Текст книги "Летучий голландец, или Причуды водолаза Ураганова"
Автор книги: Альберт Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)
Позади на стене висела та самая картина с финским пейзажем. Пейзаж-то пейзажем… Ну, как и было, озеро, лес, валуны, но вот причала, человека с удочкой и собакой на нем – раньше не было! И не только этого!
Кто ж знал, что озеро окажется именно тем, где мы были. Что причал – тот, где мы не раз стояли. Что бородатый человек с удочкой – вылитый Матти. Что пес – это… Сказать вам его имя?
А дом на заднем плане? Флагшток? Лапландский сруб? Домик – конура? Жаль только, буковки на ней нельзя прочитать, даже с лупой. А Рессу-то!.. На картине он протягивает лапу, словно по команде: «Рессу, тассу!»
… Как и заведено у нас с письмами из-за границы, поздравление от Матти пришло с опозданием на месяц. Плохо работает финская почта. В нем была приписка: «Ну, как? Я пожелал в 12 ночи! Но ничего конкретного. Пусть, мол, будет для вас просто сюрприз».
И все.
Мы потом видели дома у Валерия ту картину. Она почти в точности совпадала с цветным снимком, который он недавно сделал с отснятой в Финляндии пленки. Один и тот же ракурс.
Фотография нас совсем доконала.
– А может, ты кого-то попросил с фото нарисовать картину? – сомневался толстяк Федор.
– Ага, – кивнул кучерявый детина Глеб.
– Вы что, не можете старую картину от нового снимка отличить? – обиделась Ира – жена Валерия.
Действительно. Против фактов не пойдешь.
– Когда я смотрю на картину, мне почему-то слышится отдаленный перезвон тех международных колоколов – с той далекой бензоколонки… – сказал Ураганов.
ТРЕПАЧ НЕСУСВЕТНЫЙ
Ах, Ялта, Ялта… Живая и грустная. В Ялте почему-то всегда грустно, как бы весело тебе не было. И ведь у каждого города есть свое главное настроение: Москва и Берлин – деловые, Одесса и Рим – веселые, Питер и Гамбург – тоскливые, а Ялта и Венеция – грустные…
Чудный Ялта город. Чудный и чудной. В нем я, помните, пережил одно из своих самых незабываемых приключений, когда сподобился побывать в облике «рукастого человека». А вот, пожалуйста, другая необычная быль.
«Богатырь» стоял в ялтинском порту. Я на берег не пошел вместе с другими, уже и стемнело, чего там толкаться на шумной набережной, где народу, как семечек в мешке.
Облокотясь на предварительно проверенный поручень, я стоял у борта на нижней палубе, покуривал и стряхивал пепел в большое ведро с песком.
– У вас тут пиво чешское есть? – внезапно раздался за спиной чей-то быстрый мужской голос.
Я резко обернулся. Что за шуточки!
Передо мной стоял незнакомый высокий худой человек лет двадцати семи заурядного курортного обличия, в линялых джинсах и кроссовках. Как он проник на корабль? Наверное, вахтенный зазевался. Но вид у незнакомца был мирный, трезвый, лицо открытое, улыбка добрая, и я не стал сразу его прогонять. Не на боцмана Нестерчука он нарвался. Тот бы показал ему пиво, тем более чешское.
Вероятно, и у меня был вполне миролюбивый вид, он проникся ко мне доверием.
– Я здесь в санатории отдыхаю, – показал он куда-то в сторону Нижней Ореанды. – Мы там заспорили, ну и я проспорил. А парни сказали: слетай-ка, если ты такой умный, в порт за чешским пивом. Тут на любом лайнере, говорят, можно в барах достать. Но лишь своим пассажирам продают, – он доверчиво глядел на меня, – и не на валюту.
– Я не пассажир. Да и какой же это лайнер? Не можешь научно-исследовательское судно отличить?
– Значит, ошибся, – смутился он, – я на музыку летел.
У нас и правда в радиорубке громко наяривал джаз. Профессиональный радист Николай по духу из тех ребят, что любят слушать музыку вместе с улицей.
– Со всех ног? – уточнил я.
– Что?..
– Со всех ног, говорю, летел? – Наш возраст предлагал общение только на «ты».
– Да уж не крыльев, – засмеялся он. – Сказанул! Нет, приятный мужик. Мне нравятся те, до кого мой тонкий юмор доходит.
– Устал, спешил очень… Можно я тут немного постою?
– Присаживайся, в ногах правды нет, – откинул я бортовую скамейку.
– В головах – тоже нет. Я усмехнулся.
– Куришь? – И сел рядом.
– Бросил. Дыхание сбивает, – неопределенно ответил он.
– И у меня. Я теперь себя на голодном пайке держу – не больше пяти сигарет в день.
– А ты почему? – спросил он.
Чудак. Я ведь тоже не знал, почему ему куренье мешает.
– Водолаз.
– А я учитель пения.
– В школе? Он кивнул:
– В поселке городского типа – в Березовке. Гродненская область. У нас знаменитый стекольный завод «Неман»! Неужели не слышал? – заволновался он. – Анатолий, – спохватившись, протянул он руку.
– Валерий, – пожал я. – Про завод слышал.
– Вот! – обрадовался он. – У меня там жена работает. Тоже поет.
– А я в школе всегда с пения сбегал.
– У меня бы не сбежал. Такой хор!.. Я и сам пою.
– Теперь понятно, отчего ты курить бросил.
– Да вообще-то не потому… – он замялся. – Ну, пусть… Я еще никому свою тайну не раскрывал, даже своей малой.
– Кому?
– Маленькой дочке. Малая, по-нашему по-белорусски. А у меня от нее, поверь, никаких секретов нет.
– Верю. Не дылда напудренная, не разболтает. У самого дочка растет, есть пока с кем посоветоваться, – признался я.
Это еще больше расположило его ко мне.
– Не знаю, с чего начать…
Я не стал советовать, что – с начала. Кто знает, где оно и в чем. Сам разберется. Бывает, все самое важное начинается не с поступка, а, допустим, с погоды. Дунул ветер, сорвал с тебя кепку, ты погнался за ней и нечаянно сбил в канаву свою будущую жену, мать твоих будущих детей. Или того хлеще – с разбегу повалил усатого начальника областного УВД где-нибудь в Грузии. Со мной это было, в другой раз расскажу.
– Начну с Артека, – неожиданно сказал он.
Я малость испугался. Внешность обманчива: вдруг начнет со своего детства отличника-активиста. По-моему, обычные ребята в Артек не попадают. Со свиным рылом, как известно, в калашный ряд не пролезешь.
Слава Богу, первое хорошее впечатление меня не обмануло. Просто его детский хор за певческие заслуги возили год назад выступать в пионерскую столицу, а заодно разрешили и пожить там пару деньков. Вместе с руководителем Анатолием, конечно.
Ну, выступили они успешно на каком-то торжественном сборе. А потом своей, как бы отдельной группой отдыхали, купались, в горы ходили – и все под надзором Анатолия. Сам детей привез, сам за них отвечай. Кормили, ясно, бесплатно. И спать где нашлось – у них для гостей всегда место есть. Ну, это лишние подробности. Вообще он странно рассказывал, то очень подробно, то кратко, вдруг перескакивал на другое, затем возвращался к прежнему… Очень уж он волновался и страсть как хотелось выговориться.
Ни с того ни с сего поведал о своем соседе в санатории. Мол, в цирке работает, шпаги глотает, огонь изрыгает и так далее. Возвращались они как-то поздно из Ялты, одни шли по темному пустому проулку. Впереди появился запоздалый прохожий и кричит еще издали:
– Ребята, огоньку не найдется? – Понятно, обрадовался, прикурить хотел.
– Пожалуйста, – ответил шпагоглотатель.
Мигом что-то там сделал, и как пустит изо рта ему навстречу огненную ревущую струю. Прямо дракон огнедышащий! Еще чуток, и брови бы прохожему спалил.
Но тут был точный расчет, профессионал: знает доскональный предел.
Подходят. Прохожий молча стоит, в губах сигарета зажата, и щеками дергает, машинально раскуривая, – уже и огонек появился. Прошли они мимо без единого слова, а он каменно повернулся и смотрит им вслед.
Возможно, до сих пор стоит. Дали ему прикурить!
Я бы на его месте сразу рванул прочь без оглядки. Страшное дело.
– Так на чем мы остановились? – спросил меня Анатолий.
– На Артеке, – сказал я. – Купались, в горы ходили…
– Сдуру повел, упросили. В горах и случилось, – нахмурился он.
Мальчонка там у них, первый тенор, оступился и со скалы сорвался. Вгорячах Анатолий мгновенно прыгнул за ним, настиг – он же тяжелее, – схватил, и они мягко опустились на землю. Глянули вверх – обоих затрясло. Оказалось, метров пятнадцать летели.
– Я не случайно сказал, что «мягко опустились» и «летели», а не падали, – подчеркнул Анатолий. – Так именно и было. Иначе бы мы с ходу разбились!
Ребята были здорово напуганы, но в Артеке ничего про этот случай не сказали. А уже дома кое-кто из хора проболтался, так сказать, напел родителям: с тако-ой высоты, чудом уцеле-ели!..
Анатолий отбоярился: мол, метра полтора лишь было. Дети, известно, всё преувеличивают.
А сам думал и думал над тем, что случилось. Как только обхватил он мальчонку, падение замедлилось, и они словно спланировали вниз. Нет, ветер им никакой не помог. Напротив, в ущелье было безветренное застойное марево, будто в парилке, без малейшего сквознячка. Когда они падали, он неожиданно почувствовал, что в нем как бы включилась какая-то неведомая упругая тяга, преодолевающая падение. И если б не тяжесть мальчика, он бы, наверное, неудержимо поплыл ввысь. Такое было чувство… легкости, невесомости. Причем не какого-то бездуховного воздушного шара, а управляемого по желанию полета. Он ведь и место приземления невольно выбрал «помягче», кругом были одни камни.
Он припоминал все до мельчайших подробностей, и то неведомое чувство точно эхо откликалось в нем… Ему неудержимо хотелось испытать его вновь, как говорится, воочию. Но, уговаривал он сам себя, в их поселке нет гор. Не прыгать же, в самом деле, с балкона собственного дома, даже ночью. Вот потеха будет, если он вдруг, в лучшем случае, сломает ногу! Скажут, а еще учитель – с ума сошел или того хуже: «бимбера» (самогонки, на польском) налакался!.. Так и не решился.
А зимой вдруг появилась идея. В Раубичах есть лыжный трамплин. Лыжник он так себе, с трамплина никогда в жизни не прыгал, но все-таки… Если и случится несчастье, никто потом позорить не будет. Желание испытать себя становилось все навязчивей. Разок бы попробовать, а там хоть трава не расти. Трава травой, а вот соломки бы подстелить под трамплином побольше!..
Ладно, это все впереди. Еще осенью, разбирая всякие бумаги, он обнаружил письма покойных бабушки и дедушки.
Немного истории. Про голод и разруху после революции известно. Жили они тогда в Орше. Кирпичный завод, на котором работал дед, встал. Безработица, нищета… Бабушка устроилась через родственницу на какой-то суконной фабричке в далеком Петрограде. А дед здесь остался, был он замечательным мастером и все надеялся, что завод нет-нет да и вновь откроют. Напрасные ожидания… Бабушка ему весточку прислала: срочно, мол, лети ко мне, я тебе место кочегара схлопочу. А он ей ответное письмо: еще погожу недельки две, продержусь как-нибудь из последнего, и, если с заводом ничего не решится, такого-то числа вылетаю ночью, а под утро уже буду в Питере. Жди, мол.
Чуете, какие письма?.. Что это, совпадение: она ему – «лети», а он ей – «вылетаю»! Образные выражения? Не похоже. И потом такая, прямо скажем, нахальная дедова уверенность: «буду», «жди». Тогда и поезда-то ходили, когда и куда им заблагорассудится. Мечта МПС.
Можно было принять на веру только одно: дедушка мог летать, и бабушка знала об этом. Разумеется, они скрывали такое, но в годину бедствий не до скрытности. Да и кто чего бы понял, даже если бы и заглянул в те письма строгим революционным глазом. И сам бы Анатолий не докумекал, не случись с ним та история в горах и не почувствуй он в себе загадочную подспудную силу.
После тех писем он, наконец, и решился прыгнуть на лыжах с трамплина в Раубичах. Правда, ночью. Тут были свои «за» и «против». Если он совершит прыжок днем и все удастся, вдруг «установит» прилюдно невольный мировой рекорд? Если же прыгнет ночью и потерпит крах, то кто ему потом вызовет «скорую»?.. По-научному, дилемма.
…Я слушал его и думал: «Складно заливает! А закончит рассказ, попроси я его сделать хоть небольшой кружок над акваторией, непременно откажется: раньше мог, а теперь, дескать, не могу. Такому трепачу, чей приятель из своей луженой глотки огнеметом дает прикурить, пара пустяков на ходу выдумать случай, после которого он якобы вмиг разучился летать».
Вы, конечно, можете возразить: а как же та встреча со Степанишной? (См. рассказ «Степанишна».) Там я сам все видел. Видел, а не слышал!
Я уже предчувствовал, что прыжок Анатолия с трамплина пройдет успешно. Правда, то, что он, как оказалось, летел по воздуху метров двести на лыжах вверх ногами, этого я все-таки не ожидал. И лишний раз восхитился: вот брехло летучее! Недаром он мне сразу понравился, с первого взгляда произвел приятное впечатление. Ври, ври дальше, голубчик!.. С трамплина он приземлился нормально – повиснув на дереве. «Скорую» вызывать не пришлось, сам слез.
В общем, трамплин и помог ему стать на ноги, точнее – на «крыло». Начал с долгих прыжков на лыжах, а закончил тем, что мог летать и без них хоть откуда и куда угодно. Но делал это лишь только по ночам, как и покойный дедушка-летун. Точнее – левитант, я запомнил.
С ним еще много всяких случаев было, все не перескажешь. Так, однажды он по незнанию пролетел где-то над запретной зоной и его обстреляли. «Неудачно», – как он выразился.
В другой раз его чуть не сбили и не съели охотники. Парил он ночью над озером – вверху звезды, внизу звезды. Как между двумя небесами. Ошеломительная красота!.. И неожиданно услышал голоса. От воды они сильно отражаются.
– Глянь, какая огромная птица кружит!
– В супце она станет поменьше, – пробасил второй. – Уварится.
И давай палить!.. Из кожаной куртки потом мелкая бекасная дробь дома сыпалась.
Летал Анатолий всегда медленно и невысоко. Ночью все внизу сплошным мраком расстилается, а так что-то и разглядеть можно. Особенно если летаешь по лесным просекам – будто в загадочном, таинственном коридоре.
Главная опасность ночных полетов – высоковольтки и всякие другие оголенные провода. Тут надо смотреть в оба. То и дело видел он трескучие вспышки – это ночные пернатые нарывались.
Анатолий не только в родном, отечественном небе шастал. Бесконтрольно летал – радары низкую цель не берут – в Польшу: к дальним родственникам. У них в Березовке вообще «Лига наций»: белорусы, русские, поляки, литовцы, евреи, украинцы… Сам он наполовину белорус, наполовину поляк, наполовину русский. Так он вгорячах заявил, не заметив, что вышло вместо одного полтора человека. А жена его – полька. Тоже высокая, а уж горда-а-я! Он иногда укоряет ее словами Пушкина: и долго ль буду я пред гордою полячкой унижаться? За точность слов не ручаюсь, привожу по памяти.
Научился и с тяжестями летать. С багажом. Во второй свой полет в Польшу прихватил заказанный цветной телевизор, а назад беспошлинно доставил южнокорейский видеомагнитофон «Голдстар». Себе.
Признаюсь, такого от скромного учителя пения я не ожидал. Хотя польская кровь – она сказывается. В торговых операциях они не видят ничего зазорного – обычное дело. Не то что мы, пеньки-с-ушами. Но в последние годы и мы стали шагать в ногу со временем. Сейчас даже наши бабуси лихо торгуют на югославских и польских барахолках чем попало! Видали по телевизору?
Собственно, чего я раскипятился. Он же про все загибал. Сам же признавался, что никто его тайну не знает: ни жена, ни его любимица «малая». Спрашивается, а как же он мимо гордых глаз жены сумел купить и вынести телевизор? И как объяснил он появление в доме нежданного видика?.. Такие дела в тайне не провернешь. А хотя можно. Сказать, что телек обменял на видик у приезжих поляков, и нате вам!
Когда Анатолий, подустав, закончил свой треп, я стал с ним прощаться:
– Я тебя до трапа провожу, а то вахтенный забазарит. Он странно посмотрел на меня:
– А почему вы… ты не просишь, чтоб я полетал?
– Так ты ж ответишь, что вдруг разучился. И даже докажешь, почему.
– Но я действительно разучился, – чуть ли не обиделся он. – Ты что, догадывался об этом?
– Честно? Догадывался.
– Значит, я здесь трепался, а ты со стыдом за меня, что ли, ждал, когда я замолкну?..
– Ну, не совсем. Хорошо заливаешь! Жаль, конечно, что так вышло. Обычно первое впечатление никогда не обманывало.
– Оно всегда обманчиво, – съязвил он.
– Но только не у меня. Это в первый и последний раз. Даже в полутьме было заметно, как он побелел. Не в моих правилах, но я его добил:
– Ладно уж, признайся, что все это выдумал.
– Понимаешь, если я полечу, ты кому-то расскажешь, и меня…
– … затаскают, – продолжил я. – Лучше пусть считают, что все это выдумка. Верно?
– Ты прав.
– Ну пока, – поторопил я его. – Вон лайнер подходит, – и указал в море на дальние растущие огни, – а не то чешское пиво купить не успеешь.
Он вдруг странно подпрыгнул, на миг завис в воздухе и, заложив крутую дугу, исчез во тьме. Издали донесся и растаял обрывок песни:
…И смертный лист, сверкая, спускается с небес.
Чтоб сообщить о рае, который не исчез…
Петь он тоже умел.
– А теперь вам честно скажу, я ему с самого начала верил, лишь подначивал потом. Правда, и вас слегка разыграл, но его – специально, чтоб самому все увидеть. Почему я ему верил? Во-первых, я доверчивый. Во-вторых, таких деталей, которых он наворочал, не придумаешь – я бы не смог. В-третьих, надо было видеть и слышать, как он рассказывал. А самое главное, первое впечатление, повторяю, никогда меня не обманывает. Его, вероятно, – тоже. Мне и он поверил. Так что и имя, и название поселка, и все-все мало-мальски конкретное, географическое я переиначил. Так сказать, перенес действие в другие места. Зачем его подводить?..
Так-то… Степанишна от своих сказок – вековой народной мудрости – летать научилась. А у него, оказывается, наследственное вдруг пробудилось. В деда пошел.
Не деловой я человек. Можно было бы с ним таких дел натворить…
Интересно, достал ли он чешское пиво?
ГРОТ
Многие, конечно, знают, что старое название черноморского поселка Планерское, километрах в тридцати от Феодосии, – Коктебель. Типично курортное место, знаменитое одноименным Домом творчества писателей, музеем поэта Волошина, а главное, потухшим вулканом – Карадаг.
Коктебель… Скалистые профили горного массива, ветреное солнце, мягкий блеск моря, перечеркнутого зелеными и голубыми языками течений, россыпи крупной гальки, похожей на фасолины-великаны. Камень, глина, высокие пуки сухой травы и низкая редкая зеленая травка…
Был я там всего раз, в юности, – снимал комнатушку в частном доме за базаром. Точнее, не в доме, а в летнем сарае, разделенном на три односпальных бокса с оконцем в каждой двери. А мне большего и не нужно – кровать, столик с лампой, вешалка и, самое важное, свой ключ. Тем более брали недорого.
Соседями у меня были двое тоже молодых ребят. Имена их забыл, помню прозвища – Литтл и Миддл. По-английски, Маленький и Средний. Оба из Москвы, студенты иняза: один – второкурсник, другой – дипломник.
В самом доме снимал комнату четвертый участник, если считать и меня, этой истории. Тридцатилетний, длинный и жилистый, Степан – ювелир из Ростова.
Я познакомился со студентами еще в поезде, мы ехали в соседних купе. Да и в Коктебеле расположились почти так же, только здесь «купе» было на каждого.
На все случаи жизни у Литтла и Миддла был бесшабашный ответ:
– Не надо парить!
Где они его подцепили… «Не надо парить!» – наперебой неслось с нашего дворика, будто из прачечной.
Жизнь у нас шла молодая, веселая, разгульная. Я только что вырвался из армии, Миддл уже собирался на волю из института, а Литтл, наконец, оторвался от мамы. Судя по тому, с каким упоением он куролесил, была она кремень-женщина.
Иногда к нам присоединялся и ювелир Степа, которому вообще было море по колено, он только что развелся с любимой женой.
– Адюльтер! – поднимая палец, важно говорил он.
– Изменила, – переводил мне Миддл.
– Наставила рога, – уточнял Литтл, – и адью, хрен!
Степа оставил ей все, прихватив лишь горсть витиеватых золотых перстней собственной работы, и прокучивал их со страшной силой.
– Гори все огнем! – кричал он, возвращаясь поздно ночью, и затем до утра молча скрежетал ключом, пока не засыпал на пороге, сломленный упорством двери. Хозяйка не высовывалась, а нам надоело.
Мы уходили на весь день в далекие бухты у подножия Карадага, по пути заправляя трехлитровый чайник рислингом из винных автоматов, точь-в-точь как газировочные. Только вместо трех копеек надо опускать двадцать.
Загорали, ловили рыбу, купались, приставая в воде к девушкам. Я еще нигде не встречал такого, никем не охваченного, количества юных особ. Дикие девичьи стайки можно было встретить повсюду. Попадались и целые табуны без объездчиков – страшно даже подойти. Почему-то сильный пол тогда в Коктебеле был в явном меньшинстве.
Впрочем, я отвлекаюсь. Моя история – на другую, не менее важную тему. А не то собьюсь с пути истинного.
Любые источники склонны пересыхать. От безалаберной жизни деньги у нас подходили к концу. Звонить и просить у предков – напрасное дело. Они бы могли выручить лишь в одном случае: прислать на обратный билет. Но то-то и оно, что он имелся у каждого. Взят еще в Москве. Видать, не только у Литтла была кремень-матушка.
До отъезда оставалось с полмесяца, а мы уже прочно сидели на мели. Пришлось умерить аппетиты, вести себя достойно, сдержанно и не разевать рот на чужой каравай. Никаких гулянок с подружками, воздержание, сухой закон. Килограмм дешевой ливерной колбасы и буханка хлеба – на троих в день. Солнце, море и потухший вулкан Карадаг – бесплатно. А на танцы в пансионат «Голубой залив» мы и раньше не ходили, там одни «дамские» объявляют – никакого тебе выбора.
Аристократичный Литтл, в джинсах с редчайшим лейблом «Доллар», опустился до того, что стал собирать и сдавать бутылки. Сбор по ночам, сдача – по утрам. Мы бы тоже снизошли до этого презренного занятия – улов бывал рекордным! – но принимали порожнюю посуду крайне редко, а на обмен вообще нигде не брали.
И тут в роли нашего благодетеля выступил ювелир Степа.
– Чего приуныли, детки? – как-то спросил он.
– Куцать хоца, кай-кай, – загундосил Литтл.
– Нет, тебе не кушать хочется, – усмехнулся Степа. – И не «кай-кай», а «пей-пей»! Смотрю я на тебя и дивлюсь: кто тебя пьянствовать научил? Дома-то небось не позволял.
– Ты бы лучше вчера на себя подивился, – вступился за друга Миддл, – когда на луну лаял.
– Не было этого. Заливает, да? – подмигнул мне ювелир. – Такого раньше никогда за мной не наблюдалось. А привычки – запомни, юноша, – устойчивы.
– Количество переходит в качество, – заметил я.
– У нас в стране никогда не перейдет!.. Ладно, квиты, – свернул он спор. – У меня для вас нашлось дело.
– На мокрое я не согласен, – сразу заявил Литтл, – кишка тонка. Плохо питаюсь.
– Да ну вас, оглоеды! Я серьезно. Можете бабки получить, не обижу.
– Тогда послушаем. Прошу сесть, – Миддл услужливо пододвинул ювелиру пень, на котором хозяйка оттяпывала головы своим курам.
– Плохая примета, – покосился Степа. – Значит, так…
Дело показалось нам на первый взгляд простым. А почему бы и нет – бродить с молотком по Карадагу и отбивать в скалах полудрагоценные камни: светлозеленые халцедоны, слоистые, разводистые агаты, пятнистую яшму и, главное, ярко-красные сердолики. Этот камень больше ценится.
Ищите, мол, братцы, как говорится, верхним и нижним чутьем, приносите, а он, знаток Степа, отберет лучшее для шлифовки.
– А где шлифовать будешь? – спросил Литтл.
– У меня ж мастерская в Ростове.
– Так ты все жене оставил, – рассмеялся Миддл.
– Кроме мастерской, – подчеркнул Степа. – Ну как, согласны? Заодно и загорать можете!
Мы согласились. Попытка не пытка. Попробуем.
В Коктебеле вообще все отдыхающие помешаны на камнях. Целыми днями роют гальку на пляжах. И кое-что находят, чаще всего – обточенные морем халцедоны, реже – сердолики. Самые отъявленные любители, стремясь опередить других, уже ранним утром журавлями выхаживали вдоль морской кромки. В горы забирались разве только одиночки профессионалы, без шлифовки даже отличный камень – не камень. У почты была ювелирная мастерская, где продавали недорогие перстеньки с местными, правда, не лучшими, камешками. А из-под полы предлагали красивейшие отполированные агаты и сердолики, тоже тогда не совсем по грабительским ценам: рублей за пятьдесят. Сейчас-то цены наверняка подскочили, тем более что Карадаг закрыт для всех. Объявлен заповедником строжайшего режима. И слава Богу. Туда, говорят, даже орлы теперь вернулись.
Я плохой ходок в горы, особенно по солнцепеку. Когда мы первый раз по крутой тропе, за бывшей каменоломней, поднялись на седловину, у меня был язык до пояса, как у московской сторожевой. Всю воду, взятую в дорогу, возможно, я выпил сам.
Зато отсюда, с перевала, открылся потрясный вид на все четыре стороны. С одной – длинный берег, опутанный таким же длинным канатиком прибоя, и бескрайнее живое море, а с трех других – внушительная чащоба скал, словно продравшихся сквозь землю. Да они и впрямь вылезли наружу – на то и вулкан – черт знает из каких глубин. Искореженные, пропеченные – черные, темно-серые, пятнистые… Они торчали голо и стремительно. Лишь сам перевал был кое-где припорошен землей с чахлым колючим кустарником и с низкорослыми деревцами-кизилами.
Если идти по перевалу дальше, что однажды и сделали пытливые Миддл с Литтлом, можно спуститься в соседний поселок, известный своим дельфинарием. На дельфинье представление они не попали, но пива выпили.
Мы свернули с тропы влево, к подножию скал, что, громоздясь высоким взъерошенным валом, падали затем отвесным каменным водопадом в море.
В рюкзаке Литтл нес хозяйкин молоток и удачно найденную по пути еще в самом Коктебеле, ржавую кирку, у которой мы укоротили ручку. Повсюду встречались следы исступленной деятельности «пришельцев»: изрубленные халцедоновые жилы и узкие агатовые жилки… А на недосягаемой высоте красовались аршинные буквы масляной краской, гордо сообщавшие о том, кто и когда туда залез.
– Это ж сколько банок с краской, – поражался Литтл, – надо было переть на себе!
– Ради славы чего не сделаешь, – сказал я.
– Работа титанов, – коротко определил Миддл. От него-то я впервые и услышал о разнице между титанами и чайниками. Титаны – крупнее!
Даже у неприступной верхушки знаменитого «Чертова пальца», грозящего ввысь, было намалевано белым: «Камбеш лысый! Сухуми!» Подобная надпись врезается в память на всю жизнь.
– Камбеш… – пробормотал Литтл. – Камень бешеный?.. А знаете, как переводится на русский название города Херсон? – внезапно спросил он, и сам себе ответил: – Бессонница.
Повсюду разевали иззубренные пасти консервные банки и вспыхивало битое стекло.
– Мамай прошел, – сказал Миддл.
– Мамай или бабай? – поинтересовался Литтл. – Я их путаю.
– Оба.
– А все-таки? – настаивал Литтл.
– Про Мамая говорят – прошел, а про бабая – пришел. Детей пугают, чтоб не плакали: «Молчи, бабай придет!»
– Значит, мы бабай, – Литтл снял рюкзак. – Мы пришли.
И достал кирку. Как он углядел в расщелине скал эту нетронутую халцедоновую жилу?.. Ее извилистый ход там и сям прикрывал лишайник, и она шла как бы пунктиром.
Часть этого «пунктира», килограммов двадцать, мы и притащили в рюкзаке под вечер во двор. А кирку оставили в укромном местечке на Карадаге, не носить же ее туда всякий раз. Сейчас-то можно обозвать нас любыми словами за варварство, но тогда нам это и в голову не приходило. Когда в доме разгром, лишняя пара выбитых стекол уже не выглядит преступно.
– Куда столько? – обалдел Степа.
– Забирай и шлифуй, – посоветовал Литтл.
– Дешевый он, халцедон-то… – копался Степа в груде отбитых камешков. – Дешевый, как и нефрит… В Сибири нефрита – тонны!
– А у нас – килограммы, – сказал Миддл.
– Целиковые колечки вытачивать – возни много… Разве что на бусы, а? – поднял голову ювелир.
– В самый раз на бусы, – кивнул я.
– Ерунда. Ладно, немножко возьму. – И выдал нам пятерку. – Только в виде поощрения, – предупредил он.
– Говорил, не обижу… Обижаешь, начальник, – проворчал Литтл. – Пуп надорвали.
– А вы больше эти килотонны не таскайте. Сердолик ищите!
С тем и ушел. Не помню, взял ли Степа хоть что-то из кучи. Правда, к нашему отъезду потом она заметно уменьшилась. Может, мальчишки растащили.
Наши мечты про пир на весь мир рухнули. С пятеркой не разгуляешься. Втроем за целый-то день мы б куда больше заработали у соседей на стройке дома, но это не приходило нам в голову. Искали легкие деньги.
Наловчившись, мы стали приносить Степану и сердолики. Но, помнится, никогда больше десятки на всех троих мы ни разу не сподобились получить за усердные труды. Измученные, исцарапанные, обгорелые – насчет загара Степан не ошибся, – мы камнем – лучше словечка не подберешь – падали спать.
– Вот если бы вы сердоликовый оникс принесли!.. – наказывал нам Степа, как будто мы в магазин ходили.
– А какой он из себя? – спросил Литтл.
– Сердоликовый оникс состоит из чередующихся слоев ярко-красной или красно-желтой и молочно-белой окрасок, – заученно пробубнил Степа и мечтательно улыбнулся. – Красавец, ребятки.
– И сколько б ты отвалил за килограмм? – прищурился Литтл. После первого похода в горы он все мерил на вес.
– Чего? – оторопел Степа.
– Того! Оникса.
– Рублей… пятьсот не пожалел бы, – вымолвил Степа, и засмеялся. – Где его вам найти… Килограмм – скажет тоже!
Как в колодец глядел. Нигде нам этот оникс не попадался.
В конце концов мы бросили рабский труд. Надоело ишачить. Тем паче, что дурацкие деньги по-дурацки и тратились.
Как ни уговаривал Степа, обещая повысить таксу, мы не соглашались.
Мы были вновь свободны как ветер. Голодны и свободны. Сытость с волей несовместимы. Снова ходили в далекие бухты, купались, ныряли, ловили рыбу, собирали мидии и пекли тут же на костре. У меня все-таки морская душа, не горная. Горные выси к себе не манят. Потому-то я и стал впоследствии водолазом.
А тем временем Неожиданное терпеливо подстерегало меня. Ныряя в маске с трубкой за крабами, я вдруг обнаружил в отвесном подножии Карадага, метрах в четырех под водой, темное большеватое отверстие. По краям оно заросло водорослями, И, если б туда не шмыгнула вспугнутая мною зеленуха, я б не заметил. Был я тогда худощавым и сразу прикинул, что вполне смогу в него пролезть.
Меня всегда притягивала опасность. Вынырнув, я отдышался, набрал побольше воздуха и снова нырнул. Прошел я в то отверстие без труда, лаз оказался примерно двухметровой длины, а затем резко обрывался… По-прежнему под водой, цепляясь за стену пальцами, я стал подниматься, со страхом ожидая, что стукнусь головой о каменный свод…
Но не ударился, голова свободно прошла водную поверхность – и я очутился внутри горы, я мог дышать! Высоко вверху светилась в горной толще какая-то щелочка, а внизу подо мной, в темной воде, угадывалось более светлое пятно того самого прохода. Я несмело крикнул, стены откликнулись эхом. Судя по всему, это был довольно большой грот.
Я снова нырнул и благополучно выбрался обратно.
