Текст книги "Линия красоты"

Автор книги: Алан Холлингхёрст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

– Спасибо…

Ник улыбнулся; на миг к нему вернулось внутреннее тепло, которого он искал весь вечер.

– Боже ты мой, дорогой, чем это от тебя несет? Пахнет, словно в гостиной у старой шлюхи, – проговорил Тоби.

Ник замер, розовея от стыда и удовольствия. От затяжки в горле у него защекотало, а в голове стало легко и пусто – то ли от травы, то ли от небывалого обращения «дорогой». Только выпустив дым, он осознал смысл второй фразы и ответил:

– А тебе откуда знать, чем там пахнет?

Ему представился Тоби в гостиной у шлюхи, Тоби, пробирающийся по узкой лестнице в чью-то спальню; эти картины вызывали одновременно возбуждение и стыд.

– Ну что, тебе понравилось? – спросил Тоби.

– Да, просто фантастика. – Ник оглянулся вокруг. – Кстати, а где Софи?

– Уехала в Лондон. Пришлось отправить ее домой, у нее в понедельник прослушивание.

– A-а… понятно.

Это была хорошая новость. Да и сам Тоби, хмельной, подкуренный, со счастливо блестящими глазами, кажется, был доволен – и тем, что, как взрослый, проявил ответственность и отправил Софи домой, и тем, что сам остался на свободе.

– Гарет! – крикнул он, повысив голос. – Да хватит уже про Геббельса!

Не таков был Гарет, чтобы замолчать надолго, но на несколько секунд он все же умолк – из уважения к имениннику.

Тоби сегодня был королем, а друзья – его подданными. И было что-то волнующее и трогательное в том, с каким детским самодовольством он играл свою роль. Трава потихоньку делала свое дело, словно чьи-то мягкие руки массировали мозг. Ник откинулся на кровать, взял Тоби за руку и секунд тридцать-сорок пребывал на небесах. Казалось, комната наполнилась искристой эротической аурой, мягкой, но властной, как аромат «Je Promets». Нику вспомнились слова Полли, и на миг он позволил себе поверить, что однажды – неведомо где, неведомо когда – они с Тоби будут вместе.

Приглушенно звучали неестественно веселые голоса, фигуры расплывались в мерцающем свете.

– Но точно ли нам известно, что приказ о холокосте отдал сам фюрер? – громогласно вопросил Гарет.

Сэм Зиман, курчавый гений, запротестовал сквозь смех:

– Гарет, да заткнись же! Полон дом евреев, а ты о холокосте, мать твою… – и потянулся за бокалом с праведно-негодующим видом интеллигентного человека, которого вынудили сказать грубость.

– Могу перейти к Сталину, – с готовностью предложил Гарет.

Родди Шептон, поразмыслив, гордо объявил:

– А вот я не еврей!

– Зато Тоби еврей, – вставила его подружка. – Правда, дорогой?

– Хватит, Клэр… – проговорил Родди.

Но Клэр, увлеченная новой мыслью, его не слушала.

– Кажется, кто-то говорил, что министр внутренних дел – тоже еврей…

– Успокойся, Клэр! – рявкнул Родди.

Он был уверен и уверял всех остальных, что у его пухлой и флегматичной Клэр взрывной характер и страстный темперамент. Должно быть, ему льстило воображать себя укротителем вулкана; к тому же это помогало объяснить, почему он выходит в свет с девушкой из среднего класса, дочерью собственного управляющего.

Клэр огляделась кругом в поисках евреев.

– Нат, а ведь ты тоже еврей, правда?

– Верно, дорогая, – отозвался Нат. – Точнее, полукровка.

– А на другую половину – чертов валлиец! – пробасил Родди и, устроившись поудобнее на коленях у Клэр, заключил: – Ох, как же я напился!

«Чертов валлиец», в любой другой компании совершенно неприемлемый, в Клубе мучеников был просто дружеской шуткой. Однажды Тоби взял Ника с собой на ужин в клуб, и тот был поражен тем, как запросто молодежь из высшего общества на глазах у бесстрастной прислуги поливает друг друга отборными словечками. Ник словно оказался в другом мире, ярком, грубом и беспощадном, – мире, к которому, как ни странно, принадлежал и Тоби.

– Да ты пьян, как свинья, Шептон, – ответил Тоби.

Он стянул носки, скатал их в шарик и запустил в своего толстяка-приятеля. Носки приземлились у лорда точно на ухе.

– Мать твою так, Федден! – протянул Шептон, но снимать это украшение не стал.

Ник уже довольно давно говорил о том, что море в романах Конрада символизирует одновременно бегство от себя и погружение в себя – и чем больше говорил, тем яснее сам понимал, как он прав. Картина получалась стройная и столь прекрасная, что ему хотелось смеяться от счастья. Стойким курильщиком Ник никогда не был: первая затяжка обычно не оказывала на него особого действия, но со второй он «плавал» часами. Рядом с ним на полу, прижимаясь к нему теплым бедром, сидел Нат Хэнмер, кивал и улыбался, глядя в глаза. Было в нем сегодня что-то очаровательно-гейское, и, когда наркотик мягко сжимал Нику виски, ему казалось, что это ласкают его большие, сильные руки Ната. Сэм Зиман тоже кивал, улыбался и поправил Ника один раз, когда тот ошибся в подробностях сюжета «Победы» – Ник и к Сэму чувствовал нежность, потому что он, хотя по образованию и экономист, все на свете читал, все знает, еще и на виолончели играет и не презирает тех, кто знает и умеет меньше его.

Ему хотелось лечь и закрыть глаза. Еще хотелось поцеловаться взасос с Натом Хэнмером: губы у него, правда, не такие полные и мягкие, как у Лео, но тоже красивые – интересно, почему раньше Ник этого не замечал? Тем временем Нат рассказывал, что и сам пробует писать роман, даже купил для этого компьютер – «чертовски сексуальная машина», заметил он, и марихуана помогла Нику понять, что тот имеет в виду.

– Хотел бы я почитать твой роман, – сказал он.

В другом конце комнаты Гарет перед компанией девиц вещал о битве в Ютландии, и чувствовалось, что он может говорить без перерыва еще лет сорок пять.

Вдруг – сердце его забилось быстрее – Ник поймал себя на том, что рассказывает, как скучает по своему другу. Сэм улыбался: сам он был абсолютно гетеросексуален, но к чужим причудам относился с прагматичным добродушием.

– Так ты… ты с парнем встречался, что ли? – не понял Нат, и Ник ответил:

– Ага…

А в следующий миг уже рассказывал все – и про объявление, и про встречу, и про секс в кустах, и про то, как на обратном пути навстречу им попался сосед, Джеффри. И о том, что они и дальше будут встречаться. Трава стала для него чем-то вроде сыворотки правды, хоть и не совсем правдивой; он хотел показать, что тоже с кем-то встречается, но боялся, что откровенный рассказ раскроет его неопытность и неумелость, и кое в чем подправлял истину.

– А я и не знал, – проговорил Тоби.

Он как раз проходил мимо, босиком, как был, и с бутылкой бренди.

Нику показалось, что он удивлен, может быть, даже расстроен тем, что друг ничего ему не рассказывал.

– Ах да, – сказал он, – извини… Он в самом деле очень привлекательный. Он чернокожий, зовут Лео.

– Мог бы сегодня прийти с ним, – заметил Тоби. – Почему ты ничего нам не рассказал?

– Да так как-то… – ответил Ник.

Он попытался представить себе Лео, в обтягивающих джинсах и сестриной блузке, на этой вечеринке – и не смог. Лорд Шептон последние десять минут похрапывал на коленях у подруги; но тут вдруг поднял голову, решительно и гневно обвел комнату мутным взором и вопросил:

– А можно узнать, почему?!

О чем это он, никто не понял.

– Неужели мало… о черт… черномазого тут нет? – И он комически завертел головой, проверяя, нет ли в спальне Чарли Мвегу, единственного чернокожего гостя на вечеринке. – Я хочу сказать… – продолжал он, – а, гребаная мать!

Шептона никто не принимал всерьез, и Ник просто поднял брови и вздохнул, однако ощутил, как сквозь туман наркотической эйфории пробивается что-то темное и мерзкое.

– Мне кажется, – заметила Клэр, устремив нежный взгляд на Ника, – негры бывают очень ничего. У них такие милые маленькие ушки… ну и вообще… не знаю… но, наверное, это здорово…

– Клэр, успокойся! – рявкнул Родди Шептон таким страшным голосом, словно подтвердились его худшие страхи, и потянулся за бокалом.

– Дорогой, тебя я ни на кого не променяю! – проворковала Клэр и шутливо ткнула его в бок.

– Да иди ты, корова! – брякнул Шептон. В этот миг блуждающий взор его сфокусировался на входящем в комнату Уани Уради. – А, Уради, и ты здесь! Иди-ка сюда, долбаный араб! Ну что, порошочка нам принес?

He обращая внимания на Шептона, Уани подошел к кровати, где устроился Тоби. Он переоделся: теперь на нем был зеленый смокинг. Ник на мгновение забыл обо всем, погрузившись в созерцание его красоты. Упрямый изящный подбородок, огромные карие глаза, нос с горбинкой, изящные маленькие ушки, черные кудри – по сравнению с этим все на свете казалось грубым, пошлым, нелепо-вычурным. Нику захотелось бросить красавца Ната и пересесть к Уани поближе. Постаравшись поймать его взгляд, он указал глазами на Шептона и закатил глаза, молчаливо извиняясь за его поведение, – но Уани, кажется, ничего не заметил, и скоро компания заговорила о чем-то другом. Уани прилег на кровать рядом с Тоби, опершись на локоть, и лежал молча, созерцая спальню сквозь фильтр длинных ресниц. Тоби подобрал розовый шифоновый шарф, брошенный какой-то девушкой, и с пьяным упорством сооружал из него у себя на голове нечто вроде тюрбана. Уани смотрел на него, не говоря ни слова – как будто слова им не требовались, как будто оба они принадлежали к какой-то иной эпохе и культуре и понимали друг друга без слов. Ник увидел, как Уани наклонился к уху Тоби, услышал, как он сказал: «Si tu veux…» [3]3
  Если хочешь… (фр.)


[Закрыть]– а затем встал и направился в ванную. Тоби посидел еще немного, натужно смеясь чужим шуткам, затем зевнул, поднялся и, спотыкаясь, побрел за ним. Ник застыл, пораженный, почти в ужасе. Когда они вернулись, он напряженно и со страхом вгляделся в их лица, словно ребенок, ищущий подтверждения догадкам о родительских грехах. Так и есть: оба старались скрыть наркотическое возбуждение, и от этого странным образом выглядели мрачнее прочей компании; и в том, как они старались не смотреть друг на друга, чувствовалось мерцание общей тайны.

Косяк снова пошел по кругу, и Ник сделал глубокую затяжку. Потом встал и подошел к открытому окну, вдохнул полной грудью сырой ночной воздух. За окном уже перекликались первые птицы, и на востоке, на фоне чуть сереющего неба, неясно вырисовывались темные силуэты деревьев – по сравнению с этим пейзажем дом и вечеринка показались Нику какими-то жалкими. До рассвета, должно быть, еще несколько часов… Вдруг он оцепенел, а в следующий миг с ужасом взглянул на часы. 4.07. Ник обернулся, обвел взглядом веселяющуюся компанию: им всем наплевать, они и вообразить себе не могут свидание с официантом, им не понять, какое отчаяние охватывает, когда понимаешь, что это свидание по собственной глупости упустил. Он двинулся было к двери, но, пройдя несколько шагов, остановился: трава отняла у него чувство направления. Куда он, собственно, идет? Ник замер, осторожно улыбаясь, – ему не хотелось показаться дураком; однако, вглядевшись в лица товарищей (имен многих из них он сейчас не припоминал), понял, что трава на всех оказала схожее действие. Надо идти, сказал себе Ник; вот сейчас и пойду, шаг за шагом, сначала левой ногой, потом правой – но эта мысль умерла где-то между коленом и пяткой левой ноги, не перейдя в действие.

– Да-а… да-а… – приговаривал Нат Хэнмер, значительно качая головой, соглашаясь с чем-то, что слышал лишь он один.

– Но какова же была цель Бисмарка? – вопрошал в другом конце комнаты Гарет Лейн.

– Мне кажется… – пробормотал Ник, поймав обрывок разговора о Джеральде и Би-би-си.

Что ему кажется, он придумать не успел; впрочем, не важно – все равно его никто не услышал.

А потом их пробило на смех. С чего началось, Ник не помнил, но Сэм Зиман валялся на полу, пока не закашлялся и не вынужден был сесть. Какая-то девушка показывала на него пальцем, а сама тоже хохотала, как сумасшедшая. Нат побагровел, из глаз его текли слезы, он тщетно сжимал губы, стараясь остановить смех. И сам Ник немного успокаивался, лишь глядя в пол; но стоило поднять глаза – и он снова с кристальной ясностью понимал, что и недопитая бутылка бренди, и обнаженная дама Ренуара, и позолоченная корона над кроватью, и они сами, с их строгими костюмами, болтовней, со всеми их планами, надеждами и мечтами, не заслуживают ничего, кроме смеха.

4

– «Нет, это не „Жизнь героя“! – сказал некий критик, побывавший на первом концерте. – Скорее уж, это „Собачья жизнь“». Или кошачий концерт – возможно, добавите вы, прослушав интерпретацию Рудольфа Котнера и симфонического оркестра «Таллахасси».

Стояло субботнее утро, кухня на Кенсингтон-Парк-Гарденс была залита солнцем, и по радио, в передаче «Домашняя фонотека», обозреватель не без едкости сравнивал различные записи «Ein Heldenleben».

– Ха-ха, – кисло отозвался Джеральд. Он помахивал рукой в такт музыке, словно дирижируя – сперва ручкой, затем взял теннисную ракетку.

Джеральд любил выходные: неторопливый подъем, шутливые пререкания с Рэйчел, составление списка покупок, маленькие домашние дела, исполняемые не столько по необходимости, сколько развлечения ради. Сегодня все было еще лучше: по радио играл его любимый композитор. То, что одни и те же пассажи повторяются в передаче снова и снова, Джеральда не смущало: размахивая рукой и покачивая головой, он с восторгом отдавался реву духовых и грому ударных в соперничающих интерпретациях. Особенно нравилось ему, как герой разбивает своих врагов, и, когда побежденные противники принимались хныкать (флейты), бессильно шипеть (гобой) и жаловаться (английский рожок), Джеральд царственным движением дирижирующей руки отправлял их всех куда-то в сторону буфетной.

– А теперь перейдем к «Мирным деяниям героя», – предложил обозреватель, – Интересно отметить, что Штраус – как видно не страдавший излишней самокритичностью – заимствует здесь материал из собственных более ранних симфонических поэм и песен.

– Не нравится мне тон этого парня, – заметил Джеральд. – Ах… вот оно… Ник! Ну послушай, неужели ты не чувствуешь?

Ник сидел за столом. Кружка кофе стряхнула остатки сна, и сейчас он был готов к разговору о чем угодно. Грохочущая самоуверенность Штрауса сегодня особенно его раздражала: слишком уж она противоречила его собственной неуверенности и досаде, накопившейся за эти две недели, за которые мечта о будущем с Лео постепенно таяла в воздухе. Однако возражать Ник не стал – просто скорчил гримасу. В их с Джеральдом войне из-за Штрауса он вечно увлекался и порой начинал отстаивать такие головокружительные идеи, что потом, успокоившись, сам не сразу соображал, каким путем к ним пришел. Сама ситуация спора вытаскивала на поверхность дремлющие чувства и заставляла обоих спорщиков высказывать и заострять взгляды, которые иначе так и остались бы несформулированными. Ник бросался в бой с каким-то истерическим восторгом, словно очернить Штрауса было для него жизненной необходимостью; возможно, связано это было с тем, что некоторые пассажи Штрауса вызывали у него самого тайное и искреннее удовольствие. Взять хотя бы этот рев труб, заполняющий кухню: Ник знал, что этот трубный глас будет еще дня три неотвязно звучать у него в ушах. Он перевел взгляд на Джеральда – тот, слушая Штрауса, расправил плечи, выпятил грудь, сделался как будто выше ростом, и это зрелище помогло Нику, едва музыка стихла, презрительно заметить:

– Нет… нет, это не для меня.

– Вы слушали оркестр Берлинской филармонии под управлением Герберта фон Караяна.

– Кажется, это то, что у нас, – заметил Джеральд. – Ник, у нас ведь Караян?

Свой вопрос он обратил к нему, потому что именно Ник в летние месяцы перебрал шкаф с грампластинками и расставил их в алфавитном порядке.

– М-м… кажется, да.

– Однако возможно, не правда ли, – продолжал умник-обозреватель, – возможно задать себе вопрос: не получается ли так, что в этом богатстве звука, в этой всепобеждающей мощности ритма утрачивается капля самоиронии, без которой все это легко может превратиться в оргию вульгарности? А теперь послушаем этот же отрывок в исполнении оркестра «Концертгебау» под управлением Бернарда Хайтинка.

Джеральд уставился на приемник с видом человека, оскорбленного в лучших чувствах и напряженно подыскивающего подходящий ответ. Снова загремели трубы.

– Нет, – проговорил Джеральд, – не могу сказать, что это мне нравится больше. – И, подумав: – Не понимаю, что вульгарного в величественности.

– Если вас беспокоит вульгарность, – заметил Ник, – лучше не слушайте Штрауса совсем.

Джеральд с улыбкой отмахнулся от него; кажется, он восстановил доброе расположение духа.

– Разве что раннюю Симфонию фа-мажор, – продолжал Ник. – Да и она…

– Я еду к Расселу, – объявила, появившись на пороге, Кэтрин.

Она была в шляпке и прижимала ладони к ушам, защищаясь то ли от «Деяний героя», то ли от возможных комментариев отца.

Но Джеральд сказал только:

– Ладно, киска, – и продолжал вдохновенно отбивать ногой такт.

Романтическую музыку Кэтрин иначе как «проклятием нашего дома» не называла. Она исчезла, и через несколько секунд они услышали, как хлопнула за ней входная дверь.

Ник не отрицал мастерства Штрауса, но его поражала и раздражала зияющая пропасть между блестящей, совершенно разработанной техникой и убогим содержанием: от этого возникало ощущение уродства, словно при виде слабоумного гиганта, бессмысленно и бесцельно машущего огромными ручищами. И какая пошлость (впрочем, это, кажется, и сам Штраус понимал) – применять высокий метафизический язык Вагнера к банальностям буржуазной жизни! Но говорить об этом Ник не хотел: прозвучит глупо, Джеральд, пожав плечами, скажет в ответ: «Это же просто музыка!» – и будет прав. Ник развернул газету, попытался читать, но не смог сосредоточиться: Штраус слишком его взволновал.

– И вот английский рожок, преобразившись из визгливого противника героя в пастушескую свирель, начинает изумительную по красоте мелодию, знаменующую неизбежный уход героя из нашего мира. Если вы хотите узнать, как не надо трактовать этот отрывок, прослушайте его в исполнении Симфонического оркестра Каракаса, солисту которого, кажется, забыли объяснить столь важную перемену в характере его инструмента…

– Джеральд, а ты позаботился о дочери Нормана? – поинтересовалась с порога Рэйчел, слегка повысив голос, словно не уверенная, что Джеральд обратит на нее внимание.

Но для мужа ее голос имел безусловный приоритет над музыкой, и он ответил:

– Конечно, дорогая! – и поспешил навстречу, чтобы подхватить свежесрезанные желтые розы, которые она принесла из сада. Рэйчел помощь не требовалась, и эта галантная пантомима прошла почти не замеченной.

– Сегодня Пенни к нам зайдет, и мы с ней поболтаем. Правда, Норман уверяет, что она чересчур умна для работы на тори.

– Она будет рада у тебя работать, – заверила Рэйчел.

Норман Кент, автор портретов Тоби и Кэтрин, висевших в кабинете и на втором этаже, был «левым» и старым, еще со студенческих лет, другом Рэйчел, одним из тех, кому она хранила упрямую верность. Пенни, его дочь, блондинка с нежным румянцем, только что окончила Оксфорд, и предполагалось, что Джеральд возьмет ее к себе в офис.

– А Кэтрин еще наверху? – спросила Рэйчел. – Или внизу?

– М-м? Да нет, ни там ни там. Ее вообще здесь нет. Пошла на свидание с этим парнем из «Фейс».

– А-а… – Взяв садовые ножницы, Рэйчел принялась подрезать стебли роз. – Надеюсь, к приезду твоей матери она появится.

– Не уверен, не уверен… – отозвался Джеральд; он явно полагал, что на обеде с Тоби, Софи и леди Партридж лучше обойтись без блудной дочери.

«Домашняя фонотека» подошла к концу, и Джеральд выключил радио.

– Слушай, Ник, что он за человек?

– Кто? Рассел? Ну… нормальный человек.

Две недели назад, в глаза не видав Рассела, Ник пылко его расхваливал, и потому теперь, увидав и обнаружив, что терпеть его не может, не считал возможным менять свое мнение.

– Ну, хорошо, – с облегчением проговорил Джеральд.

– Мне он показался недобрым человеком, – заметила Рэйчел.

– Понимаю, что вы имеете в виду, – согласился Ник.

– Одно мы с тобой, Ник, уже усвоили, – заключил Джеральд. – Все приятели нашего Котенка – святые и герои, а любая критика с нашей стороны – подлое предательство. Так что лучше уж будем восхищаться.

– Или молчать, – добавила Рэйчел.

– Конечно, выглядит он не очень, – быстро признал Ник, прекрасно зная, что поэтому Кэтрин его и выбрала.

– Да что там, физиономия просто бандитская, – с беспощадной улыбкой отрезала Рэйчел. – И фотографии, которые он сделал в Хоксвуде, совершенно кошмарные. На них все выглядят дураками.

Фотографии приносила Кэтрин с неделю назад: черно-белые, зернистые, сделанные без вспышки, из-за долгой выдержки лица людей превратились в ухмыляющиеся маски. Совсем не то, что снимок Джеральда с министром внутренних дел, опубликованный в «Татлере». Ник знал, что многие фотографии – те, на которых гости лапали девушек, писали в фонтаны и нюхали кокс, – на стол к старшим Федденам не попали.

– Что такое этот «Фейс»? – поинтересовался Джеральд. – Что-то сатирическое?

– Не совсем, – ответил Ник. – Скорее, музыка, фильмы, мода…

– Я бы не отказалась на него взглянуть, – осторожно заметила Рэйчел.

И вот Ник уже взлетает на четыре лестничных пролета вверх, в спальню Кэтрин. Чувство преступного вторжения на чужую территорию, щемящее воспоминание о том, что едва не произошло в этой спальне три недели назад, едва не заставило его попятиться. Журнал он нашел сразу, торопливо просмотрел, нет ли в номере чего-нибудь криминального. «Фейс» ему, пожалуй, нравился, хотя многого там он не понимал. На обложке красовался Бой Джордж, весь в белилах, румянах, серьгах и кольцах: подпись гласила, что фотография сделана Расселом. На кухню Ник возвращался в таком смущении, словно нес под мышкой один из четырех порножурналов, что хранились у него в нижнем ящике.

Семья сгрудилась за столом, рассматривая журнал.

– Хм… по-моему, все довольно безобидно, – протянул Джеральд.

– Да, просто подростковый журнальчик, – поспешил заверить Ник.

Он не слишком-то хорошо разбирался в молодежной культуре, но понимал, что журнал вовсе не подростковый.

Взгляды их задержались на странице моды, где красотки-модели в нижнем белье изображали драку подушками. Джеральд нахмурился, давая понять, что женщины его вовсе не интересуют. Будь здесь его родители, подумал Ник, они бы давно уже отложили журнал со словами вроде «ерунда» или «пошлость» – впрямую заговорить о сексе они никогда бы не осмелились. На следующей странице на огромном диване возлежал полуголый мужчина.

Ник покраснел, отвел глаза и заметил:

– Тяжело, должно быть, вот так позировать часами.

– Да, наверное, – великодушно согласилась Рэйчел. – Вид у него какой-то потерянный, правда?

Джеральд перевернул страницу, и все трое углубились в чтение статьи, начинавшейся так: «„Уберите отсюда этого говнюка!“ – кричит папаша Мамбо».

– Ладно, – проговорил Джеральд, рассеянно проглядывая страницы с рекламой ночных клубов и альбомов. Он, кажется, был немного смущен – не самим журналом, а тем, что пришлось показать его Рэйчел. – Ну и где же работы этого юного гения?

– На обложке.

– А-а… – Джеральд закрыл журнал и уставился на обложку. – В самом деле, «фото Рассела Суинберна-Стивенсона».

– Я и не знала, что у него есть фамилия, – заметила Рэйчел.

– Даже две, – поправил Джеральд с таким видом, словно наконец обнаружил в Расселе что-то достойное уважения.

Некоторое время оба разглядывали причудливую шляпу и неестественно красногубую улыбку Боя Джорджа. Ника он совершенно не привлекал, но сексуальный подтекст фотографии был для него очевиден.

– Этот Бой Джордж… он мужчина, верно? – поинтересовалась Рэйчел.

– Мужчина, – ответил Ник.

– Не как Джордж Элиот?

– Нет, вовсе нет.

– Хороший вопрос, – хмыкнул Джеральд.

Зазвенел дверной звонок – не одно-единственное «динь», а долгая мелкая трель.

– Неужели это уже Джуди? – проговорила Рэйчел, явно недовольная.

Джеральд вышел в холл. Ник слышал, как он отворил дверь и проговорил: «Здравствуйте» – тем казенно-сердечным тоном, каким общался с незнакомцами.

А вслед за тем послышался другой голос, от которого у Ника заколотилось сердце и воздух на кухне вдруг сделался густым и вязким.

– Доброе утро, мистер Федден, сэр. Скажите, пожалуйста, Николас дома?

– А… да-да, он здесь… Ник! – позвал он.

Но Ник уже на подгибающихся от гордости и смущения ногах бежал в холл, и с лица его не сходила глупая улыбка. В первый раз в жизни он принимал дома своего любовника, и было в этом что-то до восторга, до головокружения непристойное.

Джеральд не приглашал Лео войти, он только посторонился, пропуская Ника, и чуть отступил назад.

– Привет, Ник, – сказал Лео.

– Лео!

Ник сжал его руку и так, не выпуская ее, шагнул через порог.

– Ну как дела? – спросил Лео.

На губах его играла знакомая циничная усмешка, но глаза смотрели мягко, почти нежно, словно передавая какое-то тайное послание.

Обернувшись, Ник увидел, что Джеральд едва заметно пожал плечами и двинулся прочь. Он почти слышал его мысли: «Ничего особенного, какой-то приятель Ника… – и немного погодя: – А может быть… да нет, быть не может, он же черный!»

– До чего же я рад тебя видеть! – воскликнул Ник и тут же сообразил, что не стоит так уж явно выказывать свой восторг. А потом: – Я о тебе думал. Удивлялся, чем ты так занят.

В собственном голосе он ясно расслышал материнские нотки – так разговаривала с сыном Дот Гест, когда была недовольна, но не хотела его бранить. Он неотрывно смотрел на Лео, на его лицо, нос, щетину, легкую лукавую улыбку. Смотрел так, словно видел его впервые.

– Да, письмо твое я получил, – сказал Лео.

Нику вспомнилась его загадочная фраза: мол, несколько раз проходил мимо его дома и хотел позвонить в дверь.

– Извини, что не ответил.

– Ничего страшного! – с готовностью отозвался Ник и почувствовал, что две недели тоски и тающей надежды в самом деле уже почти забыты.

– Я тут приболел немного, – объяснил Лео.

– Правда? – Ник этому с готовностью поверил и теперь купался в новом для себя чувстве сострадания и беспокойства. – А что такое?

– Да простуда какая-то или грипп, черт его знает, – ответил Лео. – Никак не проходила.

– Но теперь-то ты выздоровел?

– Здоров, как сто коров! – ухмыльнулся Лео и подмигнул.

Нику захотелось с такой же нахальной ухмылкой сказать: «А меньше надо трахаться по кустам!» – но он не знал, можно ли такое говорить, прозвучит ли это остроумно или глупо, и боялся попасть впросак.

– А ты и вправду негодник, – с одобрением заметил Лео. – Такой негодный мальчишка!

Сегодня на нем были те же потертые джинсы, которые Ник уже знал и любил, как родные, и застегнутый на молнию верх от тренировочного костюма, придававший Лео особенно энергичный, решительный вид.

– Я ведь не забыл, как мы с тобой развлекались в кустиках!

– Я тоже, – хихикнул Ник и оглянулся через плечо.

– Я сразу подумал: «Ну, он, конечно, парнишка застенчивый, даже зажатый, но, богом клянусь, под этими скромными брючками таится что-то необыкновенное. Уж я его раскручу!» И как же я был прав!

Ник порозовел от удовольствия, предчувствуя, однако, что теперь его до конца жизни будет мучить вопрос о разнице между застенчивым и зажатым. Он предпочитал чистые комплименты и любовь без оговорок.

– Ладно, в общем, проезжал я мимо и подумал: попытаю-ка счастья. – Лео окинул его значительным взглядом и продолжал: – Я, собственно, еду к старине Питу на Портобелло. Не знаю, если хочешь со мной…

– Конечно, хочу! – с энтузиазмом откликнулся Ник, хотя идея провести второе свидание в обществе соперника (пусть и бывшего), сказать по правде, совершенно его не привлекала.

– Мы только на минутку. Старине Питу что-то нездоровится.

– О, очень жаль, – проговорил Ник, на сей раз никакой жалости не чувствуя.

К тротуару подрулило черное такси; с заднего сиденья нетерпеливо выглядывала какая-то фигура. Водитель остановил машину и, перегнувшись в окно, открыл заднюю дверь. Пассажирка (Ник понял, что это леди Партридж) не появлялась, и тогда водитель предпринял жест, вообще-то лондонским таксистам не свойственный, – вышел из машины и отворил дверь сам. Леди Партридж приняла его услугу с королевским высокомерием.

– А это что за дредноут в юбке? – поинтересовался Лео.

В самом деле, и в строгом синем костюме леди Партридж (можно подумать, она на ужин приехала, а не на семейный обед), и в остром взгляде, каким она окинула пару на ступеньках, чувствовалось что-то воинственное.

Ник широко улыбнулся и сказал:

– Здравствуйте, леди Партридж!

– Здравствуйте, – откликнулась леди с той торопливой и безличной вежливостью, какую обычно встречают у своих кумиров охотники за автографами.

Ник не мог поверить, что она его не узнала, и с почти карикатурной любезностью продолжал:

– Разрешите представить вам моего друга Лео!

Вблизи ткань ее синего пиджака выглядела грубой и рыхлой, в ней вязли и ломались нити густой черно-золотой вышивки. Леди улыбнулась и сказала: «Как поживаете?» – необыкновенно сердечным тоном, по которому, однако, было совершенно ясно, что никогда больше она ни о чем с ним не заговорит.

Лео поздоровался и протянул руку, но она уже проплыла мимо него к открытой двери, восклицая: «Джеральд, Рэйчел, мои дорогие!» – и в преувеличенной теплоте ее голоса ясно чувствовалась просьба об ободрении.

От зеленой двери дома Федденов до Портобелло ходьбы было минуты две – на любовь времени не оставалось. Лео шел, ведя мотоцикл за руль; Ник семенил рядом и надеялся, что выглядит нормально. У него кружилась голова и внутри что-то вздрагивало и замирало от мысли, что первый, самый первый раз в жизни он идет по улице с любовником.

На языке вертелся один вопрос, такой важный, что невольно Ник спросил совсем о другом:

– Так ты знаешь, кто такой Джеральд?

– Ах да, твой великолепный мистер Федден! – ехидно отозвался Лео, словно знал, как обожает Джеральд слово «великолепный». – Понимаешь, я сразу почувствовал, что ты что-то от меня скрываешь. А я не люблю, когда со мной играют в прятки, не такой я человек. Да и этот мужик, Джеффри, что-то трындел о парламенте. Ну я и подумал: приду на работу – посмотрю предвыборные списки, «Кто есть кто» и всякое такое, и все о тебе разузнаю…

– Понятно, – ответил Ник, польщенный, но и немного смущенный – должно быть, оттого, что ему впервые приоткрылся краешек незнакомой, профессиональной стороны жизни Лео.

Он и сам, когда влюбился в Тоби, проводил похожий розыск. Со сладкой дрожью разузнавал, когда Джеральд родился, где учился, как проводит досуг, и эти сведения каким-то непостижимым образом сплетались в сознании с тем, что он мечтал получить от его сына… Но у Лео, наверное, все было иначе.

– Выглядит он ничего для тори, – заметил Лео.

– Да, – ответил Ник, – похоже, им все восхищаются, кроме меня.

Лео одарил его быстрой улыбкой:

– Я им тоже не очень-то восхищаюсь. На мой вкус, слишком уж похож на рожи из телика.