Текст книги "Темное безумие (ЛП)"
Автор книги: Алеата Ромиг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)
Наша система правосудия и наши убеждения являются прямым отражением политики, основанной на том, что мы готовы принять, – на том, что может принять общество в целом. Но есть законы, с которыми мы не можем спорить, например те, которые регулируют наше существование.
Существует явление, сила, которая притягивает все, что имеет массу, друг к другу. Гравитация, которую мы каждый день принимаем как должное, – это беспрекословный закон.
Сила тяжести.
Два объекта сталкиваются друг с другом и повреждения не предотвратить, потому что этот закон нерушим.
То же самое относится к действиям Грейсона, его грехи создали черную дыру в системе правосудия. Он мчится к своей судьбе со сверхзвуковой скоростью, и нет внешней силы, достаточно сильной, чтобы остановить это.
Даже я не столь сильна.
– Лондон?
Обеспокоенный голос Лейси вырывает меня из мыслей, и я перевожу взгляд с телефона на секретаршу.
– Надзиратель Маркс уже на пути сюда, – говорит она таким же усталым голосом, как и я. Она опускает трубку телефона. – Мне жаль.
Со вздохом кидаю мобильник в сумочку.
– Тогда тебе придется поговорить с ним лично. Ты справишься. – Я натянуто улыбаюсь. – Просто скажи, что моему пациенту понадобилась неотложная помощь.
Я отворачиваюсь, чтобы не видеть сомнение на ее лице. Я не из тех, кто сбегает. Несмотря на прорыв на сессии с Сэди, я считаю, что продолжать встречаться с Грейсоном – неправильно.
Сэди хочет, чтобы я погрузилась глубже. Но я не хочу утонуть.
А в нем я тону.
До недавнего времени я могла забыть о прошлом, не боясь, что оно повлияет на мою карьеру, и я знаю, что во всем, что происходит сейчас, виноват Грейсон. Я не хочу противостоять своим страхам. Я хочу, чтобы они вернулись в темный угол и сгнили там.
Я смогу подготовить материалы для суда, просмотрев записи с сеансов. Я подготовлю заключение, а затем забуду это дело и пациента, заперев мысли о них в дальнем темном уголке, где им самое место.
Приняв решение, я уже от него не отступаю.
– Это все? – спрашиваю я, уже поворачиваясь, чтобы уйти. Мне нужно уехать отсюда до их прибытия.
Она поднимает палец.
– Еще кое-что. Детектив Фостер оставил кучу сообщений. Хотите перезвонить?
Имя мне незнакомо.
– Нет. По крайней мере, не сейчас. Если он позвонит снова, попросите его связаться со мной по электронной почте. – Я получаю много ходатайств от следователей и сотрудников правоохранительных органов, и просто отвечаю на них все.
– Будет сделано, – отвечает Лейси. – Постарайся повеселиться в этот выходной, Лондон.
– Спасибо. Я буду на связи. – Я расправляю плечи, направляясь к лифту, с каждым уверенным шагом решимость и убежденность лишь набирают силу. Я нажимаю кнопку «Вниз», и меня охватывает чувство облегчения, когда серебряные двери открываются.
Мои глаза встречаются с его.
Всего лишь секунда, мгновение времени, но в тот момент, когда наши взгляды встречаются, вся решимость и уверенность ускользают, как какое-то беспозвоночное, в которое я превратилась. Я уношусь отсюда. Я лечу. Пронзительные голубые глаза Грейсона видят меня насквозь, и от них нигде не скрыться.
Надзиратель Маркс что-то говорит, но я ничего не слышу. Мой взгляд попадает в ловушку глаз человека, который отказывается меня отпускать. Постепенно возвращаясь в реальность, я замечаю, что на руках Грейсона больше нет велорукавов.
Его руки обнажены, и становится видно черные и серые рисунки на коже. Татуировки – это щит. Вам приходиться присмотреться, чтобы увидеть, что скрывается под ними. Блестящие шрамы, которые даже чернила не могут скрыть полностью. Я ношу такую же маску.
Когда сила тяжести дает о себе знать, мы бессильны остановить столкновение. Осознание того, что нас затягивает в черную дыру, мало помогает предотвратить неизбежное. Как однажды сказал Грейсон: Мы предназначены друг для друга.
– Лондон, ты уходишь?
Я моргаю, давая себе несколько секунд, чтобы сосредоточиться на мужчине слева от меня. Я поворачиваюсь к Марксу.
– Не сегодня.
Растерянно приподнятая бровь – единственный реакция, которую я замечаю, пока я поворачиваюсь к офису. Не сегодня. Словно зная, что я собираюсь сбежать, Грейсон специально снял один из своих щитов, чтобы заставить меня вернуться.
Мне следует прислушаться к сирене, воющей в голове. Но простая истина заключалась в том, что я не в силах. Он делает меня безрассудной.
Я исчезаю в ванной комнате, примыкающей к офису, в то время как сотрудники тюрьмы приковывают Грейсона наручниками посреди кабинета. Стоя у раковины и держась руками за чистую мраморную чашу, я жду, пока утихнет лязг цепей и замков.
Я даю себе достаточно времени, чтобы вернуть свои щиты на место, затем поднимаю подбородок, вхожу в комнату и киваю задержавшемуся офицеру. Он уходит. От глухого щелчка закрывающейся двери офиса моя спина напрягается, щелчок звучит громко и неотвратимо, словно меня заперли внутри.
Отойдя от видеокамеры, я подхожу к краю стола и прислоняюсь к твердому дереву. Обычно я сижу в кресле ближе к нему, но сейчас мне необходимо отдалиться от него и опереться на что-то.
– Ты не включила запись, – замечает Грейсон.
Он не спрашивает, но я слышу в его голосе вопрос. Я прочищаю горло.
– Когда я провожу психоаналитическую терапию, то предпочитаю не делать запись. Я обнаружила, что, практикуя свободные ассоциации, пациенты лучше реагируют, когда за ними не ведется наблюдение.
Грейсон внимательно наблюдает за мной, отслеживая мои движения. Он ждет, как я отреагирую на его обнаженные руки. Раньше, слишком поглощенная собственными эмоциями, я не давала ему достаточной реакции. Я знаю, что он тоже чувствовал эту связь.
Я могла бы подождать, пока он первым начнет разговор, узнать, что побудило его показать сегодня свои шрамы, или я могу начать сеанс, бросившись в омут с головой.
Я тону.
– С чего такое изменение методов? – спрашивает он, заставляя меня встретиться с его холодным взглядом. – Разве я не сотрудничал, док?
Я облизала губы. Спокойный вдох.
– Свободные ассоциации – это еще один инструмент, который мы можем использовать, чтобы раскрыть подавленные эмоции или воспоминания. Его цель не в том, чтобы лечить, а в том, чтобы узнавать.
Он наклоняет голову.
– А что еще ты не знаешь? Если только этот метод не работает в обоих направлениях. Я так много хотел бы узнать о тебе, Лондон. Я хочу узнать, каково чувствовать тебя под собой. Я хочу узнать, каково чувствовать твои волосы в руке…
– Остановитесь.
Он подчиняется. Прижимаясь плечами к стулу, он выставляет руки напоказ. Я ошибалась – а я редко ошибаюсь, – думая, что он скрывает шрамы от стыда. Интеллект Грейсона всегда был моим самым большим противником. Я напрасно полагала, что смогу его просто перехитрить. Он ничего не выдаст мне ни о своем прошлом, ни о себе.
Он лишь кропотливо собирает информацию. Обо мне.
Это закончится сейчас.
– Во время этого сеанса вы также больше узнаете обо мне, – говорю я. – Этот метод работает в обе стороны.
Он садится прямее.
– Нам не нужны эти хитроумные методы. Если хочешь что-то знать, просто спроси. Я отвечу.
– Отлично. – Я отталкиваюсь от стола и передвигаю стул за желтую линию. – Для этого необходимо доверие, Грейсон. Доверие между врачом и пациентом, и я верю, что ты не навредишь мне действиями или словами, и можешь быть уверен, что я также не наврежу тебе.
Он замирает, и ни единый мускул на его лица не дрогнул, что бы означало, что моя близость его нервирует. Но за этой неподвижности я вижу его тревогу. Затем он легко сжимает руку в кулак и кладет ее на стул.
– Я чувствую запах твоего лосьона для тела, – говорит он. Он прикрывает глаза и делает вдох. – Сирень. – Уголок рта приподнимается в ухмылке. – Я попросил одну из поклонниц прислать мне свежие цветы, чтобы они стояли в камере.
Игнорируя провокационное замечание, я сохраняю спокойствие.
– Такое чувство, что сегодня ты защищаешься.
Его улыбка исчезает.
– Это не вопрос.
– Мы практикуем свободные ассоциации. Я могу озвучивать свои мысли так же, как и ты, не сдерживая их.
Он снова смотрит в камеру.
– Ты беспокоишься о том, что можешь узнать?
Я смотрю на свои скрещенные лодыжки.
– На самом деле, так и есть. – Когда я поднимаю взгляд, его поведение заметно меняется. Он становится более напряженным. Более серьезным. Словно ему больше не нужно играть и притворяться.
– Мы можем начать с простой словесной ассоциации, – начинаю я. – Я произнесу слово, а ты скажешь первое, что придет в голову. Суть в том, чтобы не задумываться над ответом. Могу я верить, что ты так и сделаешь?
– Можешь быть уверена, я сделаю все, о чем ты меня попросишь.
Я с силой сглатываю, не отрывая от него взгляда. Он бесстрастен.
– Начнем с простого. Животное.
– Свинья.
– Соль.
Он смотрит на рыбу.
– Водоем.
– Цветы.
– Сирень.
– Палец.
– Нить.
– Прошлое.
– Боль.
Я делаю паузу.
– Ты ассоциируешь со мной каждое слово.
Он поднимает бровь.
– Я делаю что-то не так?
– Нет. Нет, если это твой естественный порыв. Наша цель – передать мне твои эмоции и желания. Это называется переносом. Если только ты не специально подбираешь слова, которые, по твоему мнению, вызывают у меня дискомфорт…
– Ты просила о честности. Не сомневайся, можешь не рассчитывать на меньшее.
Я сжимаю губы.
– Хорошо. Деньги.
– Карьера.
– Голод.
– Ненасытность.
Я скрещиваю ноги, отмечая, как он взглядом следит за моими движениями.
– Плохое.
– Хорошее.
– Смерть.
– Наказание.
– Любовь.
– Болезнь.
– Женщина.
На этом он делает паузу.
– Ты.
– Секс.
Его ноздри раздуваются.
– Трах.
– Грех.
– Спасение.
– Счастье.
Он делает выпад вперед. У меня нет времени отреагировать. Парализованная, я жду, что будет дальше. Он не трогает меня, но он близко – достаточно близко, чтобы я ощутила запах его лосьона после бритья.
– Так не бывает, – говорит он. – Прекрати задавать стандартные вопросы и получишь ответы.
Я стою на месте, не отступая. Я дрожу, но не от страха. Каждая молекула в теле сражается за то, чтобы приблизиться к нему.
Прикоснуться к нему.
Я перестаю сдерживать дыхание и выдыхаю, в то время как Грейсон делает резкий вдох, словно пытается украсть этот воздух, что вызывает во мне первобытную дрожь.
– Ответ за ответ, – наконец говорю я.
Это вызывает у него улыбку.
– Хорошо. – Он откидывается на спинку стула, не прикасаясь ко мне. Я не уверена, что чувствую – облегчение или разочарование. Обе реакции сбивают с толку.
Я складываю руки вместе, собираясь с мыслями.
– Откуда ты?
Он не колеблется.
– Из Делавэра.
Я приподнимаю бровь.
На его щеке появляется ямочка.
– Ну, родился в Келлсе. Северная Ирландия.
– Что привело в Штаты?
Он качает головой.
– Моя очередь. Откуда ты?
Мои плечи опускаются. Он задает вопрос так, будто уже знает ответ.
– Из Холлоуза, Миссисипи.
– Это ненастоящее место.
– Настолько настоящее, насколько это возможно, – возражаю я.
– Фермерское сообщество? – Давит он. – Или оно известно чем-то… другим.
Я упираюсь локтями в бедра.
– Расскажи мне о шрамах, Грейсон.
Мой вопрос производит именно тот эффект, на который я надеялась. Его внимание смещается с моего прошлого на его.
– О каком именно?
Я рефлекторно перевожу взгляд на его руки.
Пальцы скользят по испещренному чернилами предплечью. Он наблюдает за мной, пока я слежу за его движением.
– Некоторые были подарком, а некоторые – наказанием. У моего отчима был особый способ выражать и то, и другое.
Это первый раз, когда он сообщил мне об отчиме.
– Значит, твой отчим обижал тебя.
Веселая улыбка освещает его лицо.
– Тебе не нравится следовать своим собственным правилам.
– Туше. Спрашивай.
Он прикусывает нижнюю губу, когда думает. Мое дыхание становится размеренным, слишком громким, слишком откровенным.
– Боль в спине. Скажи мне, что случилось.
Я смахиваю челку со лба, резко дергая головой. Затем я озвучиваю отработанный ответ, который придумала много лет назад.
– Когда я была подростком, то попала в автомобильную аварию. Сломала спину в нескольких местах. Больше всего пострадал поясничный отдел. Я так полностью и не восстановилась.
Его глаза щурятся от разочарования.
– Это не все.
– Это все, Грейсон. Это все, что есть.
– Почему ты закрываешь татуировку на руке? Расскажи мне об этом. Почему ты вообще ее сделала?
– Ты задал свой вопрос, – перебиваю я. – Моя очередь.
– Нет. Ты не ответила честно. Поэтому я хочу получить ответ на этот вопрос.
Я быстро втягиваю воздух. Мое волнение растет.
– Я сделала ее, когда была молода…
– Примерно во время аварии?
Я колеблюсь.
– Да. И, как любой подросток, я сделала это спонтанно. Из-за требований профессиональной этики сейчас я ее скрываю.
– Тогда почему бы просто не свести ее?
Мое сердце беспорядочно колотится, биение пульса в висках вызывает резкую паутину боли в голове. Я потираю затылок.
– Даже не знаю, почему, – говорю я, не имея другого ответа.
На данный момент это, кажется, утолило его любопытство. Он не давит, требуя продолжения.
– Все твои шрамы от отчима? – Спрашиваю я. – А что насчет мамы?
– Нет. Не все.
Когда я тарабаню пальцами по подлокотнику, он вздыхает. Будет справедливо, если он раскроет больше, если ожидает от меня большего взамен.
– Мама любила смотреть. Но мы не будем говорить об этом сейчас. Ты не готова.
– Сама моя работа заключается в том, чтобы быть готовой поговорить с тобой обо всем, Грейсон.
– Но не сегодня. – Он касается широкого шрама на предплечье, эмоции скрываются за суровой маской. – Кое-какие я нанес себе сам, – признается он. – Боль, которую я причиняю себе, служит наказанием, когда я возбуждаюсь, наблюдая за их страданиями.
Их страдания. Его жертвы. Если у меня и возникали какие – либо сомнения относительно того, является ли мой пациент садистом, Грейсон одной фразой их развеял.
– Ты выглядишь… удивленной.
Я открываю рот, но не могу подобрать слова, чтобы передать то, что я чувствую. Отвращение. Ярость. Тошноту. Это приемлемые ответы, но я их не чувствую. Тревогу. Любопытство. Очарование. Темный уголок моего разума захватывает все больше пространства. Я чувствую притяжение.
Я прикасаюсь ко лбу, давая себе время собраться с мыслями и отгородиться от него.
– Я не удивлена, просто размышляю. Я редко сталкиваюсь с такой откровенностью. – Я смотрю на него. – Не приправленной стыдом.
От его пристального взгляда атмосфера сгущается.
– Чего я должен стыдиться? Я мог быть слабым, как Банди или BTK4, и от моей болезни страдали бы невиновные. Вместо этого я научился контролировать свои порывы и направлять их на нечестивых. Я даже научился управлять своими желаниями, нанося себе увечья вместо того, чтобы терять себя, позволяя другим наносить их. И позволь мне сказать, Банди и многие другие страдали за это освобождение. Они пировали, а затем наказывали себя. Удовольствие и сожаление, снова и снова. Это гораздо более порочный круг, чем тот, который создал я.
Я чувствую силу его слов, чувствую, как они манят меня – и я бессильна против них. Я хочу большего. Я хочу закрыть шторы и укрыться от мира осуждения, прожить этот час, где не место стыду.
Когда вы сталкиваетесь с гравитацией черной дыры, силой настолько мощной, что даже свет не может вырваться из ее водоворота, у вас нет шансов противостоять тьме. Даже если я смогу найти какой-то лучик света в этом темном мире, тьма поглотит его, если я буду и дальше двигаться этим курсом.
– Итак, скажи мне, – говорит он, вытянув руки вдоль подлокотников, – как ты получила такое имя? Лондон очень необычное имя, особенно для маленького городка в Миссисипи.
– Мне сказали, что моя мать назвала меня в честь… – я замолкаю. Улыбка. – Она назвала меня в честь своей любимой мыльной оперы.
Он хмурится.
– Тебе сказали, – повторяет он, подчеркивая мою оговорку.
От него ничего не ускользнет. Обращает внимание на каждое слово и интонацию. Моя очередь уклониться. Я смотрю на часы.
– Итак, мы договорились, – говорит он, привлекая мое внимание. – Сегодня мы не будем говорить о матерях, док.
Я выпрямляю спину.
– Это может быть темой другого дня. – Темой, к которой я не буду прибегать, так как мне нечего сказать. Осталось всего несколько размытых фотографий, которые сохранил мой отец, и ее сад на заднем дворе. – Большинство моих пациентов тратят годы на эту тему. У нас не так много времени.
От упоминания о том, что его время кончается, его лицо каменеет.
– Тогда на что у нас есть время?
– Боюсь, сегодня уже ни на что.
Когда я начинаю вставать, он сдвигается вперед.
– Мы очень похожи, – начинает он.
Пора заканчивать сеанс – разумно прекратить его прямо сейчас, – но любопытство заставляет меня откинуться назад и остаться.
– Чем же?
Он смотрит на камеру.
– Мы оба любим записывать наши сессии. Я использую это для размышлений.
Я качаю головой.
– Я бы не стала это сравнивать, Грейсон. Это не одно и то же.
– Разве? Мне любопытно. Для чего ты используешь все эти записи? Чтобы возбудиться?
– Мы закончили.
– Ты трогаешь себя, когда просматриваешь их?
Я встаю.
– Ты видела мои записи?
Я поправляю оправу очков.
– Да.
– Все?
Стыд проникает в наше священное пространство. С профессиональной точки зрения, одной, двух или даже трех записей сеансов пыток Грейсона было бы достаточно для постановки диагноза. Но, как и сегодня, несмотря на предупреждения, желание испытать… почувствовать эту запретную связь между нами, было слишком велико.
– Да, – честно отвечаю я. Я профессионал. И как профессионал я имею полное право углубиться в историю пациента.
Но в его глазах блестит вызов разоблачить темные желания, скрывающиеся во мне.
– Какая понравилась тебе больше всего?
Правила психоанализа просты: никаких правил. В этом безопасном убежище я могу признаться, как меня взволновала, как возбудила картинка того, как женщину связали и мучили, пока ее конечности не сломались. Но я не признаюсь об этом вслух. Я отказываюсь уступать ему.
– На сегодня все, – объявляю я. Поправив юбку, иду в коридор, забыв о том, как близко ко мне находится осужденный.
Грейсон не забыл.
Мое шествие в другой конец кабинета прерывается, когда он хватает меня за юбку. Каждый мускул в теле напрягается, волосы на коже встают дыбом, все чувства обращены на него и на то, что он схватил юбку.
В одно мгновение я понимаю, что он намеренно рассердил меня, чтобы вызвать именно такую реакцию.
Звук цепей усиливает мое беспокойство, затем меня тянет назад. Вынужденная подойти к нему, я смотрю вниз, туда, где он сжимает подол юбки, стягивая ткань в кулак.
– Отпусти меня, – требую я, едва сдерживая дрожь в голосе.
Он медленно скользит взглядом по моему телу, прежде чем посмотреть мне в глаза.
– Ты хочешь прикоснуться к моим шрамам.
Голым бедром я ощущаю тепло его кожи, грубые костяшки пальцев соблазнительно контрастируют с гладкой поверхностью. Я сглатываю.
– Это было бы неуместно.
– Но ты все равно хочешь. – Он отпускает ткань по одному пальцу за раз, пока я не оказываюсь на свободе. Но не целиком. Вызов в его глазах все еще держит меня в плену. – Я хочу, чтобы ты прикоснулась.
Мы должны быть подобны двум одинаковым полюсам магнита – мы должны отталкивать друг друга. Но наши магнитные поля притягиваются, сталкиваясь.
Словно боясь, что спугнет меня, он нежно кладет руки мне на бедра, и я вздрагиваю.
– Но если ты это сделаешь, то я прикоснусь к тебе, – бросает он вызов.
Это не просто запрещено. Это опасно.
Я делаю глубокий вдох, вдыхая его мужской аромат, наказывая себя за то, что собираюсь сделать. Несмотря на то, что сердце колотилось в явном предупреждении, я кладу свою руку на его. Провожу ладонью по огрубевшим пальцам к запястью. Где плоть покрывают косые шрамы. Рубцовая ткань гладкая и жесткая, как повязка из проволоки, спрятанная под кожей. Некоторые более свежие, и мысль о том, как он наносит раны в приступе эротического извращения…
У меня перехватывает дыхание, когда его пальцы соприкасаются с внутренней стороной моего бедра.
Я закрываю глаза от натиска эмоций. От того как его грубая ладонь задевает мое бедро, а юбка собирается складками у запястья, меня охватывает чувство эротичного и запретного.
– Смотри на меня.
В крови бурлит желание, опаляя вены. Я мгновенно распахиваю глаза.
Взгляд голубых глаз Грейсона держит меня в заточении, а рука клеймит мою кожу. Он медленно двигается вверх, шершавые подушечки его пальцев исследуют меня словно карту, пока он оценивает мою реакцию.
У меня вырывается всхлип, и приходится закусывать губу, чтобы сдержать второй. На его челюсти ходит желвак, но он продолжает мучительно медленно скользить рукой вверх. Я дрожу от интимности прикосновений. Чем увереннее становится его прикосновение, тем больше мне хочется вонзить ногти в его плоть. Мои пальцы, лежащие на его руках, сгибаются.
Как будто зная, о чем я думаю, он облизывает губы и говорит:
– Сделай это.
Приказ прокатывается по телу, между бедрами призывно пульсирует, и когда я сдаюсь, его пальцы скользят по шву трусиков. У меня перехватывает дыхание от шока осознания, и я отступаю, разрывая связь.
Я не прекращаю пятиться, пока не оказываюсь за желтой линией. Горячий взгляд Грейсона следит за мной, его грудь поднимается и опускается от неровного дыхания. Черты лица напряглись, как будто он чувствует ту же удушающую боль, которая обжигает мои легкие. Комната пульсирует с каждым его вдохом в гармонии с биением моего сердца.
Я схожу с ума.
Взволнованная, я поворачиваюсь к нему спиной и провожу руками по юбке, направляясь в приемную. В считанные минуты офицеры сковывают Грейсона и уводят. Он молчит, не произносит ни слова. Не давая ни малейшего намека на назревающую между нами бурю.
Я стою в центре офиса, чувствуя тяжесть произошедшего. Деревянный пол уходит из-под ног. Гравитации достаточно одного легкого толчка, чтобы завладеть мной.
Глава 9
ПАЗЗЛ
ГРЕЙСОН
Жужжащий звук сигнализирует о закрытии двери в камеру. Я стою, сцепив руки за спиной, пока не стихают шаги охранников. Подойдя к койке, я глубоко вдыхаю, ощущая стойкий запах сирени. Цветы засохли. Паззлы покрывают мертвые лепестки.
Я терпелив, но даже у меня есть предел.
Год в тюрьме перенести было легче, чем мучительные секунды, когда я касался ее.
Еще не время.
Свет погас, давая мне возможность уединения. Я поднимаю язык и достаю предмет, взятый из кабинета Лондон. Размером всего в два дюйма, металлический язычок пряжки ремня, который было нелегко достать, но это было приятное испытание.
Я улыбаюсь, втыкая серебряный стержень под картонную коробку паззла. У меня заканчиваются тайники.
Скоро.
Смахнув со стола кусочки паззла, разворачиваю старую статью, разглаживаю складки. Я читал ее уже много раз, но каждый раз как я ее перечитываю, то получаю новый кусочек головоломки. Точно так же, как мои паззлы, Лондон состояла из мелких деталей, крошечных подсказок, которые я мог обнаружить и сопоставить.
Холлоуза, штат Миссисипи, не существует. Но есть Салливанс Холлоуз, хотя это место не найти ни на одной карте. Я не виню ее или кого-либо из жителей городка Майз в том, что они хотят забыть прошлое. Новые имена и новые истории. Это все, что нужно для создания другой личности.
Как много она помнит? Интересно, может она полностью переписала свою личность, а ее воспоминания превратились в какой-то кошмар, который снился ей давным-давно.
За двенадцать лет девять молодых женщин в возрасте от шестнадцати до девятнадцати лет пропали без вести. Может показаться, что это не так уж много, но для городка с таким небольшим населением как Майз, это ужасно. В статье утверждается, что большинство из них посчитали беглянками. Эти девушки были известны беспорядочными половыми связями. А в маленьком городке осуждение перевешивает истину. Это легче принять. Статья полна подозрений и закостенелых суждений. Они даже не завели дело.
Но есть одна важная деталь, которая месяцами не давала мне покоя. Не то, о чем сказали в статье, не то, что упомянули… а то, о чем умолчали.
Дата, когда исчезновения внезапно прекратились.
Я кладу статью под последний паззл. Он завершен только наполовину, но уже показалась большая часть картины. Я беру со стола зазубренный кусок и кручу в пальцах, представляя золотые пятнышки в ее глазах.
Она слишком долго жила двойной жизнью. Моя цель – разделить ее. Как и паззл, на который я сейчас смотрю, женщина, которая мне нужна, прячется в деталях. Она похоронена под ложью.
Похоронена. Мне это нравится. И так я открываю трехмерную модель на столе. Я несколько месяцев добавлял все новые и новые слои. Это плохая замена моделям, которые я создавал дома, используя сварочный аппарат, но я оценил задачу использовать только подручные средства. Многослойная бумага и гофрированный картон. Импровизированная конструкция ловушки, которую еще предстоит реализовать.
Как и ребенку, играющему с кукольным домиком, 3D-модель позволяет мне утолить мою одержимость. Я отрываю уголок от одной из коробок с паззлами и складываю картон в прямоугольник. Не идеально, но грубая коробка подойдет. Я с улыбкой встраиваю кубик в модель.
Это только вопрос времени, когда все части встанут на свои места, и картина будет целостной.
Я беру модель, задвигаю ее под стол, а затем возвращаюсь к паззлу. Портрет Лондон, который я искусно вырезал поверх паззла. Кусочек находит свое пристанище, легко скользит на место, дополняя рисунок глаз, которые меня очаровывают. Я касаюсь костяшками пальцев лица Лондон, возбужденный дразнящим ощущением скошенных краев соединенных частей головоломки.
Она почти готова.
Она почти моя.
Свет гаснет, и я остаюсь в темной пустоте мечтать о ней до утра.
Глава 10
ПОЛЕТ
ЛОНДОН
Воспоминания обманчивы.
Мозг устроен таким образом, что, воспроизводя прошлое, он искажает нашу реальность. Наш разум формирует и выстраивает воспоминания каждый раз, когда мы думаем о них, меняя тонкие детали, изменяя факты. Нет двух людей, которые помнят события прошлого одинаково, независимо от того, присутствовали они там в данный момент или нет.
Большинство людей этого не знают, а когда они узнают правду, это может напугать.
Супружеская пара непрерывно спорит об одном и том же, ночь за ночью оба абсолютно уверенные, что другой из них не прав, что он ошибается.
Они оба правы. Их воспоминания искажены призмой восприятия, на которую влияет, кто они и во что они верят.
Однажды я написала на эту тему работу, еще на первом курсе. Сразу после колледжа, я решила разобраться в том, как формируется мозг убийцы. Возможно, причина в воспитании – взрослении и опыте, – которые взращивают убийцу, или на разум повлияло восприятие первых, решающих лет, за которые в нем развились зачатки убийцы.
Большинство будет утверждать, что это одно и то же. Нет никакой разницы между тем, как мы вспоминаем свое прошлое и фактическим прошлым – в любом случае в результате создается монстр.
В основном это правда. Трудно отделить какой-либо факт от вымысла. Так зачем вообще обсуждать теории и придираться к деталям?
Я была молода, а в юности склонялась к психологии масс. Я больше никогда не вспоминала о своей диссертации или о том, как ее можно было использовать в лечении пациентов. Это не имело отношения к области моих исследований, поскольку я продолжала карьеру, занимаясь серийными убийцами и их реабилитацией.
И для того, чтобы двигаться вперед, мне необходимо было перестать мучиться собственными воспоминаниями о прошлом. Сколько раз я прокручивала детали? Насколько мой разум исказил эти события? Были ли мои воспоминания вообще реальными или это просто обрывки правды вперемешку с кошмарами? Как старая кассета, которую записывают снова и снова, теперь мои воспоминания воспроизводят искаженную, потрепанную версию.
Я засовываю руки в карманы пальто и иду по извилистой тропе через пышный сад птичника. Птицы поют под мелодию в моей голове, их пронзительный крик вторит моему беспокойству.
Я надеялась, что прогулка по одному из моих любимых мест успокоит меня. Я много лет часто приходила сюда, чтобы упорядочить мысли. Но мелькающие птицы поют все громче, как будто они знают мою тайну и теперь делятся ею друг с другом на своем чирикающем языке.
Я беззвучно смеюсь над своей паранойей. Птицам наплевать на меня и на то, что я натворила. Я схожу с ума.
Холодок касается моей кожи, и я снимаю заколку, позволяя волосам упасть, и трясу локонами, чтобы они скрыли шею. Я слишком много раз прокручивала в голове свой последний сеанс с Грейсоном, анализируя его, раскладывая по минутам, вспоминая детали. Ощущения и эмоции, которые он вызывал. Тоска… И я боюсь, что с каждым разом, я искажаю то, что произошло на самом деле.
Наш разум настолько могущественен, что выстраивает связи и чувства вокруг одного момента, превращая что-то незначительное в значимое событие. Полное страсти и восторга. На самом деле, любой коллега, узнавший о моей ситуации, просто пришел бы к выводу, что контрперенос препятствует моей способности отстаивать роль врача над пациентом.
Я уступила желаниям Грейсона, а вы никогда не можете просто давать пациенту все, что он пожелает, независимо от того, насколько ваши желания совпадают. Нет, вычеркните это. ОСОБЕННО, когда ваши желания совпадают.
Это не просто опасно. Это неэтично.
Но ощущение его грубых рук на коже… Я закрываю глаза всего на секунду, позволяя воспоминаниям снова затопить меня, прежде чем я похороню их. Я делаю глубокий вдох, ощущая очищающие силы сада, в то время как вечернее небо темнеет, затянутое грозовыми тучами.
Больше не слышно пение птиц. Внезапная тишина атакует мои чувства, и я замечаю, что не одна.
Я оборачиваюсь.
– Вы следите за мной, детектив…?
В немного полноватом мужчине, одетом в черный плащ поверх дешевого костюма, легко распознать полицейского. Я воспитывалась городским шерифом, так что меня не обманешь. Его ухмылка подтверждает мою теорию.
– Фостер. Детектив Фостер, – говорит он. – Я просто наслаждался пейзажем. Решил, что мы сможем поговорить, когда останемся наедине.
Я смутно припоминаю, как Лейси упоминала детектива с таким именем. Я обнимаю себя в защитном жесте и заглядываю ему за спину. Птичник скоро закроется. Я иду к выходу.
– Мы можем поговорить обо всем, о чем захотите, в моем офисе. В рабочее время.
– Я пытался, доктор Нобл. С вами сложно связаться. – Когда я пытаюсь пройти мимо, он сует мне папку из манильской бумаги. – Вам нужно это увидеть.
Несмотря на то, что я прекрасно понимаю, что он делает, меня все равно одолевает любопытство. Детектив это знает и умело использует свои навыки. Я беру папку.
– Вы не первый психиатр, которого он обидел.
Я прищуриваюсь от выбранных им слов, затем открываю папку. Когда я смотрю вниз, у меня перехватывает дыхание. Но я сдерживаюсь и не позволяю отвращению отразиться на лице, рассматривая изображение.
