Текст книги "Светлое будущее"

Автор книги: Александр Зиновьев

АКАДЕМИК КАНАРЕЙКИН

Академик Канарейкин – фигура в нашей философии символическая. На философской арене он появился еще тогда, когда даже в Институте красной профессуры заявление, будто Сталин – философ, встречалось смехом. Канарейкин был одним из первых, кто признал Сталина не просто философом, но гениальным философом и классиком марксизма. За это Сталин предложил ему (и еще нескольким лицам тою же толка) сразу стать академиком. Прочие согласились, а Канарейкина сгубила чрезмерная честность и скромность. И он стал всего лишь членом-корреспондентом Академии наук, не имея ни кандидатской, ни докторской степени, не будучи даже доцентом. И потом ему почти тридцать лет пришлось расплачиваться за свою глупую совестливость: в академики его выбрали только после смерти Сталина. Став академиком, он ринулся наверстывать упущенное. За несколько лет он произнес по крайней мере тысячу слезливо-восторженных речей, завоевав заслуженную репутацию лирического марксиста и ведущего краснобая во всем социалистическом лагере, и поставил свою подпись под сотнями статей и книг, написанных для него подчиненными (по слухам, он вообще не научился писать). В конце пятидесятых годов его назначили директором нашего института, так что весь необыкновенный взлет советской философии в шестидесятые годы оказался связанным с его именем. Именно под его водительством проходило преодоление последствий «культа личности» в области философии.

Метод руководства Канарейкина заслуживает специального изучения. Ограничусь лишь очень кратким замечанием по этому поводу. Канарейкин всеми доступными ему средствами мешал нам работать, тормозил издание книг, печатание статей, защиты диссертаций, организацию и участие в конгрессах и т п. А мы делали все по-своему, как будто его не существовало. Причем, когда мы делали свое дело, он хвалил нас и включал сделанное в актив руководимого института. Заканчивали мы, например, книгу. Канарейкин забирал рукопись и говорил, что, пока он ее не прочтет, в печать не пустит. И тут же забывал о книге, поскольку был занят постоянно делами эпохального значения. Мы проводили книгу через все положенные инстанции, печатали и дарили ему экземпляр с благодарностями. Он со слезами благодарил, хвалил нас и тащился в ЦК, в Отделение, в горком или в какое-либо иное ответственное место запугивать угрозами ревизионизма, поносить отступников, исправлять ошибки. И дело шло своим чередом. И Канарейкин привык к тому, что все идет именно так, как он хочет, а хочет он в полном соответствии с руководящими установками. И на самом деле было так, ибо время было такое. Но это время ушло безвозвратно в прошлое. Канарейкин превратился во всеобщее посмешище. Скоро его снимут, переведя на какую-нибудь высокооплачиваемую должность для полнейшего бездействия.

Чуть ли не половина сочинений Канарейкина написана мною или под моим руководством. Так что, когда при мне Канарейкина поносят за примитивизм, невежество и глупость, мне бывает немного неприятно. Мне в таких случаях кажется, что окружающие понимающе поглядывают на меня. Хотя формально никто не знает о степени моего участия в трудах Канарейкина. Если и до-гадываются, то только по косвенным признакам: Канарейкин мне всегда покровительствовал. Я ухитрялся так готовить работы для него, что даже ему самому казалось, будто он сам все делал. Я даже выработал у себя специальный канареечный стиль, принципиально отличный от моего настоящего. Так что даже на электронных машинах невозможно будет установить мою причастность к сочинениям Канарейкина. Говорят, что по наличию такой способности к перевоплощению отбирались авторы сочинений Сталина. Они, естественно, ликвидированы. И поди установи их теперь. Так что отныне и на веки веков Сталин войдет в историю как автор многих работ, часть из которых является шедеврами марксистской литературы (что бы ни говорили сейчас о них). Так и Канарейкин. Наверняка издадут собрание его сочинений. И между прочим, это будут далеко не худшие тексты в марксистской литературе. А издадут ли мои сочинения? Намного ли мои собственные сочинения лучше моих же канарейкинских? А он обладает преимуществом возраста и приоритета. И даже его гнусная роль в становлении сталинизма в его пользу: он все равно фигура, пусть с отрицательным знаком. Потомки, читая его сочинения, будут удивляться. И будут иметь совершенно искаженное представление о нашем времени. И о нас, участниках его. А как же иначе, если даже мы, современники, с самого начала имеем принципиально искаженную картину нашей же собственной жизни. Мы рождены во лжи и зле. И войдем в них в историю. Мы даже правду лжем, а добро творим как зло.

– Объясни мне, – сказал однажды Антон, – как это возможно? Марксистско-ленинская теория дает самое глубокое, самое всестороннее, самое правильное, самое... самое... понимание и общих законов истории, и законов нашего общества, и тем более законов ихнею общества, и конкретных явлений нашей жизни, и, само собой разумеется, всех конкретных явлений ихней жизни. Ты не раз писал это в своих книгах. И соответствующее место в докладе на высочайшем уровне написано при твоем участии. Не так ли? И ты в это, конечно, искренне веришь. И вместе с тем ты сам прекрасно знаешь, как у нас отбираются и готовятся наши кадры теоретиков марксизма. Бездарности, карьеристы, лодыри, психи, проходимцы и т. п. Образование – культирование невежества. Ты сам не раз жаловался, что не можешь аспиранта себе приличного найти. А ведь выпускаются ежегодно сотни шакальчиков, готовых за аспирантуру на что угодно. Ты сам говорил не раз, что газеты и журналы – сплошное вранье и галиматья. Мы по уши во лжи и лицемерии. Как же так? Как может такой человеческий материал в таких условиях создавать это самое, самое, самое...?

– Одно дело – теория, другое – люди, исповедующие ее и охраняющие, – говорю я неуверенно, ибо крыть тут нечем. – Бывает же так даже в естественных науках, что правильные идеи отстаивают кретины, прохвосты, карьеристы.

– Бывает, но совсем не то. Раз наука есть массовое социальное явление, в ней наверняка греют руки бездарности и карьеристы. Но если она вынуждена сохранять статус науки, в ней обязательно есть некоторое ядро способных, грамотных, добросовестных людей. Иначе это не наука. Иначе это имитация науки, каких теперь много. Нет, дорогой мой, выход тут есть. И очень простой. Твоя теория вовсе не наука в собственном смысле слова. И сама ее претензия быть «самой, самой, самой...» есть претензия чисто идеологическая. И атмосфера лжи есть нормальная среда.

Иногда я спрашиваю себя: если бы я принял позиции Антона, смог бы я сделать нечто подобное его книге или нет? Когда я слушаю Антона и других моих собеседников такого рода, я все понимаю. И мне кажется тогда, что я и сам мог бы загнуть такое. Но в глубинах своего подсознания я чую, что это неправда. Просто я не смог бы делать то, что делает Антон. У меня для этого нет ни голоса, ни слуха. Я делаю то, что могу. Я мог бы то, что делаю, делать лучше. Гораздо лучше. Но именно этой-то возможности у меня нет. Я мог бы стать ярким и авторитетным даже в кругах врагов марксистом. Я это чувствую. Но именно этого больше всего боятся мои начальники всех рангов и коллеги. Мне охотнее простят ревизионизм (подумаешь, какое дело! видали мы их!), чем яркую и талантливую защиту ортодоксального марксизма. Это даже несколько комически звучит: я в своем деле фактически попал в ситуацию, в какой оказался Солженицын в области литературы и Неизвестный в области изобразительного искусства. Любопытно, что мне лестно сознавать такую аналогию. Говорят, что основная причина, толкнувшая Пеньковского на предательство, заключалась в сознании невозможности реализовать свои профессиональные потенции. Представляю, какой хай поднялся бы на Западе, если бы я заявил о своем отказе от марксизма и начал бы его поносить!

Знали бы мои сослуживцы, какие мысли бродят в моей голове! Кто я для них? Я это хорошо знаю: доброжелательный, работоспособный, не очень глупый (но, конечно, умнее Канарейкина, что легче легкого!); карьерист, мечтающий пролезть в членкоры, потом в академики, потом...; но – индивидуалист; карьерист, характерный для шестидесятых годов; нормальные советские карьеристы медленно шагают со ступеньки на ступеньку, создавая у окружающих ощущение законности; а такие, как я, прыгают через ступеньки и возносятся за счет «личных способностей», вызывая раздражение у всех – и у своих, и у чужих.

ЗОЛОТОЙ ВЕК

Квартира у нас прекрасная. Я получил от академии трехкомнатную квартиру. У Тещи осталась на одну двухкомнатная квартира (муж умер, дочери вышли замуж). Тамурка настояла на том, чтобы съехаться вместе, хотя я был против. Теперь все стремятся разделяться, а не объединяться. И правильно делают. Но так или иначе, у нас теперь пятикомнатная квартира – для советского среднего интеллигента явление исключительное. Кроме того, кормят и поят у нас в доме гостей хорошо – надо отдать должное Тамурке. И потому у пас постоянно гости, причем обычно появляются они без приглашения и даже часто без предупреждения, экспромтом. И нам именно это нравится. И даже Теща пристрастилась к гостям и к выпивке. И когда гостей нет, она даже тоскует.

Сегодня к нам неожиданно заявился Дима Гуревич с женой. Потом пришел Антон с Наташей. Позвонил Эдик Никифоров, сотрудник нашего отдела. Я сказал, чтобы он с женой приходил, и если хотят, чтобы захватили по дороге Семена Ступака, тоже сотрудника отдела. Так собралась теплая компания.

Дима – отъявленный антисемит. Среди некоторой части евреев это модно, как модно среди некоторой части русской интеллигенции поносить русский народ. К тому же с таким носом, как у Димы, это можно себе позволить. А вот каково мне?! Все уверены, что я еврей. В крайнем случае – полурусский и полуеврей. Это я-то, выходец из крестьян Тульской губернии и обладатель физиономии классического ваньки! Подонок Васькин (вот уж кто наверняка по крайней мере полуеврей!) пустил слух, что неверно, будто я полурусский и полуеврей, что на самом деле я полуеврей и полуеврей. Дима, как и положено еврею, выросшему в семье старого большевика, страстный поборник самобытной русской культуры, проявляющейся в балалайках, матрешках, частушках, резных наличниках и плясках. Когда я сказал Диме, что так называемые русские пляски выдумали евреи, а что касается действительно русской культуры, то русские выдумали классический балет, его чуть не хватил удар.

– Итак, друзья мои, мы, по всей вероятности, будем сматываться отсюда, – сказал Дима после второй рюмки (после первой он как раз говорил о балалайке).

– На родину предков? – спросил Антон.

– Ты с ума сошел, – возмутился Дима. – В Канаду или США. На худой конец – в Париж. Увы, такова печальная участь передовой русской интеллигенции.

Эдик Никифоров тут же сочинил экспромт на эту тему:

 
Теперь-то я понял, какой был болван,
Родившись на свет, как посконный Иван.
Теперя хоть яйца отрежешь к херам,
Не станешь ни Хайм, ни Исак, ни Абрам.
Теперя хоть тресни, теперь хоть убей,
В пункт пятый не впишешь стыдливо: еврей.
И в первом отделе не скажут: он – жид,
Возьмешь как Ивана, а он, блядь, сбежит.
Увы, я Иван. И о чем говорить.
Я рай для потомков тут должен творить.
Зачем? Чтоб потомок у рая дверей
Завыл: ах, за что я Иван, не еврей?!
Но если на дело научно взглянуть,
То это бы надо кругом обернуть.
Ведь рай на земле (это – факт, не обман)
Задумал Абрам, а отнюдь не Иван.
И райскую жизнь для потомков куя,
Иван не имеет себе ни...
 

– Недурно, – сказал Дима. – Только теперь ситуация изменилась. Слышали анекдот, как русский и еврей подали заявления на отъезд, русскому разрешили, а еврею – нет, поскольку у него пятый пункт в анкете не в порядке? Так вот (тут Дима назвал несколько типично русских фамилий) получили разрешение на отъезд в Израиль. Это теперь узаконенная форма эмиграции. Так что если ты русский и хочешь удрать, объявись евреем.

Потом стали прохаживаться насчет нашего эпохального труда.

– Папа считает этот период Золотым веком нашей истории, – сказала Ленка. – Он говорит, что до этого было хуже и потом опять будет хуже.

– Ничего себе ведущий марксист-ленинец всего социалистического лагеря, – сказал Дима. – Это же точка зрения отщепенцев и клеветников. И ревизионистов тоже. И розовых западных коммунистов, мечтающих создать свою либеральную модель коммунизма с колючей проволокой не в четыре ряда, как у нас, а только в три. У нас, дорогой мой, никогда не было хуже. У нас всегда было, есть и будет только лучше.

– Прошедший вонючий период нашей истории, – неожиданно ввязался в разговор обычно молчаливый Сашка, – оправдан хотя бы уже тем, что породил Солженицына, Сахарова и других им подобных замечательных людей, которые произвели во многих наших душонках некоторое озарение и вселили слабую надежду на то, что не все результаты истории по линии очеловечивания известной двуногой твари надут прахом и будут преданы забвению.

–Дурак этот ваш Солженицын, – сказала Тамурка. – Учит их там всех, как правильно жить на Западе. Как будто они без него сами разобраться не могут.

Потом заговорили о Сталине, об обстоятельствах его смерти, о докладе Хрущева. Ступак сказал, что доклад этот Берия приготовил для себя, а Никита перехватил. И в деталях рассказал о поведении руководящей верхушки в это время. Откуда ему все это известно? Говорит, что многое – из западной печати, многое – из нашей, многое – из неофициальных разговоров, Остальное – по методу исторической интерполяции и экстраполяции. И с блеском продемонстрировал это на примере. Очень способный парень. Но, к сожалению, слишком тяготеет к фактам, слишком педантичен и мелочен. Не представляю, как его можно использовать в нашей книге. Он предлагает взять на себя всю фактологическую сторону дела. Боже упаси! Именно это нам не нужно вообще. Мы же теоретики.

– Кстати, последняя новость, – сказал Дима на прощанье. – Закрыли центральный бассейн.

– Это почему же? – удивился Сашка. – Я там вчера был и вроде бы...

– Проявляют портрет нашего вождя, – сказал Дима без тени улыбки.

Вот и попробуй в такой обстановке настроиться на серьезный лад! Потом мы провожали всех по домам. Мы живем все в одном районе. Очень удобно.

– Да, очень удобно, – сказал Антон. – Обтянуть колючей проволокой наш район, поставить вышки и часовых, и проблема советской демократии будет сразу решена исчерпывающим образом.

Я напомнил Антону о его обещании изложить кратко свои соображения по поводу прошедшего периода. Как только гости разошлись, мы с Тамуркой сразу вернулись в состояние взаимной отчужденности и уединились в своих комнатах. Мы давно уже ведем независимый друг от друга образ жизни. Как говорит моя интеллигентная Теща, мы даже спим членораздельно. Я совершенно не интересуюсь, как и где она проводит вечера и иногда ночи. Она время от времени шантажирует меня угрозами написать заявление в партбюро о моем подлинном моральном облике. Что ее удерживает со мной? Привычка. Деньги. Квартира. Дача. Надежда, что я выйду наконец-то в членкоры и мы получим доступ к закрытому распределителю.

Антон принес свои соображения на другой же день.

НОВЫЕ ПОТРЕБНОСТИ

Как говорил Маркс, удовлетворенная потребность рождает новую. Как только граждане, обитающие в районе площади Космонавтов, насладились прекрасным зрелищем Лозунга «Да здравствует коммунизм», у них появилась новая потребность – как бы его испакостить. И вскоре на бетонных постаментах появились неприличные надписи, среди которых преобладало всемирно из-вестное слово из трех букв. Ступак говорит, что, по данным института Гэллапа (в США), даже слово «спутник» не смогло превзойти его по мировой известности. А к стальным буквам хулиганы ухитрились каким-то образом приклеивать окурки и обгорелые спички. Одну букву захаркали до такой степени, что получилась орфографическая ошибка. Группа пенсионеров – старых большевиков – написала письмо в газету. Па место происшествия выехали журналисты. Появился фельетон на тему, как мы бережем культурные ценности. Фельетон попал в горком партии, оттуда дали сигнал в райком, райком нажал на партбюро, партбюро нажало на комсомольское бюро. Собрали комсомольское собрание. И комсомольцы института с большим подъемом взяли шефство над Лозунгом. В институте из молодежи была создана группа дружинников. У Лозунга установили постоянное дежурство по вечерам.

Дежурили, разумеется, аспиранты и младшие научные сотрудники, склонные по молодости к пьянству. А поскольку рядом с Лозунгом кафе «Молодость» и гастроном с мощным винным отделом, то дружинники времени даром не теряли. Первым делом они, основательно упившись, устроили драку со случайными прохожими.

Милиция, естественно, встала на защиту дружинников, ибо сам институт дружинников являет собою образец зародышей коммунистической демократии, коммунистических органов самоуправления (или самоуправства?) общества. И дело замяли. Но вскоре дружинники перепились до такой степени, что все, за исключением одного, угодили в вытрезвитель. Этот исключительный один свалился в промежутке между буквами, и его не нашли. Ночью его раздели жулики. В институте после этого провели большую воспитательную работу. В народную дружину включили нескольких старших научных сотрудников, являющихся членами партии. Среди них один оказался старым опытным алкоголиком. Он-то и научил молодых ребят, как нужно пьянствовать, не попадая в неприятные истории.

– Главное, – сказал он, – заиметь личную дружбу с милицией. Когда было собрание, па котором меня принимали в партию, я был посажен на пятнадцать суток за мелкое хулиганство. Так меня под честное слово выпустили. Теперь, конечно, время уже не то. Так что, ребятки, надо пить умеючи.

СООБРАЖЕНИЯ АНТОНА ЗИМИНА

Прошедший период советской истории, писал Антон, который я называю периодом Растерянности и Стабилизации, был одним из самых интересных периодов не только в истории народов, населяющих Советский Союз, но и в истории человечества вообще. Хронологически это период между XX и XXV съездами КПСС. Разумеется, эти границы более или менее условны: в каких-то сферах советской жизни этот период начался немного раньше XX съезда КПСС, в каких-то позже; в каких-то сферах он закончился раньше XXV съезда КПСС, в каких-то позже. Упомянутые хронологические границы являются суммарными. А так как они являются официальными вехами советской истории, они удобны. И объективны, ибо в Советском Союзе реальная история так или иначе тяготеет к официальному ее представительству, и никакой иной фактической неофициальной истории здесь почти не существует. Советская история не по видимости, а на самом деле есть история съездов, совещаний, планов, обязательств, перевыполнений, освоений, пусков, манифестаций, награждений, аплодисментов, плясок, проводов, встреч и т. п., короче говоря – всего того, что можно вычитать в официальных советских газетах, журналах, романах, что можно увидеть по советскому телевидению. В Советском Союзе кое-что происходит такое, что не попадает в средства массовой информации, просвещения, убеждения и развлечения. Но это все образует здесь несущественный внеисторический фон советской реальной истории. Все то, что постороннему наблюдателю, не прошедшему школу советского образа жизни, кажется ложью, демагогией, формалистикой, комедией бюрократизма, пропагандой, на самом деле образует плоть и кровь этого образа жизни, самую эту жизнь как таковую. А все то, что кажется горькой правдой, фактическим положением дел, здравым расчетом, на самом деле есть малозначащая шелуха реального процесса. Не поняв этого, нельзя понять сути советского образа жизни – классического образца коммунистического строя жизни, к которому так или иначе тяготеет человечество. Если, например, взять такой поразительный факт советской истории предшествующего (сталинского, трагического) периода, как миллионы жертв, с одной стороны, и разговоры о гуманизме, об укреплении социалистической законности, о борьбе с врагами народа, которыми была до предела насыщена атмосфера духовной жизни общества, то именно эти невесомые, казалось бы, разговоры образуют более доминирующую часть тела советской истории, чем вполне персонифицируемые и теперь подсчитываемые репрессии. Я специально привел этот пример, рискуя быть обвиненным в апологетике сталинизма, чтобы в наиболее резкой форме выразить свою основную мысль. Если вы хотите понять, что такое коммунизм, изучите его классический реальный образец – советское общество, т. е. исходите из фактов, а не из абстрактных гаданий и прекраснодушных пожеланий. А чтобы понять советское общество именно в его качестве коммунистического общества, необходимо рассмотреть его с точки зрения его самодовлеющих реальностей и ценностей, а не с точки зрения внешних оценок и сопоставлений. Нужен определенный метод понимания. Если не совсем научный (в силу внутренних советских условий, исключающих научное исследование этого общества в широких масштабах и в полном соответствии с критериями науки), то по крайней мере стремящийся в тенденции удержаться в основных чертах в пределах научности. Надо посмотреть на советское общество в таком разрезе и в такой системе понятий, в каких не заинтересованы смотреть на него ни апологеты коммунизма, ни его противники. Первые не заинтересованы по причинам вполне понятным, вторые потому, что при этом теряются явления, вызывающие наибольший эмоциональный эффект.

Приведу два поясняющих примера. Противники коммунизма рассматривают коллективизацию в Советском Союзе просто как насилие и зверство в угоду некоей идеологической или политической идее, а некоторые защитники исправленного коммунизма (коммунизма без отрицательных явлений его в Советском Союзе, например без массовых репрессий) рассматривают ее как ошибку или в лучшем случае как неудачный эксперимент. Если бы это было действительно только так, то это было бы еще полбеды. Но увы, это не было ошибкой. И не в том смысле, что это было правильно. А в том смысле, что понятия «ошибка» и «правильно» вообще не применимы к случаям такого рода. Здесь нужны другие понятия, ибо коллективизация была нормальным явлением в жизни этого складывающегося социального организма. И понятия «насилие», «зверства» и т. п. здесь тоже не отражают адекватно сути дела. Хотя бы уже потому, что подавляющее большинство крестьян добровольно пошли в колхозы, а всякая попытка восстановить единоличное хозяйство в масштабах страны обречена на провал, если даже ее осуществлять насильственно. Дело не в том, что не было насилия (оно было) и зверств (они были), а в том, что суть дела тут совсем в ином. И если думать не о сведении счетов с тяжким прошлым, а о понимании существа советского (коммунистического) образа жизни в интересах будущего, то надо в корне изменить способ видения и, естественно, фразеологию.

Другой пример. Защитники коммунизма говорят: смотрите, в Советском Союзе бесплатное медицинское обслуживание, дешевые квартиры и транспорт, нет безработицы и т. п. Критики коммунизма говорят: в больницах очереди, лечат плохо, квартиры тесные, в транспорте давка, зарплата низкая. Критики принимают тот разрез видения коммунизма, какой им навязывают его апологеты. Но на самом деле медицинское обслуживание не бесплатное, ибо с граждан на это дело высчитывают в зарплате и в ценах на продукты независимо от того, лечатся они или нет; безработицы нет только благодаря тому, что директора предприятий не могут уволить лишних людей, не могут интенсифицировать труд, не могут повысить зарплату оставленным, так что обстоятельства, порождающие безработицу, остаются, но действуют они иначе (в конечном счете ухудшают условия жизни населения). Тут нужны сопоставления иного рода, а именно – соотношения различных категорий населения с точки зрения распределения жизненных благ, т. е. внутренние сопоставления, гораздо более существенные с точки зрения понимания общих тенденций советского образа жизни. Везде и всегда, скажут мне, были привилегированные слои общества. Разумеется. Но суть дела не в этом тривиальном факте, а в том, как здесь формируются привилегированные слои, каковы они, к чему ведет именно такой тип расслоения общества. Из того факта, что на Западе есть богачи и нищие, угнетенные и угнетатели и прочие контрасты, никак не следует, что советское общество не является дифференцированным и что эта дифференциация не имеет своих специфических проявлений и последствий.

Но я, кажется, отвлекся. В чем заключаются наиболее интересные уроки этого прошедшего периода нашей славной истории? В этот период перед советским народом открылись реальные возможности радикально улучшить социальные условия своего бытия, но он добровольно и вполне сознательно их прошляпил. В этот период с циничной откровенностью проявилась сущность советского образа жизни и естественная натура человека, являющегося носителем этого образа жизни. Тут законы и механизмы советского общества обнаружили себя с такой отчетливостью и простотой, что потребовались огромные усилия со стороны всех слоев общества (как правых, так и левых; как защитников, так и оппозиционеров), чтобы их не заметить. В этот период лопнуло сознание, будто режим Сталина навязан советскому народу силой и извне, сверху. Очевидные механизмы советской жизни сработали в это время сами собой с неумолимой силой и вопреки желаниям начальства, народа, интеллигентов, друзей, врагов, умников, кретинов, невежд, эрудитов, ученых, идеологов и т. п. Сработали как естественные законы Природы и стабилизировали советское общество в том его состоянии, которое вполне устроило бы и Сталина со всей его бандой. В этот период все дерьмо советского строя жизни вылезло наружу для всеобщего обо-зрения и заявило о себе как о нормальной среде и пище нормального здорового человека.

Конечно, и раньше были некоторые возможности на этот счет. Так, писатель И.П. Горбунов наблюдал формирование советского строя после революции в двух районах страны, изолированных друг от друга и от центра. В них не было ни одного марксиста вообще. Деятели этих районов никак не общались с центральной властью, а вели себя так, как будто действовали непосредственно по инструкции Ленина. Даже процент уничтожаемых врагов народа совпал до сотых долей процента с общим уровнем по стране. Но Горбунов не придал этому значения. Он считал это очевидной банальностью и, как типичный образованный кретин нашего времени, искал какие-то глубинные таинственные закономерности, недоступные здравому смыслу и обычному природному уму. И потому впоследствии угробил более тридцати лет жизни на каторжный труд по отысканию грошовых секретов закулисной советской жизни. Рассматриваемый период был хорош уж тем, что позволил с малыми усилиями познать многое.