Текст книги "Линия красоты"

Автор книги: Алан Холлингхёрст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

У шкафа они помедлили еще с минуту. Ник увидел на полке Троллопа, «Как мы теперь живем», относительно скромное на вид издание; решился его достать, обнаружил экслибрис с гербом, далее страницы были не разрезаны.

– Что это вы там нашли? – благодушно поинтересовался лорд Кесслер. – A-а! Любите Троллопа?

– Честно говоря, не совсем, – отвечал Ник. – Мне всегда казалось, что он писал слишком торопливо. Помните, что Генри Джеймс говорит о нем и о его «бесконечных тяжелых томах свидетельских показаний по делу Англии»?

Лорд Кесслер уважительно помолчал, отдавая дань образованности Ника, затем заметил:

– Нет, Троллоп хорош. Очень хорошо пишет о денежных делах.

– А… да… – пробормотал Ник, сконфуженный вдвойне: во-первых, он ничего не понимал в денежных делах, а во-вторых, из чисто эстетического предубеждения так и не открывал Троллопа. – Честно говоря, я у него не все читал.

– Ну, вот эту вещь, конечно, знаете, – предположил лорд Кесслер.

– Да, эта очень хороша, – уступил Ник, вглядываясь в обложку.

Порой, благодаря какому-то плодотворному самовнушению, он приобретал о книгах, которые никогда не читал, воспоминания почти столь же ясные – точнее, столь же смутные, – как о тех, которые читал, но давным-давно и с тех пор почти позабыл.

Ник поставил книгу на место и осторожно закрыл позолоченную клетку. У него возникло странное – и, может быть, обманчивое – чувство, как будто до сих пор была пустая светская беседа, а вот сейчас пойдет разговор о деле.

– Вы с Тобиасом в школе вместе учились?

– О… нет, сэр. – О барвикской школе Ник решил не упоминать. – Мы товарищи по Оксфорду, оба были в Вустерском колледже. Только я слушал английскую литературу, а Тоби, конечно, ПФЭ.

– Ясно… – проговорил лорд Кесслер с таким видом, словно ему самому далеко не все было ясно. – В один год поступали?

– Да, в один год, – подтвердил Ник.

Слова лорда Кесслера бросили на прошедшие три года какой-то исторический отблеск. Нику вспомнилось, как он в первый раз увидел на лекции Тоби и все остальное вдруг потеряло для него значение.

– И с какими результатами окончили?

Этот вопрос Ника порадовал, поскольку можно было честно ответить: «С отличными». Он чувствовал, что, случись ему окончить колледж с оценками второй степени, как Тоби, разговор пошел бы по-другому.

– И как вы оцениваете шансы моего племянника? – с улыбкой поинтересовался лорд Кесслер.

– Мне кажется, у него все будет хорошо, – осторожно ответил Ник, не совсем понимая, о каких шансах речь, но по лицу собеседника понял, что ответил правильно.

Лорд Кесслер немного подумал.

– А вы сейчас чем занимаетесь?

– В следующем месяце начну писать диссертацию.

– А… понятно, – протянул лорд Кесслер (по слабой улыбке и легкому движению подбородка Ник понял, что он ожидал чего-то другого). – И какую тему выбрали?

– Я… м-м… Я хотел бы писать о стиле, – объявил Ник.

На преподавателей такой выбор темы произвел впечатление; однако на лице у лорда Кесслера отразилась легкая неуверенность. Человек, в кабинете у которого стоит бюро мадам де Помпадур, думалось Нику, о стиле должен знать все; однако ответ лорда напомнил Нику старинные рассуждения о форме и содержании.

– О стиле вообще?

– О стиле авторов рубежа веков – Конрада, Мередита и, конечно, Генри Джеймса.

Тут он покраснел, поскольку сам пока не знал, что именно собирается доказывать в своей работе.

– А, – понимающе сказал лорд Кесслер, – стиль как инструмент.

Ник улыбнулся.

– Да, именно. Или, может быть, точнее – как с помощью стиля автору удается одновременно прятать и раскрывать какие-то идеи.

На миг ему показалось, что он сказал что-то не то, как будто сделал оскорбительный намек, что и у лорда Кесслера есть какие-то секреты.

– Честно говоря, прежде всего меня интересует Джеймс.

– А, теперь понимаю. Вы любите Джеймса.

– Очень люблю! – просияв от гордости и удовольствия, ответил Ник.

Сделав такое признание, он как будто «открылся» – и объяснил, хоть и с запозданием, почему не может соединить судьбу с Троллопом.

– Кстати, Генри Джеймс у нас бывал. Боюсь, правда, мы ему показались невыносимо вульгарными, – сообщил лорд Кесслер так, словно это было на прошлой неделе.

– Потрясающе! – воскликнул Ник.

– Думаю, еще сильнее потрясут вас наши альбомы. Пойдемте, я вам покажу.

Лорд Кесслер подошел к шкафу у стены, за книжными полками, с сухим скрежетом повернул в замке ключ, наклонившись, извлек два огромных фотоальбома в кожаных переплетах и положил их на стол в центре комнаты. И снова волнующее и, увы, слишком торопливое изучение сокровищ. Лорд Кесслер листал тяжелые страницы, кое-где останавливался, показывал Нику викторианские снимки недавно высаженных худеньких деревьев и интерьеров с нелепым обилием столов, стульев, ваз на подставках, с картинами на мольбертах и непременными пальмами в каждом углу. Теперь дом выглядел обжитым и усталым, ему уже исполнилось сто лет, у него появился собственный исторический оттенок и призвук – а в то время он был совсем новеньким. Во втором альбоме хранились групповые фотографии, в основном на ступеньках террасы, и под каждой – подписи мелким шрифтом, которые Нику хотелось разбирать часами: графини, баронеты, американские герцогини, Бэлфуры, Сассуны, Голдсмиды, Стюарты и бесчисленные Кесслеры. На одном снимке, где гравиевая дорожка прикрыта пушистым ковром, в центре стоит Эдуард Седьмой в твидовом плаще и шляпе пирожком. А вот еще снимок, май 1903 года, человек двадцать или около того: во втором ряду – леди Фейрли, преподобный Симеон Кесслер, мистер Генри Джеймс, миссис Лэнгтри, граф Гексхэм… Все расположились в непринужденных позах и весело улыбаются в объектив. В самой середине группы – в широкополой шляпе путешественника, отбрасывающей тень на глаза, в полосатом жилете, заложив руки за спину, с легкой лукавой улыбкой позирует фотографу Мастер.

– Как тебе дом? – поинтересовалась Кэтрин на лужайке.

– Ну… он, конечно, замечательный…

От послеобеденных впечатлений он едва с ног не валился, но понимал, что с Кэтрин лучше не ударяться в восторги.

– Ага, офигенный! – согласилась она с глупым смешком.

Обычно Кэтрин так не разговаривала, и Ник заподозрил, что такой она бывает с Расселом. Рассела, правда, рядом не оказалось (где-то бегал со своей камерой), но это ведь не причина выходить из роли. Кроме того, Кэтрин как-то странно подволакивала ноги, и с лица ее не сходила глуповатая улыбка. Ник предположил, что то и другое – результат сексуальных излишеств.

– Как доехали?

– Прекрасно. Рассел так рискованно водит!

– A-а… А мы два часа простояли в пробках. Твой отец здорово разозлился из-за этого.

Кэтрин окинула его сочувственным взглядом.

– Вечно он выбирает не ту дорогу, – заметила она.

Они прошлись по саду, пропитанному запахом шиповника, мимо круглых прудов, в которых отражалось чуть затуманенное облаками высокое летнее солнце.

– Боже мой, давай-ка присядем, – предложила Кэтрин, словно они гуляли уже несколько часов.

Они как раз оказались у каменной скамьи, охраняемой двумя нагими божками. Еще одна привилегия богатства – возможность окружить себя сияющей наготой. В доме, должно быть, почти нет мест, откуда не открывался бы вид на какую-нибудь купающуюся нимфу или умирающего героя.

– Рассел скоро закончит, и я тебя с ним познакомлю. Интересно, он тебе понравится?

– Мне кажется, понравится. Я уже всем здесь рассказал, какой он замечательный.

– Правда? – Кэтрин улыбнулась благодарно и чуть загадочно, затем полезла в сумочку за сигаретами. – Он сейчас работает для «Фейс». Отличный фотограф.

– Я так и сказал.

– А Джеральд наверняка буркнул про него какую-нибудь гадость, – проворчала Кэтрин.

– Просто заметил, что ничего о нем сказать не может, поскольку никогда его не видел.

– Хм… Обычно его это не останавливает. Вообще как-то на него не похоже. – Она щелкнула зажигалкой и, откинувшись на спинку скамьи, глубоко затянулась. – Совсем, совсем, совсем не похоже, – повторила она нараспев, едва ли сознательно придавая своему голосу ирландский акцент.

– Ну…

Ник предпочитал, чтобы все друг с другом ладили, но почувствовал, что сейчас лучше промолчать. Хотел бы он говорить о Лео так же свободно, как она говорит о Расселе! Но он понимал: стоит поднять эту тему – и Кэтрин скажет что-нибудь неприятное и, того хуже, справедливое.

– Мама уже показала тебе дом? – спросила она.

– Собственно, не мама, а дядя. Насколько я понял, это большая честь.

Кэтрин помолчала, выпустила большой клуб дыма.

– Ну и как он тебе?

– Очень милый.

– Хм… Как думаешь, он гей или нет?

– Нет, я ничего такого не почувствовал, – слегка напрягшись, ответил Ник.

Почему-то предполагается, что один гомосексуал всегда способен распознать другого, однако Ник часто ошибался, причем всегда в одну и ту же сторону – видел геев там, где их не было, и потому жил с почти постоянным чувством разочарования. Он не сказал Кэтрин, что прогулка по дому вызвала у него еще один вопрос – мучительный и, по-видимому, неразрешимый: что, если из-за гомосексуальности Ник выглядит в глазах лорда существом легковесным, недостойным доверия? Да и заметил ли вообще лорд Кесслер, что перед ним гей?

– Спрашивал, где я учился, чем сейчас занимаюсь. Устроил что-то вроде собеседования, как при приеме на работу.

– Ну, работа тебе может когда-нибудь понадобиться, – заметила Кэтрин. – Он теперь тебя непременно запомнит. Память у него отменная.

– Может быть… А чем он занимается?

Она уставилась на него, словно не веря своим ушам.

– Дорогой, да у него же банк!

– Я знаю…

– Ну да, банк. Знаешь, такое место, где делают деньги. – Она весело помахала в воздухе сигаретой. – А работа в банке заключается в том, чтобы денег становилось все больше и больше.

Ее иронию Ник пропустил мимо ушей.

– Я хочу сказать: не знаю, чем он занимается, кроме банка…

Она взглянула на него и снова рассмеялась.

– Понятия не имею, дорогой!

В буковой роще справа от них послышалось какое-то шевеление, а в следующий миг из кустов вынырнул высокий человек с фотоаппаратом на шее и зашагал к ним. Увидев его, Кэтрин откинулась назад, опершись на руку; на лице ее заиграла победная и чуточку тревожная улыбка.

– Да, вот так и сиди! – крикнул он и быстро, на ходу, сделал пару снимков. – Отлично!

Рассел был не так уж молод – лет тридцати, черноволосый, смуглый, лысеющий, уверенный и напористый, как подобает фоторепортеру, в черной футболке и бейсбольных бутсах. На талии – пояс с десятком раздутых карманов и кармашков. Шел он неторопливо, явно наслаждаясь своим театральным появлением: глядя на него, Кэтрин почти совсем улеглась на скамью, медленно провела языком по губам. Хорошо ли, когда мужчина намного тебя старше? – думал Ник. Зрелый любовник может быть защитником, а может и насильником – на выбор, совсем как в графологическом руководстве Кэтрин.

Рассел притянул Кэтрин к себе, обнял, и только тут она спохватилась.

– Да, познакомься, это Ник, – сказала она сухо.

– Привет, Ник, – сказал Рассел.

– Привет.

– Ты уже кого-нибудь видел? – чуточку торопливее, чем нужно, спросила Кэтрин.

– Да, поговорил со слугами на заднем дворе. Говорят, Тэтчер не будет.

– Ну, извини, Рассел.

– Зато будет министр внутренних дел, – объявил Ник, как с Лео, насмешливо-торжественным тоном.

И Рассел, как и Лео, не понял юмора.

– Интересно было бы отловить Тэтчер, когда она напьется и пойдет плясать.

– Ага, голышом на столе! – добавила Кэтрин и снова захихикала.

Расселу, кажется, особенно смешно не было.

– Мне бы не хотелось видеть Тэтчер у себя на дне рождения, – заметил он.

– Тоби, я думаю, тоже не хотелось, – извиняющимся тоном заметил Ник.

Ему показалось забавным и трогательным, что Кэтрин приняла фантазию отца за чистую монету и использовала ее, чтобы заманить на праздник Рассела. От этого мечта Джеральда о появлении на вечеринке госпожи премьер-министра приобрела какую-то новую глубину.

– Тоби вообще предпочел бы отметить день рождения у себя дома, – проговорила Кэтрин.

Она, как видно, не решила, чью сторону – отца или брата – принять в этом споре, какой вид безразличия произведет большее впечатление на Рассела.

– Но Джеральд такой: куда угодно приглашает министров. У нас сегодня будет не вечеринка, а вечернее заседание!

– Отлично сказано! – хохотнул Рассел.

– У нас есть огромный собственный дом, – продолжала Кэтрин. – Конечно, не такой шикарный, как у дяди Лайонела.

Все словно по команде повернулись и посмотрели на дом, стоящий на дальнем конце ровной зеленой лужайки, – высокий, величественный, с крутыми скатами крыш и бронзовыми шпилями, что сверкали, словно капли расплавленного золота, готовые стечь по крыше вниз.

– Представляю, что скажет дядя Лайонел, когда дружки Тоби напьются и начнут блевать на эскривар мадам де Помпадур!

– Эскритуар, – поправил Ник.

– А этот дядя Лайонел, – спросил вдруг Рассел, обращаясь к Нику, – он педик, что ли?

– Нет, нет. – Улыбка Кэтрин дрогнула. – Вовсе нет.

Вечерний пиджак достался Нику по наследству от двоюродного дедушки Арчи. У пиджака была подкладная грудь, ватные плечи, снова вошедшие в моду лацканы и обтянутые шелком пуговицы. Проходя через кабинет, Ник бросил взгляд в зеркало – и польстил сам себе улыбкой. В нем появилось щегольство – этакий юный денди. Был, правда, у пиджака один недостаток, долгим насыщенным вечером в летнюю жару почти непростительный: нагревшись, он начинал издавать острый и затхлый запах – запах воспоминаний о бесчисленных давних ужинах с танцами в линкольнширских гостиницах. В надежде отдалить и смягчить эту неприятность, Ник обрызгал себя с ног до головы одеколоном «Je Promets».

Напитки подавали на длинной террасе. Выйдя из кабинета через застекленные двери, Ник обнаружил, что здесь уже собрались две-три группы гостей. Жара спала, и гости, подобно розам и бегониям в саду дяди Лайонела, с наслаждением вдыхали свежий вечерний воздух. Джеральд разговаривал с каким-то смутно знакомым человеком и его блондинкой-женой – по его улыбкам и невнятным восклицаниям Ник понял, что он абсолютно во всем с ними соглашается. Никого из друзей Ника еще не было; Тоби и Софи одевались наверху. Ник взял у черноглазого официанта бокал шампанского, спустился с террасы и присел на каменную балюстраду. Интересно, что думает о нем официант, глядя, как он сидит вот так, в одиночестве, глазея на подстриженную траву? Он и сам два года назад подрабатывал официантом и так же стоял с подносом в двух особняках неподалеку от Барвика. Может быть, и еще придется… Должно быть, выглядит он сейчас как типичный одиночка, и, может быть, официант уже понял, что он не принадлежит к этому зеркальному миру. А догадался ли он, что Ник гей? Когда он брал бокал, взгляды их встретились, и в темных глазах официанта Нику почудилось какое-то понимание, как будто, продлись скрещение взглядов еще несколько секунд, они заблестели бы добрым юмором и любопытством, и может быть… А что, если подойти к нему снова, за вторым бокалом? Он прошелся по извилистой тропке и снова повернул к дому, но официант уже куда-то ушел, а вместо него прямо к Нику топал Пол Томпкинс.

– Привет, дорогуша!

В Оксфорде Пола все звали Полли, но сейчас уменьшительное имя показалось Нику чересчур фамильярным, почти презрительным.

– Привет, Пол, – ответил он, остро сознавая, что сильно приукрасил фигуру Томпкинса в своих ностальгических воспоминаниях. – Как ты?

– Лучше не бывает! – многозначительно ответил Пол.

Он был высок и толст, вечерний костюм казался ему тесноват, из шарообразного туловища как-то странно торчали руки, ноги и голова. Говорил он без умолку, сыпал ядреными шутками, злословил не по злобе, а из бескорыстной любви к скандалам, не знал удержу своим аппетитам – и всегда добивался того, чего хотел. Он открылся перед самыми государственными экзаменами, а последнее, что слышал о нем Ник, – ему будто бы предложили место в Уайтхолле.

– Мои комплименты старому развратнику Лайонелу Кесслеру, – объявил он, подняв бокал. – Официанты у него – просто отпад!

– Да, я видел…

– Тот, что разносит шампанское, родом с острова Мадейра. Забавно, правда?

– В самом деле…

– Что ж, это лучше, чем наоборот. А сейчас он живет в Фулеме – кстати, совсем близко от меня.

– Ты вон о том говоришь, верно?

– Его зовут Триштан. – Пол подмигнул Нику. – Ну, мой милый, что же ты не спросишь, когда у нас с ним свидание?

– А-а…

Ник попытался улыбнуться непослушными губами: его больно поразило сознание собственной неуклюжести и неумелости. Какая-то загадка: почему толстяк Полли, громогласный, грубый, с прыщавой физиономией, пользуется таким успехом у мужчин? В колледже романы у него следовали один за другим, и самые невозможные романы – от поварят на кухне до безнадежно гетеросексуального капитана студенческой футбольной команды. Ни один, разумеется, не длился долго – этого и не требовалось: Полли покорял очередную жертву и мчался дальше. Ник всегда его побаивался.

Он отошел на шаг-другой, к огромной мраморной урне, и повернулся в сторону гостей. Прямо напротив известный телеведущий испытывал свои чары на группке польщенных девиц.

– Здесь собрались не последние люди, – заметил он.

– Хм… – протянул Полли так, словно и тут взвешивал свои шансы. Затем вытащил сигарету. – Зависит от того, кого считать «не последним». После недавних выборов меня больше всего забавляют жены. Сейчас ведь как устроено: стоит мужчине отмочить какую-нибудь штучку – все аплодируют и просят: «Еще, еще!» Да-да, именно такое настроение сейчас в Уайтхолле: экономика в руинах, толпы безработных, а нам просто наплевать! А жены – они теперь все, как… ну, как вон та – крашеные блондинки с синими ленточками.

– Рэйчел не такая, – возразил Ник, сильно сомневавшийся в том, что Полли что-то знает о настроениях в Уайтхолле.

– Милый мой, Рэйчел – совсем другое дело. Она аристократка. Да-да, настоящая аристократка, хоть и еврейка. И мужа ее зовут не Норман.

Ник мог бы и на это возразить, но побоялся показаться занудой.

– И не Кен, – подхватил он.

Пол неспешно выдохнул клуб дыма.

– Должен тебе сказать, Джеральд сегодня что-то особенно аппетитен.

– Джеральд Федден?!

– Вот именно.

– Ты что, шутишь?

– Ох, я, кажется, тебя шокировал, – без тени раскаяния заметил Пол.

– Вовсе нет, – быстро ответил Ник. – Нет, я согласен, он…

– Конечно, ты живешь у него дома, так что уже привык к его сногсшибательному обаянию.

Ник рассмеялся и кивнул, и оба замолчали, глядя, как новый член парламента рассказывает крашеной блондинке в голубом что-то такое, от чего она взвизгивает, машет руками и покачивается, словно вот-вот рухнет от смеха.

– Не стану спорить, он очень обаятельный человек, – проговорил Ник.

– Ага… А кто живет в доме – ты, они и Спящий Красавец?

Ник улыбнулся: ему очень нравилось, когда Тоби, пусть и в шутку, называли красавцем.

– Нет, Спящий Красавец почти не появляется, у него ведь теперь своя квартира. Но есть еще Кэтрин.

– Ах да, Кэтрин. Вот кто мне по душе! Знаешь, чем она сейчас занята? Пять минут назад вон там, за углом, вместе с каким-то доходягой хиппозного вида раскуривала здоровенный косяк. Правильная девка!

– И очень несчастная, – добавил Ник, вдруг вспомнив, что он о Кэтрин знает то, чего никто больше не знает.

Поднятые брови Пола подсказали ему, что он взял неверный тон.

– Вот как? С чего ей быть несчастной, скажи, пожалуйста? Всякий раз, как я ее вижу, она с новым парнем! Да у нее есть все, о чем любая другая девчонка может только мечтать!

– Ты говоришь совсем как ее отец. Я слышал однажды, как он говорил точно то же самое.

– О, смотри-ка! – воскликнул вдруг Пол. Он бросил недокуренную сигарету на тропинку и затоптал ее ногой. – А вот и Тоби!

В самом деле, из дверей кабинета под руку с Софи медленно и торжественно, словно на свадьбе, появился Тоби.

– Господи, ну что за сука! – с отчаянием в голосе простонал Пол.

– И не говори. Я ее ненавижу.

– Главное, действительно потрясающая девушка. Красотка писаная, да еще и талантливая актриса!

– Верно.

Пол окинул его взглядом, ясно говорящим: «Ах ты простофиля!»

– Дорогуша, да не принимай ты это за чистую монету! Все эти фрукты просто корчат из себя недотрог, а на самом деле у каждого есть цена. Подкарауль Тоби часа в два ночи, да чтоб он перед этим уговорил бутылочку бренди, – и делай с ним, что тебе вздумается!

Вообразив себе эту картину, Ник вдруг ощутил такое острое, почти болезненное возбуждение, что с трудом удержал на губах улыбку. Старина Полли знал, чем его пронять.

– Боюсь, здесь скорее женский праздник, – проговорил он наконец.

И действительно, по мере того как удваивалась и утраивалась толпа гостей, все сильнее ощущался в воздухе запах сексуальной охоты. Парни – в основном оксфордские однокашники Ника, все в строгих черных костюмах и белоснежных рубашках, – робко поглядывали на политиков и телезвезд, с переменным успехом изображали взрослых, серьезных и целеустремленных. К девушкам старались без особой нужды не приближаться. Казалось, сам викторианский особняк, с холостяцким крылом и комнатами для курения, призывает их к сдержанности. Иначе держались девушки: разряженные в шелка и бархат, с кричащим макияжем, они наслаждались новообретенной силой и властью и, чем темнее и прохладнее становилось вокруг, тем демонстративнее и настойчивее искали себе пару.

– Да, хочу тебя предупредить, – сказал Пол, – Уани Уради обручился.

– Да что ты! – воскликнул Ник.

Обручился?! В мечтах Ник готовил ему – и себе – совсем иное будущее.

Уани, приветливый, с открытой улыбкой, очень богатый и красивый, словно Иоанн Креститель с полотна гениального итальянского мастера, написанного по заказу папы-гомосексуалиста, был сыном владельца сети универсамов «Майра», и всякий раз, забегая в «Майра-март» купить бутылку молока или плитку шоколада, Ник ощущал легкое волнение от того, что отдает свои деньги Уани.

– Он, наверное, тоже сегодня приедет, – сказал Ник.

– Уже приехал, ягодка наша сладенькая. Я видел у ворот его кошмарный «Мерседес».

«Фруктами» и «ягодками» Полли именовал всех, кто соглашался с ним спать, однако Ник точно знал, что с Уани у Пола ничего не было. Уани, как и Тоби, оставался для них в области чистой фантазии, которая от недосягаемости объекта только выигрывает. Но теперь Ник переживал потерю Уани так остро, как будто в самом деле мог на что-то надеяться. Он словно видел, как от платформы, точно по расписанию, отходит Большой Гетеросексуальный Экспресс, а в нем, в вагоне первого класса, почти все его друзья… И что ему остается? Четверть часа с Лео в парке, возле компостной кучи, – да и то если повезет.

– А есть здесь геи, кроме нас? – спросил он.

– Сомневаюсь, – ответил Пол, поскучнев: перспектива провести всю ночь в обществе Ника его явно не радовала. – Боже ты мой! Смотри-ка! Да ведь это министр внутренних дел! Бегу, бегу, бегу к нему. Как я выгляжу?

– Потрясающе, – заверил Ник.

– Отлично!

И, пригладив волосы, словно мальчишка перед школьным балом, с возгласом «Девушки, вперед!» Пол рванул к той группе гостей, где Джеральд представлял министру своего сына. Покрутившись вокруг этой компании, Полли бесцеремонно протолкался внутрь; Ник успел приметить на его лице выражение совершенно искреннего восторга, а потом толпа скрыла его от глаз.

– Какой он? – спросил Рассел. – В смысле, папаша. Что он любит?

Он снова перевел взгляд с Кэтрин на другой конец стола, на Джеральда. Тот улыбался какой-то блондинке, но вид имел занятой и сосредоточенный, как и подобает оратору за пять минут до выступления. Ужин, накрытый в большом зале, подходил к концу, и гости уже начали проявлять нетерпение.

– Вино, – ответил Ник.

В голове у него слегка шумело от шампанского, однако он понимал, что с Расселом откровенничать не стоит.

– Любит вино, – повторил он, вертя в руках бокал. – И свою жену… и…

– Власть, – бросила Кэтрин.

– Власть… – Ник кивнул, занося в список и этот пункт. – Еще обожает уэнслидейлский сыр. И музыку Рихарда Штрауса.

– Это хорошо, – заметил Рассел. – Я тоже Рихарда Штрауса люблю.

– А я предпочитаю уэнслидейлский сыр, – ответил Ник.

Секунду Рассел смотрел на него так, словно не понял шутку или почуял в ней что-то для себя оскорбительное; затем натужно улыбнулся.

– Выходит, он персонаж абсолютно положительный. Никаких порочных пристрастий.

– Кроме любви к власти, – повторила Кэтрин. – И к длинным речам. – В это время шум голосов и звон посуды на мгновение затих, и ее голос прозвучал громко и ясно: – Он обожает толкать речи.

Ник отодвинулся от стола, чтобы видеть и Джеральда, и Тоби – тот покраснел и оглядывался кругом с вымученной улыбкой. Ему предстояли нелегкие десять минут, и Ник улыбнулся ему, от всей души мечтая помочь, но, увы, здесь ничего не мог поделать. Он и сам содрогался, думая, что, возможно, ему, как другу именинника, тоже придется что-то говорить.

Джеральд нацепил на нос очки с полукруглыми стеклами, которыми пользовался лишь в исключительных случаях, и поднял перед собой, на расстоянии вытянутой руки, маленькую картонную карточку.

– Ваша светлость, милорды, леди и джентльмены, – начал он с традиционной формулы, произнеся ее с иронической небрежностью, однако напомнив слушателям, что здесь присутствуют герцогиня с сыном, лорд Кесслер и молодой лорд Шептон, добродушный толстяк, приятель Тоби по Клубу мучеников. – Дорогие гости, родные и друзья! Я очень счастлив видеть вас всех сегодня здесь, в этой великолепной обстановке, и прежде всего хочу поблагодарить Лайонела Кесслера за то, что он согласился не только впустить к себе в дом толпу студентов, но и выставить на стол свой всемирно известный фарфор. Что ж, как гласят плакаты в «Селфридже», за разбитую посуду платят посетители.

Послышалось несколько смешков, однако Нику показалось, что последняя фраза прозвучала не к месту.

– Мы польщены присутствием на нашем празднике государственных мужей и звезд экрана, и, думаю, Тоби особенно рад тому, что многие члены правительства ее величества сочли возможным для себя приехать сюда. Моя остроумная дочь недавно заметила, что у нас, мол, «будет не вечеринка, а вечернее заседание Кабинета».

Неуверенный смех. Выждав паузу, Джеральд продолжил:

– Остается только надеяться, что осенью, когда мы встретимся в Блэкпуле, я буду играть не менее важную роль, чем за этим столом.

На этот раз засмеялись все коллеги Джеральда, даже министр внутренних дел хмуро улыбнулся из-за чашки кофе.

Рассел сказал довольно громко:

– Молодчина, Кэтрин! – и пару раз хлопнул в ладоши.

Метнув быстрый взгляд в его сторону, Джеральд продолжал:

– Итак, как вы все, думаю, уже знаете, Тоби исполняется двадцать один год. Хотел бы я преподнести тебе, Тоби, бессмертные строки Сэмюэла Джонсона, Великого Гения нашей литературы, написанные внуку по случаю его совершеннолетия, но, просматривая их прошлым вечером, вдруг, к стыду своему, обнаружил, что помню эти стихи далеко не так хорошо, как мне казалось, и, разумеется, не так, как многие из вас… – Тут Джеральд начал читать, косясь на свою карточку:

Раздавай наследство щедро,

сказал великий поэт. —

 
Бережливых прочь гони…
Вертопраху – дело чести,
Чтоб гулянка удалась.
Что хоромы? Что поместья?
Только сырость, пыль да грязь.
 

Должен заметить, совет не слишком-то подходящий для внука и племянника знаменитых банкиров, да и вообще для молодого человека, вступающего в жизнь в счастливую эпоху демократии собственников. Да и в вопросе сырости и грязи, я бы сказал, нерешительность в наше время неприемлема.

Как типично для Джеральда – не понять, что доктор Джонсон написал безжалостную сатиру!.. Пока все смеялись, Ник постарался поймать и удержать взгляд Тоби, чтобы хоть так его подбодрить. Тоби явно нервничал, видно было, что он не вслушивается в слова отца и смеется машинально, вслед за другими. Ник отвел взгляд и оглянулся вокруг. Просторное помещение напомнило ему актовый зал колледжа. Ничего удивительного: многие колледжи в Оксфорде расположены в бывших частных домах. Наверху, на галерее, ожидая следующего действия пьесы, равнодушно слушали Джеральда двое официантов, а еще выше свисала с потолка огромная, в десять футов длиной, раззолоченная люстра с плафонами-лилиями. Кэтрин заявила, что ни за что под ней не сядет; в результате весь их стол сдвинули в дальний угол холла. Если люстра упадет, подумал Ник, то прямо на Уани Уради – и вдруг почувствовал, что и вправду этого опасается.

Тем временем Джеральд перешел к обозрению жизни Тоби от рождения до сего дня. Новая мысль поразила и смутила Ника: для них, натуралов, само собой разумеется, что после двадцати одного мужчина должен подыскать себе пару – возможно, в планах Джеральда уже значится свадьба сына, возможно, ему, Нику, придется стать шафером, тоже с неизбежными речами и тостами… Какой ужас!

– В ранней юности, – продолжал Джеральд, – Тоби: а) полагал, что Енох Пауэлл – социалист; б) ухитрился спалить в камине том Гоббса; и в) свои карманные деньги тратил мгновенно, причем сам не мог объяснить, на что. Легко догадаться, что в Оксфорде он специализировался по политике, философии и экономике.

Снова раздался смех. Джеральд отлично справляется, подумалось Нику: не так-то просто удерживать внимание сытых, полупьяных и разморенных жарой гостей. Молодые люди, однокашники Ника, слушали Джеральда со скукой и неловкостью, отчасти, впрочем, напускной. Дамы реагировали живее – возможно, на них действовало пресловутое обаяние оратора. Сам Ник толком не понимал, что чувствует к Джеральду. С одной стороны, он и вправду мил и обаятелен, с другой, Ник не мог отделаться от подозрения, что за его обаянием скрывается что-то не слишком приятное… Интересно, а как относится к нему лорд Кесслер?

– А теперь, как вы знаете, – продолжал Джеральд, – наш Тобиас твердо и окончательно решил – если, конечно, завтра не передумает – посвятить себя журналистике. Признаюсь, поначалу меня это встревожило, но он уверяет, что не имеет намерения становиться парламентским репортером. Были тут какие-то загадочные разговоры о «Гардиан», и я хочу тебя, Тоби, заранее предупредить, что теперь буду долго думать, прежде чем отвечать на любые твои вопросы, а если что, стану все отрицать.

Ник с улыбкой огляделся кругом и увидел, что в дверном проеме прямо у него за спиной, безразлично наблюдая за празднеством, стоит Триштан, официант с Мадейры. Должно быть, на службе ему постоянно приходится слушать речи, и все они полны шуток и намеков, понятных лишь узкому кругу родных и друзей. Интересно, о чем он сейчас думает? Руки у него большие и красивые, руки пианиста-виртуоза. Строгие форменные брюки чуть топорщатся в районе ширинки. Заметив, что Ник смотрит в его сторону, он профессионально улыбнулся краем губ и чуть наклонил голову, словно ожидая распоряжений. Даже не понимает, что он мне нравится, подумал Ник. Думает, я один из этих снобов, которые прислугу за людей не считают. Он поспешно отвернулся, чтобы не выдать разочарования, – и вдруг увидел, что Кэтрин, сердито сжав губы, захлопывает сумочку. «Что такое? Что случилось?» – беззвучно, одними губами, спрашивал Рассел, тоже начиная сердиться.