Текст книги "Линия красоты"

Автор книги: Алан Холлингхёрст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

– Как тебе в аспирантуре? – мягко поинтересовалась Пенни, словно сочувствуя бывшему оксфордцу, которому приходится продолжать учебу в заведении рангом пониже.

В студенческие годы Ник и Пенни никогда не встречались, и слово «Оксфорд» обозначало для них разные вещи, однако сейчас Пенни обращалась к нему как к товарищу.

– О, отлично! – ответил Ник и тут же, из той же оксфордской солидарности, добавил: – Конечно, это совсем не Оксфорд. Ничего похожего. Само здание очень мрачное. Я недавно узнал, что факультет английской литературы расположен в помещении бывшей матрасной фабрики.

– Да что ты?! – воскликнула Пенни.

– Да, там довольно уныло. Неудивительно, что половина преподавателей пьют.

Пенни звонко рассмеялась, и Ник почувствовал себя предателем. На самом деле он питал глубокое уважение к профессору Эттрику, обнаружившему в его диссертационных тезисах такие глубины, которых сам Ник и не подозревал. Однако работа продвигалась туго: в библиотеке, над книгами, он в основном мечтал о Лео, и длинные сложные фразы Мередита и Джеймса замедлялись и распадались в его мозгу на бессвязные воспоминания о прошедших свиданиях. Ник чувствовал себя виноватым: ему хотелось оправдать доверие профессора, хотелось быть таким, каким тот его видит – глубокомысленным и преданным своему делу молодым ученым.

– Значит, ты работаешь над Генри Джеймсом? – спросила Пенни.

– Да, – ответил Ник.

Кажется, эта тема не была для нее темным лесом, однако она заметила только:

– У моего отца несколько полок Генри Джеймса. Он считает его гением.

– Не он один, – скромно ответил Ник и отрезал себе бурого оленьего мяса.

– «Искусство творит жизнь» – это он сказал? Отец часто это цитирует.

– «Искусство творит жизнь: только благодаря ему мы смотрим на жизнь с интересом и видим в ней нечто важное; и я не знаю ничего, что обладало бы такой же силой и красотой», – продекламировал Ник.

– Да, как-то так, – сказала Пенни. Она мечтательно улыбалась в свете свечей. – Интересно, а что бы Генри Джеймс написал о нас?

– Ну…

Ник задумался. Пенни напомнила ему восторженную тетушку, из тех старых дев, что в своей невинности порой задают удивительно острые и неприятные вопросы. На мгновение он задумался о том, какая судьба ее ждет. Белокурые волосы, нежная кожа, пухлые щеки, легко заливающиеся румянцем… Такие девушки многим нравятся.

– Мне кажется, – заговорил он, – он был бы к нам добр. Рассказал бы о том, какие мы все прекрасные, удивительные люди, вложил бы нам в уста невероятно тонкие замечания, и мы до самого конца так и не поняли бы, что он видит нас насквозь.

– Потому что он писал о высшем обществе? – уточнила Пенни.

Она явно полагала, что сейчас находится именно в высшем обществе.

– Да, и поэтому тоже. – Вспомнив летний разговор с лордом Кесслером, Ник ответил Пенни так, как тогда не сообразил ответить ему: – Многие говорят, что он не умел писать о деньгах. Но он прекрасно знал, как действуют на людей деньги. Человек, у которого они есть, и мыслит, и чувствует иначе. – И он бросил через стол нежный взгляд на Тоби – тот, добрая душа, временами честно старался не думать как богатый, только ничего у него не выходило. – Он ненавидел вульгарность, – добавил Ник. – Но еще говорил, что назвать что-то вульгарным – значит не понять его истинного значения.

Пенни, казалось, над этим задумалась, но на самом деле она прислушивалась к тому, что вещал ей в другое ухо Бэджер. Судя по ее внезапному румянцу и смущенному хихиканью, тот к ней подъезжал – нахально, демонстративно, словно говоря Нику: «А ты, педик, и этого не можешь!»

Тоби слушал Грету Тиммс, украдкой косясь на Софи, которую допрашивал Морден Липскомб.

– Нет, – неохотно говорила она, – серьезная работа в кино у меня пока была только одна.

– А на сцене? – не отставал Липскомб.

Настойчивость в его тоне странным образом сочеталась с безразличием.

– Вот как раз сейчас репетирую роль. Это… Боюсь, это будет спектакль с направлением. Ну, знаете… это «Веер леди Уиндермир».

Дженни Грум начала спрашивать что-то про Кэтрин – правда ли, мол, что она сумасшедшая, – и Ник, отвлекшись на нее, только краем уха слышал, как Липскомб вытягивает из Софи правду: нет, она играет не саму леди Уиндермир, а…

– Ну, роль скорее второстепенная… Нет, много текста учить не пришлось… Нет-нет, это чудесная роль, но другая… Честно говоря, я опасаюсь, что режиссура все погубит…

В конце концов выяснилось, что играет Софи леди Агату, чье участие в действии, как известно, ограничивается двумя словами: «Да, мама». Нику даже жалко ее стало.

– Дорогая моя, – сказала Рэйчел, – как замечательно, мы все обязательно придем на первое представление!

Сказала почти искренне, как видно, в убеждении, что будущая свекровь и будущая невестка должны друг дружку поддерживать.

Леди Партридж, огорченная тем, что Липскомб больше не проявляет к ней интереса, вдруг начала рассказывать о том, как сломала себе шейку бедра.

– Лечилась я, конечно, в Дорсете. Всегда – только там, это замечательная клиника… очаровательные девушки… Да, медсестры… Правда, среди врачей есть один или два цветных, но нет никакой необходимости иметь дело именно с ними… Я-то редко болею, – заверила она его, – а вот мой покойный муж немало времени провел в больницах.

– А-а… – отозвался Липскомб, раздумывая, стоит ли выражать соболезнование.

Леди Партридж подняла бокал и шумно вздохнула.

– Что ж, двоих мужей я пережила. Пожалуй, с меня достаточно, – объявила она так, словно все же не отметала с порога возможность дальнейших предложений. Бросила взгляд на Липскомба, подождала, не скажет ли он чего-нибудь, но он промолчал. – И так интересно совпало, – продолжала она, – что их обоих звали Джеками! Хотя люди были совершенно разные… Просто, как говорится, лед и пламя! Случись им встретиться, я уверена, они бы и секунды мирно не проговорили!

Нику пришло в голову, что она как будто разговаривает по невидимому телефону, отвечает на неслышные прочим реплики.

– Джек Федден, отец Джеральда, был мужчина очень интересный – по-своему, конечно… Он был адвокат, настоящий законник… очень, очень красивый… А второй – Джек Партридж, сэр Джек, разумеется… Нет, в этом от законника ничего не было! Он был человек очень практичный, строитель, построил несколько новых шоссе, вот этих, вы, наверное, знаете… на букву «М»… «М» и номер. Вот номеров я не припомню… но работа была отличная…

Джеральд во главе стола повернул голову к матери. Ник знал, что вскоре после обретения рыцарского звания Джек Партридж разорился. Скандал был довольно громкий, и Джеральд опасался, что тень его по ассоциации может затронуть и пасынка. Поэтому он решительно вмешался:

– Морден, должен вам сказать, я в восторге от вашей статьи о СОИ.

– A-а… – отозвался Липскомб с улыбкой, показывающей, что не так-то легко клюет на лесть. – Я не знал, согласитесь ли вы с моими заключениями.

– О, разумеется! – с жаром отвечал Джеральд; промелькнувшая и пропавшая на его губах усмешка утвердила Ника в мысли, что статьи Липскомба он не читал. – И как можно с вами не согласиться!

– А знаете ли, многие не соглашаются, – флегматично заметил Липскомб.

– Это вы о диетах? – спросила вдруг леди Партридж.

– О противоракетной обороне, мама, – громко ответил Джеральд.

– Ну знаешь, бабушка, «звездные войны», – добавил Тоби.

– Джуди, не соя, а СОИ, – подсказал Барсук.

– A-а, понятно, – отозвалась леди Партридж и хихикнула – не от смущения, а радуясь тому, что привлекла к себе всеобщее внимание.

– Шесть месяцев назад президент объявил о принятии Стратегической оборонной инициативы, – медленно и важно, но с нотками нетерпения в голосе пояснил Липскомб. – Задача этой программы – защитить Соединенные Штаты от ракетных атак. Для этого необходимо создать оборонную систему, способную перехватывать и уничтожать ядерные ракеты противника до того, как они достигнут цели.

– Что за прекрасная мысль! – радостно объявила леди Партридж. На миг Нику показалось, что она издевается – но нет, старая леди была вполне серьезна. Ей нравилась армия, оружие и особенно увеличение военного бюджета.

– И, полагаю, неопровержимая, – заключил Липскомб, начальственным жестом опустив левую руку на стол.

На среднем пальце у него блестело кольцо с печаткой; обручального кольца не было. Впрочем, это ничего не значило: отец Ника и его друзья тоже не носили обручальных колец, полагая, что мужчине кольца вообще не к лицу. Нику вспомнилась странная надпись на карточке: «Со стола Мордена Липскомба» – интересно, откуда еще могут исходить бумаги? «Из мусорной корзины Мордена Липскомба», «из туалета Мордена Липскомба», «из спальни Мордена Липскомба»… Нет, что бы ни представлял из себя этот человек – одно несомненно: у него есть собственные «оборонные системы».

После десерта дамы удалились. Ник остановился в нерешительности, опершись о кресло; ему очень хотелось уйти следом.

– Присоединяйся, Ник, – подозвал его Джеральд.

Мужчины сгрудились вокруг Джеральда, занимая опустевшие дамские места, передвигали поближе к себе бутылки и бокалы. Елена ходила вокруг стола, собирая пустые бокалы, и Ник подал ей измазанную алой помадой салфетку леди Партридж. Мужские сборища ему обыкновенно нравились, но сейчас он предпочел бы общество женщин – даже Дженни Грум, за истерической торопливостью которой он угадывал тихую ненависть к мужу. Барри Грум сидел сейчас напротив него, с хмурой миной, словно все, что сейчас будет, знал наизусть и все эти сборища смертельно ему надоели. В поисках поддержки Ник оглянулся на Тоби – но тот возился с коробкой сигар и сигарным ножом. Ник представил себе Лео, как видел его сегодня, в последний миг свидания – Лео, на своем мотоцикле уносящийся от него прочь – и вновь в голове прозвучал знакомый аккорд, на этот раз приглушенно, чтобы не услышали остальные. Как описать – даже самому себе – пританцовывающую походку Лео, его улыбку, небрежную, насмешливую и ласковую, его невинное кокетство, полное знания и в то же время неведения о силе его красоты?

– Я вам дам совет, – проговорил вдруг Барри Грум.

– Да? – откликнулся Ник, чувствуя, как стремительно покидает его эрекция.

– Никогда не спекулируйте больше чем двадцатью процентами вашего капитала.

Ник хотел было улыбнуться, но вовремя понял, что Барри Грум абсолютно, до свирепости, серьезен.

– Двадцать процентов… Хорошо. Спасибо, я запомню. Вы правы, очень хороший совет.

– Двадцать процентов, – повторил Барри Грум. – Самый лучший совет, какой я могу вам дать.

Начали разливать портвейн и кларет. Морден Липскомб неуклюже обрезал сигару: тонкие губы его были неодобрительно сжаты, и лицо выражало брезгливое недовольство – не сигарой, а тем, что он оказался в такой компании. Нику стало жаль Джеральда, но он не знал, что тут можно сделать. Сам он, когда стремился сойтись с человеком, начинал разговор об искусстве или о музыке; однако ясно было, что Липскомба этим не пронять. Интересно, что бы сказал – или сделал – Лео?

– А вы, Дерек, – обратился Барри к Бэджеру, – надолго здесь остановились?

Несколько мгновений Бэджер пыхтел сигарой, обдумывая ответ.

– Пока старина Боевой Кобель меня не выгонит, – ответил он наконец, мотнув головой в сторону Джеральда.

– Это вы его так называете? – ревниво поинтересовался Барри.

Бэджер затянулся сигарой и ответил, с явным желанием позлить собеседника:

– Старое прозвище, еще с оксфордских деньков. Собственно говоря, у меня дома сейчас ремонт, поэтому я сюда и переселился.

– Вот как? А где ваш дом? – подозрительно спросил Барри.

Этого вопроса Бэджер словно не заметил, и Барри пришлось его повторить. Только тогда Бэджер соизволил ответить:

– Да это недалеко от вашей работы. Ничего особенного, такая, знаете ли, уютная маленькая квартирка…

– Иначе говоря, в самый раз б…дей туда водить, – подытожил Барри, вперившись Бэджеру в лицо, словно желая удостовериться, что оскорбление достигло цели.

Даже Бэджер несколько смутился. Джеральд тихо ахнул и поспешно заговорил с Джоном Тиммсом и со своим бывшим преподавателем о несравненном уме госпожи премьер-министра. Ник бросил взгляд на Тоби – тот молча прикрыл глаза, показывая, что вполне с ним согласен.

– Я предполагал, что сегодня увижусь с премьер-министром, – проговорил Липскомб. – Но теперь понимаю, что это вечер не того сорта.

– О… – виновато отозвался Джеральд. – Мне так жаль! К сожалению, она сегодня занята. Но, если вы хотите, чтобы я вас познакомил…

Нечастая улыбка появилась на губах Липскомба.

– Мы с ней обедаем во вторник, так что это совершенно не нужно.

– Ах, вот как? – мужественно улыбаясь, ответствовал Джеральд.

Так продолжалось еще минут десять-пятнадцать. Ник сидел на углу между двумя беседующими компаниями, передавал бутылки, улыбался тому, как играет свет свечей на полированной поверхности стола, одобрительно бормотал что-то в ответ на шутки Бэджера, который на фоне остальных гостей уже казался ему почти родным. Несколько раз, когда прочие уважительно замолкали после замечаний Липскомба, задумчиво кивал вместе со всеми. Вся столовая пропиталась сигарной вонью, однако спиртное несколько скрашивало ощущения. На Барри Грума Ник взирал почти с благоговением: не часто встречаются люди, вызывающие такое отвращение. Ему казалось, что сам Барри понимает, какое производит впечатление, что ему это даже нравится. И однако Джеральд продолжает с ним общаться, потому что Барри – его деловой партнер, потому что они друг другу полезны. Вот что значит быть взрослым, сказал себе Ник: иметь дело не с теми, кто приятен, а с теми, кто полезен.

– He понимаю, – говорил Барри, – чего эти расфуфыренные оксфордские умники так носятся со своим Клубом мучеников. – Он глотнул кларета. – Что это вообще значит? От чего вы там мучаетесь, хотелось бы мне знать?

– От похмелья, – немедленно подал голос Бэджер.

– Точно, от выпивки, – с безмятежной улыбкой согласился Тоби.

– От превышения кредита и классовых барьеров, – попытался присоединиться к общим шуткам Ник.

Барри уставился на него.

– А вы что, тоже член клуба?

– Нет, я… – начал Ник.

– Я так и думал.

А потом из холла послышался шум. Отдаленный грохот, словно что-то с размаху ударилось о дверь. Затем звонок – три резких, нетерпеливых звонка сразу. Дверь распахнулась, послышался торопливый, взволнованный женский голос, видимо, Кэтрин – слов было не разобрать. Ник скользнул взглядом по лицам гостей: на них отражалось удивление, недовольство, кое у кого – любопытство. Джон Тиммс немигающим взглядом уставился на закрытую дверь. Бэджер устроился поудобнее и выпустил клуб дыма.

– Да хватит уже, хватит! – послышалось снизу.

Точно, Кэтрин.

– Этот ребенок и устрицу выведет из терпения, – проговорил Джеральд и обвел взглядом гостей, желая знать, все ли узнали цитату.

Входная дверь закрылась – на сей раз аккуратно, без хлопка – и раздался мужской голос:

– Девочка, надо быть поосторожнее…

Ник нахмурился: с образом Рассела этот голос не складывался.

Джеральд встал, отложил сигару, проговорил: «Прошу прощения» – и с неловкой улыбкой направился к дверям.

– Это моя сестра, – объяснил Тоби.

– Так вот, как я уже говорил… – начал Морден Липскомб.

Джеральд открыл дверь. Из холла слышалось:

– Ну успокойся, Кэти, успокойся, что ты, в самом деле, разве ж так можно…

Теперь Ник явственно различил в этом голосе карибский акцент. Голос был смутно знакомым, хоть Ник и не мог сообразить, кому он принадлежит – но сердце его рванулось навстречу этому голосу, прочь от сигарного дыма, болтовни старых оксфордцев и жирной скотины Барри Грума.

– А вы кто такой? – спрашивал внизу Джеральд.

– Боже мой, папа! – вскричала Кэтрин. Теперь стало ясно, что она плачет – на последнем слове голос ее дрогнул и сломался.

– Ну, ежели вы – Кэтин папаша, то…

Ник встал и вышел в холл. Он не знал, что происходит, понятия не имел, сможет ли помочь, но понимал, что в любом случае будет полезнее Джеральда.

Кэтрин стояла у лестницы, обеими руками сжимая золотую цепочку сумочки: на высоких каблуках она казалась совсем маленькой, губы у нее дрожали, словно у обиженного ребенка. Несмотря на свою тревогу, Ник едва не рассмеялся – так взрослый улыбается упавшему ребенку, желая его приободрить и убедить, что ничего страшного в падении нет. А падение, очевидно, произошло, и серьезное, – Кэтрин собиралась веселиться всю ночь, а вернулась через два часа. Человека рядом с ней Ник узнал сразу – таксист, с которым она подружилась и как-то раз, пока Джеральд и Рэйчел отдыхали во Франции, привела его в дом: лет пятидесяти, крепкий, с седыми висками и легким запахом ганджи – в «Орбисе» все таксисты приторговывали травкой. В этом доме он выглядел абсолютно неуместно.

– Привет! – сказал Ник и положил руку ему на плечо. – Что случилось?

– Кто он такой? – продолжал вопрошать Джеральд.

– Меня Брентфордом кличут, раз уж вы спрашиваете, – неторопливо отвечал таксист. – Вот, привез вашу Кэти домой.

– Большое спасибо, – поспешно вставил Ник.

– А откуда вы знаете мою дочь? – поинтересовался Джеральд.

– Вы уж о ней позаботьтесь, – продолжал Брентфорд. – Я-то не могу, мне сегодня еще работать.

– Он таксист, – полушепотом пояснил Ник.

– И что, мы должны ему заплатить?

– Я счетчик не включал, – объяснил Брентфорд. – Парень ее послал куда подальше, вот она мне и позвонила.

– Это правда?

– Мы вам очень благодарны, – сказал Ник.

Кэтрин с всхлипом втянула в себя воздух, шагнула к Брентфорду и схватила его за руку. Тот, понимая свое место, осторожно отстранил ее в сторону Ника; тогда она бросилась к нему и зарыдала у него на плече, однако не пытаясь его обнять. В своем горе она не искала у Ника утешения – ей просто надо было куда-то прислониться, поэтому Ник обнял ее осторожной, несмелой рукой.

– Рассел? – спросил он.

Но она рыдала отчаянно, не в силах вымолвить ни слова.

– Милая, что случилось? – воскликнула, сбегая по лестнице, Рэйчел.

– Этот чертов ублюдок ее бросил, – объяснил Джеральд, с негодованием явно неискренним – случилось то, на что он давно втайне надеялся. – Бедная наша киска!

Рэйчел перевела взгляд на Брентфорда, и на лице ее отразилась тень страха, словно таксист принес с собой в дом угрозу куда большую, чем драматическое появление Кэтрин.

– Милая, иди наверх, – сказала она.

В этот момент в холле появился Барри Грум. Жирная рожа его была свирепа и безумна. Ясно было, что он в стельку пьян.

– Эй ты! – заорал он на Брентфорда. – Ты кто такой, а? Отвечай, засранец!

Джеральд положил руку ему на запястье.

– Все в порядке, Барри.

– Если ты ее хоть пальцем тронул, я тебя…

– Да заткнитесь, вы, идиот! – совершенно неожиданно для себя завопил Ник. Звук собственного крика потряс его.

– Заткнись, горилла! – закричала сквозь слезы и Кэтрин.

– Так-так… – протянул Барри, пьяно качая головой. – Так-так… – И на лице его проступила безобразная злобная ухмылка.

– Ради бога, извините… – сказал Ник Брентфорду.

– А почему, собственно, мы все здесь столпились? – как ни в чем не бывало вопросил вдруг Джеральд.

– Милая, пойдем наверх, – позвала Рэйчел.

– Идемте, нас ждут портвейн и сигары, – предложил Джеральд, поворачиваясь к Брентфорду спиной. И добавил: – Дорогая, ты отведешь ее наверх? – с таким видом, словно и вправду вполне готов был сделать это сам.

Кэтрин повернулась и двинулась вверх по лестнице. Рэйчел попыталась ее обнять, но Кэтрин сбросила ее руку. Ник повел Брентфорда к дверям.

– Вы уверены, что мы ничего вам не должны? – спросил он, хотя его наличности едва ли хватило бы на оплату дороги из Стоук-Ньюингтона.

– Вот ведь подонок, – проговорил уже на пороге Брентфорд.

– Да… – ответил Ник, не совсем поняв, кого таксист имеет в виду. Но тот движением головы и руки заверил его, что это все не важно.

Такси исчезло, а Ник еще некоторое время стоял на тротуаре перед домом. Сверху, из открытого окна, доносился женский смех. Ник с наслаждением вдыхал ночной воздух, еще чуть дрожа от волнения – кажется, впервые в жизни он осмелился накричать на неприятного ему человека. Вспомнив о Лео, он улыбнулся и обхватил себя руками. Интересно, что он сейчас делает? Снова вспыхнуло и согрело его воспоминание о сегодняшнем свидании; легким облачком проплыла и растворилась во тьме неприятная мысль о Пите.

Ник вошел в дом и, проходя мимо приоткрытой двери в столовую, услышал голос Джеральда: «…в каких-то отрепьях, и воняет марихуаной!» – и злой смех. Пора наверх, сказал себе Ник, настало время свободы. Ни среди мужчин, ни среди женщин он не нужен. Конечно, невежливо уходить не попрощавшись (поэтому он и не сбежал до сих пор) – но заставить себя вернуться и сесть за стол с Барри Грумом он не мог. Джеральд, наверное, тоже на меня сердится, подумал Ник, но сейчас эта мысль совершенно его не тронула. Он защищал Кэтрин – а значит, безответственным его поведение никак не назовешь. Поднимаясь по лестнице, Ник поймал себя на том, что вполголоса мычит себе под нос яркие, радостные трели из Четвертой симфонии Шумана.

6

– Блин, какой же ты все-таки цыпленок! – сказал Лео.

Что значит в его устах слово «цыпленок», Ник не совсем понимал, догадывался лишь, что это ласковый упрек, непосредственно связанный с его происхождением, воспитанием, неведением множества самых обыденных вещей. Нику это не нравилось – он предпочел бы ласку безо всяких упреков, – однако не сердился на Лео, понимая, что тот сегодня и сам нервничает. Они были в Уиллсдене, ярдах в десяти от дома, где жил Лео с матерью и сестрой.

– Совсем желторотый! – сказал Лео.

– Не понимаю, о чем ты.

Лео потряс головой.

– Ну и что мне с тобой делать?

Они встретились после работы, через улицу от здания городского совета. Лео был в темно-сером костюме с прямыми плечами, белой рубашке и широком, но строгом галстуке. Ник впервые видел его в официальном наряде и не мог сдержать улыбки. Его обожание Лео дошло уже до степени идолопоклонства, однако он знал, что улыбки и восхищенные взгляды Лео воспринимает болезненно: ему кажется, что над ним смеются.

– Ты такой красивый! – сказал он.

– Ага, ты тоже, – ответил Лео. – Ладно, пошли. И запомни: не упоминать имя Господа всуе. Не говори ни «боже мой», ни «о господи». – Эти слова Лео произнес тоненьким манерным голоском – так, как, по его мнению, произносят их ребята вроде Ника. – И главное, боже тебя упаси сказать «гребаный Иисус»!

– Ладно, постараюсь.

Ник всегда нравился матерям – он воплощал собой архетип «милого молодого человека». И сам он любил компанию пожилых, где не чувствовал для себя никакой угрозы. Он с удовольствием очаровывал чужих родителей, порой не замечая границы, за которой желание понравиться переходит в неискренность. Однако знаком был ему и неприятный холодок под ложечкой: как бы приятель не сказал что-нибудь лишнее! – и торопливое стремление перевести разговор на другое прежде, чем он достигнет опасной черты.

– Сестра про меня догадывается, – сказал Лео. – Кстати, она, наверное, тебе понравится.

– Розмари?

– Она хорошенькая.

Они шли по бетонной дорожке; догнав Лео, Ник прошептал ему на ухо:

– Спорим, не такая хорошенькая, как ты!

Миссис Чарльз с сыном и дочерью обитали на первом этаже маленького кирпичного домика. В углублении подъезда располагались рядом две двери: Лео взялся за правую. Долго возился с ключом: как видно, замок у Чарльзов был не из сговорчивых. Оглядываясь кругом, Ник заметил цветное стекло в окне и над дверным звонком – крест из вербных веточек. Надо же, Лео живет в этом доме, ходит по этой улице каждый день – подумал он с легким потрясением, все-таки и дом, и улица слишком отличались от всего, что он до сих пор знал; и тут же сокрушенно сказал себе, что Лео прав, он безнадежный «цыпленок». Дверь отворилась, и на Ника пахнуло острым запахом кухни: вместе с ним пришло столь же острое воспоминание о школьных благотворительных посещениях стариков и инвалидов. Каждый такой визит становился для школьников уроком жизни, а для Ника – еще и уроком тонкого эстетического снобизма.

Они оказались в крохотной кухоньке с застекленной раздвижной дверью и оранжевыми занавесками. Со стены, с церковного календаря, простирал руки парящий в облаках Иисус. Пирамиды тарелок и кастрюль, потрескавшийся линолеум. Почти половину кухни занимала огромная плита: на ней что-то шипело и булькало. И посреди всего этого – мать Лео, сухонькая женщина лет пятидесяти, с искусственно распрямленными волосами и благожелательной улыбкой.

– Добро пожаловать! – обратилась она к Нику с тем теплым вест-индским выговором, который Лео использовал лишь изредка, по собственному желанию.

– Спасибо, – ответил Ник. – Очень рад с вами познакомиться.

Он привык жить аллюзиями и метафорами, и в знакомстве с семьей любимого для него скрывался некий эротический подтекст – он наслаждался, выискивая черты родственного сходства и различия, обнаруживая общее в форме носа или в походке. Жизнь в Кенсингтон-Парк-Гарденс, среди Федденов, давала ему ощущение постоянного размытого присутствия Тоби: это чувство и мучило, и утешало. Но Тоби он лишь пару раз обнимал да однажды поцеловал в щеку, да еще два раза в туалете Вустерского колледжа украдкой видел его пенис. А здесь, в крошечной квартирке в Уиллсдене, он знакомится с матерью человека, от которого не раз слышал: «Ты чертовски здорово трахаешься!» И еще: «Боже, до чего же ты классно сосешь!» И даже: «Мать твою, никогда еще мне так не лизали задницу!» Да, это уже не пресные объятия, поцелуйчики и подглядывание в общественном туалете!

Появилась сестра, Розмари, – как понял Ник, ушла с работы пораньше, чтобы помочь матери принять гостя. Она работала в приемной у врача, и под плащом на ней были блузка и строгая юбка. С ней Ник поздоровался в прихожей, протиснувшись туда боком – большую часть места занимал серебристый мотоцикл. Розмари оказалась очень похожа на Лео – только более миниатюрная, тоненькая, женственная и, разумеется, без бороды. Нику показалось, что он ей не понравился. Потом брат и сестра ушли переодеться, а Ник остался в прихожей, зажатый мотоциклом в дальний угол.

– Ох уж этот мотоцикл! – поджав губы, сказала миссис Чарльз. – Говорила я ему, говорила…

Они вошли в общую комнату, где вокруг дубового обеденного стола теснились стулья в стиле Жакоб, с резными ножками, а дальше, у стены, блестел искусственной кожей раскладной диван. Полку фальшивого камина украшали религиозные сувениры. Вообще о религиозности миссис Чарльз трудно было забыть: кроме сувениров, о ней здесь напоминали картины на стенах и толстые стопки брошюр по краям стола и на подлокотниках дивана. Нику бросился в глаза заголовок: «Приветствуем Иисуса сегодня». Ник присел на краешек дивана и начал вежливо разглядывать картины: между изображением пляжа с пальмами и репродукцией «Тени смертной» Холмана Ханта обнаружил большую фотографию Лео и Розмари в детстве – и уставился на нее с почти педофилическим интересом.

– Я вам откровенно признаюсь, молодой человек, – церемонно начала миссис Чарльз, – уж такой сын у меня уродился, что совсем ничегошеньки мне не рассказывает, каждое слово из него клещами тянуть приходится. Но я так поняла, что живете вы в большом белом доме, у члена парламента?

– Верно, – ответил Ник с невольной усмешкой, которая, должно быть, ее озадачила. Наедине с ним Лео отзывался о Федденах и их доме с насмешливым пренебрежением; но здесь, как понял Ник, упомянул об этом, чтобы произвести впечатление на мать.

– И как вам там нравится? – поинтересовалась миссис Чарльз.

– Ну, думаю, мне очень повезло, – ответил Ник. – Дело в том, что я учился вместе с его сыном.

– А с ней вы знакомы?

Ник неуверенно улыбнулся.

– Вы имеете в виду миссис Федден?

– Да нет! С миссис Федден – я фамилию-то правильно выговариваю? – вы, уж конечно, знакомы. Нет, я о ней. – По благоговейным ноткам в ее голосе Ник начал понимать, о ком речь. – О самой леди. Миссис Тэтчер.

– A-а… Нет. Нет, пока как-то… – Он почувствовал, что должен дать какое-то объяснение. – Джеральд Федден очень хочет залучить ее к себе, несколько раз пытался, но все не получалось.

– Ну, я уверена, вы с ней непременно познакомитесь!

– Если познакомлюсь, обязательно вам расскажу.

Вошел Лео, и Ник благодарно обернулся к нему.

Лео переоделся в свитер и джинсы, и при виде этих знакомых джинсов Ник вдруг с необычайной ясностью представил, как Лео кончает прямо здесь, посреди комнаты, как содрогается его напряженный член и тяжелая струя падает и рассыпается жемчужными хлопьями на искусственной рыжей коже дивана. В последнее время Ник был просто одержим сексом: стоило ему закрыть глаза – и фаллос за фаллосом проплывал перед ним, словно узор на обоях, и порой посреди улицы, в столовой или в аудитории он на миг застывал, пораженный наплывом картин и образов эротического свойства.

– А скажите мне еще, молодой человек, уж порадуйте старуху, вы в церковь-то ходите?

Ник закинул ногу на ногу, чтобы скрыть возбуждение, и ответил:

– Боюсь, что нет. По крайней мере, сейчас.

Миссис Чарльз, похоже, привыкла к подобным разочарованиям и восприняла его ответ философски.

– А родители ваши?

– О, они очень религиозны. Мой отец – церковный староста, а мама часто украшает церковь цветами… – Он надеялся, что эти сведения не подчеркнут, а компенсируют его собственное небрежение религией.

– Очень, очень рада это слышать. А отец ваш чем занимается?

«Прямо собеседование какое-то», – подумал Ник. Быть может, на каком-то подсознательном уровне она почувствовала, что он пытается связать свою жизнь с ее сыном? Впрочем, такие «собеседования» Нику устраивали часто и самые разные собеседники: должно быть, было в нем что-то загадочное, побуждающее к попыткам «встроить» его в соответствующий контекст.

– Он антиквар, – ответил он. – Продает старинную мебель, часы и фарфор. В основном часы.

Миссис Чарльз взглянула на Лео.

– Смотри-ка, совсем как твой старина Пит!

– Да, – рассеянно откликнулся Лео. Он сидел за столом, молчал, смотрел в сторону и, судя по всему, помогать Нику не собирался. – Антикваров вообще много.

– Да-да, то же самое! – радостно продолжала миссис Чарльз. – Ну, у меня в доме тоже кое-что антикварное найдется. Можете походить да посмотреть. Старину Пита вы, наверное, не знаете?

– Знаю, – ответил Ник и украдкой покосился на Лео; ему было любопытно, как тот представил матери старину Пита и что о нем рассказал.

– Надо же, как мир тесен! – просияла она.

– Меня Лео с ним познакомил…

– До чего же он славный человек, этот старина Пит! Знаете, вслед за Лео мы все его зовем «стариной», так уж повелось, хотя ему еще и пятидесяти нет.

– Ему сорок четыре, – уточнил Лео.

– Если бы не он, уж не знаю, что бы мы делали! Он помог Лео кончить колледж, а потом устроил его на работу в городской совет. И ничегошеньки за это не взял! Так и говорит: «Обижаете, говорит, мне никакой благодарности не требуется!» Прямо как фея-крестная в сказках!