Москву на новое, более подходящее место. А поди попробуй! Она стоит и растет на исторически избранном месте. Еще труднее изменить исторические формы социальных процессов. Они даются также на века, как и их социальная суть. Возьмем, например, однопартийную систему власти. Социально она означает ликвидацию всяких партий вообще, принципа партийности как такового. Историческая форма партии (и вся соответствующая фразеология, демагогия и организация партийной жизни) сохраняется на века как жизненно важная система организации, по существу, беспартийного общества. Аналогично в исторически данных правовых формах реализуется система полного бесправия, в формах нравственности – система безнравственности, в формах идеологии – система идеологического цинизма и т. д. Трудность понимания коммунистического общества и состоит в том, что оно складывается как исторически индивидуальный процесс, но в формах столь же всеобщих и устойчивых, как и его сущностные связи и отношения. Подобно тому, как представление о существе с высокоразвитым интеллектом у нас неразрывно связано с представлением о биологическом существе «гомо сапиенс», так конституирующие коммунизм глубинные явления немыслимы без их зримого воплощения в организации конкретных коммунистических государств. Для выделения их в чистом виде нужна та самая сила абстракции, о которой говорил Маркс и которую утратили все теоретики марксизма без исключения.

И, честно говоря, у меня нет достаточно сильных аргументов против этого. У меня есть лишь иное эмоциональное отношение к этому. Я лишь иначе расставляю ударения.

ЗАБЕГАЛОВКА

Когда я вошел в Забегаловку, почти все были в сборе. Мне обрадовались, и это было очень приятно.

– Можно подумать, что вы сговорились, – сказал я.

– Случай, – сказал Безымянный. – Хотите знать, какова его вероятность? Не больше, чем вероятность для нас с вами стать членами Политбюро. А между тем этот случай, как видите, произошел. А раз он произошел, его уже не отменишь. Он есть реальный факт истории.

Этот пустяк, как всегда, послужил зацепкой для любопытного разговора. Раньше я не придавал никакого значения таким разговорам, смотрел на них как профессионал с полумировым именем на трепотню дилетантов и кустарей-одиночек. Теперь я все чаще начинаю замечать, что в них реальная жизнь отражается не в меньшей мере, чем в наших высоких теориях. И всякого рода «идеалисты» и «метафизики» начинают мне казаться порой не такими уж кретинами, как мы привыкли их изображать.

– Вы, – говорит Эдик, – сейчас весьма основательно раскритиковали то, что Безымянный говорил об истории как индивидуальном процессе, имеющем исчезающе малую степень вероятности. Пусть вы правы. Но вот позвольте я подкину для обсуждения одну любопытную проблему – проблему прикрепления людей к местам жительства и работы. Я не буду рассматривать ее во всем объеме. Это очень длинно. Выберу лишь одну самую простую линию, хорошо иллюстрирующую мою мысль. Страна наша большая. Всякого рода предприятия разбросаны на ней. И люди там нужны. Как их там удержать? Для теоретиков-марксистов никакой тут проблемы нет: высокое сознание трудящихся, жаждущих перевыполнять досрочно планы; хорошее снабжение; телевидение; кино; театры; библиотеки; средства транспорта. К коммунизму же идем! А при коммунизме – сами понимаете... Но есть реальность данного индивидуального состояния. Снабжение? В Москве жрать нечего, а на периферии, знаете, что там творится?! Кто подсчитывал, сколько людей ежедневно наводняет Москву за продуктами питания и товарами ширпотреба? Много ли у нас выпускают автомобилей? А сколько они стоят? А кто способен купить? А дороги? А обслуживание? А что показывают по телевидению? Попробуйте достаньте билеты на хороший спектакль в Москве! Так чего говорить о периферии. Кружки рисования, пения, пляски? А вы поездите по стране, посмотрите. Пьянство. Скука. Дрязги.

Уголовщина. Думаете, случайно молодые люди предпочитают маленькую зарплату и плохие жилищные условия здесь, поближе к реальной культуре?.. Короче говоря, абстрактно все возможно. И каждому по потребности абстрактно возможно. А реально – дайте людям свободу передвижения и возможность устраиваться на новых местах (отмените, например, прописку), и начнется великое переселение народов. Разбегутся люди из определенных мест. Их надо удерживать сейчас, прикреплять всеми доступными средствами. Мы не обращаем внимания на такие «мелочи». А между тем на наших глазах идет грандиозный процесс структурирования нашего общества, как географически, так и «вертикально». Вроде бы пустяк: мальчик, окончивший десятилетку в Чухломе, имеет меньше шансов попасть в университет. А это – реальный факт прикрепления: не лезь со своим свиным рылом в столичную утонченную науку! Попробуйте устройте своих детей в Институт международных отношений! Абстрактно все возможно. А реально – пойдут ли дети министров, академиков, партийных боссов, народных артистов в рабочие и крестьяне? Только в порядке исключения. Или для пропаганды. Это – сегодняшняя реальность. Но пусть, как вы утверждаете, разовьются средства транспорта, построят дороги, самолет станет обычным, как велосипед, за границу разрешат ехать... Когда это будет? К тому времени, когда это будет, в нашем обществе сложится стабильная, традиционная и преемственная социальная структура. Сложится устойчивый строй жизни. И обернуть эволюцию уже не удастся. Если такая махина укрепится как социальное существо определенного типа, оно и будет стремиться сохраниться в таком виде. Оно будет приспосабливать прогресс к своим интересам, а не само будет меняться в соответствии с вашими абстрактными рекомендациями. Господствующие силы и тенденции не позволят нарушить устойчивый порядок, устраивающий их. Машины и самолеты? Да. Но какие и для кого? Медицина и курорты? Да. Но какие и для кого? Заграница? Да. И тот же вопрос. Много ли Мы имеем возможностей использовать наши советские курорты даже при наличии денег? А ведь это – не заграница. Вот вам только одна ниточка того, что такое история как индивидуальный процесс. Мы формируемся в какого-то зверя. И формируемся только один раз. В какого? В змею? В шакала? В тигра? В крысу? Оставьте эти марксистские романтические иллюзии! Они давно уже не иллюзии, а ложь. Просто средство оболванивания современных образованных кретинов. И сам марксизм уже прочно сложился в целостное существо, которое уже не превратишь ни во что другое. Эволюция индивидуальных сложных систем необратима. Это я могу доказать вам как теорему.

– Браво, – сказал Безымянный. – Вы высказали мои сокровенные мысли.

– В России, – сказал Ребров, – несмотря ни на что, сохраняется традиционный строй жизни. Как и в Китае. В прошлом веке начался процесс приобщения России к западному образу жизни. Но ничего не вышло. Революция снова отбросила нас в крепостническое состояние. И снова для нас началась кровавая и грязная имперская история. Сколько потребуется жертв и в какое болото мы должны будем залезть, чтобы снова актуально встал вопрос об отмене крепостничества?!

Виктор Иванович как-то странно посмотрел на Реброва, распрощался и ушел. Незаметно исчез Лев Борисович. Остались только я, Безымянный и Ребров.

– Не кажется ли вам, – сказал Безымянный, – что Виктор Иванович несколько странен?

– Вы думаете, он – стукач? – спросил Эдик. – Ну и черт с ним! Мы для Них интереса не представляем. Мы же не действуем. Мы же просто болтуны, и все.

– Они там не совсем идиоты, к сожалению, – сказал Безымянный. – Они хорошо знают теперь, что за словом рано или поздно идет дело.

Безымянный проводил меня до дома.

– Наша социалистическая система, – сказал он по дороге, – сочетает в себе очень высокий коэффициент паразитарности с крайне низким коэффициентом использования творческих потенций населения. Страшно подумать, сколько народного ума и таланта пропадает впустую. Вот, к примеру, Эдик. Какой мог бы быть социолог. Атак прозябает, наверно, на должности какого– нибудь редактора, от силы – старшего научного.

– Или академика, – сказал я.

И мы рассмеялись.

– Знаете, – сказал я, – а почему бы вам с сыном не заглянуть к нам вечерком? У меня дочь кончает десятилетку. Им будет интересно познакомиться. А у меня есть несколько бутылочек вина из валютного.

– Охотно, – сказал Безымянный. – И прошу вас, на нас не сердитесь. Мы же не профессионалы. А молчать уже нет мочи. Я-то хорошо понимаю, как обычно теория бывает не похожа на эмпирические факты. И мне бывает не по себе, когда несведущие люди пускаются в рассуждения на мои темы. Ваши философы такую чушь порют, что нарочно не выдумаешь.

– Меня беспокоит не это, – сказал я. – Я боюсь, как бы моя профессиональность не оказалась такой же философской чушью по отношению к настоящей науке об обществе, которую в данном случае представляете фактически вы и Эдик.

СКУКА

Иногда меня тянет писать. Но с самого начала я прекрасно понимаю, что вся моя писанина может вызвать лишь скуку. Я не способен развлекать массового читателя. Я не способен на то, чтобы давать пищу для размышления интеллектуальной элите. Да и о чем таком можно писать, чтобы было интересно? Анекдоты? Я их не запоминаю и не очень-то люблю. Факты беззакония? Я с ними не имею дела. А после книг Солженицына тут нужно работать профессионально. Нужны масштабы. Мелкие житейские трагедии? Но они не имеют ничего общего с их литературными описаниями. Наша жизнь во всех звеньях поразительно сера и однообразна. Для любого из нас она раскладывается на сравнительно небольшое число стандартных элементов с незначительными вариациями их комбинаций. Мы примерно одинаково едим, одеваемся, говорим, обставляем квартиры, переживаем. Мы различаемся по слоям, но лишь количественно, а не качественно. Моя жена носит ондатровую шубу, Наташа – цигейковую, жена Гробового – норковую. Но в жизни каждой из них принципиальная роль шубы та же. Социальная роль – престиж, эстетика и т. п. Я бывал в самых различных семьях, квартирах, городах. Везде одно и то же. Уровень культуры не растет с ростом социального ранга слоя. Жрут лучше. Пьют лучше. Одеваются. Сплетни рангом выше. Информации больше. Но скука удручающая. Разговоры омерзительны. И дети их, имея все блага культуры, пользуются ими так, что смотреть тошно. Кто-то мне недавно говорил, что существенно не наличие привилегированных слоев общества, а их тип – что они собой представляют и какой стиль жизни навязывают обществу. Наши привилегированные слои сеют скуку, серость, бездарность, корыстолюбие, разврат, ложь, паразитизм, тщеславие и т. п. Они навязывают всем нам такой способ жизни, который убивает все то, что когда– то было предметом великой русской литературы. У нас литературой может стать только беспощадное описание наших условий, исключающих настоящую литературу, да к тому же в таких масштабах, как это сделал Солженицын.

О чем я думаю?! Кто поверит, что один из ведущих советских теоретиков марксизма (а значит, по идее – невежда, начетчик, мракобес, бездарь) может размышлять подобным образом. Надо с этим кончать. На этой неделе надо закончить доклад Канарейкина для конгресса. Свой доклад надо написать, обсудить на заседании отдела и «залитовать»: с выпиской из протокола заседания отдела сдать пять экземпляров в дирекцию, получить подпись директора или заместителя, курирующего наш отдел, сдать все это в иностранный отдел института, а те направят в Главлит (т. е. в нашу официальную несуществующую цензуру). Волокита довольно долгая. Потом надо будет через президиум академии организовать перевод доклада на английский язык. Надо также продиктовать Серикову его выступление. Страниц на пять хотя бы. Но это не легче, чем мой доклад. Мой доклад должен быть официальным. Серикову же разрешено немножко оригинальности. Что-нибудь о массовой культуре. Это модно. А мне предуказано свыше выступить на тему о понятии общественно-экономической формации – одном из центральных понятий традиционного (но вечно передового) марксизма. Тема доклада Канарейкина – исторический материализм как самое глубокое и всестороннее социологическое учение современности. Ни много ни мало! Самое! И странно, эту нашу галиматью они там будут слушать с интересом. С Канарейкиным будут беседовать как с крупным ученым. Сериков сойдет за молодого, талантливого и образованного ученого, работающего вполне на уровне мировых стандартов. Впрочем, чему удивляться! У них то же самое, что у нас. Упаковка только чуть лучше. А мне предоставляется роль консерватора, ортодокса. Я обязан отстоять! Ну ладно же, я вам покажу! Я засел за доклад, и меня понесло. Через несколько часов доклад был готов. Он даже мне самому понравился. Я позвонил Антону и попросил его зайти.

– Неплохо, – сказал Антон, прочитав мое сочинение. – Очень неплохо. Если с тебя снять марксистскую скованность, ты будешь прекрасным писателем на социальные темы. Только вот тебе мой совет: на обсуждение и в Главлит дай липу, а не подлинник. Или замаскируй так, чтобы не сразу доперли, о чем речь. Иначе не пропустят. И на конгресс не поедешь.

– Само собой разумеется, – сказал я, возбужденный удачей. – Не учи ученого! А что ты скажешь по существу?

Антон начал разбирать доклад по существу, и мне сталo опять грустно.

– Понятие формации, – говорил Антон, – сложилось отчасти из сравнения различных видов социальных Образований, это очевидно. Не само слово «формация», а признаки, по которым формации различаются. Это понятие сравнительное, подчеркиваю. Это очень важно помнить, ибо сравнение имеет свои логические законы, Неустранимые ни при каких обстоятельствах. Представь себе, мы будем строить понятие животного, сравнивая кроликов, волков, клопов, крыс, слонов. Что дает сравнение? Благодаря сравнению мы обнаруживаем, что одни из сравниваемых предметов имеют данный признак, а другие – нет, что некоторые признаки есть у всех сравниваемых предметов, что данный признак имеет различную величину или интенсивность. Если частные виды формаций даны, то общее понятие формации, очевидно, должно учесть признаки, свойственные всем формациям (т. е. от различий формаций надо отвлечься), но отличающие общественно-экономические формации от всего другого. Запомним это. Отчасти же понятие формации сложилось из наблюдения одного типа общества в его внутренней расчлененности, а именно – развитого буржуазного общества. Отсюда выделение таких сторон этого общества, как производительные силы, производственные отношения, базис, надстройка. При этом в данном обществе выделялась определенная система отношений людей, определяющая собою всю физиономию общества, т. е. оказывающая влияние на все прочие стороны жизни. В буржуазном обществе это суть товарно-денежные отношения, купля-продажа рабочей силы. Из совмещения этих двух (по крайней мере этих двух, я опускаю здесь многое другое) аспектов произошла такая невероятная путаница в понимании очень простых вещей, что распутать ее теперь нет никакой возможности. Есть только один путь: разрубить этот гордиев узел мечом, т. е. просто наплевать на это барахло и заняться делом. Возьмем, например, такой признак, как собственность. В буржуазном обществе имеет место частная собственность на средства производства, а у нас нет. В буржуазном обществе это – существенный признак формации как таковой. И хотя он мог быть выделен путем сравнения (что необязательно) с другими формациями, он важен для общества независимо от сравнения. Но является ли существенным для нашего общества то, что у нас нет частной собственности на средства производства? При описании истории становления его, возможно, и нужно учитывать экспроприацию средств производства. Но раз общество сложилось и устойчиво существует много лет, это уже не есть его характеристика самого по себе, независимо от сравнения. Признаком змеи является не то, что она не имеет ног, а то, что она ползает. Дело не в том, что неверно, будто у нас нет частной собственности на средства производства. Это как раз верно. Но это абсолютно ничего не дает для понимания нашего общества как общества определенного типа самого по себе. Нам для этого нужно прежде всего отказаться от сравнения с буржуазным, феодальным, рабовладельческим обществами и выделить в самом нашем обществе то, что определяет собою все прочие стороны и проявления нашей жизни. Что это такое? Начни исследовать наше общество не как лгун-идеолог, а как настоящий ученый, и ты убедишься в том, что вся твоя высочайшая марксистская теория есть идеология чистой воды; что научного в ней нет ничего, кроме украденных у других банальностей. И от твоего понятия формации ничего не остается, кроме общего значения слова. Есть виды животных, мржно употреблять общий термин «животные». Можно найти признаки, свойственные всякому животному. С этой точки зрения клоп не отличается от человека. Есть виды общества. Можно ввести общий термин «тип общества» («формация»). Можно указать признаки, общие всем обществам. С этой точки зрения общество папуасов не отличается даже от грядущего коммунистического общества. Человеческое общество – локализованное в пространстве связанное устойчивое скопление людей, осуществляющее свой жизненный процесс как целое. Это – не определение, конечно, а так, для ориентации. Что же касается типов обществ («формаций»), то тут такой дурацкой классификацией, какую дает марксизм, не отделаешься. Их сотни и тысячи. Тут нужно опытное исследование (если оно нужно), а не пережевывание примитивных представлений ваших классиков. А что касается нашего общества, то тут с марксистским аппаратом понятий и принципов абсолютно ничего не поймешь. В устоявшейся системе общества (вроде нашего) начиная с некоторого момента все эти «первично», «вторично», «базис», «определяющее», «производное» и т. п. теряют всякий смысл. Поскольку речь заходит о понимании этого общества и о построении научной теории, способной давать подтверждаемые прогнозы, то

нужен совсем иной поворот мозгов. Какой? Начни хотя бы с фактов. Например, массовые репрессии, прикрепление к месту жительства, отсутствие свободы слова и печати, дефицит необходимых продуктов, разбазаривание средств, коррупция в массовых масштабах, карьеризм... Что тебе еще нужно? Разве этого мало? Есть законы социальной жизни, вытекающие из самого того факта, что миллионы людей обречены жить совместно. Начни хотя бы с этого...

Мы проговорили чуть не до утра. Я проводил Антона домой и передал его с рук на руки Наташе.

– Ради бога, Наташенька, не сердись на меня, – сказал я. – Это было очень важно. Я в долгу не останусь: обязательно помогу твоему Антону стать известным диссидентом. На свою шею, конечно, но помогу.