Текст книги "Линия красоты"

Автор книги: Алан Холлингхёрст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

Мартина сидела на другом конце дивана, рядом с Моник; у Ника создалось впечатление, что это ее привычное место. Пока мужчины вокруг хмурились, гремели и водили «Феррари», женщины приглушенно, словно две заговорщицы, беседовали по-французски. Ник слабо улыбнулся в их сторону. Мартина, снова в чем-то длинном и тяжелом, напоминала бедную родственницу, приживалку, много лет ожидающую наследства. Казалось, она робеет заговорить с Ником – о причинах этого он мог только догадываться. Уани уверял, что она давно о нем спрашивала, но, возможно, это была с его стороны лишь вежливость или благое пожелание – ему частенько случалось путать свои желания с действительностью. Однако Ник чувствовал, что Мартина не так уж проста. Минуту или две спустя она передвинула к нему на низком столике тарелку с оливками и спросила:

– А вы как поживаете?

– О, отлично! – ответил Ник и тут же, заморгав, поморщился. – Честно говоря, я сейчас чувствую себя немного… э-э… деликатно… – Он потянулся к своему бокалу. – Но, знаете, это помогает. «Кровавая Мэри» просто чудеса творит. – И подумал: о господи, что же это я такое болтаю?

Мартина поняла его деликатное состояние, и, тоже проявив деликатность, не стала развивать эту тему.

– А как ваша работа? – поинтересовалась она.

– Э… спасибо, все в порядке. Хочу этим летом закончить диссертацию. Я и так уже сильно выбился из графика. – И, широко улыбнувшись, добавил: – Я ведь ужасно неорганизованный, и к тому же страшный лентяй.

– Надеюсь, что нет, – с милой улыбкой ответила Мартина. – А о чем ваша диссертация?

– О… она… о Генри Джеймсе… – Всякий раз, когда его об этом спрашивали, Ник чувствовал странное, вполне джеймсианское нежелание называть точную тему. В этом было что-то от скрытой сексуальности, от вопросов, которые лучше обходить молчанием.

– Антуан рассказывал, что вы работаете вместе с ним в «Линии S»?

– Да честно говоря, я там почти ничего не делаю.

– Разве вы не пишете сценарий? Он мне так рассказывал.

– Да, есть такая мысль. Честно говоря… Ну, у нас есть некоторые идеи. – И он улыбнулся поверх ее головы, желая вовлечь в беседу и мать Уани. – На самом деле очень хотелось бы снять фильм по «Трофеям Пойнтона»… – Моник поощрительно кивнула, и обрадованный Ник продолжал: – Мне кажется, из этого можно сделать что-то замечательное. Знаете, Эзра Паунд назвал эту книгу «романом о мебели»: для него это, конечно, был отнюдь не комплимент, но мне это даже нравится!

Моник задумчиво смотрела на него, попивая джин с тоником: при словах «роман о мебели» она обвела взглядом столы и кресла вокруг. Видно было, что она ничего не понимает.

– И что же, – спросила Мартина, – вы хотите снять фильм о мебели?

Мимо с рычанием промчался «Феррари», и Моник сказала, повысив голос:

– Мы видели этот последний фильм, «Комната с видом» – очень мило.

– В самом деле, – сказал Ник.

– Там большая часть действия происходит в Италии. Очень мило. Мы обожаем Италию, там так хорошо!

Мартина слегка удивила его, заметив:

– Мне кажется, сейчас в Италии очень скучно. Они там живут только прошлым.

– Хм… пожалуй. Знаете, все эти костюмированные драмы…

– Да. Костюмированные драмы, музеи. Жизнь в прошлом. Неужели английским актерам это не надоело? Все время ходить в вечерних костюмах?

– Вы правы, – сказал Ник. – Хотя, по-моему, в наше время и так все ходят в вечерних костюмах.

Ему вспомнился Уани, который имел три вечерних костюма и являлся на благотворительный бал к герцогине в белом галстуке и перчатках – и тут же он подумал, что сарказм Мартины направлен, пожалуй, и против него самого, потому что «Пойнтон» тоже предполагает вечерние костюмы и уход в прошлое.

– Не сомневаюсь, – сказала Моник Уради, – с вашей помощью мой сын снимет прекрасный фильм!

Ник почувствовал, что она его по-матерински подбадривает.

– Вы его мало знаете, – добавила Мартина. – Его надо постоянно тянуть и толкать.

– Я запомню, – со смешком пообещал Ник, стараясь изгнать из мыслей неуместные эротические картины.

«Феррари» в очередной раз врезался в восточную туфлю Бертрана. Малыш Антуан переключил пульт на третью скорость, заставляя свой автомобиль преодолеть препятствие; Бертран нагнулся, поднял жужжащую игрушку и поднес ее к глазам, словно какое-то настырное насекомое. На миг Антуан замер, заметив, что дядя сердится, но тут же с облегчением рассмеялся, когда нешуточный гнев Бертрана обернулся шутливой свирепостью.

– На сегодня хватит, – приказал Бертран и отдал игрушку мальчику, не сомневаясь, что его распоряжение будет выполнено.

В этот миг Ник особенно ясно ощутил, что Бертрану не стоит переходить дорогу, и видения его сына в постели малодушно растаяли где-то в дальнем уголке сознания.

– Тебе, наверное, не терпится посмотреть дом, – сказал Уани.

– Да, конечно, – ответил Ник, с улыбкой вставая.

В своем стремлении продемонстрировать холодность и безразличие к Нику Уани, пожалуй, переигрывал – он уж совсем не обращал на него внимания, что выглядело неестественно. Вот и сейчас, хотя Ник догадывался о его тайных намерениях, лицо Уани не выражало ничего, даже того тепла, которое естественно в отношениях между двумя старыми приятелями.

– Да, проведи его по дому, – сказал Бертран. – Покажи ему наши картины и весь этот чертов антиквариат.

– С большим удовольствием, – ответил Ник, не предполагавший увидеть здесь ничего, кроме подделок и репродукций.

– А можно, я тоже пойду? – вызвался малыш Антуан, кажется не меньше Ника обожавший улыбку и прикосновения своего кузена; но Эмиль, нахмурившись, приказал ему остаться.

– Начнем с верхнего этажа, – объявил Уани, когда они вышли из комнаты и начали подниматься по лестнице. На втором пролете он тихо сказал: – Ты где был прошлой ночью?

– В «Хевене», – ответил Ник, слегка недовольный тем, что говорит чистую и невинную правду.

– Так я и думал, – проговорил Уани. – И что же, трахался с кем-нибудь?

– Разумеется, нет. Я был с Ховардом и Саймоном.

– Что ж, у тебя все впереди. – И Уани улыбнулся. – А чем же ты там занимался?

– Можно подумать, милый, ты ни разу в жизни не был в ночном клубе, – с почти нарочитым сарказмом ответил Ник. – Удивительно, особенно если вспомнить, где ты постоянно фотографируешься с невестой. Мы танцевали, пили, снова пили и снова танцевали.

– Хм. А рубашку ты снимал?

– Пусть твое ревнивое воображение подскажет ответ, – ответил Ник.

Они поднялись в спальню Уани (тут на лице Уани отразилось легкое беспокойство, словно он надеялся, что Ник не станет особенно приглядываться к обстановке) и вошли в белую кафельную ванную. По дороге Ник замедлил шаг. Ему хотелось получше разглядеть спальню – фотографии из Харроу и из Оксфорда, члены Клуба мучеников в розовых пиджаках, Тоби, Родди Шептон и все прочие, книги – Шекспир издания Арнольда и Ардена, «Миддлмарч» и «Том Джонс» в потрепанных оранжевых обложках «Пингвина», знакомые заголовки, знакомые авторы – книги из библиотеки школьника, которые давным-давно никто не открывал; и огромную, почти двойную кровать, и зеркало, в которое Ник взглянул с некоторым страхом, но, к собственному удивлению, обнаружил, что выглядит вполне прилично… Наконец он вошел в ванную вслед за Уани.

Тот уже достал бумажник и сейчас выкладывал и подравнивал на широком бортике ванны щедрую порцию кокса.

– У меня еще много, – сказал он.

– Знаю, – ответил Ник. – А не рановато ли?

Совместный прием кокаина ему нравился, но не нравилось, что Уани относится к порошку как-то… чересчур серьезно, что ли.

– У тебя такой вид… мне показалось, что тебе это не помешает.

– Если только немножко, – сказал Ник.

Ему совершенно не хотелось спускаться к ужину под кайфом и строить из себя дурака, но соблазн был велик, и отказаться почти невозможно. В кокаине ему нравилось все – и как его подравнивают кредитной карточкой, и как вдыхают через свернутую денежную бумажку («Все делается через деньги», – замечал Уани). Осторожно, чтобы не толкнуть Уани под руку, Ник приобнял его сзади и сунул руку ему в левый брючный карман.

– О черт! – отрешенно произнес Уани.

У него сразу встал, и у Ника, прижавшегося к нему сзади – тоже. Все, что они делали, было запретно и потому как-то очень по-детски. Ник не знал, сколько у них времени, и помыслить не мог о том, чтобы остановиться, и в то же время понимал, что ведет себя глупо, непозволительно глупо для своих двадцати трех лет. И именно в этой непозволительной глупости таилась какая-то особая красота. Во фланелевых глубинах кармана позвякивали несколько монеток: они приятно холодили руку Ника, когда он гладил член Уани.

Уани разложил порошок двумя длинными дорожками.

– Прикрой-ка дверь, – сказал он.

Ник неохотно отстранился.

– Хорошо, только на минуту. – Прикрыв дверь, он полез за двадцатифунтовой бумажкой.

– И запри, – сказал Уани. – Этот мальчишка всюду за мной бегает.

– И его трудно винить, – с улыбкой заметил Ник.

Уани бросил на него недовольный косой взгляд – Ник не раз замечал, что он не любит комплиментов. Они по очереди присели и втянули в себя порошок, а потом поднялись, втягивая носом воздух, кивая и вглядываясь друг другу в лицо для подтверждения собственных ощущений. Черты Уани смягчились, на губах появилась невольная улыбка, которую так любил Ник, – улыбка, в которой победа сочеталась с поражением. Ник улыбнулся в ответ и одной рукой погладил его по щеке, а другой, сквозь брюки – по напряженному члену. Обоим было хорошо.

– Отличный порошок, – сказал Ник.

– Черт, это точно, – ответил Уани. – У Ронни всегда первый сорт.

– Надеюсь, ты мне не слишком много насыпал, – сказал Ник; а в следующий миг, обняв и страстно целуя Уани, он уже знал, что возможно все, что долгий томительный ужин превратится в тур вальса, что он очарует всех, начиная с всесильного Бертрана. Он вздохнул и перевернул руку Уани, чтобы взглянуть на его знаменитые часы. – Нам пора вниз, – со вздохом сказал он.

– Ладно. – Уани отступил и быстро расстегнул ширинку.

– Милый, нас же ждут…

Но Уани так на него смотрел, требование в его взгляде так слилось с мольбой и подчинением, и сама мысль, что этот надменный красавец нуждается в нем, что Ник посвящен в его любовные секреты, так возбуждала, что Ник опустился на колени, взял его в руки и, расстегнув, спустил на нем до колен строгие, старомодного покроя, брюки…

На пути вниз им повстречался маленький Антуан, которому не терпелось их увидеть – он уже все комнаты обшарил, ища брата. Они еще улыбались, вспоминая, как у них все никак не получалось смыть резинку в унитаз, и мальчик поинтересовался, что это их так развеселило.

– Я показал дяде Нику свои старые фотографии, – объяснил Уани.

– Ага, очень забавные, – подтвердил Ник, тронутый искусной ложью Уани и в глубине души жалея, что в самом деле их не посмотрел.

– А-а, – ответил малыш Антуан. Он, возможно, сожалел о том же.

– Ты лучше сюда взгляни, – сказал Уани и толкнул дверь в комнату над кабинетом.

Это оказалась спальня его родителей. Уани протянул руку к выключателям – и одна за другой вспыхнули лампы, начали автоматически сдвигаться занавески, и откуда-то издалека послышалась «Весна» из «Времен года». Малыш Антуан явно обожал это представление: ему разрешили повторить все сначала, пока Ник с насмешливым любопытством оглядывался кругом. Все вокруг дышало такой роскошью, что он с шутливым неодобрением покачал головой на собственные глубокие следы на ковре. Сияние полировки, блеск позолоты и огромные зеркала на стенах разбавляла примесь вещей постарше, погрубее и получше, быть может привезенных из Бейрута – персидских ковров и обломков римских статуй. На вершине гардероба стояла белая мраморная голова Уани, должно быть, в том же возрасте, в каком сейчас малыш Антуан, с широким и пухлым детским личиком. Она была очаровательна, и Ник подумал: если бы ему предложили в подарок любой предмет в этом доме, он выбрал бы ее. Гардеробные у Бертрана и Моник были разные, и каждая напоминала соответствующий отдел большого универмага.

– Лучше на это посмотри, – сказал Уани и подвел его к большой желтой картине на лестничной площадке, изображающей Букингемский дворец.

– Это Зитт, как я вижу, – сказал Ник, увидев подпись в правом нижнем углу.

– Скорее подделка под него, – ответил Уани.

– Абсолютный кошмар, – сказал Ник.

– Правда? – ответил Уани. – Слушай, может, тебе удастся донести это до отца?

Они спустились в столовую: малыш Антуан бежал впереди, мотая головой и повторяя себе под нос: «Оба-са-лютный кошмар!» – ему очень нравилось, как это звучит. Уани поймал его сзади и по-родственному встряхнул.

Ника усадили между Моник и малышом Антуаном, напротив дяди Эмиля. Поначалу Ник решил, что дядя Эмиль – классический «брат-неудачник», мешковатый и угрюмый: однако выяснилось, что он – зять Моник и, хотя уже несколько месяцев живет здесь, вообще-то проживает в Лионе, где у него какой-то бизнес, связанный с металлоломом. Выслушав эту историю, Ник заулыбался, словно ему рассказали остроумный анекдот: только легкая нахмуренность Уани заставила его заподозрить, что, возможно, после их совместного путешествия по дому он выглядит слишком уж веселым. Мрачного бесцветного похмелья как не бывало – на смену ему, словно по волшебству, пришло нечто противоположное. Вокруг и в голове все сияло и мерцало. Уани сидел бесстрастный, как сфинкс: Ник подивился его самоконтролю и подумал, стоило ли тогда вообще принимать наркотик. Его отец и мать изящно кушали полупрозрачные ломтики лимонов и дольки апельсинов. К цитрусовым в этом доме явно относились по-особому: в кабинете, на столике у стены, Ник уже заметил роскошную горку искусственных лимонов и апельсинов в каменной вазе. Между окон в столовой висел еще один Зитт, изображающий какой-то елизаветинский особняк.

– Вижу, вы восхищаетесь новым Зиттом моего мужа, – заметила Моник с усмешкой, словно у нее самой было об этой картине другое мнение.

– Э-э… да!

– Настоящий импрессионист, правда?

– М-м… да, иногда даже скорее экспрессионист, – ответил Ник.

– Необыкновенно современный, – сказала Моник.

– Смелый колорист, – ответил Ник. – Даже очень смелый…

– А скажите-ка нам, Ник, – заговорил Бертран, расправляя на коленях салфетку и подравнивая лежащие перед ним в ряд ножи, – как поживает наш друг Джеральд Федден?

«Наш» могло относиться равно и к ним двоим, и ко всему семейству, и просто обозначать, что Джеральд и Бертран – на одной стороне.

– О, у него все отлично, – отвечал Ник. – Он в прекрасной форме. Ужасно занят, как всегда…

Бертран не отрывал от него добродушного, но настойчивого взгляда, словно говоря: «Да ладно, мальчик, мне-то можешь говорить все, как есть!» Чувствовалось, что первые полчаса Бертран великодушно позволял гостям забыть о своей персоне, но теперь намерен восстановить свои права.

– Вы ведь у него живете?

– Да. Приехал погостить на несколько недель, а в результате живу у них уже почти три года!

Бертран кивнул и пожал плечами: видимо, для него это было вполне нормально. Возможно, примерно так прижился в доме дядя Эмиль.

– Я знаю, где это. Мы на следующей неделе туда приглашены. На концерт, кажется, или что там будет. С радостью, с радостью придем.

– Замечательно, – сказал Ник. – Я уверен, будет очень весело. Пианистка – настоящий талант, восходящая звезда, из Чехословакии.

Бертран нахмурился.

– Мне говорили, человек хороший.

– Ну, я не знаю… ах, вы имеете в виду, Джеральд – да, конечно!

– Быстро он идет в гору. Пожалуй, и года не пройдет, как поднимется на самый верх. Как вы полагаете?

– Я… честно говоря, не знаю, – промямлил Ник. – В политике я совсем не разбираюсь.

– Да-да, – добродушно пробасил Бертран, – вы же у нас этот… как его, черт… эстет…

Ника часто расспрашивали о положении и перспективах Джеральда, и, как правило, он старался сохранять лояльность. Но сейчас он сказал:

– Я знаю, что он страстно предан госпоже премьер-министру, но сомневаюсь, что эта страсть взаимна. Кажется, она играет в недотрогу.

Малыш Антуан навострил уши, сообразив, что слышит что-то такое, чего ему слушать не полагается, а Бертран нахмурился над своим ломтиком дыни. Нику подумалось, что в этом доме, должно быть, к сексу – даже в шутках – отношение очень серьезное. Первой заговорила Моник:

– Ах, ее все обожают. Она всех просто гипнотизирует своими голубыми глазами. – И ее собственные, карие, скользнули от мужа к сыну.

– Я бы сказал, это не столько любовь, сколько галантность, – заметил Ник.

– Точно, – проговорил Уани и усмехнулся.

– А вы, как я понимаю, с ней встречались, – уточнил Бертран.

– Пока не случалось, – скромно ответил Ник.

Бертран значительно сжал губы и секунду-две глядел куда-то в пространство, прежде чем сказать:

– Знаете, ведь мы с ней друзья.

– Да, Уани мне говорил, что вы с ней знакомы.

– Она, конечно, великая женщина. Но и с добрым сердцем. – Лицо у него при этом сделалось очень забавное: Нику представился людоед, хвалящий за добросердечие другого людоеда. – К нам она всегда была очень добра, правда, дорогая моя? И я, разумеется, намерен ответить тем же.

– А-а…

– Разумеется, на практике, финансовым путем. Когда мы в последний раз встречались, и… – тут он небрежно помахал рукой, показывая, что не собирается утомлять слушателей разными скучными подробностями, а сразу перейдет к главному, – так вот: я сделаю значительное пожертвование в партийные фонды, и еще… еще… кто знает, что еще! – Он отрезал себе и проглотил ломтик апельсина. – Я, друг мой, думаю так: если тебе делают одолжение – ответь тем же! – И решительно махнул вилкой.

– О, конечно, – ответил Ник. – Не сомневаюсь, так вы и поступаете. – Его не оставляло чувство, что Бертрану он не нравится.

– И никаких жалоб на леди вы в этом доме не услышите!

– И в моем тоже, уверяю вас!

Оглянувшись на покорные лица членов семьи, Ник подумал, что для Кенсингтон-Парк-Гарденс это не совсем верно: по крайней мере, двое там не разделяют всеобщей любви к госпоже премьер-министру. Кэтрин любит произносить страстные монологи о бездомных, а Рэйчел все суше и язвительнее шутит на тему «другой женщины» в жизни мужа.

– Так, значит, наш друг Джеральд поднимается все выше и выше, – уже спокойнее произнес Бертран. – А чем он сейчас занимается?

– Он министр, – ответил Ник.

– Хорошо, хорошо. Чертовски быстро идет в гору.

– Да, он человек с амбициями. И… э-э… леди к нему благосклонна.

– Когда мы пойдем к нему, я непременно с ним поболтаю. Правда, мы уже как-то встречались, но вы нас познакомите заново.

– Буду счастлив, – ответил Ник.

Человек в черном пиджаке начал убирать тарелки, и в это время Ник ощутил, что наркотическая легкость и веселье стали как-то выцветать, из них уходит что-то главное, душевный подъем словно надламывается изнутри. Пройдет четыре-пять минут – и подъем сменится плоским, бесцветным упадком сил. Однако вскоре подали вино, и Ник понадеялся возместить спиртным то, чего не добрал кокаином. Он заметил, что сам Бертран пьет только воду «Мальверн».

Некоторое время Ник пробовал разговаривать с дядей Эмилем о металлоломе (на французском времен Корнеля и Расина), но Бертран, немного послушав их с натянутой улыбкой, не перенес, что на него перестали обращать внимание, и вмешался:

– Ник, объясните мне только одно. Видит бог, я не знаю, что вас связывает с моим сыном. Не хочу лезть в ваши дела, не хочу задавать слишком много вопросов…

– А…

– Скажите мне только одно: деньги-то это дело принесет?

– Конечно, папа, – быстро ответил Уани.

Ник покраснел, с ужасом понимая, через какую пропасть только что перепрыгнул, и добавил:

– Я же эстет, помните? И в деньгах и тому подобном совершенно не разбираюсь. – И растянул губы в улыбку.

– Знаю, знаю, вы человек пишущий… – проговорил Бертран, и снова Нику показалось, что он старается его унизить.

Но Ник знал, что сценарист – важная персона на киностудии, и, хоть ему самому пока похвастаться было нечем, гордо ответил:

– Да, я пишу.

Слишком поздно он сообразил, что следовало бы поимпровизировать, под держать Уани, облечь в плоть и кровь то, что его отец считал пустыми фантазиями.

– Ты знаешь, папа, я хочу издавать журнал, – сказал Уани.

– Да-да, – отдуваясь, проговорил Бертран. – Что ж, журнал – дело хорошее. Но пойми, сынок, красоваться на страницах какого-нибудь чертова журнальчика – одно, а вот самому этот чертов журнал издавать – совсем другое!

– У меня будет не такой журнал, – вежливо, но твердо ответил Уани.

– Хорошо, хорошо, но ведь он тогда не будет продаваться!

– Я собираюсь делать журнал об искусстве. Высококлассные фотографии, на лучшей бумаге, прекрасная печать. Всякие экзотические вещички, здания, индийские скульптуры, в таком роде… – Ник догадался, что Уани мучительно вспоминает разговоры с ним. – Миниатюры… Ну, и так далее.

Сам Ник, даже в похмелье, мог бы рассказать об этом в тысячу раз лучше – но было что-то трогательное в том, как неуклюже излагает Уани свою мечту.

– И кто же, по-твоему, будет все это покупать?

Уани пожал плечами и развел руки.

– Это будет очень красиво.

Ник почувствовал, что пора вмешаться.

– Люди будут покупать этот журнал по тем же причинам, по которым коллекционируют вещи, о которых он будет писать.

Бертран задумался, склонив голову набок, пытаясь понять, чепуха это или нет. Потом сказал:

– Высокое качество и все такое требует кучу денег. Журнал твой будет стоить десять, может, даже пятнадцать фунтов за номер. – И сердито отпил из бокала.

– Реклама у нас тоже будет высококлассная, – сказал Уани. – Ну, знаешь, Гуччи, Картье… «Мерседес». – Эти имена явно говорили его отцу – да и ему самому – больше, чем Ватто или Борромини. – Сейчас людям нужна роскошь. Вот на чем можно хорошо заработать.

– А название-то ты этому чертову журналу придумал?

– Да, мы его назовем «Линия S», как кинокомпанию, – как ни в чем не бывало ответил Уани.

Бертран поджал пухлые губы.

– Как-как? Не понял. Какая еще линия? Что это за название, которого понять нельзя?

– Мне показалось, что он сказал «Линия секс», – вставила Мартина.

– Секс?! – взревел Бертран.

Идея названия принадлежала Нику, и он почувствовал, что должен объясниться.

– Линия S – это двойной изгиб, как, например, у луковичной главки или у песочных часов…

Он прочертил в воздухе линию, и Моник, покровительственно улыбаясь, повторила его жест.

– Сначала так, а потом вот так, – сказала она.

– Вот именно. Она впервые возникает на… ну, на Ближнем Востоке, а в английской архитектуре встречается начиная с четырнадцатого века. Это то, что Хогарт назвал «линией красоты». Хотя, правда, у него этот термин имеет двойной смысл, – продолжал он, все яснее чувствуя, что говорит совсем не то, что нужно, – у него имеется в виду одушевляющий принцип как таковой… – Тут он умолк и помахал рукой в воздухе, понимая, что на этом лучше остановиться.

Бертран отложил нож и вилку, значительно улыбнулся, подождал, пока все замолчат и повернутся к нему.

– Знаете ли… э-э… Ник, – неторопливо начал он, – я в эту страну приехал уже почти двадцать лет назад, в шестьдесят седьмом. Не лучшее было время для Ливана, да, черт побери, не лучшее – вот я и решил попытать счастья в Лондоне. Смотрю я вокруг и вижу, что у вас тут полным ходом развиваются супермаркеты – ну, знаете, самообслуживание, то, се, для вас-то это дело привычное, вы, может быть, каждый день туда ходите, но тогда!..

Ник кивнул, пытаясь сообразить, окончен ли разговор о «Линии S».

– Нет, я понимаю, – холодно ответил он, – какая тогда произошла… революция.

Как все эгоцентрики, Бертран не мог даже предположить, что над ним иронизируют.

– Вот именно, черт побери! Именно революция! – Жестом он пригласил человека в черном пиджаке подлить гостям вина и с выработанной годами благосклонностью смотрел, как бургундское льется в резные бокалы. – Начал я, знаете ли, с фруктового магазинчика в Финчли. – Он махнул рукой, жестом показывая, что это было очень-очень давно, почти в иной жизни. – Купил его и стал там торговать цитрусовыми – наш продукт, кстати говоря, мы сами его выращивали, ни у кого покупать не приходилось. Ливан – идеальное место для фруктов. Был. За последние двадцать лет оттуда, конечно, все ушло. Фрукты, мозги, таланты… Теперь ни один человек с мозгами и талантом не захочет жить в этом чертовом месте!

– Понимаю, гражданская война…

Ник пытался расспрашивать Уани о Ливане, но всякий раз, как заходил разговор на эту тему, тот становился молчалив и уклончив, и Ник бросил расспросы. И вот, пожалуйста! Теперь он чувствовал, что идет по минному полю.

– Знаете, наш дом разрушило бомбой, – сказала Моник так, словно не ждала, что ее кто-нибудь услышит.

– Какой ужас! – поспешил ответить Ник.

– Да, это было ужасно.

– Вот именно, – загремел с другого конца стола Бертран. – Как только что заметила мать Антуана, наш семейный особняк буквально сровняли с землей.

– Это был старый дом? – спросил у нее Ник.

– Да, довольно старый. Не такой, как этот, конечно… – И она вздрогнула, словно теперь ей приходилось жить в средневековом замке. – У нас остались фотографии, много…

– Я бы очень хотел посмотреть, – сказал Ник.

– Так вот, – продолжал Бертран, – в шестьдесят девятом году я открыл там, в Финчли, первый «Майра-март». Да, «Майра-март» в Финчли, он и сейчас там стоит, можете сходить и убедиться. И знаете, в чем его секрет?

– М-м…

– Знаете, как обстояли дела в Лондоне двадцать лет назад? Я вам объясню. Были большие супермаркеты, и были маленькие магазинчики на углу, такие, что уже несколько сот лет стоят на одних и тех же местах и торгуют одним и тем же. И что же я делаю? Беру то и другое, складываю вместе – и получаю мини-маркет, магазин, в котором можно купить любую чертову хрень из тех, что продаются в «Теско» и прочих подобных местах, но дух – старый дух, дух магазинчика на углу, понимаете? – остался прежним. – Он поднял бокал, салютуя собственной изобретательности. – И знаете, что еще?

– Э-э…

– Часы работы!

– Часы работы?

– Мы открываемся рано, а закрываемся поздно. К нам можно забежать и по дороге на работу, и после работы, вот и получается, что ходят к нам все, а не одни только чертовы домохозяйки!

Интересно, подумал Ник, почему он со мной разговаривает как с идиотом? Думает, что я не пойму? Или это его обычный стиль изложения? А вслух он сказал:

– Но ведь, кажется, не все ваши магазины такие? Например, тот, что в Ноттинг-Хилле, куда мы всегда ходим. Он такой огромный… – и слегка развел руками, демонстрируя свое удивление перед размерами магазина в Ноттинг-Хилл.

– Так вы говорите о «торговом зале»! Черт побери, это же совершенно разные вещи: «Майра-март» – одно дело, «Торговый зал Майра» – совсем другое. Торговые залы – это для шикарных, чертовски богатых районов. Это мы не сами придумали. Вы, наверное, знаете, откуда это пошло.

– От «Хэрродса», – сказал Ник.

Бертран сдвинул брови.

– Вот именно. От «Хэрродса» пошли все чертовы торговые залы в мире!

– А мне нравится «Хэрродс», – вдруг сказала Моник. – У них такие большие… homards…

– Лобстеры, – поправил Уани, даже не взглянув на нее, словно служил при своей матери переводчиком.

– Знаю, знаю, – проговорила Мартина, и в ее восклицании послышался слабый отзвук мятежа. Возможно, подумал Ник, обе женщины часто бывают в «Хэрродсе» – и всякий раз чувствуют себя предательницами семейного дела.

Бертран, словно благожелательный учитель, дал им пять секунд, а затем продолжал:

– Так вот, Ник, сейчас у меня по всей стране тридцать восемь «Торговых залов Майра», один «Харрогит», только что открылся один «Олтрингем» и более восьмисот этих чертовых «Майра-мартов». Отлично, что скажете? – заключил он, кажется, сам поражаясь собственному богатству и могуществу.

– Потрясающе, – серьезно и торжественно ответил Ник. – И как мило с вашей стороны, что вы потратили время, чтобы все это мне рассказать.

Ему вспомнилась ярко-оранжевая вывеска «Майры» в Ноттинг-Хилле, куда Джеральд порой заскакивал вечером за пирожными и швейцарским шоколадом, заранее скромно опуская глаза на случай, если его кто-нибудь узнает. А в Барвике был «Майра-март» – россыпь скудных товаров на покосившихся прилавках, неистребимый застоялый запах магазинчика с низким потолком, где все продается вместе, и над дверьми – апельсин в обрамлении двух зеленых листьев, эмблема фирмы. Ник перевел взгляд на Уани: тот едва ковырял еду (кокаин убивает аппетит), не поднимая взгляда от тарелки, и лицо его ровно ничего не выражало. Можно было подумать, что он внимательно слушает отца; но Ник знал, Уани сейчас ускользнул в мир, который его отец и вообразить себе не может. Молчанием и покорностью в родительском доме он платил за свою свободу. Опустил глаза и дядя Эмиль, словно пораженный энергией и успехом родственника. Ник все лучше понимал здешних дам, которые ходят в «Хэрродс».

– И все это, – снова заговорил Бертран, – все это, сынок, когда-нибудь станет твоим.

– Ах, не говори так! – вскричала Моник.

– Знаю, знаю, – проворчал Бертран и усмехнулся. Нику его усмешка показалась почти страшной. – До этого еще далеко. А пока пусть возится с журналами и фильмами. Пусть учится делать бизнес.

– Спасибо, папа, – ответил Уани, однако улыбнулся матери, а на Ника бросил быстрый, но красноречивый взгляд.

От этого взгляда у Ника потеплело на сердце. Ник понял его: сам Уани здесь чувствует себя как дома, и необузданное хвастовство отца его не смущает, но, чтобы привести сюда друга, он должен быть уверен в друге, как в самом себе. Уани редко краснел и почти никогда не смущался – кроме тех случаев, когда ему приходилось уступать место даме или признавать свое невежество в какой-либо области; но сейчас Ник чувствовал, что он смущен.

– Нет, нет! – продолжал Бертран, вздергивая подбородок, как будто услышал в свой адрес несправедливую критику. – Уани – сам себе хозяин. Его пока что не интересуют фрукты-овощи? Отлично. – Он широко развел руками. – Да что там, даже невеста, чертовски красивая девушка, его, кажется, не слишком интересует. Но мы подождем, подождем, пока придет время и все наладится, верно, Уани? – И рассмеялся, словно желая смягчить свою откровенность, но на самом деле лишь подчеркивая ее и заостряя.

– Сначала я хочу сколотить собственное состояние, – ответил Уани. – И я этого добьюсь, вот увидишь.

Бертран бросил на Ника заговорщический взгляд.

– А знаете ли вы, Ник, главный секрет бизнеса? Я вам объясню. Это очень просто, только мало кто догадывается. Если вы делаете деньги, то главное, что вам нужно помнить – это…

Но тут Ник осторожно положил салфетку, пробормотал:

– Прошу прощения… мне так неловко… – отодвинул кресло и бросился вон из столовой.

– Что такое? Ах, мочевой пузырь слабоват! – проговорил Бертран так, словно этого и ожидал. – Совсем как у моего сына!