Текст книги "Линия красоты"

Автор книги: Алан Холлингхёрст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

– Я ищу Ливан, – объяснила она.

– А-а… – сказал Ник.

– О, звучит очень заманчиво. Средиземноморский климат – ну, это мы и так знаем… и гомосексуализм считается наслаждением.

– Правда? – спросил Ник.

– Правда. «L’homosexualité est un délit», – продекламировала она голосом генерала де Голля.

– Увы, дорогая, délit – это «преступление».

– Вот как?

– Наслаждение по-французски будет «délice», а «délit» – это проступок.

– Надо же! А как похоже!

– Они и в жизни часто похожи, – ответил Ник и мысленно похвалил себя за находчивость.

Скоро Кэтрин наскучила книга. Она повернулась к Нику и спросила:

– И что же он предпочитает, наш старина Уради?

– Меня.

– Понятно, – протянула Кэтрин; такой ответ ее явно не удовлетворил.

– Ладно, ему нравится пассивная роль, – ответил Ник резко, чтобы она поняла: больше ей из него ничего не вытянуть.

– Мне всегда казалось, что он должен быть не простым геем, а каким-нибудь ужасным извращенцем.

– Десять минут назад ты вообще не знала, что он гей.

– Но в глубине души догадывалась.

Ник укоризненно улыбнулся. Они с Кэтрин не раз вели разговоры о мужчинах, и теперь она с полным правом ждала, что он расскажет ей все. Втайне ожидая этого разговора, Ник подготовил несколько фраз о Уани, которые, как ему казалось, должны произвести на нее впечатление и закрыть тему. Ему нечего стыдиться. А о порнофильмах в отеле он, конечно, не расскажет.

– Ну, он любит заниматься сексом втроем, – сказал он.

– М-м, не мой стиль, – отозвалась Кэтрин.

– Договорились, тебя приглашать не будем.

– А с кем вы спите втроем? – с любопытством поинтересовалась она.

– Как правило, с незнакомцами. Партнеров нахожу я по его просьбе. Или снимаем парня-проститутку, Stricher.

– Что?

– Так их называют в Мюнхене.

– Понятно, – сказала Кэтрин. – Но это ведь довольно рискованно, тем более если он все держит в тайне?

– Мне кажется, риск его и привлекает, – ответил Ник. – Ему нравится опасность. Нравится подчиняться. Нравится, когда есть свидетели. Я сам не совсем понимаю, в чем тут дело… но мне кажется, ему нравится все, противоположное тому, что он есть.

– Звучит довольно отвратно, – заметила Кэтрин.

Ник продолжал, уже не понимая, защищает Уани или присоединяется к обвинению:

– Еще он любит кричать.

– Когда кончает?

– Вообще во время секса. – Нет, о том утре в Мюнхене, пожалуй, лучше не рассказывать. – Однажды в Мюнхене вышло забавно, – продолжал он. – Он так вопил в номере, что потом все горничные глазели на нас во все глаза, толкали друг дружку локтями и пересмеивались. А он, кажется, так ничего и не заметил.

– Расселу тоже нравилось, когда я ору, – заметила Кэтрин.

Ник помолчал, криво усмехнулся и проговорил:

– А еще у него настоящая страсть к порнографии.

– М-м?

– Нет, в порнофильмах ничего плохого нет, но он слишком уж ими увлекается.

Кэтрин подняла брови и глубоко вздохнула.

– О боже мой! – проговорила она.

Ник оглянулся сперва на открытое окно, потом на закрытую дверь.

– В Германии это даже начало меня немного пугать. Знаешь, у них в отелях по кабельным каналам беспрерывно крутят порнуху.

Кэтрин слушала, широко раскрыв глаза. «Порнуха» была для нее какой-то неразрешимой мужской загадкой.

– Он целыми вечерами валялся перед телевизором и ее смотрел. Фильмы были гетеросексуальные, разумеется, но это ему тоже нравится, может быть, даже больше. Однажды вечером мне пришлось даже ужинать одному. Он просто не мог оторваться от телевизора.

Кэтрин рассмеялась; рассмеялся и Ник, хотя это воспоминание пугало его до сих пор – Уани, со спущенными штанами и вялым от кокса членом, не отрывает глаз от экрана, на котором разворачивается оргия, а Ник у себя в комнате торопливо жует безвкусные бутерброды и стелет постель на диване. Сквозь дверь ему было слышно, как Уани разговаривает с персонажами фильма.

– Дорогой мой, – сказала Кэтрин, – это же просто кошмар!

– Нет, на самом деле нам очень хорошо вместе, просто…

– Я за тебя беспокоюсь. Ты его любишь, а он так с тобой обращается!.. Слушай, а ты действительно так сильно его любишь?

– Конечно, – с принужденным смешком ответил Ник. Ему было стыдно и неловко – теперь и у него есть свидетель. – Знаешь, – со вздохом сказал он, поднимаясь, – наверное, напрасно я все это тебе рассказал.

(6)

Типперы уехали на следующий день. Облегчение остающихся было подавлено и смазано чувством вины. Джеральд заперся у себя в кабинете, а, когда выходил оттуда, смотрел на родных мрачно и раздражительно, словно прикидывая, на кого бы взвалить ответственность. Единственным, кто проявил искреннее сожаление и удивление, оказался Уани: Типперы относились к тому сорту людей, которых он с детства привык уважать, и он с ними прекрасно поладил. Труднее всего дипломатия давалась Рэйчел.

Сэр Морис открыто негодовал, но при этом выглядел странно довольным, словно происшествие у Федденов подтвердило его дурное мнение о человечестве.

– Честно говоря, нам здесь было не очень-то весело, – объявил он, и его жена энергично закивала, звеня украшениями; она гордилась резкостью мужа, как накануне гордилась его больной печенью.

Тоби, старательно скрывая свою радость, с дежурной улыбкой отнес в машину их чемоданы.

После отъезда Федденов Уани очень вовремя предложил Джеральду поиграть в буле: они вышли и начали игру на пустой площадке, где прежде стояла машина Типперов. Ник засел с книгой в кабинете. Чувство облегчения и свободы развлекало его: он получал удовольствие от чтения, однако смысл книги от него ускользал, словно прятался за пеленой тумана. Вошла леди Партридж в платье без рукавов и тяжело опустилась в соседнее кресло. Типперы ее и раздражали, и завораживали своим богатством, и теперь, без них, она выглядела довольной и успокоенной. Она молчала, но Ник чувствовал, что она ревнует его к книге и хочет заговорить. Из открытого окна доносились удары по мячу и возгласы играющих.

– Что это вы читаете? – начала леди Партридж.

– О, – ответил Ник, откладывая книгу, – это монография, на которую мне нужно написать рецензию. О творчестве Джона Берримана.

– А-а! – понимающе протянула леди Партридж. – Это тот поэт… Забавный человек.

– Э-э… гм… Да, наверное, можно так сказать… забавный… в некотором смысле…

– Я всегда так думала.

Ник осторожно улыбнулся и продолжил, прощупывая почву:

– Жизнь у него была нелегкая. Страдал депрессиями.

Леди Партридж пожевала губами и закатила глаза, вряд ли подозревая, как при этом выглядит со стороны.

– Совсем как наша юная леди, – проговорила она.

– Да, пожалуй, – ответил Ник, – хотя, надеюсь, у Кэтрин жизнь будет намного счастливее. Он ведь еще и очень сильно пил.

– Я этому совершенно не удивляюсь, – заметила леди Партридж.

– И в результате, – печально заключил Ник, – однажды прыгнул с моста в Миссисипи.

Леди Партридж выслушала его задумчиво и, кажется, не вполне поверила.

– По телевизору он мне всегда нравился. Такой приятный человек. По нему ни за что не скажешь… И смеялся так, знаете ли, заразительно. Я ни на минуту не сомневалась, что он станет поэтом-лауреатом.

– Да, – начал Ник, – но, видите ли…

– Твою мать! – донеслось вдруг со двора. Ник не сразу узнал голос Джеральда.

Леди Партридж смущенно отвела взгляд. Ник выдавил смешок и вышел в холл посмотреть, что случилось. Со двора влетел Джеральд с таким искаженным лицом, что трудно было понять, от чего он вне себя – от гнева или от радости. Он пронесся мимо Ника на кухню, где пили кофе Рэйчел и Тоби. Выглянув на улицу, Ник увидел, что Уани с мрачным и упрямым лицом собирает буле.

– Дорогой! – воскликнула Рэйчел с ноткой неодобрения в голосе, быстро оглядев Джеральда с ног до головы – не поранился ли он.

– Папа! – сказал Тоби и укоризненно покачал головой.

Несколько мгновений Джеральд молчал, затем растянул губы в улыбке и потряс головой.

– Черт побери, я же в отпуске! – проговорил он.

– Конечно, милый, – ответила Рэйчел. – А теперь успокойся.

Сама она – воплощенное спокойствие – была ему живым укором. Ник застыл в дверях кухни, не сводя глаз с разворачивающейся перед ним сцены из семейной хроники.

– Какой-то проклятый араб меня обыграл! – взревел Джеральд – и тут же улыбнулся, словно стараясь перевести свой гнев в шутку.

– Папа, ради бога, – сказал Тоби.

– Что? – воскликнул Джеральд.

– Тогда уж и меня зови «проклятым жидом».

– Не говори глупостей, – отрезал Джеральд. – Ты прекрасно знаешь, что такого я никогда не скажу.

– Надеюсь, что не скажешь, – порозовев, ответил Тоби. – Уани – мой друг, – проговорил он коротко и просто, но с такой силой, что Джеральд, побагровев, вылетел из дома.

Со двора донеслись его крики:

– Уани! Уани, я прошу прощения! – И, почти сразу, с какой-то неестественной веселостью: – Что? Ну вот и отлично! Да-да, мне очень жаль…

Несколько минут спустя он вернулся на кухню, улыбаясь так лучезарно, словно ровно ничего не произошло, и полез в буфет за пыльной бутылкой кларета.

– Джеральд, почему бы тебе не пойти поплавать, – предложила Рэйчел. – Или найди Джаспера и возьми его с собой на прогулку.

– Джаспер – не кокер-спаниэль, знаешь ли, – все еще раздражительно проворчал Джеральд.

– Да, конечно, – согласилась Рэйчел.

Джеральд хищно вонзил в пробку штопор с деревянной ручкой.

– За скорый приезд Лайонела! – объявил он, надеясь этим смягчить Рэйчел, и выдернул пробку.

– Джеральд, тебе не кажется, что сейчас рановато? – спросила Рэйчел.

– Папа, ради бога, – повторил Тоби.

– В самом деле, ведь Лайонел приезжает только в воскресенье, – с неловким смешком поддержал их Ник.

Джеральд обвел их всех суровым взглядом.

– Черт побери, я просто хочу выпить! – рявкнул он и удалился вместе с бутылкой к себе в угловую.

Перед обедом, в тени навеса, он, кажется, почти успокоился; однако пережитая сцена развязала ему язык и помогла открыто заговорить о своих неприятностях.

– Ну и ублюдки эти Типперы! – жаловался он (беззаботно полагаясь на глухоту матери). – Черт его знает, чем все это кончится – наш общий проект, я имею в виду.

– Я думаю, ты и без них прекрасно справишься, – ответила Рэйчел. – Прежде ведь справлялся.

– Верно, – протянул Джеральд. – Верно… Они здесь были просто не на своем месте, правда?

– Да, они люди не нашего круга, – подтвердила Рэйчел.

– Кстати, а почему они уехали? – поинтересовался Джаспер.

– Бог их знает, – пожала плечами Рэйчел. – Джуди, попробуйте спаржу!

Джеральд подумал, пошевелил бровями… и промолчал.

К концу обеда, осушив полторы бутылки вина, он вновь погрузился в свои горести; почти не обращая внимания на другие застольные разговоры, каким-то ненатуральным, словно заранее отрепетированным тоном жаловался на обилие «важных бумаг», с которыми приходится работать.

– Вы все отдыхаете, – говорил он, – я тоже надеялся отдохнуть, но работа меня не отпускает. Сами видите, сколько приходит факсов. И я страшно выбился из графика.

Тут он замолчал, но громко вздыхал до тех пор, пока Рэйчел не сказала:

– Почему бы тебе не нанять помощника?

Джеральд запыхтел, заерзал на стуле, словно ему предлагали что-то почти невозможное, и наконец ответил:

– Я вот что подумал: может быть, пригласим сюда Пенни?

– Только не эту белую мышь! – запротестовала Кэтрин. – Ей ведь даже загорать нельзя!

С этим Рэйчел не стала спорить, однако пожала плечами.

– Милый, если ты действительно не можешь обойтись без Пенни, конечно, надо попросить ее приехать сюда.

– Ты думаешь?

– Почему бы и нет? Она – очень приятный человек. Если, конечно, она не возражает…

– Не вижу в ней ничего приятного, – объявила Кэтрин. – Чувства юмора ни на грош.

– А как насчет Айлин? – предложил Тоби. – Вот кто наверняка согласится приехать – она ведь обожает папу!

Джеральд коротко рассмеялся, ясно давая понять, как нелепо это предложение. Ник напряженно улыбался и не сводил с него глаз: он так никому ничего и не сказал, он скрывался старательнее, чем сам Джеральд, и теперь именно себя чувствовал виновником возможной катастрофы, губителем семейного очага.

– Честно говоря, насчет Айлин я не уверена, – сказала Рэйчел.

– Ну что ж… – проговорил Джеральд, словно уступая общему желанию.

В его торжестве чувствовался привкус стыда – возможно, впрочем, что никто, кроме Ника, этого не замечал. Семья поднялась из-за стола, и Джеральд отправился в комнату с телефоном – так медленно, с такой видимой неохотой, словно должен был сообщить кому-то дурную весть.

12

На серебряную свадьбу Лайонел Кесслер преподнес Джеральду и Рэйчел два подарка. Первый приехал утром, на заднем сиденье автомобиля; шофер внес на кухню массивный деревянный ящик.

– Старина Лайонел! – нежно сказал Тоби, хотя ящик еще не открыли и, что там было, никто не знал.

– Серебро, должно быть, – проговорил Джеральд с нетерпеливым и одновременно скучающим видом, доставая гвоздодер.

Внутри, в уютном пенопластовом гнезде, покоился серебряный кувшин для умывания в стиле рококо. Он был выполнен в форме раковины, а горлышко его поддерживал бородатый тритон.

– Боже мой! – проговорил Джеральд. – Ник!

И Ник начал выступление в привычной роли истолкователя: кувшин, сообщил он, относится к середине XVIII столетия, изготовлен, скорее всего, кем-либо из французских мастеров-гугенотов, эмигрировавших в Англию, возможно, Полем де Ламери (никаких других имен он не припоминал).

– Чудесно, – сказал Джеральд, – просто чудесно. Редкостная работа.

И снова заглянул в коробку, словно надеялся увидеть там инструкцию. Ник тем временем объяснял, что рельеф на выпуклой стороне раковины – маленький Эрот, играющий мечом Правосудия – иллюстрирует девиз: «Omnia vincit amor» [17]17
  «Все побеждает любовь» (лат.).


[Закрыть].

– Очень к месту, очень к месту, – сказал Джеральд и с улыбкой приобнял Рэйчел.

Нику вспомнились визиты с отцом в Манксбери, тамошнее серебро, потускневшее из-за небрежения слуг, и представилось, как отец ходил бы вокруг этого умывальника, опускался перед ним на корточки и осторожно протирал фланелью.

– Непременно надо будет его застраховать, – сказал Джеральд.

Тоби и Кэтрин тоже преподнесли родителям серебро – георгианский поднос с зубчатыми краями и гравировкой затейливым шрифтом: «Джеральд и Рэйчел, 5 ноября 1986». Рядом с умывальником Лайонела поднос смотрелся жалко, почти как насмешка, и Джеральд принял его со смиренным видом, как принимают на состязаниях второй или третий приз.

– Очаровательно, – сказала Рэйчел.

Чуть позже, когда уже открыли шампанское, Ник увидел из окна кабинета, как к дверям снова подъезжает «Бентли». На этот раз из него вышел сам Лайонел с плоским свертком в руках. Поднял глаза, посмотрел на окна и, заметив Ника, как-то странно пожевал губами, словно собирался послать ему воздушный поцелуй. Ник (подогретый не только шампанским, но и дозой кокаина) радостно заулыбался ему в ответ. При мысли о том, что этот смешной, одинокий лысый старик видит в нем друга, на глаза у него навернулись слезы; но тут же Ник сообразил, как смешно в его положении воображать себя членом семьи Федденов и в особенности – родственником сэра Лайонела. Минуту спустя Лайонел появился в гостиной: выслушал слова благодарности, поцеловал сестру и ее детей, пожал руки Джеральду и Нику, уже устыдившемуся своей развязности. Кувшин стоял на каминной полке, в нем сияли белизной лилии и пышные хризантемы.

– Очень рад, что серебро вам понравилось, – проговорил Лайонел, – но я приготовил для вас кое-что еще. На прошлой неделе я был в Париже, а поскольку сейчас такое время, что просто грех немного не побезумствовать…

Он говорил о том, что называли «большим взрывом»: Ник не очень понимал, что именно произошло, видел только радостное возбуждение всех, у кого были хоть какие-то деньги, и предполагал, что и сам может получить от этого какую-то выгоду. Замечание лорда Кесслера окончательно убедило его, что в деловом мире в самом деле происходит что-то необыкновенное и очень радостное.

Сверток развязала и развернула Рэйчел; Ник нависал над ней, словно это был его подарок – трудно сказать, получал он его или дарил, ибо его обуревал двойной восторг щедрости и обладания. Когда Рэйчел извлекла из свертка небольшую картину, Ник закусил губу, чтобы не вскрикнуть. Он твердо решил молчать.

– Боже мой… – проговорила Рэйчел восхищенно, но без удивления – демонстрировать удивление она считала вульгарным. – Очаровательно! – И подняла картину, чтобы все на нее посмотрели.

– М-м… – промычал Лайонел, улыбаясь мудрой улыбкой человека, сделавшего хороший выбор.

– В самом деле, вы слишком добры… – пробормотал Джеральд и уставился на картину, надеясь, что кто-нибудь ему объяснит, что это такое.

Это был пейзаж, примерно девять дюймов в ширину и двенадцать в вышину, написанный одними лишь вертикальными мазками тонкой кисти, так что казалось, что трава и деревья чуть колышутся в легком ветерке весеннего утра. На переднем плане лежала на траве черно-белая корова, чуть поодаль разговаривали женщина в белой шали и мужчина в широкополой коричневой шляпе. Рама была простая, без всяких украшений, блестящая тусклой позолотой.

– Здорово! – сказал Тоби.

Кэтрин, разглядывавшая картину так, словно пыталась обнаружить какой-то подвох, сказала:

– Это ведь Гоген, правильно?

И в тот же миг Ник, не в силах больше молчать, сказал:

– Это Гоген.

– Очень хорош, правда? – сказал Лайонел. – Это «Le Matin aux Champs» [18]18
  «Утро в полях» (фр.).


[Закрыть], миниатюрная версия полотна в Брюсселе. Увел ее, можно сказать, из-под носа у владельца «Сони». Мне показалось, для него она маловата. Не та картина, на которую стоит тратить деньги. – И Ник рассмеялся вместе с ним, словно был не меньше осведомлен о вкусах владельца «Сони».

– Нет, Лайонел, в самом деле… – Джеральд моргал и встряхивал головой, давая всем понять, что производит подсчет в уме. – Это да еще серебро…

Кэтрин тоже потрясла головой и сказала:

– Ничего себе!

Ее реплика прозвучала скорее обвиняюще, как будто она стыдилась, что на подарки потрачено столько денег.

Картина переходила из рук в руки; каждый улыбался, вздыхал, поворачивал ее к свету и передавал дальше с неохотой, словно зачарованный чувством обладания.

– А куда же мы ее повесим? – поинтересовался Джеральд, и Ник поспешно засмеялся, чтобы заглушить эти слова – они прозвучали грубовато и без особой благодарности.

В это время внизу хлопнула дверь, и Рэйчел вышла взглянуть, кто пришел.

– Поднимайся наверх, дорогая, – окликнула она и, вернувшись в гостиную, объяснила: – Это Пенни.

– Вот, пусть она нам скажет, что об этом думает! – произнес Джеральд, словно обрадовавшись, что Пенни может быть хоть чем-то полезна, и поставил картину на рояль, лицом к Листу.

– Пенни? – переспросила Кэтрин. – А что она может сказать? Она же ничего не понимает в живописи! – И покорно рассмеялась, понимая, что сегодня – не ее день.

– Ну… – протянул Джеральд, – ну, она же как-никак дочь художника!

И потянулся за шампанским. Когда появилась Пенни, он уже ждал ее с полным бокалом.

– Добрый день, Пенни, – поздоровалась Рэйчел своим обычным тоном – ласково, покровительственно и чуть холодновато.

– Мои поздравления вам обоим, – проговорила Пенни.

Держалась она, как всегда, по-деловому, мягко, но решительно отвергая любые попытки отнестись к ней как к юной и несмышленой девушке – напротив, благодаря деловому стилю она казалась старше беззаботного и забывчивого Джеральда.

– Честно говоря, я хотела сегодня заняться дневником.

– Дневник подождет, – торжественно объявил Джеральд и протянул ей бокал. – Посмотрите-ка, что подарил нам лорд Кесслер!

Нику бросилось в глаза, что Джеральд сознательно избегает поводов ее поцеловать.

– Это Гоген, – пояснил Джеральд, и, переврав название, добавил: – «Le Rencontre aux Champs» [19]19
  «Встреча в полях» (фр.).


[Закрыть].

Все снова вежливо уставились на картину.

– Она мне напоминает наши чудные прогулки во Франции, – заметил Джеральд.

– Да, в самом деле, – сказала Рэйчел.

– Совсем не похоже, – сказала Кэтрин.

– Ну, не знаю, – сказал Джеральд. – По-моему, очень похоже. Представь себе, что это твоя мать идет, например, в Подьё, и встречается… ну, хотя бы с Ником.

– Похоже, я одолжил шляпу у Салли Типпер, – вставил Ник, польщенный тем, что его поместили на картину.

– Может быть, – неприятно улыбнувшись, сказала Кэтрин, – но дело в том, что эти люди – крестьяне, правда, дядя Лайонел? Вы же знаете, эта картина написана в Бретани, куда он уехал, как сам говорил, прочь от развращенности и порочности буржуазной жизни большого города. Эта картина говорит о лишениях и нищете.

– Совершенно верно, милая, – согласился Лайонел, которого подобные ламентации не трогали. – А закончив картину, он отослал ее на продажу в развращенный буржуазный Париж.

– Вот именно, – подтвердил Джеральд.

– Странно, – заметил Тоби, – корова очень похожа на хирфордскую. Но вряд ли это хирфордская, верно?

– Может быть, шаролезская, – ответил Джеральд.

– У шаролезских цвет совсем другой, – возразил Тоби.

– Во всяком случае, картина очень милая, – подытожила Пенни, от отца-художника получившая прививку против всех видов искусства.

– Мы как раз думали, куда бы ее повесить, – сказала Рэйчел.

Минут пять прошли в выборе места: Тоби прикладывал картину то туда, то сюда, а остальные поджимали губы и говорили: «Знаете, мне кажется, лучше всего будет вон там…» Тоби веселился, как ребенок, – строил рожи и спрашивал с простонародным выговором, который ему самому казался очень смешным: «Так куды вешать-то, хозяин, туды или сюды?» Он даже снял одну или две кар тины и попробовал пристроить Гогена на их место. Проблема была в том, что маленький Гоген явно не сочетался по размеру с прочими картинами в гостиной; Рэйчел, кажется, это не смущало, но Джеральд твердил:

– Нет-нет, нельзя, чтобы это увидела леди!

– А-а… – с легкой досадой отозвалась Рэйчел.

– Нет, я серьезно, – возразил Джеральд. – Она наконец-то удостаивает нас своим визитом, и все в доме должно быть безупречно!

– Буду весьма удивлен, если леди это заметит, – проговорил Лайонел.

– Поверьте мне, – отчеканил Джеральд, – она замечает все!

– Хорошо, решим позже, – сказала Рэйчел. – Может быть, стоит проявить эгоизм и повесить ее в спальне.

– Совершенно не удивлюсь, если он Тэтчер и туда поведет, – проворчала сквозь зубы Кэтрин.

После обеда прибыли двое из спецслужб – проверить дом с точки зрения безопасности для визита премьер-министра. Они обошли весь дом, словно пара приставов, описывающих имущество. Ник с натянутой улыбкой сидел у себя за столом, слушая, как скрипят ступеньки под их ботинками: сердце у него сильно билось, в верхнем ящике стола покоились десять граммов кокаина. Однако охранники больше интересовались задними воротами: они объявили, что в саду всю ночь будет дежурить полицейский. Все это придавало предстоящему вечеру привкус опасности, и, когда охранники ушли, Ник вдохнул еще дорожку – просто чтобы успокоить нервы.

Позже, спустившись вниз, он увидел в окно, как Джеральд у крыльца разговаривает с Джеффри Титчфилдом. Оба едва сдерживали волнение, словно два маршала перед торжественным парадом. Когда кто-то проходил мимо, Джеральд улыбался и кивал – все равно, знакомым и незнакомым. Эту манеру он усвоил около месяца назад, после очень удачной речи на заседании Палаты.

Джеффри указывал на входную дверь, вечнозеленую дверь, которую Джеральд только что перекрасил в торийский голубой колер. Началось все с того, что Кэтрин – то ли желая пошутить, то ли по какой-то странной фантазии – заметила, что, мол, премьер-министра наверняка удивит зеленая дверь и что она будто бы читала в какой-то газете, что у всех министров в Кабинете двери голубые. Да вон, даже у Джеффри Титчфилда дверь голубая – а ведь он всего лишь председатель местной ассоциации! Джеральд нахмурился и промолчал, однако некоторое время спустя отправился в «Торговый зал Майра» за печеньем и вернулся озабоченный.

– Ник, а ты что думаешь? – спросил он. – Посмотри-ка, ведь у Титчфилдов и в самом деле дверь голубая.

Ник ответил, что, на его взгляд, это не имеет никакого значения. Но на следующий день Джеральд вернулся к этой теме.

– Я вот все думаю о том, что сказал наш котенок насчет двери, – сказал он. – В самом деле, что подумает об этом леди? Пожалуй, решит еще, что мы боремся против уничтожения тропических лесов или что-нибудь в этом роде! – И нервно рассмеялся.

Тут Ник понял, что зеленая дверь обречена; и действительно, и часа не прошло, как мистер Дюк вышел на крыльцо с банкой верноподданнической голубой краски.

Появилась Пенни с туго набитым портфелем, подошла к мужчинам у крыльца, о чем-то с ними заговорила. Видимо, она закончила распечатывать дневник, который Джеральд каждый день наговаривал на пленку: семья этот дневник ненавидела, особенно после недели во Франции, когда выяснилось, что ни жена, ни дети в этом дневнике не значатся – это запись только политических событий, «нечто вроде архива, – пояснила Пенни, – в будущем ценный исторический источник». Особенно раздражала всех серьезность, с которой Пенни относилась к этому занятию.

В гостиную вошла Кэтрин, села рядом с Ником за полузадернутой занавеской. В этом сидении за занавеской было что-то детское и несерьезное, словно они, прячась, подглядывают за взрослыми.

– Осточертели эти многолюдные приемы, – призналась она.

– Да, просто кошмар, – рассеянно согласился Ник.

– Ты посмотри, как Джеральд красуется!

– По-моему, просто болтает со стариной Титчем. В конце концов, сегодня его праздник.

– У него каждый день праздники. А сегодня праздник не только его, но и мамин. И ей придется провести этот день с целой кучей парламентариев. – В устах Кэтрин это наименование звучало как страшнейшее из оскорблений. – Мало того – в этот день в своем собственном доме она должна принимать другую женщину! Осталось только вывеску повесить: «Сегодня! Спешите видеть!»

– «Только одно представление!..»

– Будем надеяться. Этот парень, Титч, Джеральда просто боготворит. Ты замечал – всякий раз, проходя мимо нашего дома, он оглядывается на окна и улыбается, на случай, если оттуда кто-то смотрит.

– Правда? – спросил Ник, вспомнив, как сам один раз делал то же самое. Потом сказал: – Мне казалось, прием будет в Хоксвуде.

– Ага, была такая идея. Джеральд придумал, разумеется. Но ты плохо знаешь дядю Лайонела, если думаешь, что в такой день он пустил бы в дом другую женщину.

– Ага…

– Просто смешно, – холодно продолжала Кэтрин. – Он много лет мечтал принять Тэтчер в Хоксвуде – но именно в Хоксвуде-то это и невозможно.

– Но я не понимаю, почему Лайонел…

– Он ненавидит ее политику, считает ее варварством. И потом, в замке сейчас ремонт, там не принимают гостей.

Ник рассмеялся, недоверчиво, но не вполне искренне – у него уже были случаи убедиться в проницательности Кэтрин.

– Так оно и есть. Зачем, как ты думаешь, он подарил им эту картину?

– Не знаю. Хочешь сказать, чтобы загладить? – спросил Ник и задумался. Это объясняло его ощущение, что Джеральду подарок не пришелся по вкусу.

– Боже мой, как мне надоела эта Пенни-шменни! – раздражительно проговорила Кэтрин, снова выглядывая в окно. Там, у крыльца, Джеральд что-то диктовал, а Пенни торопливо записывала, зажав портфель между коленей. – Тебе не кажется, что она в него влюблена?

– Разве что платонически, – ответил Ник.

– Точно, она по нему с ума сходит. Иначе и дня не продержалась бы на такой работе.

– Может быть, ей это просто нравится? Знаешь, многие любят свою работу. О некоторых людях говорят даже, что они женаты на работе.

Кэтрин фыркнула.

– Кстати, это мысль…

– М-м?

– А что, если Джеральд и Пенни…

Ник покраснел и пробормотал что-то нечленораздельное.

– Ну вот, я тебя шокировала, – вздохнула Кэтрин.

– Вовсе нет, – ответил Ник.

– Да шучу, шучу. У нее есть приятель.

– Правда? – спросил Ник, преисполняясь предательской жалости к обманутому Джеральду. – Ты его видела?

– Нет, но она мне все про него рассказала.

– А, понятно…

Джеффри Титчфилд пошел прочь. Джеральд крикнул ему вслед что-то дружески-повелительное, и Джеффри поднял руку, шутливо салютуя. Джеральд и Пенни остались вдвоем. Ник вдруг испугался, что они выдадут себя – поцелуются или как-нибудь красноречиво коснутся друг друга, и шутка Кэтрин обретет кошмарные очертания реальности. Когда Джеральд поднял глаза, Ник помахал ему из окна, чтобы дать понять, что за ним наблюдают.

Назначенный час приближался, и в доме становилось все неуютнее. Кухню оккупировали повара и официанты, строящие друг другу рожи за несгибаемой спиной Елены; со двора раздавались механические хрипы и визги – там устанавливали музыкальную систему; стулья в столовой выстроились у стен в ожидании приказаний. Джеральд сверкал улыбкой и подшучивал над нервозностью остальных. Кэтрин заявила, что «не может видеть этот бардак», и отправилась вместе с Джаспером «смотреть недвижимость». Даже Рэйчел, элегантная и безмятежная Рэйчел, кусала губы, когда Джеральд принялся объяснять ей, где сядет госпожа премьер-министр, что будет пить и с кем говорить. Когда он намекнул, что кульминацией вечера станет его танец с леди, Рэйчел ответила:

– Но ведь откроем танцы мы с тобой, так, Джеральд?

– Разумеется, любовь моя! – поспешно ответил он, блеснул улыбкой, торопливо обнял ее и полетел прочь.

Около шести Ник вышел прогуляться. Вечер был сырой, пасмурный, и мокрые листья покрывали тротуар. Ник нервничал, как и все, плохо представляя, как вести себя с главой правительства и что ей говорить – и в то же время уносился мыслями в завтрашнее утро, когда все останется позади и можно будет спокойно припомнить и проанализировать все происшедшее. В соседних садах слышались глухие удары, словно раскаты грома, там запускали фейерверк. Время от времени над соседним домом взлетала ракета и рассыпалась в прах, осыпая мрак сверкающими искрами. Визжали и хлопали в ладоши дети в спортивных куртках. Ник шел куда глаза глядят, петляя и выделывая странные зигзаги; никто не догадался бы, куда он держит путь, да и сам он, оказавшись на ступеньках общественного мужского туалета, с хмурым удивлением огляделся вокруг, словно не понимая, как здесь очутился.

Некоторое время спустя, возвращаясь домой по Кенсингтон-Парк-роуд, он снова хмурился, недовольный своим вульгарным и небезопасным поведением, и прежде всего тем, что так много времени потратил на ожидание, и присматривание, и, наконец, на судорожные бессловесные движения в тесной кабинке… Ничего «небезопасного» в нынешнем смысле, разумеется, не произошло, однако это было незаконно и безрассудно. Хорош он был бы, если бы за несколько часов до приема угодил в полицию! Саймон из офиса уверял, что именно в этот туалет захаживал порой Руди Нуриев: конечно, это было бог знает когда, и все же Ник время от времени сюда заглядывал, словно надеялся пересечься со знаменитостью. Холодный ноябрьский ветер быстро сорвал с его приключения романтический флер, оставив лишь кислый привкус стыда. Дом, уже подготовленный к приему гостей, встретил его чистотой и тишиной; Ник быстро взбежал наверх, своей торопливостью словно извиняясь за опоздание.