Текст книги "Линия красоты"

Автор книги: Алан Холлингхёрст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

– Если я испорчу вам вечер, – сказал он, – то я, конечно, не настаиваю…

Праздники у Федденов Ник обожал, но понимал, что сегодня будет не слишком интересным собеседником – скорее, просидит весь вечер молча, глядя в пространство и загадочно улыбаясь. Слишком живы, слишком реальны были в его сознании счастливые воспоминания о Лео.

– Нет-нет! – нетерпеливо дернув головой, проговорила Рэйчел.

– Елена, рискнем! – объявил Джеральд. – Si… va bene… Хорошо, Ник, придется тебе быть тринадцатым.

Елена удалилась в буфетную: на лице ее застыла унылая покорность, которой, кажется, никто в доме, кроме Ника, не замечал – или не обращал внимания.

– В самом деле, мы же не в Калабрии, и на дворе не двенадцатый век!

В этот момент зазвонил телефон на стене, и Джеральд снял трубку.

– Федден! – Этот резкий, отрывистый стиль ответов по телефону он усвоил совсем недавно. – Да… Здравствуйте… Что?.. Да-да, здесь… Да, пожалуйста… Это тебя, – пояснил он, передавая трубку Нику. – Лео.

Ник порозовел, на миг вообразив, что его мысли слышны всем присутствующим. Ему показалось, что в кухне вдруг воцарилась тишина, а Джеральд смерил его суровым и недовольным взглядом – хотя, скорее всего, во взгляде Джеральда ничего такого не было, просто телефонный звонок прервал его на середине мысли.

– Ну, если это Лео, его теперь от телефона не оторвешь! – громко объявила Кэтрин.

А Рэйчел сочувственно кивнула и сказала:

– В самом деле, почему бы тебе не взять трубку в кабинете?

Джеральд снова взглянул на Ника, на сей раз с несомненным неудовольствием, словно говоря: «Черт побери, когда я пустил к себе в дом голубого, мне и в голову не приходило, что ему будут звонить любовники!» Но затем, смягчившись, предложил:

– В самом деле, в кабинете удобнее. Никто не будет тебе мешать.

– А это что за горячая линия такая? – поинтересовался Бэджер, поводя носом в предчувствии скандала.

Но Ник уже бежал вниз, в холл. На бегу его поразила мысль, что Рэйчел все знает и, кажется, на его стороне. Что до Джеральда – он, в сущности, не обращал внимания на то, что творится вокруг, люди для него были лишь винтиками в социальном механизме, и за его знаменитым гостеприимством парадоксально скрывался недостаток способности к общению, – все это промелькнуло в голове у Ника в один миг, когда он открывал дверь в кабинет. И до чего же прекрасно было болтать с Лео, слушать его голос, обмениваться с ним интимными шутками здесь, в единственной в доме комнате, отражающей вкус (точнее, безвкусие) Джеральда, среди зеленых кожаных кресел, латунных ламп и прочей меблировки, буквально кричащей о том, что ее обладатель – мужчина во всех смыслах слова.

– Ну что ж, – проговорил Лео, – по-моему, забавно у нас получилось. Да-да, забавно.

В своей обычной полуласковой, полунасмешливой манере он использовал излюбленное словцо Ника.

– Милый, тебе понравилось? – спросил Ник.

– Если ты заметил, я не возражал, – ответил Лео.

Ник просиял:

– Ну… я подумал, может быть ты просто терпишь из вежливости…

– О, терпение мне понадобилось потом. Когда я на мотоцикл уселся.

Ник оглянулся на приоткрытую дверь.

– Я не слишком тебя… утомил? – спросил он вполголоса, снова наслаждаясь драгоценной свободой: не нужно подбирать слова, не нужно обходить острые углы, все, что он скажет, на другом конце провода выслушают с радостью и любовью.

– Да ты просто негодный мальчишка! – отозвался Лео.

– М-м, ты все время так говоришь.

– А чем ты сейчас занят?

– Ну… – начал Ник.

Лео позвонил ему впервые. Это было очень, очень приятно, но Ник пока не понял, чего он хочет. А в следующий миг его поразила мысль, что, возможно, Лео звонит без всякой цели, просто ради удовольствия поговорить с любимым – как любовью они занимаются ради самого удовольствия любить.

– Сижу за столом Джеральда, – сообщил он. – И видел бы ты, как у меня стоит!

Наступило краткое молчание, затем Лео прошипел в трубку:

– Прекрати, не заводи меня! Моя старушка рядом!

В комнате было уже темновато, и Ник дернул за шнур настольной лампы. На столе у себя Джеральд, словно верный двоеженец, хранил фотографии Рэйчел и премьер-министра, обе в серебряных рамках. В выдвинутом ящике стола виднелась записная книжка, распахнутая на записи: «Барвик: Мэннинг (агент) – жена Вероника – НЕ Дженет (жена Паркера)». В самом деле, неловко выйдет, если Джеральд непринужденно поинтересуется у Паркера, как поживает Вероника, а у Мэннинга – как здоровье Дженет. Дженет Паркер Ник, разумеется, знал: она работала в «Рэкхеме» и играла в барвикском самодеятельном театре.

– А вечером что будешь делать? – продолжал расспросы Лео.

– У нас тут намечается большой прием, – ответил Ник.

Он чувствовал, что хочет поразить Лео рассказом о жизни в Кенсингтон-Парк-Гарденс и в то же время готов от этой жизни отречься, хотя бы на словах.

– Боюсь, будет очень скучно. Меня тоже пригласили – для ровного счета.

– А-а, – с сомнением протянул Лео.

– Придет толпа кошмарных стариканов-тори, – добавил Ник, стараясь подделаться под речь и взгляды своего друга.

– И бабка будет?

– Наверняка, – ответил Ник.

– Стерва старая, – пробормотал Лео, болезненно напомнив Нику ту унизительную встречу с леди Партридж у подъезда. – Ты бы меня пригласил, мы бы с ней продолжили светскую беседу.

Уже несколько раз с того первого свидания Ник спрашивал себя, не пригласить ли Лео к Федденам, так и этак обдумывал эту мысль и в конце концов ее отметал.

– Послушай, – сказал он, – я постараюсь как-нибудь отсюда выбраться.

И ему показалось, что упрямство Кэтрин и тринадцать стульев за столом – это неспроста, что какие-то природные силы, может быть, сама логика любви толкает его прочь из дома, в объятия Лео.

– Я наверняка сумею выбраться, – повторил он, но уже без прежнего энтузиазма, ибо ему вдруг подумалось, что одно бурное свидание у них сегодня уже было, и теперь, наверное, стоит успокоиться, перевести дух, подождать, пока улягутся впечатления и сгладится острота ощущений. У таких дней, как сегодняшний, есть свои подъемы и спады, и не стоит самовольно искажать их прихотливый рисунок.

– Да нет, развлекайся, пожалуйста, – отвечал Лео, быть может, ведомый тем же инстинктом. – Выпей там за мое здоровье.

– Ну ладно. Если только у тебя нет идей получше…

И Ник с лукавой улыбкой повернулся в кресле – высоком «королевском» кресле с черной кожаной спинкой, – растягивая телефонный шнур.

– Ну у тебя и аппетиты! – воскликнул Лео.

– Это потому, что я тебя люблю, – с легкой дрожью в голосе ответил Ник.

Он надеялся, что это прозвучит как шутка; однако на той стороне провода наступило короткое молчание, а потом Лео проговорил:

– Да ты, должно быть, всем парням это говоришь!

Ник почувствовал, что Лео смущен и пытается замаскировать свое смущение; это придало ему смелости, и он ответил тихо:

– Нет, только тебе.

– Да… – еле слышно протянул Лео, помолчал, потом громко и фальшиво зевнул и заговорил: – Кстати, я тут попозже заскочу к старине Питу, узнаю, как он.

– Ладно, – быстро ответил Ник. – Передавай ему привет!

И ощутил неожиданный тупой укол беспокойства в сердце.

– Непременно передам, – сказал Лео.

– Как он себя чувствует? – спросил Ник.

– Да хреново. Привязалась эта болячка, черт ее знает, что это такое.

Ник сочувственно покачал головой (хоть Лео его и не видел), даже сказал что-то вроде «ох», но развивать тему не стал. Желая отвлечься от болезненного наплыва картин близости между Питом и его возлюбленным, оглядел стол, уперся взглядом в толстую рукопись с пришпиленной карточкой «Со стола Мордена Липскомба» и заглавием «Национальная безопасность в ядерный век». Первые две страницы были густо испещрены галочками и подчеркиваниями Джеральда. Нику бросились в глаза слова «смертельная угроза».

– Ладно, малыш, – негромко сказал Лео. – Скоро увидимся. Давай в выходные, идет? А теперь мне пора, мамаша телефон требует.

– Я тебе завтра позвоню…

– Ладно, звони. Поболтаем.

Звякнула трубка, опускаясь на рычаг, и наступило молчание. Охваченный дрожью, плотно сжимая губы, Ник снова и снова проигрывал в памяти прощание Лео – небрежное, уютное и по-просторечному чуть насмешливое «поболтаем». Должно быть, при матери Лео не осмеливался на большее; конечно, он хотел сказать что-то еще. Только вспомнить сегодняшнее… Какой он молодец, что позвонил! Телефонный разговор стал приятным романтическим дополнением к свиданию. Однако Ник не доверял разговорам: слова опасны, в них сплошные засады. Минуту или две Ник переживал в сгущающихся сумерках трагедию разлуки: Лео сейчас, быть может, уже мчит куда-то на своем мотоцикле, а он, Ник, заперт в безобразном кабинете, между книжными шкафами, столом и огромной фотографией на стене, откуда сурово смотрит на него вся дюжина дюжин новых консервативных членов парламента.

Вернувшись на кухню, он обнаружил, что все уже разошлись принимать душ и переодеваться – пока его не было, жизнь шла своим чередом. Рэйчел за столом надписывала перьевой ручкой маленькие карточки с указаниями имен гостей. Заметив Ника, она подняла голову. В ней чувствовалась легкая скованность, словно она не знала, как теперь себя с ним вести, и боялась задеть его каким-нибудь неловким словом.

– Все нормально? – спросила она.

– Да, спасибо, все прекрасно… – отвечал Ник.

А про себя добавил: «Не просто прекрасно – чудесно, удивительно, так, как я и мечтать не мог!»

– Как ты думаешь, написать «Бэджер» или «Дерек»? Напишу-ка, пожалуй, «Дерек», чтобы он не забывался.

– Какая разница? Всего-навсего столовые карточки, – ответил Ник.

– Верно, – отозвалась Рэйчел. Подула на ручку, бросила на Ника короткий осторожный взгляд. – Знаешь, дорогой, если хочешь, ты всегда можешь приглашать к нам своих друзей.

– Да… спасибо…

– Я хочу сказать, ты, может быть, считаешь, что это неудобно? Ничего подобного, дорогой! Пока ты с нами, это твой дом.

Последняя фраза и растрогала Ника, и расстроила напоминанием о том, что так будет продолжаться не вечно.

– Спасибо, вы очень добры. Да, конечно…

– Видишь ли… Кэтрин говорит, что у тебя… у тебя появился новый, особенно близкий друг. – На лице ее отразилась легкая неуверенность: как называть такого человека? – Так вот, мы всегда рады его видеть.

– Спасибо, – повторил Ник и покраснел.

Он был и смущен ее прямотой, и рад, что об этом наконец заговорили, и заранее стыдился своего малодушия, уже представляя, как вместо Лео приведет на чаепитие или на ужин какого-нибудь оксфордского приятеля, интеллигентного и белого.

– Теперь, когда Тоби переехал, – продолжала Рэйчел, – в доме остались одни старые ворчуны. Так что сделай это для нас. Пожалуйста.

Рэйчел было сорок семь, и менее всего к ней подходил эпитет «старая ворчунья», однако была в ее шутливых жалобах и своя правда. Конечно, Рэйчел не намекала, что относится к Нику по-матерински, это было бы уж слишком; но она привыкла видеть в доме молодого человека и его друзей, и теперь, когда сын отделился и зажил своей жизнью, ей порой бывало грустно и одиноко. Собрав карточки в стопку, она пошла в столовую; когда проходила мимо, Ник поднялся и поцеловал ее в щеку – и она благодарно улыбнулась в ответ.

Сегодня Тоби и Софи были здесь. Они пришли рано, и Ник выпил с ними в гостиной по джину с тоником. С появлением молодой пары в огромной помпезной гостиной Федденов воцарилась необычная атмосфера, царившая, должно быть, в их квартире в Челси, – атмосфера уютного маленького счастья. Софи, поджав ногу, устроилась на диване, Тоби непринужденно оперся на каминную полку. Он с удовольствием играл роль мужа; Софи разговаривала с ним капризным детским голоском, причем, как за ней водилось и на сцене, и в жизни, слегка переигрывала. Рассказывая о том, что у Тоби появилась привычка скрипеть зубами во сне, она изобразила, как он это делает. Нику поначалу не хотелось выслушивать подробности их семейной жизни, однако недостаток тонкости у Софи странным образом его подбодрил. Земной Тоби, сопя и похрапывая, спит с ней рядом, но мечты Ника о Тоби остаются нетронутыми. Сам Тоби тоже был с ним очень мил. Отойдя от камина, он разлегся на ковре перед креслом Ника, так, что тот мог бы наклониться и погладить его по щеке. Софи, кажется, на мгновение смутилась, но тут же овладела собой.

– Знаете, вам надо чаще встречаться, – с улыбкой сказала она. – Вы так здорово смотритесь вместе!

И минуту спустя Тоби, как бы в рассеянности, встал и принялся бесцельно перебирать книги на полке.

– А как поживает этот твой милый новый друг?.. – начала Софи.

– Ты о Лео?

– Ах да, Лео, – припомнила она.

– О, он… У него все нормально.

Снова разговор о Лео! Ник к этому еще не привык – трудно было смириться с тем, что предмет твоих надежд, мучений и страхов сделался всеобщим достоянием и посторонние из вежливости спрашивают тебя о нем. Тоби обернулся к Нику, ободряюще улыбнулся ему.

– Такой милый молодой человек! – повторила Софи.

Найдя предмет для беседы, она не спешила с ним расстаться, снова и снова разными словами повторяя одно и то же.

Ник был польщен похвалой, хотя и не вполне ей поверил.

– Он тоже был очень рад с тобой познакомиться, – пробормотал он.

– А-а! – протянула Софи, словно говоря: «Ну, это для меня не новость!»

– Он твой фанат, Пипс, – сообщил Тоби.

– Знаю, – скромно опустив глаза, ответила Софи.

На ней было красное платье без бретелек, которое не слишком ей шло. Волосы, в Оксфорде длинные, Софи теперь подстригла в стиле принцессы Дианы, и, когда она отрицательно качала головой, русые пряди подпрыгивали вверх-вниз.

– Знаешь, Софи получила роль в пьесе, – сообщил Тоби.

– О, Тоби!.. – воскликнула Софи.

– Так что в планах у меня теперь поход в театр. Ник, пойдем вместе? На первый же спектакль, хочешь?

– Конечно, хочу, – ответил Ник. – А что за роль?

– Ну, ты наверняка знаешь, – торопливо, с радостным смущением, словно объявляя о помолвке, проговорила Софи. – Я играю в «Веере леди Уиндермир»…

– Фантастика! Не сомневаюсь, ты будешь блистать.

Ника немного удивило, что Софи поручили заглавную роль; впрочем, эта роль – милая молодая женушка, самодовольная и ограниченная, – была как раз по ней.

– Право, не знаю, что из этого выйдет. Режиссер у нас такой, знаешь, из этих ультрасовременных… Кстати, он тоже гей. Хочет сделать деконструктивистское прочтение пьесы. Само по себе это не страшно, я уже занималась деконструкцией, только боюсь, что маме с папой не понравится.

– Не беспокойся о том, что скажут твои родители, – посоветовал Ник.

– Вот именно, – поддержал его Тоби. – И потом, мать у тебя вполне продвинутая. Она же ходит на все эти современные выставки и концерты.

– Да, мама, наверное, поймет.

– А твой отец… – Тоби хихикнул. – Ну что сказать о человеке, самая знаменитая реплика которого: «Лучше бы никогда на свет не родился этот Шекспир!»

– Вот уж не знала, что это самая знаменитая его реплика! – с легкой обидой возразила Софи.

В самом деле, подумал Ник, высказывания Мориса Типпера о выгодных вложениях, должно быть, куда более известны.

– Он это сказал только потому, что на представлении «Перикла» в саду Вустерского колледжа его до смерти закусали комары.

– А! – Нику вспомнился этот спектакль. Софи играла Марину, Тоби – царя Тирского, а Ник, сидя среди зрителей, не сводил с него глаз.

– Ты слишком жесток к моему бедному папе! – объявила Софи так театрально, словно воображала себя уже на сцене.

Вошла Кэтрин, одетая для выхода: на ней было крошечное платье, усыпанное блестками, поверх него – светло-серый плащ, на ногах – черные чулки и черные туфли на высоких каблуках.

– Я ослеплен! – прикрывая глаза рукой, проговорил Тоби.

– Привет, дорогая! – небрежно поздоровалась Кэтрин с Софи и, чуть пригнувшись, подставила ей щеку для поцелуя.

Софи определенно недолюбливала Кэтрин; та об этом знала и обращалась с ней с той ласково-равнодушной снисходительностью, которой логичнее было бы ожидать от самой Софи.

– Платье у тебя чудесное, – сообщила она.

– О… спасибо. – Софи улыбнулась и захлопала ресницами.

– Куда-то собралась, сестренка? – поинтересовался Тоби.

Кэтрин направилась к столу с напитками.

– Да, выхожу в свет, – ответила она. – Мы с Расселом идем на вечеринку к его друзьям в Стоук-Ньюингтоне.

– Стоук-Ньюингтон… Где бы это могло быть? – проговорил Тоби.

– Известный лондонский район, – отчеканила Кэтрин. – И очень модный, правда, Соф?

– Конечно. Дорогой, ты не мог о нем не слышать! – торопливо поддержала ее Софи.

– Да я шучу, – объяснил Тоби.

Шутил он редко и так, что приходилось объяснять, что это шутка, – должно быть, потому, что никто от него этого не ожидал.

Нику представилась вечеринка – не чопорный прием у Федденов, а настоящая вечеринка, шумная, бестолковая, с банками пива и косячками, передающимися из рук в руки. Вечеринка, на которую он придет с любимым. Что-то вроде студенческих посиделок в Оксфорде, но с одним отличием – все вокруг чернокожие… Такие дома и такие компании Ник до сих пор видел только по телевизору. Отчего-то сжалось сердце, и он остро позавидовал Кэтрин.

– Кстати, о вечеринках, – заметил Тоби. – Надо бы пойти наверх, разыскать мои дискотечные штаны. Ник, ты идешь к Нату?

– А что у него? – спросил Ник.

Новый укол в сердце – еще одна вечеринка, куда он не приглашен, на сей раз у богатого натурала, еще одно место, где он не требуется.

– Да он устраивает дебош в стиле семидесятых… – упавшим голосом объяснил Тоби.

– Нет, меня не пригласили, – гордо ответил Ник.

Ему вспомнилось, как в Хоксвуде они с Натом, обкуренные, сидели рядом на полу, соприкасаясь бедрами.

– А где, в Лондоне?

– Да нет, в том-то и фигня. У него в замке, – ответил Тоби.

– А… Мне кажется, устраивать вечеринки в стиле семидесятых пока рановато, – проговорил Ник. – И вообще, семидесятые были кошмарным временем, не понимаю, кому и зачем хочется туда вернуться?

У него внутри что-то заныло – так хотелось хоть одним глазком увидеть замок Ната.

– Ну, парни из Оксбриджа обожают вспоминать детство, правда, Соф? – заметила Кэтрин, возвращаясь к ним с очень высоким и узким бокалом в руках.

– Я знаю, – мрачно ответила Софи.

– Некоторые всю жизнь так проводят, – продолжала Кэтрин.

Она остановилась у камина, положив руку на бедро, словно готовая пуститься в пляс под звуки неслышимой музыки из далекого будущего, где всей этой ерунды не будет.

Тоби виновато пожал плечами и сказал:

– Будем надеяться, дискотечные штаны никто не выкинул.

Ник готов был воскликнуть: «Это те, пурпурные?» – но вовремя удержался. Он знал эти штаны, как знал все, что хранилось в старой комнате Тоби. Он бывал там тысячу раз, листал его школьный дневник, вдыхал чистый запах мальчишеских плавок, даже примерял те самые пурпурные штаны, которые на длинных ногах Тоби, должно быть, смотрелись очень нелепо. Но он промолчал и только кивнул, проглотив все, что мог бы сказать.

Вошел Джеральд – черная двойка, розовая рубашка, белый воротничок, синий галстук, – великодушной улыбкой показывая, что не ждет от гостей того же качества одежды. При виде Кэтрин – в макинтоше поверх микроскопического платья она выглядела почти голой – он не дрогнул. Вошедший следом Бэджер оказался не столь сдержан.

– Боже, девочка моя! – воскликнул он.

– Ваша крестная, дядя Бэджер, – с наигранной скромностью отвечала Кэтрин.

Бэджер нахмурился:

– Хм… в самом деле. Кажется, я обещал охранять твою нравственность или что-то в этом роде? – И, потирая руки, плотоядно на нее уставился.

– Ну, за охранителя нравственности вас принять сложно. – С этими словами Кэтрин присела на подлокотник и сделала большой глоток.

– Киска, не хватит ли с тебя? – спросил Джеральд.

– Папа, это первый бокал, – ответила Кэтрин.

Ник понимал, о чем беспокоится Джеральд. Чувствовалось, что Кэтрин сегодня настроена воинственно. Бэджер так и пожирал ее глазами, желто-седая прядь, из-за которой он получил свое прозвище, прилипла к потному лбу. Ник вспомнил, Тоби рассказывал ему, что в Африке, где Бэджер служил в молодости, его прозвали не барсуком, а гиеной. Вот и сейчас, подумалось Нику, он, словно пожиратель падали, кружит вокруг Федденов – а они относятся к этому как к милой шутке, ибо ниже их достоинства было бы принимать Бэджера Брогана всерьез.

Уже начали собираться гости, но Кэтрин все не уходила – должно быть, хотела убедиться сама и доказать отцу, что Барри Грум в самом деле не здоровается. Джеральд поспешил подать ему намек – громко сказал:

– Добрый вечер, Барри! – пожал руку и еще прикрыл ее другой рукой, словно опасаясь, что Барри снимется с места и улетит. В результате приветствие вышло чересчур долгим и теплым.

– Что это ты, Джеральд? – подозрительно оглядевшись кругом, поинтересовался Барри.

Джеральд повел его знакомиться с гостями; Барри смотрел кругом надменным и критическим взором – и не здоровался. Увидев Кэтрин, он проговорил:

– A-а, прелестное создание! – и сделал попытку очаровательно улыбнуться.

Кэтрин спросила, где его жена; Барри ответил: паркует машину.

Время от времени Джеральд как бы невзначай поглядывал на Кэтрин: чувствовалось, что его нервирует и присутствие дочери (быть может, в расчете на это Кэтрин и медлила с уходом), и особенно ее плащ. Впрочем, лучше уж плащ, чем неприлично открытое платье под ним… Мордену Липскомбу он представил Кэтрин с явной неохотой. Седовласый старик американец с тяжелым и хищным лицом подал ей руку и улыбнулся чуть насмешливо, словно при встрече с каким-то древним, давно побежденным соблазном.

– Боже мой, – проговорил Тоби, – сестренка сегодня одета, как эти девушки, ну, знаешь… в стриптиз-клубах, которые зазывают гостей…

– Как проститутка она одета, – уточнила Софи.

Вплыла леди Партридж, обуреваемая противоречивыми стремлениями: ей хотелось и вести себя как дома, и обратить на себя всеобщее внимание. Сложное положение ее усугублялось глухотой, из-за которой леди Партридж трудно было судить, как реагируют на нее зрители. Бэджер подбежал и принялся увиваться вокруг нее, и она приняла его ухаживания благосклонно. Бэджера она знала еще мальчиком, как-то раз даже его выхаживала, когда он, гостя на каникулах у Федденов, свалился со свинкой. Эта свинка была в семье предметом неисчерпаемых шуток, порой довольно рискованных (ибо свинка, как известно, иногда дает осложнение на яички). Слыша этот семейный обмен добродушными остротами, Ник вспоминал своих родителей и тосковал о далеких временах, когда у него не было от них секретов.

И сейчас он думал о Лео, представлял его рядом с собой, и воображаемое присутствие Лео бросало на дом, на прием, на гостей какой-то новый отблеск, тем более прекрасный, что ни хозяева, ни гости о нем не подозревали. Налив себе джину с тоником – можжевелового, любимый сорт Джеральда, – Ник отрешенно дрейфовал по комнате, ничуть не боясь, что за весь вечер с ним никто не заговорит. С новой остротой взгляда смотрел он на картины на стенах, мысленно объясняя их Лео, благодарному ученику. Под Гуарди с видом людей, не вполне понимающих, куда они попали, стояли второй член парламента Джон Тиммс и его жена Грета: он – в сером костюме, она – в синем платье для беременных и с белой косынкой на шее. Выглядело это удивительно и неуместно, все равно как беременная госпожа премьер-министр. Джон Тиммс возглавлял какое-то незначительное министерство, был несколькими годами моложе Джеральда, однако успел развить в себе невозмутимость и непоколебимое самодовольство. Если Барри Грум не здоровался, то Джон Тиммс, кажется, и не моргал. Взгляд У него был неизменно настойчивый, почти призывный, а голос, независимо от содержания разговора, звучал словно с трибуны. Впрочем, несмотря на все это, обаянием он не отличался. Разговор шел о Фолклендской войне, о том, что ее непременно надо увековечить памятником (Тиммс говорил «мемориал») и ежегодно праздновать ее окончание.

– Что-то вроде Трафальгарского дня, – заключил Тиммс.

Его жена, игравшая в семейном дуэте вариации на темы мужа, тут же подхватила:

– А почему бы не возродить сам Трафальгарский день? В самом деле, обязательно нужно его возродить! Наши дети уже не помнят о войне с французами…

Джон Тиммс с победной улыбкой обвел взглядом комнату, словно говоря, что гордится женой, однако сам так далеко заходить не рискует. Взгляд его уперся в Ника (который Тиммсу представлен не был), и он громогласно поинтересовался:

– Вот вы – скажите, вам бы хотелось, чтобы фолклендская война была увековечена для потомства в мемориале?

– М-м… Мне кажется… – начал Ник, сам удивляясь тому, до какой степени лишен какого бы то ни было мнения по этому поводу.

И снова ему представилось, что рядом стоит Лео – уж он-то, наверное, нашел бы что сказать!

Рядом появилась Кэтрин – она обходила все группки гостей.

– Мы говорим о Фолклендах, – объяснил ей Ник.

– Не сомневаюсь, премьер-министр одобрит идею ежегодного парада и мемориального комплекса, – сообщил Тиммс. – Ведь, говоря откровенно, честь этой победы принадлежит ей.

– И конечно, нашим войскам, – густо зардевшись, порывисто добавила Грета Тиммс. – Нашим храбрым воинам!

– Не просто храбрым, милая, – уточнил Джон Тиммс. – Неустрашимым!

Кэтрин, растянув губы в улыбке, театрально зажала уши:

– Как вы можете спокойно произносить такие словечки? «Неустрашимый», «непобедимый», «непоколебимый»… По-моему, звучит кошмарно!

– О… – откликнулась Грета Тиммс. – А мне всегда казалось, что это очень красиво…

– Ладно, я пошла! – Обернувшись к центру комнаты, Кэтрин озарила гостей широкой улыбкой – той самой, что делала ее лицо совсем юным и каким-то удивительно беззащитным.

В ответ послышался недружный хор: «До свиданья!», перебиваемый вопросами вполголоса: «А что, она уже уходит?» Кэтрин улыбалась гостям, глядя на них с добродушным превосходством – словно взрослый, отправляющий ребенка в постель.

– Пока, бабуля! – объявила она и громко чмокнула леди Партридж в щеку. – Папа, до завтра! – И, подхватив сумочку, зацокала каблучками к дверям.

Леди Партридж покосилась на Мордена Липскомба, следя за его реакцией: если смелый наряд Кэтрин ему понравился, возможно, и у нее, как у бабушки этой бесстрашной девицы, есть кое-какие шансы на его внимание. Но Морден хмуро смотрел на Джеральда.

Однако именно Морден Липскомб повел ее к столу. Собственно, церемония «ведения к столу» у Федденов не соблюдалась. Но, когда все двинулись из гостиной вниз по лестнице в освещенную свечами столовую, Липскомб с тяжеловесной американской галантностью предложил руку старейшей даме, и мать Джеральда, после двух джинов с тоником заметно повеселевшая, охотно прижалась к нему. В столовой, пока все рассаживались, Липскомб с осторожным любопытством оглядывался кругом.

– Великолепная комната, не правда ли? – проворковала леди Партридж.

– А это, на стенах, ваши предки, леди Партридж? – поинтересовался Липскомб.

– Да… да… – мечтательно откликнулась она.

– Нет, это не ваши предки, – негромко, но твердо возразила Рэйчел. – Это мой дедушка и двоюродная бабушка.

Нику досталось место посреди стола, между Пенни Кент и Дженни Грум – место очень неудачное, но он не жаловался, ибо сейчас ему вполне хватало собственного общества.

– А вы как сюда попали? – поинтересовалась Дженни Грум с таким видом, словно была готова к любым неприятным сюрпризам.

– Просто зашел на огонек, – улыбнулся Ник и, почувствовав, что ей это не понравилось, добавил: – Нет, на самом деле я старый друг Тоби.

– A-а, вы имеете в виду сына Джеральда… Я слышала, что он работает в «Гардиан»!

Стажировка Тоби в оппозиционной газете для нее, как видно, имела скандальный привкус.

– Спросите его самого. Вон он сидит, – посоветовал Ник достаточно громко, чтобы сам Тоби, сидящий рядом с Гретой Тиммс, его услышал.

Тоби поднял голову, кивнул, давая понять, что слышит, и сказал Грете:

– Да-да, я с вами согласен.

И удовлетворенная Грета продолжила восхвалять добродетели королевской семьи.

– A-а, ну конечно. Он похож на отца, – нахмурившись, заметила Дженни. – А вы чем занимаетесь?

– Я сейчас в аспирантуре в университете, пишу диссертацию по… о Генри Джеймсе. – Он уже понял, что вопросов литературного стиля с этой женщиной лучше не касаться.

– А-а… – осторожно отозвалась Дженни. – Понятно. А я, знаете, до Генри Джеймса почему-то так и не добралась.

Ник пожал плечами: ему было совершенно все равно, читала она Джеймса или нет.

– Или подождите-ка, кажется, я что-то читала. Как же это… «Доктор Джонсон»?

– Нет, не думаю, это…

– Нет-нет, не «Доктор Джонсон», а…

– «Доктор Джонсон» – это Босуэлл.

– Там еще действие происходило в Африке… А, вспомнила: «Мистер Джонсон»!

– «Мистер Джонсон» – это роман Джойса Кэри.

– Нет-нет, я точно что-то его читала!

В это время внесли оленя и начали расставлять чистые тарелки.

– Не трогайте тарелки! Не трогайте! – вскричал Джеральд таким голосом, что немало гостей, отдернув руки от тарелок, воззрились на него с испугом. – Оленя традиционно подают на блюдах, раскаленных добела!

Правда состояла в том, что на не подогретых тарелках олений жир застывал неопрятными хлопьями.

– Да, у моего шурина есть олений парк, – объяснял Джеральд Мордену Липскомбу. – Редкое удовольствие в наши дни… Нет-нет, – продолжал он в своей обычной манере, отвечая на вопросы, которых никто ему не задавал, – самец, олень молодой, годовалый, самый лучший… – Налив себе бургундского, повернулся к Барри Груму: – Не сомневаюсь, вам понравится!

Барри закивал и начал старательно принюхиваться к оленю, словно говоря: «Вы не думайте, я не простой денежный мешок, у меня и вкус имеется!»

Ник и Рэйчел обменялись через стол мимолетными улыбками. Улыбались они не только по поводу Барри, но и по поводу Джеральда, и Ник почувствовал себя польщенным, словно ребенок, которого мать посвящает в свои секреты, скрытые от отца. На миг он задумался о том, случалось ли Джеральду и Рэйчел когда-нибудь ссориться. Если что-то такое и бывало, то, должно быть, в спальне, огражденной от чужих ушей тяжелыми двойными дверьми…

Мысль о спальне напомнила ему о Лео – и снова, стоило о нем вспомнить, в голове у Ника загремел мощный симфонический аккорд. Сегодня он смотрел, как Лео лежит на земле, на расстеленном плаще, рубашка и свитер задраны до лопаток, джинсы и трусы приспущены до колен, – и в первый раз услышал этот торжествующий аккорд, взятый всем оркестром разом. Он был сразу и высок, и низок, темная басовая медь сливалась в нем с пронзительным хором скрипок, от которого мурашки пробегали по коже; он поражал, словно удар в висок, и в то же время словно дарил крылья. Второй раз этот аккорд прозвучал, когда Лео поднялся, чтобы его поцеловать. И сейчас, пока Пенни Кент рассказывала, как увлекательно ей работается с Джеральдом, Ник вдруг услышал тот же победный гром в третий раз – и чуть не подпрыгнул, и заулыбался, смутив бедняжку Пенни, решившую, что он смеется над ней. Откуда этот аккорд? Может быть, Ник сам его придумал? Конечно, это не «Тристан и Изольда» – в «Тристане» звучит не торжество, а катастрофа. Явилась ужасная мысль: возможно, это Рихард Штраус, и изображает этот аккорд какую-нибудь мерзость, вроде обезглавливания или убийства топором. Но для Ника в нем заключалось лишь неописуемое – и от этого пугающее – счастье.