Текст книги "Темное безумие (ЛП)"
Автор книги: Алеата Ромиг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)
Он подтягивает штаны и садится прямее.
– Держу пари, вы держите здесь аквариум, потому что жаждете того же момента уединения.
У меня вырывается легкий смешок.
– Так теперь вы здесь доктор?
Выражение его лица меняется, и у меня перехватывает дыхание.
– Я хотел бы задать вам вопросы. Мне бы очень понравилась эта игра.
Если благодаря этому его бдительность ослабнет – хотя бы на долю секунды, – тогда я согласна.
– Хорошо, давай сыграем. – Я сажусь на стул и скрещиваю щиколотки. – Нет, Грейсон. Я не жажду одиночества, потому что каждый день провожу время в одиночестве. – Я вызывающе поднимаю брови.
– Это не то же самое, – возражает он. – Одиночество и уединение – разные понятия.
Я делаю вдох, с силой заставляя легкие расшириться.
– Так значит, это такой вы меня видите? Одинокой?
Он качает головой.
– Сегодня я доктор. И я задаю вопросы. Вы одиноки?
Я провожу языком по зубам, пытаясь скрыть порыв нахмуриться.
– Иногда да. Время от времени каждый чувствует себя одиноким. Такова человеческая природа.
Он погружается в игру, в свое представление.
– Но вы думаете, что справляетесь с этим лучше большинства. Не так ли? Почему? Потому что вы психолог?
Я сдерживаю смех.
– Нет, потому что мне не нравится… – Я резко останавливаюсь.
Он наклоняет голову.
– Что вам не нравится? Отношения? Слишком сложно? Слишком интимно?
– Я не особо люблю людей, – признаюсь я.
Уголок его рта приподнимается.
– Психолог, который не любит людей. Как так получилось?
Я выдыхаю.
– Мне интересно изучать людей, а не то, что они могут делать или чувствовать по отношению ко мне, – поясняю я. – В этом разница между обычным потакающим своим слабостям человеком и самосознательной личностью. Как психолог, который много лет этому учился, я понимаю людей на таком уровне, которого нет у большинства. В целом люди эгоистичны и утомительны. Я просто предпочитаю анализировать их, а не стремиться к близким отношениям с ними.
Он скрещивает руки на коленях, пристально глядя на меня.
– Это либо самый правдивый ответ, либо самый уклончивый. Что в любом случае раскрывает ваш страх.
От холодных мурашек на затылке я замираю.
– Мой страх. Вы собираетесь поставить мне диагноз, доктор Салливан?
Он откидывается на спинку, прерывая зрительный контакт.
– Разве вы еще сами не поставили себе диагноз?
– Это логичное предположение. – И ошибочное. Я никогда не анализировала себя. Даже в колледже, когда каждый студент-психиатр рассматривал свои мозги под микроскопом. В то время у меня была теория, согласно которой, прежде чем один человек сможет поставить диагноз другому, сначала ему придется победить своих внутренних демонов.
Крайне сложная задача. Вскоре я поняла, что легче сосуществовать с демонами, чем изгонять их. Как только я приняла это, мне было достаточно легко двигаться вперед, даже добиться успеха. И мне это удалось. Забраться прямиком на вершину карьеры.
– Логичное предположение, – повторяет Грейсон. – Тогда, то, что вы патологическая лгунья, это тоже логическое предположение?
Он хочет заманить меня в ловушку. Вызвать реакцию. Я выпрямляюсь, стараясь не обращать внимания на боль в пояснице. Грейсон хмурится. Недостаточно, для выражения беспокойства, но лишь слегка, чтобы показать, что он замечает мой дискомфорт.
– Вы чувствуете, что я солгала? – Спрашиваю я.
– Нет, – говорит он. – Я не думаю, что вы лжете пациентам. Я думаю, вы лжете самой себе. Особенно о страхах.
Я говорю тихо и бесстрастно.
– Это суровая оценка. Даже если так, то мы все в какой-то степени лжем себе. Так разум нас защищает. Если бы мы осознали, насколько мы незначительны, ну, – смеюсь я, – тогда мы могли бы потерять волю к жизни.
– Потерять волю к жизни. Интересно. – Он подается вперед, глядя на меня, как на паззл. Он любит паззлы.
Я еще глубже вжимаюсь в кресло. Прикасаюсь ко лбу, желая избавиться от внезапной боли.
– Вы много думали о предстоящем суде? – перевожу я тему.
– От чего вы пытаетесь защититься?
– Что?
– Вы сказали, что ложь себе – это защитный механизм. Я хочу знать, чего вы так стараетесь избежать. От чего вам нужна защита?
Я хватаюсь за подлокотники и приподнимаюсь, чтобы встать.
– Я не играю в ваши игры, Грейсон. Мое терпение вышло.
– Кто вас обидел? – он поднимается со своего места так быстро, что я отшатываюсь, в то время как его цепи натягиваются.
Я смотрю на столешницу, под которой скрывается тревожная кнопка. Грейсон следит за моим взглядом, затем смотрит на меня.
– Вперед, давайте. Нажмите на нее, – подначивает он.
Я поднимаю подбородок, успокаивая дыхание.
– Если я это сделаю, то это будет наша последняя сессия.
Уныние наполняет его глаза прежде, чем он успевает скрыть выражение лица. Я напоминаю себе, что это не настоящая эмоция, он умелый манипулятор.
Он доказывает это, когда отступает и трет шею.
– Я буду скучать по нашему общению, доктор Нобл. Вы мне помогаете.
Хотите знать, когда вам лгут? Следите за жестами: дернуть за ухо, прикоснуться к волосам. Потереть шею. Только с Грейсоном я не решила, лжет ли он о моей помощи ему или что он будет скучать по нашему общению – скучать по мне.
– Вы хотите, чтобы я поверила, что вы сделали это не специально?
Он пытается изобразить смущенное лицо, но не может долго удерживать его. Он расплывается в улыбке, на щеке появляется ямочка. Мои ноги начинают дрожать от его чар.
– Может, я хочу, чтобы вы спросили, какая часть всего этого правда.
– Миссия выполнена. Если вы намеренно решили манипулировать этими сеансами, то видимо хотите умереть. Я еще раз вас спрашиваю, это игра? Ваша последняя выходка перед казнью? Вы намеренно тратите мое время, потому что ваше уже вышло?
Он сжимает кулаки так крепко, что цепи начинают дрожать, под комбинезоном вздуваются напряженные мускулы. Я чувствую, как на него накатывает гнев. Это первая настоящая реакция, свидетелем которой я стала – настоящая эмоция.
Я его напугала.
– Вы – не игра, – говорит он сквозь зубы.
Я втягиваю воздух.
– Меня учили распознавать ложь. Возможно, вы искусны в обмане, но я умею его обнаруживать, Грейсон. Я хочу знать правду.
– Ложь вам не принесет мне пользы. Я хочу, чтобы вы познали истину.
То, как он говорит… сама фраза «познать истину». Он не просто хочет, чтобы я узнала ее, он умышленно подобрал такие слова. Я чувствую покалывание.
– Вам нравилось заставлять жертв страдать? Вам нравилось пытать их, убивать? – Я подбираю слова столь же тщательно. Мне нужно понять, садист он или это лишь маска. Теперь, когда он ослабил щиты, я могу легче считать его ответ.
– Да, – признается он. – Мне понравилось. Ни капли вины.
Я, наконец, выдыхаю.
– Вы не можете чувствовать вину или сожаление, если получаете удовольствие от страданий и боли других. Вы получаете удовольствие? Возбуждаетесь, наблюдая, как ваши жертвы страдают? Достигаете сексуального удовлетворения и разрядки?
На лице его отражается чистый экстаз, в глаза подергиваются дымкой, словно он вспоминает, что чувствовал. Когда взгляд снова обрел осмысленность, а яркие голубые глаза устремляются на меня, интенсивность взгляда пронзает меня до самой глубины и вызывает пульсирующую боль, от которой мои бедра сжимаются.
– Это несправедливо, что вы знаете мои секреты, – говорит он, – в то время как я ваши – нет.
– Это признание? – не позволяю перевести тему я.
Он один раз кивает в подтверждение.
– Таким я родился. Потратил годы, пытаясь понять, почему. Потом мне стало скучно, а потом я устал. Сейчас важно лишь то, на что я решаю направить свою… садистскую природу. Если вы так это называете.
Я поднимаю голову, стиснув зубы.
– Именно так. Вы заблуждаетесь, если считаете, что можете использовать садизм во благо.
Что вы герой, использующий свое расстройство для наказания виновных. Это не так, Грейсон. Вы не можете быть судьей, присяжными и палачом.
– И все же так и есть, – говорит он, опускаясь в кресло. – Это просто выбор – принять то, кем мы являемся. То же самое можно сказать и о вас. Вы используете свою болезнь в общении с пациентами.
Леденящая волна страха лишает меня дыхания.
– Вот почему я здесь, – продолжает он. – Вот почему тогда в приемной вы выбрали меня, а не придурка, пускающего слюни. Вы сделали выбор. Тот, который выгоднее для вас. Просто признайте это. Признайте, что родились такой же свободной, как и я, чтобы мы могли закончить с этими бессмысленными разговорами и узнать, на что мы действительно способны.
Я отступаю, увеличивая расстояние между нами, чтобы при следующем вздохе не почувствовать его запах.
– Чего вы хотите? – Простой вопрос, но ответ расставит все по местам.
Его стальной взгляд фокусируется на мне.
– Я хочу жить. И я хочу тебя.
Время останавливается. Именно честность, которую я прочла в его глазах, не позволяет мне разорвать этот мучительный момент. Я знаю, что становлюсь частью его расстройства. Я его единственная связь с внешним миром, но я отказываюсь ее разрывать. Я могу это использовать. Этично ли это? Нет, совсем нет. Но такого как Грейсон больше не существует. У меня больше не будет такой возможности.
Я откидываю челку с глаз и снимаю очки.
– В вашей ситуации может быть только один выход. Поскольку вы очень цените выбор, я предлагаю выбирать с умом. – Я разрываю связь, повернувшись к письменному столу и беря блокнот. – Симфорофилия. Вы знаете этот термин?
– Парафилия – это сексуальное отклонение. – Он ухмыляется, но взгляд его глаз остается выжидающим. – Я сделал домашнее задание перед нашей первой встречей. Считаете, что у меня отклонение? Ничего нового.
Я приподнимаю бровь.
– Но конкретно ваше отклонение очень даже новое, – возражаю я. – По теме симфорофилии нет никаких эмпирических исследований. – Отчасти поэтому я не прекращаю сеансы. Документация на основании подтвержденного случая будет первой в своем роде и единственным исследованием, в котором фигурирует серийный убийца. Другие причины – личная мотивация.
– Я чувствую ваше волнение, – говорит Грейсон, растягивая губы в улыбке. – Или это возбуждение? – Он втягивает воздух, заставляя меня краснеть.
Я облизываю губы и открываю блокнот.
– Широкое определение простое: вы испытываете сексуальное удовлетворение от инсценировки катастроф. Однако это слишком просто. Конкретно ваше отклонение – это садистская симфорофилия. Мы собираемся копнуть глубже и выяснить, почему вы обратились к театральной психодраме вместо того, чтобы поджигать или устраивать дорожные аварии. И ваша виктимология… Ваш процесс выбора жертвы является ключевым моментом.
Большинство психопатов испытывают облегчение, когда, наконец, получают объяснение, почему они такие, какие они есть, даже если они восстают против лечения.
Только не Грейсон. Опущенные краешки рта и поднятые брови говорят о недовольстве.
– Вы не согласны с диагнозом?
В повисшей тишине слышно его ровное дыхание.
– У каждого замка есть ключ.
Я хмурюсь.
– Это метафора.
Его рот сжимается в твердую линию. Он больше ничего не скажет. Я решаю, что на этом достаточно, и заканчиваю сеанс. Я пересекла комнату и открыла дверь, чтобы позвать офицера.
Я жду в приемной, пока Грейсона отстегивают от напольных кандалов и надевают наручники, чтобы перевезти обратно в Котсворт. Это утомительный и шумный процесс, который вызывают у меня вспышку раздражения каждый раз, когда звенят цепи и щелкают замки.
Когда он готов, сотрудник тюрьмы сопровождает его к другим вооруженным офицерам в комнате ожидания. Проходя мимо, Грейсон касается моей руки. Просто легкое поглаживание, которое можно было бы принять за случайность, но от прямого контакта кожу в точке соприкосновения жжет огнем. Удар пальца по ладони достаточно силен, чтобы овладеть всеми моими чувствами.
Это не было случайностью.
Я закрываю дверь и накрываю ладонью место, которого он коснулся.
Глава 6
ВЗАПЕРТИ
ГРЕЙСОН
Двери тюрьмы закрываются совсем не с таким лязгом как в кино. В современных учреждениях, таких как Котсворт, используются решетчатые двери с толстой панелью из оргстекла, чтобы заключенные третьего уровня, такие как я, не имели никакого контакта с внешним миром.
Мне приказывают войти в белую камеру и встать лицом к койке. Когда я оказываюсь спиной к офицерам, один из них снимает с меня наручники, затем дверь камеры встает на место с глухим щелчком и звуковым сигналом. Как только дверь закрывается, запирая меня внутри, я оборачиваюсь.
Котсворт не практикует одиночное заключение. Теперь это называется ограничением повышенной безопасности. Весь прошлый год у меня была одна комната размером шесть на восемь. Пространство скудно украшено единственными вещами, которые я ценю в этой жизни.
Мне не нужно много вещей. Слишком много вещей могут загромождать жизнь, отвлекать от того, что действительно важно.
На единственном пластмассовом столе сложены коробки с паззлами. На последнем собранном был изображен живописный вид на побережье штата Мэн. Отправлено одной из поклонниц. У меня их несколько. Охрана называет их «ждулями».
В центре камеры к потолку прикручена перекладина для подтягиваний. Разработанная так, чтобы заключенные не могли причинить себе вред. А на самой длинной стене висят два больших плаката: Келлский замок и лабиринт. Плакат с лабиринтом я достал сам. Другой был подарком поклонниц.
Свет гаснет, и тусклая дорожка на потолке освещает камеру жутким оранжевым свечением. Оставался час до кромешной тьмы. Я стягиваю комбинезон, кидаю его в угол и подтягиваю рукава. Ложусь на койку и смотрю на оранжевые отблески на потолке.
В тюрьме все зависит от графика и порядка. Большинство сокамерников провели всю жизнь в хаосе, что делает тюремное заключение мучительным наказанием. На меня строгие правила действуют по-другому. Когда я рос, мне говорили, когда есть, когда спать, когда срать. Быть здесь – все равно, что вернуться домой, и я жду своего часа так же, как и там.
Ничто не остается прежним.
Изменения – это единственная константа, на которую вы можете положиться.
Вы либо адаптируетесь, либо нет. Этот выбор делит заключенных на две категории. Те, кто ждут, и те, кто восстают. Один умный человек однажды сказал мне, что ожидание чего-то может свести с ума здравомыслящего человека. И это место полно безумия.
Поскольку мне не нужно беспокоиться о том, что я сойду с ума, я жду.
Делая обход, охранник проходит мимо моей камеры, а значит, следующие тридцать минут я проведу наедине с собой.
Я спрыгиваю с койки. Плакат лабиринта легко снимается, и под ним обнаруживается настоящее сокровище.
Коллекция фото и статей, которые я накопил за последние девять месяцев, выстроена в виде спиралевидного коллажа на стене, начиная с того момента, когда я впервые начал свое исследование, и до ее последнего испытания. Газетная вырезка о нападении на ступеньках здания суда. Первый день нашей встречи и мое подтверждение того, что я нужен Лондон.
Я провожу пальцем по щеке Лондон, изображение настолько правдоподобно, что я могу вспомнить ощущение ее мягкой, теплой кожи. Кожа на ладони испорчена шрамом, который она пытается скрыть, и чернилами, которые иногда выглядывают, чтобы подразнить меня своими секретами.
Внешнее кольцо расширяется, скудная информация, полученная из самых глубоких вод Сети. Девушка с крашеными светлыми волосами. Постоянная участница судебных разбирательств. И трагедия, которая изменила ее жизнь.
Я снимаю со стены последнюю фотографию Лондон с распущенными волосами и подношу ближе, разглядывая золотые пятнышки в глазах. Прежде чем гаснет тусклый свет, я вставляю изображение в центр коллажа и отступаю на несколько шагов, оказавшись под перекладиной для подтягиваний.
Я одержимый человек. Я знал, что она станет меня проверять. Когда она впервые попросила о встрече, я усомнился в ее намерениях относительно того, почему она так сильно этого хотела. Другие падальщики легко сдались, но не она – она настаивала. В то время я не воспринимал ее усилия всерьез, но все же это вызвало у меня любопытство. Чем больше я смотрел на нее, тем больше я видел ее неистовство, а потом учуял его в ее офисе.
Теперь я чувствую ее запах – сладкий аромат сирени, смешанный с возбуждением.
У любого, кто отчаянно нуждается в ответах, есть демоны, которых нужно кормить.
И на наших встречах ее демоны живут и процветают. Почти жестоко продолжать провоцировать ее, но, чтобы принять правду, ей нужно отказаться от своего натренированного образа мыслей.
Если я одержим, то она увлечена – взрывоопасная комбинация.
Я стягиваю боксеры и отбрасываю их в сторону, затем хватаюсь за перекладину. Я подтягиваюсь вверх, сжимая руки, пока подбородок не касается перекладины. Я повторяю движения по три раза за подход: вверх, вверх, вверх и пауза. Я смотрю на Лондон, на ее бездонные карие глаза, пышную фигуру в форме песочных часов, которую она не может скрыть дорогими костюмами. Я представляю, как она скрещивает ноги прямо передо мной, сжимая их, чтобы скрыть боль, которая пульсирует между этими мягкими, манящими бедрами.
С каждым подтягиванием мой член становится все тверже. Напряжение в мышцах распространяется вниз по телу, пока не достигает кончика члена, умоляя о разрядке. Мышцы под кожей горят, когда я увеличиваю количество повторений. Адреналин поступает в кровь, учащая пульс. Я почти слышу ее… ощущаю ее вкус… представляю, как она борется с веревками, как ее обезумевший голос зовет меня по имени…
Я делаю еще одно повторение, и из меня вырывается глубокий стон. Я замираю наверху, крепко прижимаясь подбородком к холодной перекладине, когда меня накрывает разрядка. Член пульсирует, живот напрягается, когда я толкаюсь бедрами вперед, отчего ощущение освобождения прокатилось вниз до икр. Звук спермы, падающей на цемент, смешивается с моим тяжелым дыханием, усиливая оргазм, прежде чем я разжимаю руки.
Я падаю на колени, прижимая ладони к прохладному полу. Я все еще тяжело дышу, но она уже исчезает из моих мыслей. Заведя руку за спину, я стягиваю рубашку, чтобы скрыть беспорядок, зажмуривая глаза, затем снова опускаюсь на пятки. Я цепляюсь за голову.
Каждый шрам на моем теле горит.
Моя плоть требует наказания, но я цепляюсь за воспоминания лица Лондон, пока желание не утихает. Ощущая покалывание и головокружение, я смакую это чувство, прежде чем оно исчезает. С ней я не жажду жестокого обращения. Я так долго его подавлял, черт возьми, что уже почти не мог остановиться, но она мой ответ. Она мое спасение.
Кровь кипит. Холодный воздух касается гладкой кожи, как жестокая ласка, и я приветствую это. Проводя руками по шрамам на груди, я вспоминаю о каждой жизни, что была отнята в то время, как я наблюдал. Каждая из них вырезана на мне, клеймо, скрепляющее мою судьбу, наказание, которое я нанес себе за удовольствие, которое испытал во время их страданий.
Я не одинок.
Это осознание было первым сломанным звеном в моих цепях.
Я не согласен на меньшее, чем она. Она – моя вторая половинка.
Я снова вешаю плакат, не удосужившись одеться. Прежде чем гаснет свет, я беру ее фотографию с собой на койку. Я прослеживаю ее черты, снова запоминаю их.
В камере темнеет, и я кладу фото под подушку. Провожу руками по предплечьям, отслеживая чернила, которые не могут полностью скрыть шрамы. Мое напоминание о том, что секреты не могут оставаться секретами вечно.
Лондон хочет ответов, я могу дать их ей. Вопрос только в том, как далеко она готова зайти, чтобы их получить.
Глава 7
ВСЕ ЗАПУТАНО
ЛОНДОН
Звук разбитого стекла. Покореженного металла. Шорох по асфальту. Запах разлитого бензина
Я расслабляю веки, стараясь не форсировать воспоминания.
– После этого только чернота, – говорю я, складывая пальцы на коленях. – Теперь я могу открыть глаза?
Я слышу, как Сэди глубоко вздыхает.
– Давай попробуем еще раз. Помни о технике дыхания. Позволь тьме окутать тебя.
Смиренно кивнув, я делаю вдох. Задерживаю дыхание на пять секунд, затем выдыхаю. Повторяю три раза. Каждый выдох вызывает резкую боль в пояснице. Я делаю еще один вдох, и у меня вырывается проклятье, а руки автоматически сжимаются в кулаки.
Я открываю глаза.
– Сегодня слишком больно. – Я сгибаю пальцы, чтобы справиться со стрессом. – Мне жаль, что тебе пришлось проделать весь этот путь.
Она наклоняет голову.
– А мне не жаль. Независимо от того, добьемся мы чего-нибудь на этом сеансе или нет, я все равно была рада навестить подругу. – Она улыбается тепло, но отрепетировано. Меня это не беспокоит, потому что это не значит, что она чувствует противоположное тому, что говорит. Сэди испытывает чувства не так, как обычные люди.
Еще в университете мы обнаружили, что у Сэди социопатические наклонности, возникшие в результате похищения, произошедшего, когда она была подростком. Ее пытали несколько дней, а затем она стала свидетельницей того, как ее похитителя убили во время ее спасения. Она смогла использовать свой опыт, чтобы построить головокружительную карьеру криминалиста в сфере поведенческого анализа.
Только самые близкие люди знают, что ее отработанные манеры – это спектакль с целью вписаться в общество. Вот почему я попросила ее помочь мне справиться с некоторыми последствиями моего собственного прошлого, которые я не могла преодолеть самостоятельно. Вернее, я отказалась от попыток преодолеть их. Откровенность и проницательность Сэди могут обидеть, но это также может дать мне необходимый толчок.
– Ты действительно хорошо разбираешься в эмоциях, – говорю я, улыбаясь. – Но со мной тебе не нужно притворяться. Ты же знаешь.
Ее лицо расслабляется.
– Теперь я делаю это так часто, что не осознаю. Это рефлекс. Как будто я настоящий человек или что-то типа того, – усмехается Сэди.
Я почти тянусь к ней, но вместо этого решаю вытащить шнурок из кармана. Сэди – одна из немногих, кому я доверяю достаточно, чтобы ослабить бдительность.
– Ты такая же настоящая, как и все остальные.
Выражение ее лица меняется, становится более серьезным, когда она улавливает смену темы.
– Твой последний пациент, – начинает она, – расскажи мне о нем.
Я приподнимаю бровь.
– Вот это поворот. – Она пожимает плечами, не извиняясь. – Ну, раз уж я не могу обсуждать наши сессии… что ты хочешь знать? – Я затягиваю нитку вокруг пальца.
– Как ты справляешься, и почему после стольких лет вдруг задумалась об операции.
– Причина и следствие. – Разматываю нитку. – Это так просто, не правда ли?
– Просто.
Я убираю нитку в карман и складываю руки вместе, скрывая шрам на ладони, который начал пульсировать.
– У меня контрперенос3, – признаю я.
Сэди не реагирует. Контрперенос – нормальное явление в нашей сфере.
– Значит, это настоящая причина, по которой я здесь.
– Я подумываю об операции… еще мне нужно решить, следует ли мне прервать работу с этим конкретным пациентом.
Сэди выпрямляется, и я впервые замечаю, что она надела блузку с V – образным вырезом, который позволяет мне увидеть шрам вдоль ее ключицы. Шрам, который она скрывала с того дня, как мы встретились.
– Ты испытываешь раздражение во время сеансов?
Я качаю головой.
– Нет.
– Тебя отвлекает боль в спине? Может ли боль быть внешним проявлением эмоций, проецируемых на пациента? Ты чувствуешь волнение? Тревогу?
Я снова качаю головой.
– Хотела бы я, чтобы все было так просто. Я уже сталкивалась с этим раньше. – Я делаю паузу, мысленно упорядочивая слова, прежде чем их озвучить. – Он меня привлекает. – Но это еще не все…
В зеленых глазах Сэди нет осуждения.
– Это чисто физическое влечение?
Я облизываю губы.
– Физическое… и частично эмоциональное. Грейсон умен. И знает об этом. Увлеченный. – Я глубоко вздыхаю. – Возможно, это первый случай, когда я верю, что действительно могу помочь пациенту реабилитироваться.
– И ты этого хочешь.
– Конечно. – Я вспоминаю наш последний сеанс. – Он манипулятор. И я знаю, они могут быть опасными, но, клянусь, во время нашей последней сессии произошел прорыв. Мне просто нужно проработать свои эмоции, потому что я боюсь, что без меня его приговорят к смертной казни.
Сэди откидывается назад. Она сидит в моем кресле. Сегодня пациент – я.
– Ты сказала, что боишься. Страх – сильная эмоция. Чего еще ты боишься?
Я быстро качаю головой, сдерживая издевательский смех. Я знаю эту тактику, я знаю, что она делает, и все же мне от этого не легче.
– Хочешь знать, есть ли какая-либо связь между мыслями об операции и тем, что мой пациент находится в камере смертников?
Она дергает головой, пожав плечами.
– А она есть?
Я прикусываю нижнюю губу.
– Я так не думаю. Причины, по которым я отложила операцию, не имеют ничего общего с тем, как я реагирую на своего пациента.
– Лондон, мы никогда не рассматривали вопрос о твоей вине выжившего, – говорит она. – Ты предпринимаешь какие-то шаги, чтобы бороться с этим?
– Ну, я же подумываю об операции, не так ли? – Я смотрю на аквариум. – Прости. Я сегодня не в лучшем настроении.
– Нет, ты права. Это важный шаг к тому, чтобы, наконец, осознать, что ты не несешь ответственность за смерть отца.
Ее слова резкие и быстрые, словно пощечина. Моя рефлексивная реакция столь же резка.
– Я никогда не говорила, что виню себя…
– После аварии ты отказалась от операции, которая избавила бы тебя от болей в позвоночнике, – настаивает она. – Ты каждый день живешь с болью, потому что той ночью ты была за рулем машины. Не нужно быть психологом, чтобы понять, что ты заставляешь себя страдать из-за чувства вины, Лондон. И теперь, когда твоего пациента, вот-вот приговорят к смертной казни, в то время как ты думаешь, что можешь ему помочь, ты снова страдаешь от вины. Ты проецируешь свой стыд на пациента, который – если ты его не спасешь – умрет, и ты будешь в этом виновата. Ты хочешь рискнуть карьерой из-за того, что отказываешься бороться с виной? Ты когда-нибудь спрашивала себя, почему чувствуешь такую потребность заступаться за убийц?
Жестокая честность. Именно поэтому я допустила Сэди до своих мыслей. Я вытираю пот со лба. А когда смотрю на руку, то под слоем макияжа вижу вытатуированный ключ. Мои виски стучат синхронно с участившимся сердцебиением.
– Мне нужен перерыв. – Я встаю и иду к мини-холодильнику, чтобы взять бутылку воды. Я делаю большой глоток, прежде чем передаю бутылку Сэди.
Она принимает ее и ставит на пол.
– Слишком сильно для второй сессии?
Я фыркаю от смеха. Затем, посерьезнев, смотрю ей в глаза.
– Я убила своего отца.
Я никогда не произносила эти слова вслух.
Сэди не вздрагивает.
– Твой отец погиб в автомобильной катастрофе.
Я киваю, хотя мне виднее.
– Я идентифицирую себя с ним, – говорю я. Естественно, что я имею в виду Грейсона. – Мой пациент – Ангел Мэна. Безжалостный убийца. Никакого милосердия, хотя его прозвище говорит об обратном. И я прекрасно понимаю его логику. Все его жертвы заслуживали наказания. И я идентифицирую себя с ним, потому что я рада, что они мертвы.
Между нами наступает тишина, которая становится слишком громкой, и я больше не могу глядеть в пол. Я поднимаю взгляд. В выражении лица Сэди до сих пор нет ни намека на осуждение, и почему-то это только усугубляет ситуацию.
– Я знаю. – Я откидываю челку. – Мне нужно прекратить наши сеансы.
– Нет, – говорит она, и это меня шокирует. – Тебе нужно копнуть глубже, доверься себе, изучи перенос и контрперенос между тобой и пациентом.
Я хмурюсь.
– Психоанализ? Я думала, ты давно согласилась, что я плохо разбираюсь в фрейдистских методах.
– Просто ужасно. – Она искренне улыбается. – Но было бы непростительно не дать тебе бросить себе вызов и удерживать тебя от великого открытия только из-за небольшого страха.
– Бросить себе вызов, – повторяю я, отчетливо слыша страх в своем голосе. – Это предписание врача?
Она вздергивает темные брови.
– Вообще-то, да. Тебе не нужно, чтобы я говорила, что делать, или давала разрешение. Если твой пациент приговорен к смертной казни, ты должна принять это и признать, что это не отражение тебя или твоей жизни. Опасность не в твоих личных чувствах к пациенту. Это можно исправить. Несколько сеансов, и мы с этим разберемся, а ты продолжишь свою работу.
Я цепляюсь за ее последние слова, ожидая, когда она скажет «но». Всегда есть какое-то «но».
Она наклоняется ближе.
– Опасность заключается в том, чтобы выяснить причину. Есть определенные двери, которые наш разум держим запертыми, чтобы защитить нас. Будь то подавленные воспоминания или отрицание, – ее взгляд не дрогнул, – мы неспроста вешаем на эти двери амбарный замок. Как только ты его сломаешь, пути назад не будет. Тебе придется принять новую реальность, а это может быть опасно.
Я знала, что, позвав Сэди, я не смогу и дальше скрывать правду. Она была мастером в своем деле.
– Боюсь, что я уже запустила процесс.
Она берет меня за руку, и я ей позволяю. Такое утешение вы предлагаете человеку, потерявшему любимого, у которого в груди дыра вместо сердца. Хотя Сэди рядом, я отправляюсь в это путешествие одна.
Я не боюсь того, что ждет меня за чернотой. Я знаю, что там прячется, таится. Угрожает. Я боюсь, что, рассказав правду, я потеряю остатки своей человечности.
– Расскажи мне, что произошло до аварии. Позволь мне быть твоим якорем, – Сэди кладет ладонь на мою руку, крепче сжимая.
Ее вопрос бьет, словно кнут, отчего время трещит по швам, и прошлое перетекает в настоящее. Сначала кадры воспоминаний краснеют по краям, а потом их полностью заливает кровь.
Столько крови.
Если бы Сэди знала правду – если бы она знала всю историю, – то могла бы передумать насчет совета установить более глубокую связь с моим пациентом. Несмотря на долг врача, из темных уголков моего разума шепчет голос. Предостерегает меня. Чтобы защититься, мне нужно избегать Грейсона.
Он опасен.
Я тяжело сглатываю. Как только я начну, то уже не остановлюсь, пока у меня не закончится воздух.
– У него на шее был ключ…
Глава 8
СИЛА ТЯЖЕСТИ
ЛОНДОН
Существуют законы, которые можно нарушить, и законы, которым мы должны подчиняться. Как один человек может на их основе решать судьбу другого?
Я прокручиваю в голове этот вопрос, в то время как внутри меня начался обратный отсчет, тикающая стрелка на часах жизни Грейсона. У меня осталось меньше месяца на то, чтобы сформировать результаты психоанализа, а передо мной встала дилемма: Каким законам мы подчиняемся? Человеческим или вселенским?
Человеческие законы существуют на протяжении довольно длительного периода времени, они меняются и меняются довольно часто. То, что когда-то считалось грехом, караемым смертью, теперь является простым выражением сексуальных предпочтений, политики, религиозных убеждений. Через сто лет грех в его нынешнем представлении может стать забавным времяпрепровождением, так сейчас мы оглядываемся назад на предков, которые когда-то считали мир плоским. Или как мы возмущаемся невежественностью Салемских процессов над ведьмами.
