Текст книги "Линия красоты"

Автор книги: Алан Холлингхёрст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Ему вспомнился дом в Клеркенуэлле. Раньше там было три дома – три высоких и узких викторианских здания: третье, позади, возвышалось над двумя другими, и сверкающая шиферная крыша его виднелась издалека. Дома были построены прочно, на века, из почерневшего от времени кирпича – потом, когда их ломали, кирпичи раскалывались и обнажали свое ярко-красное нутро. Были там и дверные звонки, и заколоченные досками высокие окна. Уани взял Ника с собой взглянуть на дома, и, едва Ник оказался внутри, ему до боли в сердце захотелось отодрать доски, переехать и начать здесь жить. Он лазил по подвалам и чердакам, взбирался по черным лестницам, открывал кладовые, выглядывал во двор через окно мансарды, пока Уани в своем прекрасном костюме нетерпеливо расхаживал по гостиной, бренча ключами от машины. Ник смотрел на него с молчаливой мольбой, как ребенок, отчаянно надеющийся, что родители все же купят ему желанный подарок. Но дома снесли, и на месяц или два вышли на свет божий задние стены соседних домов, сотню лет не видавшие солнечных лучей; а потом на этом месте начал строиться дом, названный Уани словно стихотворение – «Баальбек». Более претенциозного и уродливого здания Ник в жизни не видывал. Он пытался что-то объяснить, но Уани со смехом отмахивался. И вот теперь этот чудовищный дом, словно собранный из детского конструктора, будет принадлежать ему «весь остаток жизни».

Свернув на Кенсингтон-Парк-Гарденс, Ник вспомнил, что говорил Уани о Джеральде, и пошел медленнее, сопротивляясь тревоге, понуждающей его ускорить шаг. Он страшился встречи с Джеральдом – при неудачах тот становился язвителен и вспыльчив. Как часто с ним бывало, Ник не совсем понимал, что ему полагается знать и что он знает на самом деле: слова «какой-то мухлеж» ему ровно ничего не объясняли. За «Рейнджровером», опершись на крышу припаркованной машины, стоял человек в рыжеватой кожаной куртке и разговаривал с водителем. Не прекращая разговор, он поднял глаза на Ника, окинул его оценивающим взглядом и снова отвернулся, решив, видимо, что Ник не представляет для него никакого интереса. Ник повернул к дому номер 48, оглянулся, шаря в карманах в поисках ключей, – незнакомец в рыжей куртке снова смотрел на него. Даже рот открыл, словно собирался его окликнуть, но промолчал – лишь как-то нехорошо усмехнулся. Тот, что сидел за рулем, передал ему в окно фотокамеру, парень в рыжей куртке приставил ее к глазу и за две секунды сделал три снимка. Ник застыл, завороженный неторопливыми щелчками камеры и изумленный собственными чувствами. Он чувствовал себя жертвой, в жизнь которой грубо вторглись, – и в то же время был польщен, хоть и понимал, что радоваться совершенно нечему: помимо всего прочего, репортеры понятия не имеют, кто он такой. Про себя он уже решил, что не ответит ни на один вопрос, однако, к его смущению, никаких вопросов ему не задали. Казалось, несколько веков прошло, прежде чем он открыл голубую дверь и вошел в дом.

В холле все было спокойно. Елена возилась на кухне, готовила обычный «полуторный ужин» – с отдельной порцией для Джеральда, словно для ребенка или больного: так бывало всегда, когда он задерживался на заседании.

– Вы не знаете, что происходит? – спросил Ник.

Елена, ожесточенно мявшая тесто, коротко ответила:

– Не знаю.

– Джеральд здесь?

– Ушел на работу.

– А, хорошо…

– А миз Фед наверху с лордом.

Елена прямо излучала негодование, и Ник не рискнул выяснять, негодует ли она на Джеральда, на его врагов или просто на всех, кто так или иначе замешан в этой истории.

– Возьмете поднос? – спросила она.

Чайник на плите закипал, и на подносе уже стояли две чайные чашки и lebkuchen, сладкие пирожки, любимые Рэйчел. Малые Трианоны на чашках и блюдцах побледнели и выцвели, неоднократно побывав в посудомоечной машине. Ник налил в чашки воды, хорошенько размешал, накрыл чайник крышкой и взял поднос. Елена смотрела на него уже не так враждебно.

– Это Улица Позора, Ник, – сказала она, качая головой. – Настоящая Улица Позора.

Так в передаче «Частное расследование» называли Флит-стрит; но Нику показалось, что Елена имеет в виду Кенсингтон-Парк-Гарденс.

Дверь в гостиную была открыта, и Ник остановился у порога.

– Если он в самом деле оказался таким чертовым дураком, – говорил за дверью Лайонел, – пусть отвечает за последствия. Если же нет – нам нужно просто стиснуть зубы и перетерпеть все это.

Говорил он негромко и спокойно, но без обычной сердечности; видно было, что он склоняется к первому варианту и опасается тени, готовой упасть на всю семью. Ник звякнул чашками и вошел. Рэйчел стояла у камина, Лайонел сидел в кресле, и на секунду Нику вспомнился эпизод из «Женского портрета», где Изабель видит, как ее муж сидя разговаривает со стоящей мадам Мерль, и догадывается, что отношения между ними куда более близкие, чем кажется.

– А, это ты, дорогой, – сказала Рэйчел.

Ник вошел в комнату и с легким услужливым поклоном – сейчас этот поклон уже не воспринимался как шутка – поставил поднос на стол. Лайонел улыбнулся ему одними глазами и продолжал:

– Когда он возвращается?

– Поздно, сегодня заседание комитета, – пробормотала Рэйчел. – Большое спасибо, Ник.

– Вас тоже щелкнули? – поинтересовался Лайонел.

– Да, – ответил Ник и зачем-то добавил: – Боюсь, на снимке я выйду не слишком удачно.

– Подретушируют, если надо будет, они на это мастера. – Лайонел улыбнулся и сел в кресле поудобнее, показывая своим видом, что беспокоиться не о чем. – Меня предупредили, так что я прошел через парк.

– Благодарение господу за парк, – сказала Рэйчел. – В нем четыре выхода, за всеми они не уследят.

Ник нерешительно улыбнулся. Ясно было, что он здесь лишний, но уходить ему не хотелось. Помолчав, он тактично спросил:

– Я могу быть чем-нибудь полезен?

Лайонел и Рэйчел переглянулись, словно взвешивая собственные предположения и тревоги. Ник почувствовал, что Рэйчел очень стыдно – должно быть, оттого, что у дома караулят репортеры.

– О Джеральде говорят ужасные вещи, – произнесла она наконец знакомым Нику светски-безличным тоном.

Ник прикусил губу и сказал:

– Уани… Уради мне кое-что об этом рассказал.

– Значит, все вышло наружу, – сказала Рэйчел.

– И не могло не выйти, милая, – сказал Лайонел.

Рэйчел машинально помешивала чай, погруженная в мрачные размышления.

– А как же Морис Типпер? – спросила она вдруг.

Лайонел – он как раз подносил пирожок ко рту, держа его двумя пальцами, и в движениях его было что-то беличье – слизнул с губ сахар и ответил:

– Морис Типпер – бессовестный ублюдок.

– Что правда, то правда, – согласилась Рэйчел.

– Помогать Джеральду он станет в одном случае – если это будет выгодно ему самому.

– М-м… я сегодня за обедом видел Софи, – осмелился встрять Ник. – Мне показалось, она не хотела со мной разговаривать.

– Слава богу, Тобиас не женился на этой фальшивой кукле! – с запоздалым облегчением воскликнула Рэйчел и тут же горько рассмеялась над собой.

– Согласен, – сказал Ник.

– Сейчас нужно сделать две вещи, – заговорил Лайонел. – Во-первых: разумеется, ни с кем не разговаривать. И во-вторых, вы не могли бы сходить купить «Стандард»?

– Конечно, схожу, – ответил Ник, со страхом вспомнив о фотографах.

– И третье, – добавила Рэйчел. – Как ты думаешь, где сейчас может быть моя дочь?

– Попробую ее найти, – сказал Ник.

– А что, она не принимает таблетки? – как бы между прочим поинтересовался Лайонел.

– Похоже, они больше не помогают, – ответила Рэйчел. – Два месяца назад из нее было слова не вытянуть, а теперь говорит без умолку. Как это все тяжело.

И оба перевели взгляд на Ника.

– Я… я постараюсь, – сказал Ник и вышел, чувствуя, что для него настало наконец время доказать свою полезность семье.

Кэтрин вернулась около шести – болтала с Брентфордом о том, как хорошо было бы купить дом на Барбадосе. И по ее поведению, и по запаху волос, когда она поцеловала Ника, ясно было, что она курила траву. На вспышки фотокамер она почти не обратила внимания, словно это было какое-то природное явление, метеоры ее собственной атмосферы.

– Что стряслось? – спросила она и, не дожидаясь ответа, добавила: – Опять приезжает премьер-министр?

– Не совсем, – ответил Ник, подумав, что после случившегося – чем бы это ни кончилось – госпожа премьер-министр вряд ли здесь появится. – Мы тебя искали, – добавил он.

Рэйчел в гостиной говорила по телефону с Джеральдом: судя по всему, он ее утешал и успокаивал, и Рэйчел с необычной податливостью принимала его утешения. Грустно улыбаясь портрету Тоби, она говорила:

– Конечно, милый, просто веди себя как обычно. Да, постараемся… Скоро увидимся… Да, да…

Ник подошел к окну: в ранних сумерках оно казалось удивительно большим и светлым. Неприятно было думать, что те люди все ждут внизу. Шторы здесь не закрывались и, не перехваченные лентами, как сейчас, безжизненно свисали по бокам оконной рамы. Ник наклонился, чтобы закрыть ставни: это делалось редко, и дерево тревожно заскрипело у него под руками.

Рэйчел объяснила, что произошло.

– Ну и ну… – протянула Кэтрин; она, похоже, отнеслась к этому как к забавному приключению.

– Знаешь, это может быть очень серьезно, – сказал Ник.

– Что, думаешь, его посадят? – Ее лицо озарилось улыбкой радостного предвкушения. Это трава так действует, подумал Ник.

– Нет, – резко ответила Рэйчел. – Он абсолютно ничего дурного не сделал. Во всем виноват этот негодяй Типпер.

– Значит, Типпер и отправится за решетку, – сказала Кэтрин. – Хорошо бы его посадили вместе с женой.

Рэйчел бледно улыбнулась, давая понять, что шутки на тюремную тему сейчас неуместны.

– Пока что ведется расследование. Никто не арестован, даже обвинение никому не предъявлено.

– Ага.

– Здесь дядя Лайонел, он мне очень помог.

Ник кашлянул и сказал:

– Может быть, кто-нибудь хочет выпить?

– В любом случае, милая, ты прекрасно знаешь, что твой отец никогда ничего подобного не сделает. Он – разумный и опытный человек, не говоря уж о его абсолютной честности! – На последних словах щеки Рэйчел слегка порозовели.

– А в газетах что пишут?

– В сегодняшней «Стандард» – ничего. Тоби говорил с Гордоном, он говорит, в «Телеграф» тоже ничего не будет. Но «Гардиан», конечно, постарается раздуть из мухи слона.

– Я бы выпила… – протянула Кэтрин, подходя к столику с напитками. Долго, с зачарованной улыбкой, выбирала, но в конце концов остановилась на обыкновенном джине с тоником.

Ник сам смешал ей коктейль, совершенно утопив можжевеловый сок в океане тоника – Кэтрин в ее нынешнем состоянии выпивка была противопоказана, как и шутки, и споры, и все, что может усилить возбуждение. Они подняли бокалы и выпили, не чокаясь.

– Главное, милая, – заговорила Рэйчел, – запомни, нам сейчас ни с кем нельзя разговаривать. Папа говорит, мы все должны дать обет молчания.

– Не волнуйся, в акциях и ценных бумагах я все равно ничего не понимаю.

– Милая, они вызовут тебя на откровенность, потом исказят твои слова… Это беспринципные люди.

– Они не на нашей стороне, – пояснил Ник, подумав, что именно так сказал бы Лайонел.

– У них совести не больше, чем у гадюк, – заключила Рэйчел.

Кэтрин присела на диван, переводя взгляд с Рэйчел на Ника и обратно. На губах ее заиграла улыбка, и оба поморщились, подумав, что она смеется над семейной бедой; но улыбка расплывалась все шире, и стало ясно, что Кэтрин улыбается чему-то другому, своему, и соображает, стоит ли делиться с ними своим счастьем.

– А у меня, – сказала она наконец, – день сегодня прошел отлично.

Поужинали они на кухне. Обычно Нику нравились вечера, когда Джеральд задерживался в Вестминстере: в них чувствовался смутный дух свободы, а если в доме были гости или Джеральд уходил куда-нибудь вместе с Рэйчел – даже приключения. Но сегодня все было совсем по-другому. Шло время, а Джеральд не появлялся, и это было странно: должно быть, он очень уж старался «вести себя как обычно».

– За что он там голосует? – спросила Кэтрин.

– Не знаю, милая… наверное, что-то важное.

– А позвонить ему нельзя?

– У него в кабинете никто не отвечает. Значит, он в палате или где-то еще во дворце, и мы до него добраться не можем.

– После голосования он сразу поедет сюда, – добавил Ник. Он знал, что у Пенни есть мобильный телефон, по которому можно найти Джеральда; но Рэйчел, должно быть, хотела избавить его от беспрерывной болтовни Кэтрин.

– А что такое «поглощение»?

– Это когда одна компания покупает другую.

– Приобретает большинство акций, – добавил Ник. – И получает контроль над ней.

– А почему они говорят, что Джеральд не имел права продавать эти акции?

– Дело в том, – ответила Рэйчел осторожно и вкрадчиво, словно объясняла маленькому ребенку, откуда берутся дети, – что люди иногда не вполне честно сообщают о цене акций.

– Продают дороже, чем они стоят на самом деле?

– Именно.

– Или, наоборот, дешевле, – добавил Ник.

– Хм… – сказала Рэйчел.

– А как?

– Ну, я думаю, они… э-э…

– М-м… – подумав, сказал Ник.

И оба неуверенно заулыбались собственному невежеству.

– Это не то же самое, что «скупка по дешевке»? – спросила Кэтрин.

– Нет, – поколебавшись, твердо ответила Рэйчел.

– Потому что Морис Типпер этим занимается. Мне Тоби рассказывал. Покупают они, например, за бесценок старый дом, обдирают мраморную облицовку с каминов, а дом сносят.

– И все, кто там жил, оказываются на улице, – добавил Ник.

– Ага, – подтвердила Кэтрин.

– Говорят, Бэджер такое делал по всей Африке, – виновато поморщившись, сказала Рэйчел. – Не знаю, правда ли.

– А, Бэджер, – рассеянно проговорила Кэтрин. – Кстати, а где сейчас старина Бэджер?

– Он почти не бывает в Лондоне, – ответила Рэйчел, явно стараясь избежать вопроса о том, когда в последний раз с ним разговаривала.

– Я бы хотела с ним пообщаться.

– Пожалуйста.

– Вообще столько людей, с которыми я общалась раньше, вдруг куда-то пропали! Надо бы со всеми восстановить связь, – живо продолжала Кэтрин, презрительно морщась при воспоминании о себе прежней, легко теряющей связь с людьми.

– Я не уверена, что он ждет звонка… – начала Рэйчел.

– Кстати, я сегодня встретила Рассела.

– Правда? – напряженно спросила Рэйчел.

– Ты помнишь Рассела?

– Помню.

– И я помню, – сказал Ник.

– Он обо всех вас спрашивал.

– На твоем месте я бы с Расселом был поосторожнее, – заметил Ник и получил за это благодарный взгляд Рэйчел.

– Да ведь та история была раньше! – отмахнулась Кэтрин.

Немного погодя она сказала:

– Если Джеральд выйдет в отставку, вы сможете поехать со мной на Барбадос. И все у нас будет классно, как раньше, до того, как началась вся эта бодяга с парламентом.

– Очень мило с твоей стороны, – проговорила Рэйчел. – Только тебе не кажется, что в этом предложении больше одного «если»?

– Ах, мама, бассейн там огромный, размером с целое море! Если бы ты только видела!

– Нет, я уверена, что там очень хорошо.

– Может быть, именно это ему и нужно? Смена обстановки?

– Странные у тебя представления о том, что людям нужно, – сказала Рэйчел.

– Мама, ну давай посмотрим правде в глаза! Зачем ему эта несчастная зарплата парламентария?

– Ты, должно быть, забыла, что… твой отец стремится служить стране.

– Ладно, когда вернемся, пусть займется благотворительностью. Мне кажется, это куда полезнее, чем сокращать пособия и отнимать у людей социальные службы. Да мало ли что можно придумать! Основать, например, доверительный Фонд Джеральда Феддена. Знаешь, так часто бывает: когда что-то такое происходит, человек вдруг совершенно меняется. Осознает, что раньше жил неправильно, понимаешь?

– Что ж, посмотрим, – проговорила Рэйчел, складывая салфетку и поднимаясь из-за стола.

Ник и Кэтрин пошли в гостиную.

– Дорогой, поставь что-нибудь, – попросила Кэтрин.

– Я не уверен, что твоя мама…

– Ну, тогда что-нибудь тихое. Я ведь не прошу Штрауса. Ладно, сама выберу.

Она подошла к шкафу с грампластинками, присела, склонила голову набок, рассматривая надписи на конвертах. Наконец достала одну пластинку; игла опустилась, и Ник услышал шорох и потрескивание, словно горели дрова в камине.

– Сделай потише, милая.

– Ах ты… дядюшка Ник! – проворчала Кэтрин, но подчинилась.

Из динамиков послышались первые такты «Симфонических танцев» Рахманинова.

– Это тебе понравится! – сказала Кэтрин.

– Да, пожалуй, – сказал Ник, остро сознавая, что именно это ему сейчас слушать совсем не хочется.

– Чудесная музыка, правда? – спросила Кэтрин и, подняв руки, закружилась по комнате, словно по сцене.

Эту пьесу он обожал в старших классах и без конца слушал в свой первый оксфордский год, утверждая и углубляя неопределимую тоску – тоску; с которой, как теперь понимал, ему суждено как-то уживаться до конца жизни. Но теперь музыка казалась ему темной и зловещей, от нее что-то больно сжималось в груди. А Кэтрин, ничего не замечая, кружилась в бессознательном танце – совсем как сам Ник, тайком, в одиночку, в те дни, когда жизнь его висела на волоске улыбки Тоби.

– Знаешь, все-таки что-то от Штрауса в этом есть, – сказал он, когда мелодию подхватил хор.

Кэтрин возмущенно замахала на него руками.

– Чем-то напоминает секс в церкви, – добавил он, надеясь прогнать неловкость и тревогу плоской шуткой.

Кэтрин улыбнулась, протянула ему руку – и нахмурилась, когда он ее не принял. Ник вспомнил, какой она была четыре месяца назад – вялая, подавленная, бродила из комнаты в комнату, словно брошенный ребенок; а теперь не замечает вокруг себя – даже в музыке – ни тревоги, ни тоски, ни скорби; ей достаточно того, что есть движение и, следовательно, жизнь.

– Послушай, дорогая, – сказал он, – у нас серьезные неприятности, и странно смотреть, как ты прыгаешь и скачешь, когда твоя мама… гм, да и все мы очень расстроены.

Он говорил рассудительно, словно член семьи, скрывая за этими словами собственную растерянность, желание быть полезным в минуту кризиса, но уклониться от его последствий. Кэтрин не обратила на него никакого внимания: она кружилась, упрямо и безмятежно напевая что-то себе под нос, затем вдруг прервала танец, подошла к окну и замерла там, вглядываясь в свое отражение в черном стекле, на фоне деревьев. Возможно, эти деревья – черные, причудливых очертаний – напоминали ей элементы головоломки, и Кэтрин мысленно пыталась правильно их сложить, чтобы извлечь из них какие-то указания. Наконец она повернулась к нему, и Ник заметил, что по лицу ее блуждает загадочная улыбка.

– Знаешь что? – проговорила она, присев на массивный подлокотник кресла. – Нам надо проветриться. Твоя машина здесь?

– Э-э, да, – ответил Ник. – За углом. Но… послушай, Джеральд скоро вернется.

– Джеральд может застрять на целую вечность. Ты же знаешь, они там иной раз до полуночи валандаются. А мы ненадолго. Просто у меня появилась одна мысль.

Мысль убраться из дома и вернуться попозже, когда улягутся страсти, была очень соблазнительна, тем более что в этот миг вошла Рэйчел и сказала:

– Только что позвонил Джеральд. Говорит, вернется поздно. Принимают какой-то важный законопроект, и он должен за ним… м-м… присмотреть.

– Как он? – заботливо поинтересовалась Кэтрин.

– Судя по голосу, отлично. Просит нас не переживать.

Рэйчел, похоже, вновь обрела уверенность и сейчас казалась почти счастливой; должно быть, подумал Ник, Джеральд сказал, что очень ее любит. Она прошлась по комнате, подыскивая себе какое-нибудь занятие, заметила на столе опавшие лепестки хризантемы, стряхнула их в ладонь и выбросила в мусорную корзину.

– Что за чудесная музыка, – сказала она. – Это Рахманинов?

В динамиках разгорался минорный вальс второй части. Рэйчел взглянула поверх головы Кэтрин на «каприччо» Гуарди, словно на какое-то давнее воспоминание. На миг Нику показалось, что она сейчас тоже закружится по комнате – в этот миг она очень походила на свою дочь. Но Рэйчел позволяла себе говорить и делать глупости лишь при игре в шарады.

– Мам, мы с Ником выйдем на полчасика, – сказала Кэтрин.

– О, милая… это обязательно?

– Нам надо кое-что сделать. Извини, я не хочу тебе говорить… но мы вернемся!

– Неужели это не может подождать?

– В самом деле, – пробормотал Ник.

– Не беспокойся, мамочка, я никому не скажу ни слова!

– Хорошо, – поколебавшись, согласилась Рэйчел, – но Ник, разумеется, пойдет с тобой.

– Мы просто съездим на машине в одно место, – заверила Кэтрин. – И Ник все время будет со мной. – И со смехом обняла его и притянула к себе.

Рэйчел многозначительно взглянула на Ника, словно говоря, что надеется на его рассудительность и преданность. Он смущенно отвел взгляд, понимая, что должен был активнее сопротивляться Кэтрин. Наконец Рэйчел кивнула, улыбнулась и устало прикрыла глаза.

– Только, пожалуйста, недолго, – сказала она. – Выходите через заднюю дверь. И возьмите фонарь.

Спускаясь с заднего крыльца, Ник услышал, как вальс прерывается возгласами фанфар; Рэйчел все еще слушала Рахманинова в опустевшей темной гостиной.

Куда ехать, Кэтрин не объяснила – только говорила, где поворачивать. Ник вздыхал с добродушным укором, стараясь не выказывать беспокойства: с каждым поворотом они отдалялись от дома, где Рэйчел осталась совсем одна. Когда они объехали Мраморную арку и свернули на Парк-лейн, он сказал:

– Мы что, в Вестминстер едем?

– В каком-то смысле, – ответила Кэтрин. – Сам увидишь. – И снова улыбнулась беззаботно и безжалостно.

– Зачем нам в Палату общин? Бессмыслица какая-то!

– Увидишь, – отрезала она.

Они проехали по Гровнор-плейс, свернули на Викторию и помчались прямиком к Вестминстеру. Впереди вырос залитый огнями фасад аббатства; затем они свернули на Парламент-сквер, к Биг-Бену, всегда вызывавшему у Ника странное волнение – именно Биг-Бен на картинке в книжке с детских лет ассоциировался у него с Лондоном. На часах было 9.30; послышался гулкий бой часов, свинцовые круги побежали сквозь рев автомобилей.

– Ты же знаешь, меня туда просто не пустят, – с облегчением сказал Ник.

Но Кэтрин велела ему свернуть налево, к Уайтхоллу, по Даунинг-стрит, мимо Банкетинг-хауса, затем вдруг к реке, а от набережной – в узкую боковую улочку, круто взбирающуюся наверх и оканчивающуюся тупиком перед огромным викторианским зданием. Ник сообразил, что не раз видел вдалеке крышу этого дома, видел и не замечал. Он припарковался у противоположного тротуара, словно перед вратами какого-то темного святилища. Фонари почему-то не горели, и площадка перед домом освещалась только тусклым светом из застекленных подъездов: пожалуй, здесь не хватало газовых рожков и кеба с темным силуэтом возницы в остроконечной шляпе. На миг Ника охватило ощущение, легко теряющееся в шуме и гаме улиц – ощущение Лондона как живого существа, воплощения порядка и власти, бесконечно уверенного, что никто не может выйти из подчинения его ритму. А потом он вспомнил:

– Здесь живет Бэджер, верно?

– Я сообразила сразу, как только мама о нем заговорила, – объяснила Кэтрин так, словно ход ее мыслей был понятен и младенцу.

Ник все яснее понимал, что Кэтрин безумна, что ее таинственная «мысль» – не вдохновение, а бред. Он покачал головой и заговорил ласково, пытаясь найти в ее безумии какой-то смысл:

– Ты думаешь, Бэджер сможет пролить свет на это дело? Но, дорогая, его же здесь нет, он, кажется, сейчас в Южной Африке…

Она молча распахнула дверь, должно быть не слыша его лепета – или просто не считая нужным обращать на него внимание, – и двинулась вперед, решительно, с блестящими от возбуждения глазами, словно жрица какой-то новой религии. Главное возражение Ника было в том, что Бэджер ему не нравится, что это взаимно и что вряд ли Бэджер будет счастлив, когда Ник заявится к нему в квартиру рука об руку с явно ненормальной крестной. Это та самая квартирка, о которой говорил Барри Грум, вспомнилось ему – и представилась маленькая комнатка, вроде номера в мотеле, кричащие плакаты на стенах, чиппендейловская мебель и тайные интрижки с молоденькими девушками.

Они вошли в один из застекленных подъездов и оказались в грязно-коричневом мраморном холле; консьерж кивнул им из своей клетушки, словно видел их здесь каждый день. Кэтрин, в черном плаще с развевающимися полами, решительно двинулась вперед. У лифта им пришлось остановиться. Кэтрин сунула руки в карманы распахнутого плаща.

– Ты уверена, что стоит?.. – начал Ник, цепляясь за последний шанс увести ее отсюда.

Он чувствовал, что должен ее урезонить, и в то же время испытывал ребяческий страх оказаться в ее глазах трусом. Даже в безумии Кэтрин бывала удивительно проницательна, и, возможно, думал он, в нынешнем ее поведении все же есть какой-то смысл. Хотелось бы знать, что она сейчас чувствует? Похоже ли это на кайф от кокаина? Послышался предупреждающий звонок, двери лифта растворились, и навстречу им вышла Пенни.

– Пенни! – воскликнул Ник, расплываясь в дурацкой, бессмысленной улыбке.

Кэтрин мгновенно нырнула в лифт. Ник, чувствуя себя полным ослом и в то же время ощущая, что стоит на пороге какого-то непонятного открытия, улыбнулся еще шире и вежливо сказал:

– Здравствуй, Пенни.

Пенни остановилась и оглянулась: вид у нее был раздраженный и испуганный. Вдруг она побледнела – мгновенно и очень сильно, как белая стена, а в следующий миг залилась густым румянцем. Кэтрин топала ногой и кричала: «Ну давай же, Ник!» – но он не мог сдвинуться с места, завороженный тем, как густо-розовая краска заливает ее пухлые щеки, и шею, и уши.

– Ник, – с усилием проговорила она, – видишь ли, я…

Ник смутился, понимая, что не стоит так на нее глазеть, и в то же время радуясь, что краснеет не он; он все-таки вошел в лифт, но, желая проявить вежливость, обернулся, заблокировал дверь ногой и спросил:

– Как Джеральд?

– Ник, давай же! – крикнула Кэтрин.

Ник убрал ногу и отступил. Пенни шагнула к лифту, отчаянно затрясла головой.

– Его здесь нет, Ник, его здесь нет!.. – И двери закрылись.

– Ну и ну! – пробормотал Ник. Покосился на Кэтрин, затем на зеркало, где отражались двое незнакомцев. На стальной двери было нацарапано слово «Х…Й» – как видно, даже викторианские здания не избегают этой участи. Нику вспомнилось, как много лет назад, при первом его знакомстве с Пенни, Бэджер настойчиво с ней заигрывал. Выходит, это было серьезно… И все-таки Ник не понимал, как это можно – отнять девушку у друга… Снова взглянув в зеркало, он обнаружил, что все еще глупо улыбается, и сказал:

– Боже мой, дорогая, Бэджер страшно разозлится. Они ведь явно не хотят, чтобы мы знали.

Лифт остановился. Кэтрин смерила Ника уничтожающим взглядом – словно не могла поверить, что все эти годы дружила с таким неправдоподобным кретином, – и решительно вышла.

Он последовал за ней в холл с красным ковром на полу, мимо тускло-коричневых дверей со звонками и табличками. За одной из дверей громко работал телевизор; другие квартиры притихли, словно чего-то ждали. Снова Ник подумал, что здесь недостает газовых рожков: это место и подавляло его, и странно привлекало, и на миг он задумался о том, что происходит за этими закрытыми дверями. Последняя дверь слева была приоткрыта – должно быть, здесь дожидались возвращения Пенни. Латунная табличка над звонком гласила: «Д. С. Броган, эсквайр». Кэтрин тронула звонок, и сочный, хорошо знакомый бас отозвался из-за двери:

– Открыто!

Кэтрин бросила на Ника торжествующий взгляд, словно говоря: «Теперь понимаешь?!» – и крепко взяла его под руку. Все оказалось хуже, куда хуже, чем он думал. Он не хотел входить, он сбежал бы, если бы Кэтрин не вцепилась в него мертвой хваткой. За дверью послышался громкий вздох, мягкие шаги босых ног – и в дверях появился Джеральд в одних носках, без пиджака, без галстука, в расстегнутой рубашке с перекошенным воротничком. В левой руке он держал сигарету.

– Здравствуйте, Джеральд! – сказал Ник.

А Кэтрин возмущенно воскликнула:

– Папа, ты же говорил, что бросил!

17

(1)

Довольно быстро репортеры разузнали о существовании парка и рассредоточились по всем четырем воротам. Они притащили стремянки и заглядывали через ограду и заросли подстриженных кустов в бинокли и в объективы своих камер. Поздняя осень играла им на руку: листва не закрывала обзор. Удачу приходилось терпеливо подстерегать в засаде, но репортеры никуда не спешили: они уверенно переговаривались по мобильным телефонам и угощали друг друга чаем из термосов, произнося тосты за здоровье Федденов. Равнодушие к жертвам объединяло этих соперников, встречавшихся так часто, что они стали почти друзьями. Наконец двери дома отворились, на пороге показался Тоби, которого кое-кто из репортеров знал по работе; толпа колыхнулась к нему, но он всех надул – сперва двинулся к одному выходу, а затем вдруг развернулся и рысью рванул к другому. Репортеры, ругаясь и толкая друг друга, бросились за ним, один или двое даже прыгнули за руль, но догнать Тоби им не удалось.

Скоро Джеффри Титчфилду пришлось вызвать полицию и попросить патрулировать парк – после того, как несколько «наглых скотов», как он их назвал, попросту перелезли через ограду.

– Это частный парк, – кричал он, – прошу вас немедленно уйти!

Сэра Джеффри все это очень расстроило. Падение его идола повлекло за собой новое, еще более страшное крушение – вторжение в частный парк; и бог знает, что могло произойти дальше.

Все окна в передней части дома были плотно задернуты или закрыты ставнями, и электрический свет, смешиваясь с рассеянными лучами дневного, резал глаза, словно с похмелья. Как обычно, приходили газеты и долго лежали на коврике у двери, пока наконец кто-нибудь из домашних не решался их поднять. И во всех газетах было одно и то же: Парламентарий-Миллионер, его Элегантная Жена и Блондинка (в одной даже – «блондинка с нежным румянцем») Секретарша. «О любовных загулах отца-министра рассказывает отчаявшаяся дочь». Видимо, она все разболтала Расселу, Рассел – приятелю из «Миррор», а дальше новости распространились, как лесной пожар. Как ни странно, на всех фотографиях «отчаявшаяся дочь» победно улыбалась в камеру. Так прошел первый день.

На второй день Джеральд, устав любоваться сквозь занавеску на прочих владельцев парка, что гуляли вокруг с собаками, стучали теннисными мячами и то и дело как бы невзначай поглядывали в сторону его дома, надел самую широкополую свою шляпу и темное пальто с подкладной грудью и вышел из парадных дверей на сцену. Припаркованные автомобили, вспышки, телекамеры, микрофоны, толпа репортеров – все ожило и пришло в движение. Казалось, всеобщее внимание, как обычно, придало Джеральду сил. Что бы он ни делал – он оставался главным героем. Ник, наблюдавший из-за занавесок, видел, как он решительно вышел на тротуар, слышал его громкий голос, как всегда звучный и сердечный:

– Благодарю вас, джентльмены. Боюсь, мне нечего вам сказать.