Текст книги "Линия красоты"

Автор книги: Алан Холлингхёрст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Из сада доносились голоса – мать и с ней, должно быть, миссис Крили. Говорят о машине, элегантной маленькой «Мазде» Ника – «недурной экипаж», назвал ее отец, пряча за шуткой очевидную обеспокоенность тем, как сыну досталась такая красавица. Номер «НГ 2485»: миссис Крили в восторге, но миссис Гест отвечает ей без особого энтузиазма. («Должно быть, ты очень хорошо зарабатываешь, милый», – проговорила она таким тоном, каким обычно говорит: «Что-то ты не очень хорошо выглядишь, милый».) Самозабвенно воркуют за окном голуби; в их перекличке слышится тревога и, быть может, упрек. Женщины идут по дорожке прочь, и птичье пение заглушает их голоса: кажется, речь идет о ценах на землю, но слова далеки и неразборчивы, они звучат, как музыка, в такт развевающему занавески легкому ветерку. Можно поваляться в постели – совсем как, бывало, в свободные от школы выходные, а затем – в редкие приезды домой из Оксфорда. Отец, должно быть, уже отправился в магазин. Миссис Крили зашла навестить маму и застала ее в саду: на маме рабочие брюки и старая блузка, какую не жалко. Сегодня приезжает Джеральд, и мама приводит в порядок весь дом, сверху донизу… Откуда-то издалека донесся неторопливый ритм лошадиных копыт, абстрактный и успокаивающий, словно стук ракеток по теннисному мячу дома… в другом доме Ника. Странно, думал он, но, кажется, так и есть – все четыре копыта у лошади стучат по-разному, и бег ее звучит странным синкопированным ритмом. Стук затих вдали – лишь одно, самое громкое копыто еще некоторое время доносилось до Ника.

Жили Гесты на самом краю города, в любовно выбранном местечке на Вишневой улице, среди аккуратных послевоенных домиков, окруженных цветущими садами. За домами расстилалось поле: оттуда порой забредали в сады лошади, топтали и объедали клумбы. Несколько месяцев назад случилось страшное: дом по соседству купил Сидни Хейес и объявил, что собирается построить в поле пять домов и отдавать их внаем. Соседи решительно возражали, и Нику было поручено поговорить об этом с депутатом от Барвика, что он с некоторым смущением и исполнил. Джеральд поначалу заинтересовался, но, выяснив, что Хейес не нарушает никаких законов, к этому делу остыл: в конце концов, сказал он, сейчас строительный бум, не Хейес – так кто-нибудь другой, и Линнелс, коттедж Гестов, рано или поздно неизбежно упадет в цене. С тех пор Дон и Дот Гест жили как бы в какой-то смутной тревожной тени. Жизнь их была комфортабельна, как никогда, бизнес Дона процветал, и все же не оставляло беспокойство, в любой момент готовое материализоваться в кирпиче и черепице.

Дом с розоватыми стенами и стальными оконными рамами был Нику родным, но едва ли любимым – для этого ему не хватало поэтичности. Для Линнелса было верно то, что Джеральд говорил о Хоксвуде – собственно «дом» здесь составляла обстановка: безумные нагромождения антикварной мебели, толпы хрупких фарфоровых фигурок из Стаффордшира и Челси, трое настенных часов, наперебой тикающих в гостиной, где сиживали по вечерам супруги, кажется сами смущенные и подавленные своими сокровищами. Обстановка менялась часто и непредсказуемо: то Дон привозил из магазина какую-нибудь понравившуюся вещицу, то что-то из дома отправлялось к покупателю. Рынок диктовал свою волю, и порой из дома исчезал какой-нибудь шкаф или старинные часы, которые Ник уже привык считать своим наследством. Многие годы он спал на прекрасной ореховой кровати – на ней грезил, на ней подолгу валялся воскресными утрами, на ней переживал пробуждение эротических фантазий. Но однажды, под Рождество – сразу после того, как он «открылся», – приехав домой, Ник узнал, что кровать продана, продана буквально из-под него, и заменена чем-то современным, узким, жестким и невообразимо скрипучим. В прошлом году, с началом бума, Дон принялся обиняками выспрашивать сына о «лондонских ценах», которые в семье всегда были синонимом грабежа средь бела дня. Но лондонские цены росли, и магазин Геста по сравнению с ними оставался недорогим – ради разницы стоило потратить день на поездку в Барвик. Вчера, сильно и неприятно поразив родителей собственной машиной, Ник и сам получил сюрприз – в доме недоставало бюро. «Ни за что не догадаешься, сколько я за него выручил!» – проговорил отец с неловкой гордостью, за которой угадывалась непривычка к наживе.

Ник вышел на крыльцо и как бы между прочим взглянул на свою машину. Он радовался ей, как ребенок радуется подарку: она скрашивала серость и пустоту самых тусклых дней, ради нее стоило даже часами задыхаться в лондонских пробках. Сказать по совести, она поразила не только родителей – ее контуры, цвет, вычурная номерная табличка поражали и его самого, ибо выбраны были не им. Ник был благодарен Уани за то, что тот снял с него ношу выбора, сделал то, на что он сам никогда бы не решился – как будто преподнес Нику в подарочной упаковке низменную часть его натуры. И Ник удивительно быстро с нею сжился и сейчас находил, что она не так уж и низменна и, в сущности, вовсе не дурна. Отправляясь домой, он радовался, как ребенок, и чистосердечно надеялся, что родители порадуются вместе с ним. Но вышло иначе. Натянуто улыбаясь, Ник объяснил, что машина куплена на его имя кинокомпанией, это как-то связано с уходом от налогов, ерунда какая-то, он все равно в этом не разбирается. Поскорее уйдя от этой темы, показал, как поднимается и опускается крыша, открыл капот, чтобы папа полюбовался на свечи, цилиндры и все прочее. Отец кивнул и что-то промычал: его в жизни интересовали часы, а не моторы. Ник не понимал, почему родители не восхищаются машиной с ним вместе, но, подумав немного, осознал: в глубине души он с самого начала знал, что так будет – лишь обманывал себя ложными надеждами. Припомнился случай из детства, когда он стащил десять шиллингов, чтобы купить фарфоровую курочку в подарок маме. Кражу заметили, началось выяснение. Ник так яростно, с такими горькими рыданиями отрицал свою вину, что в конце концов и сам почти себе поверил, так что теперь, много лет спустя, не был уверен, в самом ли деле украл деньги. Этот случай – наивное желание порадовать маму, обернувшееся кошмаром и долгим стыдом – и сейчас занозой сидел у него в памяти. То же вышло и с машиной: откуда она взялась, родители не знали, но чувствовали – сын скрывает от них что-то важное. Выражаясь словами Рэйчел, «Мазда» была определенно вульгарна и, возможно, небезопасна; а Дона и Дот ее сверкающий алый корпус наводил на нелегкие мысли о том, что за человек стал их сын.

Джеральд приехал в Барвик с несколькими целями: во-первых, открыть в два часа ежегодную летнюю ярмарку, во-вторых, отметить ужином в «Короне» уход на пенсию своего представителя, а между первым и вторым заехать на рюмочку вина в дом на Вишневой улице. Был последний уикенд перед отъездом во Францию, и обычная неприязнь Джеральда к Барвику смягчалась возможностью произнести по меньшей мере две речи. Рэйчел осталась дома: с Джеральдом поехала Пенни, в задачу которой входило вовремя подсовывать ему бумажные клочки с именами и фамилиями – во избежание неприятных инцидентов, какие уже случались прежде.

Летняя ярмарка, на которой Ник не бывал со школьных лет, проводилась в парке Эбботс-Филд, почти в центре города. По обычным субботним дням парк мог похвастаться лишь двумя скромными аттракционами – развалинами августинианского аббатства и мужским туалетом с исписанными и изрисованными вдоль и поперек стенами, куда мальчишку-Ника влекло еще сильнее, чем на романтические развалины монашеской обители. Сам он никогда ничего не писал на стенах и, разумеется, не пытался заигрывать с парнями в туалете – но всякий раз, проходя мимо с матерью и слыша изнутри шум спускаемой воды, напрягался, ощущая какое-то смутное родство с незнакомцем в кабинке. Но сегодня весь парк был уставлен разноцветными ларьками и палатками, на центральной аллее красовался кегельбан под соломенным навесом, и со скрипом крутилась под вязами старенькая карусель. Ник бродил по ярмарке, чувствуя себя невидимкой – и в то же время особенным, отделенным от всех. Время от времени останавливался поговорить с друзьями родителей: они встречали его радостно, но в долгие разговоры не вступали, и Ник спрашивал себя, что они о нем знают – или о чем догадываются. Их энергичное дружелюбие, с нотками замаскированного сочувствия, адресовалось, в сущности, не ему, а родителям. Интересно, подумалось ему, что родители о нем говорят? Не так-то просто для мамы хвастаться сыном. Художественный консультант в несуществующем журнале – должность странная и сомнительная; конечно, это не совсем «Мой сын – гомосексуалист», но что-то вроде. За обычной вежливостью чуялось фальшивое уважение и напряженное нежелание вступать в откровенный разговор. В парке он встретил и мистера Левертона, своего учителя по английской литературе, который рассказывал ему о «Повороте винта», а потом послал его в Оксфорд, и они поговорили о диссертации Ника. Ник теперь называл его Стенли, немного при этом конфузясь. За темными очками мистера Левертона он угадал сдержанное любопытство, но не спешил его удовлетворять. К прежнему восторженному тону их литературных бесед теперь прибавились новые нотки, натянутые и тревожные.

– Право, Ник, возвращайся! – говорил мистер Левертон. – Ну, хотя бы почаще приезжай в гости. Прочтешь у нас в школе лекцию по Джеймсу. У меня в этом году отличный класс!

Поздоровался Ник и с мисс Эйвисон, которая давным-давно учила его бальным танцам: мама уверяла, что за это он вечно будет ей благодарен. Мисс Эйвисон помнила всех своих учеников и, кажется, не замечала, что они выросли и переменились с тех пор, как лет двадцать назад танцевали у нее на уроках вальс и тустеп. Рядом с ней Ник на мгновение снова почувствовал себя маленьким мальчиком, нежным, воспитанным и послушным.

Скрипела и визжала карусель. Ник стоял в дальнем конце поля, пристроившись позади компании местных парней, и делал вид, что восхищается примитивной керамикой местного изготовления. С невысокой платформы произносила речь госпожа мэр: Ник видел ее ярко-синее платье с белым поясом, в стиле премьер-министра. Речь была на редкость скучная, но публика внимала благосклонно, ожидая, что из уважения к приезжему депутату леди мэр закруглится быстрее обычного. Сам Джеральд стоял рядом; поза и улыбка его излучали благодушное нетерпение. Под конец леди мэр допустила оплошность: сказала, что, мол, знаменитостей, как в прошлом году, у нас не будет – но зато мы пригласили человека, который сумел явиться вовремя, «не то что эти прошлогодние телезвезды!». Тут Джеральд подскочил к ней и выхватил микрофон, словно руль у пьяного водителя.

Раздались и тут же растаяли в летнем воздухе неопределенные аплодисменты; пара выкриков и свистков напомнила Джеральду, что, хоть за него и голосовало большинство, далеко не все в городе разделяют его взгляды на продажу загородной недвижимости и повышение налогов.

– Лучше бы пригласили Дерека Ниммо, – проговорила какая-то женщина рядом с Ником.

Ник понимал ее чувства и не возражал, однако испытывал тайную гордость при мысли, что знаком с Джеральдом. Во время речи он глазел по сторонам, пару раз задерживался взглядом на крепкой круглой заднице сына Картеров, почтительно улыбался шуткам Джеральда, однако в глубине души чувствовал себя униженным и жалким. Можно ли ожидать, что Джеральд, любимец госпожи премьер-министра, Джеральд, который вот-вот войдет в Кабинет, Джеральд, срывающий аплодисменты в Палате общин, станет выкладываться перед визжащими детишками и глухими пенсионерами? Кэтрин говорит, что Джеральд своих избирателей презирает. «Единственное, что омрачает его жизнь, – говорит она, – необходимость защищать интересы избирателей. Ты же знаешь, он терпеть не может Барвик». Ник тогда рассмеялся, но сам задумался: интересно, а его маму и папу Джеральд тоже «терпеть не может»?

– В этот классический английский день, – говорил Джеральд, – передо мной разворачивается классическая английская сцена…

Нет, сказал себе Ник, Кэтрин ошибается. Конечно, за этой улыбчивой маской скрывается что-то другое, и, произнося все эти банальности, Джеральд, конечно, все-таки вкладывает в них какой-то смысл, одушевляет их какими-то чувствами – пусть лишь на миг, захваченный волной самозабвенного и самодовольного красноречия. Он рассказал анекдот про француза-велосипедиста – публика приняла анекдот на ура, и именно здесь, поймав нужный момент, Джеральд в самых простодушных выражениях заверил слушателей, что он – вовсе не богатый лондонский бизнесмен, невесть зачем притащившийся в какую-то провинциальную дыру, вовсе нет, скорее уж он – дух Барвика, местный Пиквик, для которого этот город – его второй дом: вот почему он с особенным удовольствием открывает городскую ярмарку. Тут он решительно перерезал ленточку, которая ровно ничего не отгораживала, и щелчок его ножниц, многократно усиленный микрофоном, пронесся над затихшей толпой.

Затем Джеральд пустился в квази-королевскую экскурсию по ярмарке; рядом в роли принца-консорта семенила леди мэр. Ник хотел остаться и посмотреть, кто зайдет в мужской туалет, но притяжение лондонских гостей оказалось сильнее, и он подошел к Пенни.

– Мне понравилось, – сказал он.

– Да, Джеральд отлично выступил, – ответила Пенни. – А вот госпожа мэр себя показала не с лучшей стороны.

Госпожа мэр стояла у палатки с вареньями и соленьями, неодобрительно косясь на цены – явно подозревала, что продавец взвинтил их ради лондонского гостя. Джеральд, в жизни не знавший цен ни на что, кроме стрижки и шампанского, купил за пятерку две банки домашнего джема и попозировал с ними для местной газеты. «Подержите вот так, сэр!» – и Джеральд, всегда приободряющийся от присутствия фотографов, замер в картинной позе с банками в руках. Подошла Пенни, молчаливая фея, и забрала банки; передавая их, Джеральд пробормотал: «Je dois me séparer de cette femme commune» [7]7
  Мне надо отделаться от этой общественной работницы (фр.).


[Закрыть].

Дойдя до лотереи, он купил десять билетов и встал рядом в ожидании розыгрыша. Разыгрывались бутылки всевозможных сортов, от соуса карри до «Джонни Уокера». Оделся Джеральд совсем не по-деревенски: в синей рубашке с белым воротником и красным галстуком и строгом костюме в полоску он смотрелся среди джинсов и клетчатых рубах так, словно прибыл прямиком из Вестминстера. Рядом стояла женщина, Джеральд кивнул ей и с улыбкой спросил:

– Нравится ярмарка?

– Да уж, пожаловаться не на что, – отвечала она. – Хотелось бы мне выиграть бутылочку шерри-бренди!

– Отлично, отлично, отличный выбор. Что ж, удачи. А я вряд ли что-нибудь выиграю.

– Прошу сюда, мистер Федден, сэр! – подозвал его лотерейщик.

– Добрый день! Рад вас видеть, – проговорил Джеральд в предположении, что уже мог с ним встречаться.

– Что хотите выиграть? Бутылку карри?

– Никогда не знаешь, что тебе выпадет, – усмехнулся Джеральд, глядя на вертящийся восьмигранный барабан. – Призы для всех – никто не уходит обиженным!

– Это мы уже слышали, – язвительно проговорил человек в темных очках; для Джеральда он, по-видимому, подпадал под разряд «умников-социалистов», из тех, что на встречах с избирателями атаковали его неудобоваримыми вопросами с кучей статистических данных.

– И вас тоже очень рад видеть, – проговорил Джеральд, поворачиваясь к барабану.

Социалист ядовито хмыкнул.

Женщина, что мечтала выиграть шерри-бренди, получила бутылку джина из «Майра-март», при этом так порозовев и захихикав, словно уже ее выпила и отмочила что-нибудь неприличное на глазах у публики. Следующими ушли лимонад и «Гиннесс». Джеральду досталась бутылка «Ламбруско».

– О, великолепно… – проговорил он и игриво рассмеялся.

– Вы, кажется, от рюмочки вина не отказываетесь, сэр, – проговорил, подавая ему бутылку, лотерейщик.

– Это уж точно! – ответил Джеральд.

– Не оставляйте себе, – прошептала у него за спиной верная Пенни.

– М-м?..

– Нельзя оставлять себе приз. Выглядит некрасиво…

– В самом деле, чертовски скверно смотрится… – пробормотал Джеральд и задумался, взвешивая бутылку в руке. – Вот что: мне не хотелось бы уводить победу из-под носа у своих избирателей! – Послышались робкие одобрительные возгласы. – Барбара, могу я вам предложить…

Леди мэр испытала, кажется, три оскорбления разом: Джеральд презрел и ее положение, и тонкий вкус, и то, что она была (как известно всему городу) строжайшей трезвенницей. Кроме того, Ника не оставляло подозрение, что зовут ее не Барбара. Разве она не Бренда Нельсон? Некоторое время Джеральд держал бутылку в руках, словно сомелье, затем она перекочевала на соседний столик.

– Пусть кто-нибудь порадуется, – великодушно предложил он.

Однако им явно овладевало чувство, что он обязан что-нибудь выиграть. Беспокойно оглядываясь вокруг, словно что-то ища, Джеральд протискивался сквозь гуляющую толпу. За ним, придерживая банки с джемом, торопилась Пенни, а за ней, чуть поотстав от шума и смеха, сопровождающего знаменитую персону, – Ник.

Искусство метания веллингтонов в Суррее, где рос Джеральд – а тем более в Ноттинг-Хилле – было неизвестно. Однако в Барвике, где до сих пор шла оживленная торговля скотом и по улицам летала солома, пастуший веллингтон – черный, тяжелый, подбитый свинцом – был неоспоримым жизненным фактом, а его метание – популярным времяпрепровождением. Джеральд приблизился к старту, отмеченному белой лентой, натянутой между двумя шестами.

– Ну-ка, дайте и мне попробовать! – проговорил он, добродушно улыбаясь, словно предвкушая ни к чему не обязывающее развлечение – только взгляд оставался холодным и целеустремленным.

– Двадцать пять пенсов за бросок, сэр, а пять бросков – за фунт!

– Тогда давайте на фунтец! – проговорил Джеральд особым сочным голосом, каким всегда произносил жаргонные словечки.

Пошарив в карманах, он обнаружил, что истратил уже всю мелочь, и полез было в карман за двадцатифунтовой банкнотой, когда Пенни, шагнув вперед, положила на стол фунтовую монету.

– О, великолепно… – проговорил Джеральд, вглядываясь в парочку подростков, которым никак не удавалось сделать приличный бросок – сапог падал наземь в каких-нибудь нескольких футах. – Ладно, попробуем!

Он поднял сапог и взвесил его в руке. Вокруг собирался любопытный народ: не каждый день можно посмотреть, как член парламента, в безупречном мелко-полосатом костюме и красном галстуке, держит в руках старый веллингтоновский сапог, готовясь запустить его в воздух.

– Джеральд, а вы кидать-то умеете? – поинтересовался, возможно с самыми добрыми намерениями, какой-то местный.

Джеральд нахмурился, давая понять, что инструкции ему не требуются. Понаблюдав за безуспешной возней мальчишек, он сделал первый бросок от груди, подошвой вперед, имитируя то ли метание дротика, то ли стрельбу из пистолета. Однако он недооценил вес сапога – тот приземлился между двумя первыми линиями.

– Надо его по-настоящему метнуть, – пояснила грузная женщина рядом, – ну, знаете, вот так… – И описала рукой широкую дугу.

Мальчик принес Джеральду сапог, и тот попробовал еще раз, с улыбкой, словно говорящей, что для него, члена парламента, принимать советы от женщин из простонародья, с перманентом и косынкой на голове – дело привычное. Он отвел руку далеко за голову, точно воспроизведя ее жест – однако, должно быть, ладно пригнанный пиджак стеснил его движения, сапог неуклюже вырвался из руки, закрутился в воздухе и, перевернувшись два-три раза, шлепнулся на траву.

– Ну вот, уже лучше, – проговорил кто-то в толпе. – Попробуйте еще!

А кто-то другой выкрикнул с энтузиазмом:

– Вперед, консерваторы!

Ник с немалым удивлением осознал, что Джеральда в этой толпе и вправду любят – по крайней мере, искренне желают ему успеха и благожелательно радуются, глядя, как столичная знаменитость неумело швыряет сапог.

С третьей попытки дело пошло лучше: Джеральд расстегнул пиджак (чем вызвал новые одобрительные возгласы) и швырнул сапог от плеча так, что тот перелетел – хоть и ненамного – за двадцатиярдовую отметку. Толпа радостно захлопала: теперь советы давали все наперебой. Одни советовали держать сапог за голенище, другие – за подметку; Джеральд попробовал и так, и так. Четвертый бросок ему совсем не удался. В толпе зрителей уже чувствовалось утомление, и чей-то голос, в котором Ник заподозрил умника-социалиста в золотых очках, проговорил ехидно:

– Вот так большие шишки и выставляют себя на посмешище.

Презрительно фыркнув, Джеральд занес руку для пятой попытки – и на этот раз сапог, описав ровную невысокую дугу, упал наземь далеко за последней отметкой, обозначавшей двадцать пять ярдов. Мальчишка побежал туда и отметил удачу Джеральда, воткнув рядом с сапогом голубую мету для гольфа. Послышались аплодисменты, защелкали фотокамеры.

– Надеюсь, я что-нибудь выиграл? – поинтересовался Джеральд.

– Пока еще рано об этом говорить, Джеральд, – откликнулся тот самый местный, что спрашивал, умеет ли он метать сапог. Должно быть, этот человек наслаждался тем, что может как ни в чем не бывало называть парламентария по имени, а тот только благодушно улыбается в ответ, памятуя, что сегодня он – общественная собственность, друг народа.

– Мистер Тревор, – прошептала ему в ухо Пенни. – Городская канализация.

– Доброго здоровьичка, Тревор! – радостно поздоровался Джеральд таким простонародным говорком, какой и среди простонародья не часто встречается.

– Игра идет до пяти часов, – объяснил мистер Тревор. – Вот тогда и узнаем, кто победил. Кто бросит дальше всех, получит кабанчика.

И указал на клетушку, до сих пор скрывавшуюся за толпой, где хрумкал капустными листьями упитанный хряк глостерской породы.

– Боже ты мой… – проговорил Джеральд и неуверенно засмеялся, как будто ему показали змею.

– Тут вам и завтрак, и обед, и ужин! – сияя, пояснил мистер Тревор.

– Да, в самом деле… Честно говоря, мы свинины не едим, – проговорил Джеральд и уже хотел идти прочь, как вдруг увидел, что к стартовой черте приближается, уверенно сжимая в руке сапог, человек в золотых очках.

– Ну, сейчас Сесил всем покажет! – воскликнула женщина в перманенте; возможно, она все-таки не так уж симпатизировала Джеральду – с этими людьми никогда ничего не разберешь.

Сесил был маленький, но жилистый и решительный, и все, что делал, делал с тонкой улыбочкой. Джеральд остановился, ожидая, что будет; Ник и Пенни с двух сторон тщетно пытались отвлечь его посторонним разговором.

– Держу пари, у него в запасе какой-то трюк, – проговорил Джеральд, – но какой…

Сесил и в самом деле не обошелся без трюка – он начал с короткого разбега, а затем швырнул сапог с разворота, словно мяч в крикете. Снаряд упал далеко за отметкой Джеральда, и мальчишка отметил место его падения красной метой. Во второй раз Сесил продемонстрировал новую хитрость – запустил сапог из-под руки, так что тот полетел невысоко и упал немного ближе, чем в прошлый раз, но все равно далеко за голубой метой. Сесил не колебался, не медлил; у него имелась и меткость, и глазомер. С каждым разом он менял и улучшал свои методы, и в последнем броске сапог улетел едва ли не на три ярда дальше его собственного рекорда. Отряхнув руки и тонко улыбаясь, Сесил отошел от стартовой черты и встал не вплотную, но довольно близко к Джеральду.

– Вот ведь не повезло вам! – сокрушенно проговорил мистер Тревор. – Хотя, раз кабанчик вам все равно ни к чему…

– К черту кабанчика! – легко ответил Джеральд.

Взглянул на Пенни, на Ника, затем перевел взгляд на сияющего Сесила – и с легкой улыбкой, словно удивляясь собственному темпераменту, начал стягивать пиджак.

– Этому парню надо преподать урок, – проговорил он знакомым Нику сердито-насмешливым тоном.

Послышались хлопки в ладоши и несколько свистков. Пиджак повис на изгороди, и взглядам публики открылась голубая рубашечная спина Джеральда с пятнами пота. Ник попытался понять, как выглядит Джеральд – величественно и благородно, или же, как предсказывал Сесил, выставляет себя на посмешище – и решил, что все зависит от того, как на это смотреть. Верная Пенни подхватила пиджак: она солнечно улыбалась, поддерживая Джеральда, но в глазах ее читалось беспокойство. Перекинув пиджак через плечо, она полезла в сумочку в поисках еще одного фунта.

– Значит, вы выиграли кабанчика! – проговорила мать Ника, вводя Джеральда в гостиную Линнелса. – Боже мой…

– Знаю, знаю… – отвечал Джеральд. От усилий он раскраснелся и вспотел, и, пожалуй, ему не мешало бы принять душ. – Мы пять раундов прошли, но в конце концов я его сделал! Да, это была убедительная победа!

Дот Гест растерянно оглядывала плотно заставленную мебелью комнату, прикидывая, какое место подойдет для гостя: должно быть, она чувствовала, что для неукротимого Джеральда их домик маловат.

– Что за чудесный вид! – заметил Джеральд, подойдя к окну. – Вы здесь, можно сказать, уже за городом.

– Да… конечно… мы… – робко пробормотала Дот, расчищая место у стола, и с благодарностью подняла взгляд на Дона, входившего в комнату с джином и тоником на серебряном подносе.

Но Джеральд уже совершенно забыл о прекрасном виде.

– Ну и денек, – проговорил он, крутя головой. – Кто б мог подумать: одержать победу в метании сапога! – И опустился в любимое кресло Дона с такой непринужденностью, словно он здесь был хозяином, а Гесты – гостями. – Огромное вам спасибо, Дон, – продолжал он, потянувшись к бокалу. – Думаю, я это заслужил!

– А где свинья? – спросил отец Ника.

– Свинья отправилась в местную больницу. Знаете, как-то некрасиво забирать приз себе. Ваше здоровье!

Ник следил за тем, как все трое ищут себе прибежища в первом тосте. Ему было стыдно – и за скромность напитков, и за то, что отец готовил их на кухне, а потом сам принес сюда. Родители смотрели на Джеральда с гордостью, но немного нервно: рядом с его крупной и энергичной фигурой они казались детьми – маленькими, чистенькими и безнадежно провинциальными. Дон повязал ярко-красный галстук. В детстве Ник обожал перебирать галстуки отца, снова и снова учился их завязывать, наслаждался разнообразием цветов и рисунков – были у него и свои любимцы, и уроды, приводившие его в ужас, и на сверстников, чьи отцы изо дня в день носили одни и те же скучные галстуки, он поглядывал с чувством превосходства. Но теперь, когда Ник увидел аккуратно подстриженную седую бородку, и под ней – ярко-красное пятно, ему стало неловко и показалось, что отец выглядит по-дурацки.

– До чего же мы рады, – заговорила Дот, – что вы выбрали время нас навестить! Я ведь знаю, вы ужасно заняты. К тому же вы, кажется, скоро уезжаете?

Один из вечных вопросов Дот о Лондоне – наряду с вопросом о том, что будет, если часовому у Букингемского дворца станет нехорошо – был: «Как парламентарии справляются с такой массой работы?» Ника она много раз об этом спрашивала, а его заверения, что Джеральду работать не приходится вовсе – за него работают помощники и секретари, – отвергала как циничные и, следовательно, не соответствующие истине.

– Да, в понедельник выезжаем, – ответил Джеральд. Ник видел, что он уже предвкушает отдых в «мануаре».

– Просто не понимаю, как вы все успеваете, – продолжала Дот. – Вам же столько приходится читать! Ник говорит, глупо об этом волноваться, а я все-таки беспокоюсь… Когда же вы спите? Может быть, вообще не спите, как говорят о… ну, вы знаете, о леди?

Ник предполагал, что родители называют премьер-министра «леди», однако, услыхав это название, смутился. Но Джеральд, кажется, воспринял это как знак уважения к ней и к нему самому.

– Спит четыре часа? – переспросил он, басовито похохатывая. – Да, но наша премьер-министр – феноменальная женщина: такая энергия! А я – простой смертный и не стыжусь признаться: мне, чтобы хорошо выглядеть, нужно спать не меньше восьми часов.

– А она и так настоящая красавица, – мечтательно проговорила Дот, и Дон серьезно кивнул.

Оба желали и не решались задать главный, давно мучающий их вопрос: что она за человек, эта госпожа премьер-министр? Джеральд наверняка догадывался об их мучениях, однако не желал упускать из виду главную тему – себя.

– Но вы, конечно, правы, – доверительно продолжал он. – Эта работа с бумагами иногда просто с ума сводит. Мне повезло – я умею читать по диагонали. И память у меня, как у устрицы. «Телеграф» глотаю за десять минут, а «Мейл» – за пять.

– А-а, – сказала Дот и кивнула. – А как ваша дочка? – Похоже, она решила перебрать все, что заставляло ее беспокоиться о Джеральде. – Я слышала, с ней не все ладно?

– О, она в полном порядке, – небрежно ответил Джеральд, а затем, подумав и поняв, что все-таки должен проявить отцовское беспокойство, добавил: – Конечно, у нашей киски есть свои сложности, верно, Ник? Ей нелегко приходится. Но эта штука, которую она сейчас принимает, либрий – это просто чудо! Настоящее благословение божие!

– Литий, – тихо подсказал Ник.

– Правда? – переспросила Дот, переводя тревожный взгляд с одного на другого.

– Да, теперь наш котенок просто счастлив! Думаю, все худшее у нас позади.

– Хорошо, что она начала делать большой проект в Сент-Мартинз, – вставил Ник.

– Да, делает великолепные коллажи! – подтвердил Джеральд.

– А, современное искусство, – проговорил Дон, бросив на Ника мрачно-иронический взгляд.

– Ну, папа, не прикидывайся филистером! – ответил Ник, сам не понимая, чего больше в его словах – упрека или похвалы; даже французское произношение слова «филистер» не проясняло дела.

– Во всяком случае, ей это, кажется, помогает, – заключил Джеральд, извинявший художественные упражнения Кэтрин терапевтическими целями. – Кроме того, у нее появился молодой человек, очень достойный, во всех отношениях отличный парень, и мы этому очень рады. Знаете, на этом фронте у нее тоже не всегда все бывало гладко.

– О… – произнесла Дот и уставилась в чашку. Возможно, ей хотелось ответить, что Нику «на этом фронте» тоже нечем похвастаться.

– В самом деле, мы ею просто гордимся! – торжественно заключил Джеральд; однако вид у него при этом был слегка пристыженный. – И в этом году едем во Францию вместе, к большой нашей с Рэйчел радости. В первый раз за несколько лет. И Ник тоже к нам присоединится… по крайней мере, на недельку… у него много работы… – Конец фразы утонул в бокале джина с тоником.

– Вот как? – сказала Дот. – Дорогой, а нам ты не говорил!

– Ах да, – ответил Ник. – Да, я еду с Уани Уради, ну, на которого я работаю, я вам рассказывал – мы проедемся по Италии и Германии, присмотрим вещи для журнала, а на обратном пути, надеюсь, удастся на несколько дней заскочить в… в мануар.

– Для тебя, старина, это будет очень полезный опыт, – проговорил Дон.