Текст книги "Линия красоты"

Автор книги: Алан Холлингхёрст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Нику было жаль родителей (бедняги, они стараются, как могут!), и в то же время он чувствовал раздражение из-за того, что не может сказать им всей правды, что вынужден делиться с ними своим планом, полным скрытого и непроизносимого смысла. Разумеется, это не их вина – он просто не может им признаться, и от этого старается рассказывать о себе как можно меньше, а все, что рассказывает, несет неприятный привкус недоговоренности.

– Я ведь знаю, обычно Ник у вас следит за домом, когда вы в отъезде, – сказала Дот. За это она цеплялась так, словно старалась сама себя убедить, что ее сын – надежный человек, раз такие важные люди ему доверяют.

– Да, раньше старина Ник оказывался прикован к нашему дому на месяц, а иногда и больше. Но в этом году к нам переедут экономка и ее дочь и, пока нас не будет, устроят генеральную уборку. А заодно и отдохнут. – И Джеральд великодушно обвел комнату пустым бокалом.

– Вот и у меня каждое лето такой же отдых! – вздохнула Дот, которая мечтала побаловать себя номером в отеле, а вместо этого каждый сентябрь послушно отправлялась в Холкхэм, к золовке.

Дон налил Джеральду еще порцию, плеснул и себе, но совсем чуть-чуть – за Джеральдом ему было явно не угнаться.

– А что, – спросил он, – хороший малый этот Уради?

– Ах да, вы его не знаете… ну да… Абсолютно очаровательный, знаете ли, просто абсолютно. Оксфордский друг моего сына Тобиаса. Вы ведь все трое дружили тогда, верно, Ник?

– Я в то время его как следует не знал. Мы подружились позже, – ответил Ник, и ему припомнился майский бал во Флинтшире и поцелуи онемевших от кокаина губ. От этого воспоминания по спине прошла дрожь, словно другой мир призывал его к себе.

– Молодой человек в его положении просто обязан быть очаровательным, – с улыбкой проговорил Дон.

– Мне кажется, – снисходительно начал Джеральд, – семья возлагает на него большие надежды. Отец его, знаете ли, человек с характером.

– У него сеть супермаркетов, верно?

– У Бертрана? Да, он великий человек! – ответствовал Джеральд, употреблявший это слово так легко, словно надеялся, что в конце концов оно пристанет к нему самому. – Я хочу сказать, конечно, выдающийся бизнесмен. К несчастью – до вчерашнего дня я этого не знал, – старший его сын, оказывается, погиб.

– Правда?

– Да, попал под грузовик, в Бейруте, разумеется. И ребенок, и его няня – или не знаю, кто там при нем был, – оба погибли. Бертран Уради мне только вчера об этом рассказал.

Нику пришлось притвориться, что он об этом прекрасно знает, и мрачно покивать в такт родительским вздохам, в которых, впрочем, особенной скорби не чувствовалось – мало ли людей, в конце концов, погибает в этом самом Бейруте? Он даже сам пробормотал что-то вроде: «Да, это было ужасно». На самом деле он был поражен. В свете этой скорбной семейной тайны их с Уани любовный секрет казался ребяческим и глупым, а сам Уани, несущий на себе эту ношу, вдруг сделался для Ника куда прекраснее и трогательнее – теперь Ник не сомневался, что многое, очень многое готов ему простить.

– Невеста у него очень милая девушка, – сказала Дот. – Я видела, как она укладывает волосы в парикмахерской.

– Э-э…

– В «Татлере», конечно!

– Ах, ну да…

– После того праздника, который вы устроили, Ник тоже появился в «Татлере». Мы потом несколько месяцев подряд созывали гостей и всем показывали фотографии. – Это было невинное преувеличение: фотографии и вправду показывали всем, но гостей Гесты созывали лишь раза три в году. – Кто бишь еще там бывает? Вот тот толстяк, знакомый Ника, – лорд Шептон, кажется? – его снимки постоянно там печатают.

– А что скажете об автомобиле нашего сына? – с беспокойным энтузиазмом поинтересовался Дон.

– Чудесная малютка, – ответил Джеральд.

– Милый, ты вроде бы сказал, что тебе машину подарили, я не совсем поняла…

– Мама, я же объяснил, – сказал Ник. – Машина принадлежит компании. Я могу ею пользоваться, пока там работаю.

– Наверное, этот Уани тебя очень ценит, – с сомнением проговорила Дот. – Ну что ж, это другая жизнь, и мы все равно ничего в ней не понимаем. – С этим никто спорить не стал, и, помолчав секунду, она перешла к другой теме: – А как ваш сын?

– О, у него все отлично. Руководит собственной небольшой фирмой. Посмотрим, как у него пойдут дела.

– А раньше, помнится, его имя постоянно появлялось в газетах! – заметил Дон с таким восторгом, словно крохотные заметки за подписью Тоби были для него единственным светом в окошке.

– М-м… да, одно время он считал, что у него призвание к журналистике, но, видимо, ошибся. Он, знаете ли, человек очень непосредственный, и кабинетная работа его стесняет… Но это увлечение продолжалось каких-то несколько недель, и я рад, что с ним покончено.

– О, конечно…

– Немного дольше, – сказал Ник.

– Да? Пожалуй, Ник прав, – ответил Джеральд. – Сколько же он проработал… да, шесть месяцев в «Гардиан», где, сказать по правде, он никак не мог чувствовать себя как дома, потом около года в «Телеграф», в отделе городских новостей… да, где-то так.

– А некоторые друзья Ника, кажется, уже сколотили состояния, – заметила Дот. – Про кого это ты рассказывал, милый, что он купил себе замок или что-то в этом роде?

– Ну да… – пробормотал Ник, жалея, что об этом проболтался. – Да, один из наших… Впрочем, замок маленький, да и купил он его с вторичной страховкой.

– А-а, – сказала Дот. Ник надеялся, что она не станет спрашивать, что такое вторичная страховка. – Только подумать, как легко в наше время разбогатеть! – прибавила она, словно полагая, что у Джеральда от этой мысли тоже должно захватить дух.

– У лорда Эксмаута сын очень неплохо зарабатывает, – заметил Дон.

– А, это один из наших местных аристократов! – вставил Джеральд, при упоминании местного лорда мгновенно превратившийся в барвикца.

– Совершенно верно, – ответил Дон. – Я присматриваю за часами в Барвике, так что не раз видел лорда Дэвида, когда он был еще совсем малышом.

– Вот как? – И Джеральд прищурился на него из-за края бокала. – А в Ноузли вы не бывали?

– После смерти старой леди – нет, – ответил Дон. – А лет десять назад там было довольно много работы. В «Аббатстве Ноузли», знаете ли, все часы были поражены древоточцем. Пришлось потрудиться, чтобы от него избавиться!

Надеясь сбить отца с мысли, Ник промычал что-то нечленораздельное и пустил по кругу тарелку с фаршированными оливками.

– Большое спасибо, – сказал Джеральд.

– Поверьте, работать в старых особняках – одно удовольствие, – продолжал Дон. – Даже если там малость запущено. – Обведя компанию потеплевшим взглядом, он продолжал: – У нас здесь таких домов много. Ник, должно быть, уже устал об этом слушать, но среди моих постоянных клиентов – два графа, один виконт, один барон и два баронета!

– Вот это список! – сказал Джеральд. – Может, нам удастся и герцога для вас подыскать?

– Антикварной мебели в этих домах множество, и прекрасной, – сгорая от стыда, быстро заговорил Ник. – Хозяева ее веками собирали.

– Понимаю, понимаю… – очень серьезно проговорил Джеральд и, значительно подняв брови, уставился в пустой бокал.

– Ник говорит, – сказал Дон, – что и у вас в лондонском доме есть премиленькие вещички.

– Гм…

– Французская работа, должно быть?

– Да, французской работы у нас в доме немало, – важно отвечал Джеральд, понятия не имевший, откуда происходила мебель в его лондонском особняке.

– И картины очень хороши.

Джеральд бросил на него взгляд, полный благоволения, смешанного с легким нетерпением и даже презрением – последнее, быть может, только показалось Нику, который болел за обе стороны и чувствовал себя так, словно присутствовал при споре двух половин своего «я».

– Знаете, вам обязательно надо как-нибудь приехать к нам в гости – правда, Ник? Или, может быть, лучше просто пожить у нас, пока нас не будет? Приезжайте, пока мы во Франции, и будьте как дома. Сможете осмотреть весь дом – вы ведь в этом разбираетесь – и потом расскажете нам, где у нас что.

– Как мило с вашей стороны, – мечтательно улыбаясь, проговорил Дон.

– О, я, право, не знаю… – встрепенулась Дот: ее извечный страх перед нарушением заведенных порядков распространялся и на собственную жизнь. – Нет-нет, разумеется, мы очень благодарны, но…

И, прикусив губу, в замешательстве покосилась на Дона. Ник часто стыдился ее ограниченности, однако между ними существовала близость, возможная лишь между матерью и единственным ребенком, и он без труда угадывал ход ее мыслей. Поехать в Кенсингтон-Парк-Гарденс, жить в чужом богатом доме, гулять по Лондону – все это, конечно, очень любопытно; но от этого мир, в котором живет Ник, щедрый, снисходительный мир винных погребов, экономок, едва говорящих по-английски, и случайных звонков министра внутренних дел (Ник рассказывал, иногда бывает и такое), приобретет четкие и незабываемые очертания. Поток новых знаний обрушится на нее – а Дот не лукавила, повторяя иногда, что предпочла бы ничего нового не узнавать.

– Ну, вы все же подумайте, – сказал Джеральд, и родители Ника заулыбались в ответ и забормотали слова благодарности; Ник понял, что ни тот, ни другие никогда больше об этом не заговорят.

Выехав на городскую площадь, он замедлил ход перед вывеской «АНТИКВАРИАТ Д. Н. ГЕСТА» и, протянув руку, сказал:

– Вот наш магазин! – как будто показывал Дворец дожей или еще какое-нибудь знаменитое строение.

– Великолепно! – откликнулся Джеральд.

Ник едва взглянул в сторону магазина, однако ясно ощущал его присутствие – словно сюрприз, подготовленный для человека, не способного оценить его так глубоко и тонко, как он сам. Эта сторона площади была уже в тени, но противоположная, с выбеленным фасадом отеля «Корона», еще ярко освещена солнцем. Над крышами – безоблачное небо, все магазины закрыты: пустынность воскресного вечера в маленьком городке. Впрочем, не совсем пустынность: по площади прогуливаются отдыхающие, любопытно заглядывая в витрины опустевших магазинов, а под арками ратуши тусуются, как здесь говорят, «обалдуи», то бишь местная молодежь. Ратуша из стекла и камня, с высокой аркадой – жемчужина города, и до сих пор, против всякой очевидности, горожане приписывают ее создание Кристоферу Рену. Ник в детстве гордился ратушей, рисовал в тетрадках ее планы: в личном архитектурном раю двенадцатилетнего Ника она стояла рядом с Тадж-Махалом и зданием парламента в Оттаве. Узнав, что ее построил не Рен, Ник испытал разочарование, стыд и в то же время странное возбуждение – словно при прощании с детством и вступлении во взрослую жизнь. Теперь он мчался мимо ратуши, местные парни смотрели ему вслед, и Ник впивал сладость триумфального возвращения в родной город на шикарной алой «Мазде», за которой словно струились невидимым шлейфом видения секса, наркотиков, дружбы с сильными мира сего и отвязных лондонских развлечений. Местные «обалдуи» смотрели даже без зависти – с бескорыстным восхищением, настолько «Мазда» превосходила самые смелые их мечты. Перед входом в «Корону» Ник остановился, и Джеральд выпрыгнул из машины, приглаживая волосы, лощеный и самодовольный, но все же, кажется, самую чуточку смущенный оттого, что ехал на такой машине с молодым геем. У дверей уже ждала его Пенни, строгая и деловитая, с вечным румянцем и официальной улыбкой, и Джеральд поспешил ей навстречу.

– Приятного вам вечера! – крикнул Ник и двинулся в обратный путь, думая о том, с каким удовольствием остался бы с ними.

Он припарковался в середине стоянки, где по четвергам открывалась ярмарка, и заглушил мотор. Пора было ехать домой, на ужин – поминки по приему Джеральда. Начнутся новые расспросы, полные тревог и скрытых подозрений: теперь, когда Джеральда нет рядом, старики ощутят к нему недоверие – при всей их робости и благовоспитанности слух у них острый, и к неискренности они более чувствительны, чем признаются самим себе; они, конечно, заметили, что Джеральд не задал ни одного вопроса о них самих, и лондонская жизнь Ника сделалась в их глазах еще более шаткой и ненадежной. Он обвел взглядом площадь – закрытые двери, темные провалы витрин, все пустынно и как-то драматично. Вывеска «Антиквариат Д. Н. Геста» напомнила о тех чувствах, которые он испытывал прежде при мысли о собственном имени над дверью магазина: гордился – в школьном детстве, стыдился – в Оксфорде. Сзади прошла компания молодых людей: Ник следил за ними в зеркало заднего обзора, в котором все виделось как будто из дальней дали. Где-то вдалеке прогрохотала по мостовой отфутболенная кем-то консервная банка. Что, если бы я остался здесь? – подумал он. И на миг вообразил себе возможную жизнь в Барвике. Конечно, и здесь есть культурные люди, люди с книгами и грампластинками: когда он старался себе их представить, все они оказывались похожи на мистера Левертона, учителя из барвикской начальной школы. Есть один-два школьных приятеля, с которыми он мог бы сохранить дружбу. Если верить статистике, за закрытыми дверями лавчонок и непроницаемыми окнами верхних этажей здесь должны скрываться пятьсот или шестьсот гомосексуалов. И, быть может, мужской туалет в Эбботс-Филде стал бы для него притягательным магнитом, безобразным и неотразимым символом…

Через дорогу, озаренные вечерним солнцем, горожане спешили в «Корону» на банкет, женщины – в длинных платьях, с тщательно уложенными прическами, мужчины в пиджаках: здоровались, осторожно хлопая друг друга по плечам и пропуская вперед, неуклюже чмокали друг друга в щечку (только женщины, разумеется); все с нетерпением ждали возможности послушать своего депутата, однако восторг их умерялся сознанием, что все они консерваторы и, следовательно, должны держаться с достоинством. Черт возьми, а это кто? Гэри Картер собственной персоной, в короткой джинсовой куртке и туго облегающих новеньких джинсах, с этой своей умопомрачительной стрижкой, торопится через площадь навстречу приятелю; кажется, он знает о своей красоте и гордится ею, кажется, даже немного выставляет себя напоказ – с той невинностью, какая возможна только у безнадежно гетеросексуального парня в маленьком провинциальном городке. Хотя девушкам тоже нравятся крепкие ягодицы парней – что, на взгляд Ника, свидетельствует об их хорошем вкусе, хоть он и никогда не мог понять, что нужно девушкам от мужских ягодиц. Гэри прошел мимо рыночного здания и завернул за угол. Пора домой: Ник чувствовал, Линнелс ждет его, в своей сонной невинности даже не подозревая, от чего его отрывает… Но тут Ник встряхнулся, высвобождаясь из-под власти ребяческих провинциальных фантазий. Так или иначе, останься он здесь, вся его долгая юность, на площади перед ратушей, в янтарных лучах заходящего солнца, полная скуки и неудовлетворенной похоти, прошла бы в мечтах о чудесном Лондоне – и рано или поздно он бы покинул этот город. Еще Ник подумал, что можно поехать следом за Гэри, чтобы еще раз его увидеть – но лучше будет сохранить его образ в памяти и вернуться к нему позже. Он завел машину и, выбираясь задним ходом со стоянки, вдруг заметил на заднем сиденье папку с речью Джеральда.

Пенни, разумеется, заготовила для него второй экземпляр – но очень вероятно, что в этом экземпляре нет вписанных чернилами шуток и вставных замечаний (для уверенного в себе оратора Джеральд делал в текстах слишком уж много пометок), и на полях первой страницы едва ли написаны красными чернилами имена «Арчи» и «Вероника». Значит, надо найти Пенни и передать папку Джеральду. Гости, должно быть, уже сели за стол: Ник представил себе один из старомодно-мрачных «номеров», где проходили бизнес-конференции средней руки и заседания местного Ротари-клуба. На Нике мятые льняные брюки и рубашка с коротким рукавом: но он может влететь в зал, прикинувшись «обслуживающим персоналом», сунуть Пенни в руки папку и быстро и незаметно смыться прежде, чем у барвикских консерваторов зародятся подозрения.

В переполненном холле он был еще водителем, гонцом, и если кто-то из присутствующих – члены самодеятельного театра, те, кто лечил ему зубы или шил школьный выходной костюм, – его и узнали, то виду не подали. Будь он снобом, испытал бы облегчение. Он спросил у портье, где Джеральд, и девушка за конторкой ответила, что он, кажется, на автостоянке на заднем дворе, вышел подышать воздухом. Ник выскользнул из холла и помчался по длинному коридору, ведущему через все здание и изгибавшемуся не только в стороны, но и вверх и вниз. По стенам на фоне кирпичных обоев красовались охотничьи сцены и старинные карты графства: пол был покрыт мрачного вида багрово-красным ковром. Навстречу Нику шли пары с натянутыми сияющими улыбками, шепотом подбадривая друг друга: все в порядке, машина заперта, волосы лежат как надо, таблетки – в кармане пиджака. Им, кажется, нравился унылый псевдоисторический вид этого коридора, доносящиеся из приоткрытых дверей запахи пива и жарящейся баранины. А вот и Джеральд – в самом конце коридора, оглядывается по сторонам, словно задумал побег. Истекают последние минуты его реальной жизни. Окликать его Ник не стал – между ними были люди, – просто ускорил шаг, однако Джеральда не догнал: тот отворил дверь и исчез.

Табличка на двери гласила «Только для персонала», так что Ник, прежде чем выйти, тоже воровато оглянулся – что, если это черный ход в номер люкс? За дверью оказался служебный коридор, гораздо хуже освещенный, в конце его – еще одна дверь с зарешеченным окошком, и в этом окошечке Ник разглядел голову Джеральда и услышал смех Пенни. Она смеется – значит, все хорошо, все идет как надо. Дверь, только что открытая, еще ритмично колебалась – возможно, из-за нее они не заметили Ника и не расслышали его шагов. Но, подойдя ближе и заглянув в щель, Ник понял: ничего не замечают они по иной причине. Развернувшись и громко затопав ногами, он уронил папку на пол, как будто только что пришел: пусть никто никогда не узнает, что он видел, как Джеральд прижимает Пенни к себе, а она, словно игривая девчонка-школьница, сует руку в задний карман его брюк.

Он это видел и за ужином, во время ожидаемого окольного разговора о Джеральде, был угрюм и рассеян. Он кисло соглашался с шутливыми упреками в его адрес и говорил о нем так, словно никогда его особенно не любил. От этого ему становилось еще более стыдно и неловко. После ужина отец и мать обычным порядком уселись перед телевизором: по Ай-ти-ви повторяли «Седли». «Только подумать, – в который раз повторила Дот, – наш сын знаком с Патриком Грейсоном!» – а Ник подумал про себя: ты бы только знала, мама, что это за кошмарный старый пидор.

Спать легли удивительно рано, когда за окном еще вовсю цвели вечерние сумерки; Ник крикнул: «Спокойной ночи!» – и захлопнул дверь, оставшись наедине с нелепым чувством потери и предательства, словно настоящими его родителями были Джеральд и Рэйчел, а не почтенные старики, отходящие сейчас ко сну в соседней спальне. Несколько минут спустя через стену до него донесся храп отца и тихий скрип кровати матери – должно быть, Дот, по обыкновению, поворачивалась набок и натягивала одеяло на уши. Рэйчел как-то раз шутливо пожаловалась Нику на то, что Джеральд храпит: «От него столько шума!» – сказала она. То, что он видел сегодня, не шло у него из головы; снова и снова с каким-то мазохистским удовольствием он рассматривал эту ситуацию с разных сторон. В конце концов, может быть, он просто ханжа? Ему вспомнились регулярные наезды Джеральда в Барвик – всегда с Пенни и почти всегда без Рэйчел. Значит, все его «отвращение» к Барвику, жалобы на необходимость встреч с Арчи Мэннингом – лишь ловкая маскировка… А как же в Лондоне? Нет, наверное, дома они этим не занимаются – слишком велик риск разоблачения. Да полно, в самом ли деле они любовники? Разве Пенни – из таких девушек? Может быть, тому, что он видел в отеле, можно найти какое-то иное объяснение? Но другого объяснения не находилось. Он задумался о том, храпит ли сейчас Джеральд – и при мысли о том, чем может сейчас заниматься парламентарий, мучительно покраснел. А если и храпит, должно быть, его любовница считает это вполне терпимой платой за недозволительную связь… Тут Ник остановился и приказал себе прекратить эти фантазии.

Немного позже он проснулся. Дом был погружен в тишину, и осознание происшедшего придавило Ника с новой силой: взрослая горечь от пошлости этой ситуации смешалась в нем с детским отчаянием. Теперь эта тайна стала и его тайной – секретом, который он обязан хранить, сам того не желая, предавая Рэйчел, чтобы сохранить верность Джеральду. Он долго лежал без сна, вслушиваясь в обманчивую тишину: если прислушаться, за ее покровом можно было различить звуки – вздыхал за окном старый тополь, грустно посвистывали водопроводные трубы, и еще доносился бог весть откуда едва слышный ритмичный стук, словно хлопали двери в несуществующих крыльях дома.

11

(1)

– Посмотрите налево, – сказал Тоби, – увидите château [8]8
  Замок (фр.).


[Закрыть].

И притормозил, чтобы они могли разглядеть мелькнувшие в прогале между деревьями крутые черепичные крыши, пурпурно-черный кирпич, застекленные окна, целеустремленность и жесткость девятнадцатого столетия.

– Точно, – сказал Уани. – Но он ведь больше не ваш?

– После войны дедушка его продал, – ответил Тоби.

– А кто теперь там живет? – спросил Ник, которому неоготика всегда казалась куда привлекательнее собственно готики. – Может быть, можно зайти внутрь?

– Теперь там дом престарелых для жандармов на пенсии, – ответил Тоби. – Я там был, там довольно мрачно.

– A-а, – с сомнением сказал Ник.

– Они не доставляют вам неприятностей? – поинтересовался Уани.

– Иногда, бывает, шумят, – ответил Тоби. – Пару раз нам даже приходилось вызывать полицию, – и, поймав взгляд Ника в зеркало заднего вида, улыбнулся той беззаботной и сонной улыбкой, от которой Нику всегда хотелось покрепче его обнять.

– А этот дом, куда мы едем… – спросил Уани.

– Manoir [9]9
  Особняк (фр.).


[Закрыть]… это дом прежних помещиков. Довольно старый, шестнадцатого века, кажется. Ну, вы сами увидите. Не такой большой, как замок, но гораздо симпатичнее. По крайней мере, мы все так считаем.

– Да-а… – протянул Уани с таким видом, словно сам он предпочел бы замок, но готов был удовлетвориться и особняком. – Он сейчас принадлежит Лайонел)?

– Ну, в общем-то, да, – ответил Тоби.

Уани смотрел в окно, словно мысленно прикидывая стоимость поместья.

– И в один прекрасный день, старина, все это достанется тебе, – проговорил он с благодушной завистью.

– Да, мне и, конечно, сестренке.

Ник попытался представить мир, в котором нет Джеральда и Рэйчел, и не смог.

– А сейчас кто здесь живет? – спросил Уани.

– Прямо сейчас – мама, папа, я, Кэтрин… ну и Джаспер, конечно.

– А, этот ее приятель…

– Да. Ты с ним, кажется, знаком. Он продает недвижимость.

– Да, знаю, о ком ты говоришь, – ответил Уани.

– Джаспер с папой настоящими друзьями сделались. Боюсь, как бы Джаспер не уговорил его выставить на продажу наш дом.

Ник на заднем сиденье хихикнул, подумав про себя, что этот Джаспер – настоящий гений общения: ловко ему удалось втереться в семью. Да и сам Уани – как легко и совершенно в обход старого друга Тоби он стал своим человеком в доме Джеральда! Перед собой он видел их затылки – черные кудри Уани, короткие волосы и загорелую шею Тоби, и на какой-то странный миг ему представилось, что вместе с ним в автомобиле едут двое незнакомцев. В сущности, оба они еще мальчишки, но высший свет и кабина «Рейнджровера» бросили их в мир мужчин: Тоби – типичный английский джентльмен, хороший спортсмен, добропорядочный и лишенный воображения, Уани – воплощение богатства, томный и вялый вид его говорит о том, что он купается в деньгах. И то, что они старые друзья, возможно, не имеет особого значения.

Уани сказал:

– Да, кстати, я тут купил участок под дом в Клерке-нуэлле.

– Вот как, – сказал Тоби. – Хорошо.

– За четыреста штук.

– Ага… – со скукой в голосе ответил Тоби.

В их немногословии чувствовалась какая-то скованность, должно быть, оттого, что оба бессознательно старались вести себя «как взрослые». Уани не говорил Нику о том, что купил участок; вообще после того, как Уани подарил ему пять тысяч, в их отношениях установилась странная недоговоренность; о деньгах Уани старался с ним не заговаривать, как будто для того, чтобы не напоминать лишний раз, как ничтожна для него эта сумма.

– Замечательно, – сказал Ник. – Не могу дождаться, когда же его увижу.

Сам он почувствовал, что старается попадать в тон, словно давая понять, что и у него есть деньги – однако само это сознание, как и само нахождение в машине рядом с Тоби и Уани, болезненно напоминало, что по сравнению с ними он бедняк, и Ник – владелец пяти тысяч чувствовал себя с друзьями менее уверенно, чем прежний Ник – без гроша в кармане.

– И что же, Мартина никак не сможет выбраться? – спросил Тони.

– Боюсь, мама не захочет с ней расстаться, – с какой-то неопределенной иронией ответил Уани.

– Ну, рано или поздно придется! – ответил Тоби и громко расхохотался.

– Знаю… – ответил Уани. – Кстати, а как насчет тебя? Ну-ка, признавайся, старый ловелас, завел себе кого-нибудь?

– Не-а… – протянул Тоби с кислым видом (сам он, кажется, хотел придать себе вид независимый); и вдруг с облегчением воскликнул: – Смотри-ка, это наш старик сторож!

Навстречу им катил на велосипеде по заплатанному асфальту старик, медленно поднимая и опуская угловатые, торчащие в стороны колени. Заметив Тоби, он съехал на траву и остановился.

– Bonjour, Dédé… Et comment va Liliane aujourd’hui? [10]10
  Добрый день, Деде! Как сегодня Лилиан? (фр.)


[Закрыть]

Старик поднял на машину осторожный и вместе с тем плутоватый взгляд.

– Pas bien [11]11
  Не слишком хорошо (фр.).


[Закрыть], – ответил он.

– Ah, je suis désolé [12]12
  Очень жаль (фр.).


[Закрыть], – ответил Тоби, как показалось Нику, неискренно; впрочем, у человека, говорящего на чужом языке, голос всегда звучит неестественно.

Начался разговор: Тоби говорил по-французски бегло, хотя и с заметным акцентом, обращался к старику с подчеркнутой простотой и благодушием; Ник больше вслушивался в лаконичные ответы старика, как будто понимание речи живого француза должно было стать для него верительной грамотой в чужой стране. К Уани это не относилось – для него французский был родным; но Ник чувствовал радость и гордость, когда ему удавалось понять, что говорит Деде. Шутки на иностранном языке казались особенно смешными, приобретали какую-то особую глубину, и Ник мысленно сохранял их в памяти. Он откинулся на спинку сиденья и блаженно улыбался, наслаждаясь жарой, солнечным светом, струящимся сквозь ветви огромных старых дубов и вязов на обочине, и чувством подготовленного сюрприза, ощущением, как будто его ведут с закрытыми глазами к какому-то удивительному зрелищу. В воздухе чувствовалась какая-то особая легкость, какая встречается лишь в горных странах – пусть горы и невысоки: ощущение пространства, открытого не только вширь, но и вверх и вглубь.

Наконец Тоби свернул разговор, все трое важно покивали Деде, и машина снова двинулась в путь. Ник сказал:

– Надеюсь, твоей бабушки еще нет.

– Не беспокойся, – ответил Тоби, – она приезжает только во вторник. И Типперы приедут. Хотя, честно говоря, мне не слишком хочется их видеть.

– Да ладно, – сказал Уани.

– Знаете, ребята, я чертовски рад, что вы здесь, – сказал Тоби и снова тепло взглянул на Ника в зеркало заднего вида.

– Здесь просто сказочно, – ответил Ник.

Машина проехала сквозь широко распахнутые, увенчанные урнами створки ворот, и у него перехватило дух – как в первый день в Оксфорде, как в первое утро в Кенсингтон-Парк-Гарденс, он снова чувствовал себя юным и невинным и замирал от неясного, но сладостного предвкушения.

Перед ними открылся просторный двор, а за ним – мрачноватый фасад старинного дома, с маленькими оконцами, увитый плющом; слева располагалось одноэтажное крыло, справа – старый амбар и конюшня. Ник сам вытащил свои сумки и перенес на крыльцо, откуда и смотрел, как Уани лениво облокачивается о капот, а Тоби, взяв в одну руку свой чемодан, в другую – чемодан Уани, бодро идет к крыльцу, чмокая подошвами сандалий по гравию, и на загорелых ногах его работают крепкие, натренированные мускулы. В дверях он остановился, словно заколебавшись, помедлил на миг, совсем как много лет назад в Вустерском колледже, в дверном проеме, выходившем в сад, – хотя, казалось бы, ему ли медлить в дверях, или в воротах, или у подножия лестниц? И снова, как в первый день в Кенсингтон-Парк-Гарденс, Нику пришло в голову, что, вселяя его к себе в дом, Тоби подсознательно искупает этим свою неспособность ответить на его чувства.

Из холла виднелась череда комнат, плотно занавешенных от яркого солнца: впрочем, тут и там солнечные лучи все же пробивались сквозь завесу. Там были китайские вазы, дубовые столы, книги и газеты, соломенные шляпы и еще – сложный и чуть тревожный дух отпуска, каникул, чужого досуга, игр, в которые ему только предстоит вступить, чуждого и не совсем понятного прошлого Федденов. Комнаты были высокие и просторные, с каменными стенами, в них чувствовалась высота и глубина, словно в замке или в старинных школьных классах. Но сейчас они были пустынны – их жители обитали где-то еще.

Тоби повел их наверх по широкой лестнице с невысокими ступенями. На верхнем этаже их встретил коридор, выкрашенный охрой, а по обеим сторонам его, словно монашеские кельи – аккуратные спаленки. Нику и Уани предстояло поселиться в дальнем конце.

– Мама отвела вам комнаты друг напротив друга, – сказал Тоби. – Надеюсь, вы еще не слишком друг другу надоели?

Уани поднял брови, фыркнул и неопределенно пожал плечами – совсем как француз. Трудно было поверить, что речь идет не об обычном пристойном размещении неженатой пары, что Тоби не посвящен в их секрет и даже ничего не подозревает. Обманывать взрослых Ник привык, но перед Тоби ему было стыдно. Но Уани, похоже, таких переживаний не понимал. Ник взглянул на него, на миг похолодев от внезапного и ясного осознания, что их радость по поводу комнат совершенно различна: его радует, что комнаты расположены близко, а Уани – что они отдельные. Комната Уани была в конце коридора; Нику – возможно, как члену семьи – досталась та, что поменьше и потемнее, с видом на огромное дерево, загораживающее окно.

– Фантастика! – сказал он.

Оставшись один, он принялся распаковывать вещи, развешивать в шкафу привезенную с собой одежду – он понимал, что одеваться здесь надо «неформально», но был не совсем уверен в том, что имеют в виду под «неформальностью» богачи. Все его вещи были в Мюнхене выстираны и завернуты в хрустящую оберточную бумагу. Кран в ванной, как обнаружилось, протекал, оставляя на раковине ржавый след. У кровати стояла книжная полка со старинными французскими романами: никакого Фредерика Форсайта, сплошные кожаные, исторические и мемуарные, тома. На стене – пара странноватых старинных акварелей в рамах с облезшей позолотой. Что ж, теперь эта комната – его, а на то, что ему здесь не по себе, Ник решил не обращать внимания.