Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Акрам Айлисли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)
– И сесть-то нельзя, сразу к стулу липнешь… Обойдется, сынок… И на работу устроишься, и квартиру найдешь, все будет как надо… Вот увидишь. Много кой-чего еще увидишь, сынок. Это, сынок, Баку: деревьев полно, а найти такое, чтоб посидеть под ним, прохладиться!.. Вот в Карабахе, хоть огонь с неба сейся, сел под деревом и словно в рай попал. Не то что жара, иной раз прямо зябко, ветерок на тебя сон гонит… А тут под деревом сидишь, и даже пот не обсохнет. Сидишь и помираешь, потому что и под деревьями этими дышать нечем. Ты не думай, что раз я армянин, вот мне в Баку и не нравится, я здешний, сорок лет тут живу. Да ведь и в Ереване так же. Ну там хоть у воды посидишь… А здесь море. Бурлит, кипит, будто черти под ним огонь развели!.. Другое дело – речка течет!. Я считаю, это не город, если речки нет.
Странное дело, я тоже думал об этом нынешним летом: почему в Баку даже под деревьями нет прохлады? Я слушал дядю Антона и думал: да, Баку не сравнить с Бузбулаком. Еще думал, что, если бы Элаббас женился на Вильме, наверняка они были бы счастливы. И что дочка дяди Антона из той же породы, что Сима. И еще подумал, как это немка попала в советский госпиталь, да еще во время войны?.. И где теперь эта женщина? Вызовет проректор дядю Антона, чтобы велеть выгнать нас или не вызовет?.. И кроме всего этого, я думал еще что если когда-нибудь напишу книгу о Баку, то обязательно назову ее: «Город с деревьями без тени».
Уходя, дядя Антон дал мне слово, что как только отремонтируют нашу комнату, он вселит нас туда, и пусть этот Маликов гонит его в три шеи – пока мы не устроимся на работу, он нас трогать не станет.
* * *
В середине августа дядя Антон, выполняя слово, дал мне ключ от комнаты, в которой мы жили с Элаббасом и которая в течение пяти лет была прибежищем моих ивовых снов. Но Элаббас в комнате не поселился. Он уже работал слесарем в трамвайном депо и где-то там, рядом, снял комнату – от общежития до трампарка было слишком далеко ездить.
Дважды в неделю Элаббас обязательно навещал меня и всякий раз приносил бумажный пакет с продуктами: виноград, зелень, овощи… Если же он приходил без сумки, то подмышкой у него обязательно торчал арбуз. Я звал Вильму, и мы съедала арбуз. Элаббас совал мне под подушку трешку и говорил: «Сиди и пиши. Остальное тебя не касается».
* * *
Как-то утром в конце августа ко мне постучалась Вильма.
– Это Мурсал-киши, отец Гияса, – сказала она, пропуская вперед пожилого мужчину, по виду деревенского. – Приехал к нему.
– Гияс? Не знаю даже, где его искать.
– Ладно, сынок. Сперва укажи, куда мне поклажу деть, а потом будем думать. Я человек старый, со вчерашнего дня в пути…
Вся его поклажа была большая сумка, и, прежде чем положить ее, старик ждал разрешения хозяина дома. (И еще говорят, деревенские!..)
– Садитесь, пожалуйста! Если хотите, можно прилечь – отдохнуть, вот моя койка… Хорошо, что вы приехали… Как раз его чемодан тут… Внизу. Я схожу принесу…
Мурсал-киши поставил на пол сумку и сел.
– Сам-то он куда ж подевался? А чего чемодан оставил?
– Мы не знаем… – пробормотала Вильма. – Он нам не говорил…
– Ты какой нации будешь, дочка? На русскую не похожа.
– Тут есть один преподаватель, – Вильма порозовела, и я поспешил перевести разговор на другую тему, – Халил-муаллим. Он может знать, где Гияс. И проректор Фаик Маликов, он тоже, наверное, знает.
– Вот прочти-ка! – Мурсал-киши достал из кармана телеграмму. – Как считаешь, в своем уме парень?
В телеграмме Гияс сообщал, что обручился, скоро свадьба, но просил, чтобы на свадьбу никто не приезжал, кроме отца и сестры.
– Нормальный человек пошлет такую телеграмму? Пусть, дескать, приезжает только отец и сестра. А? Еще не женился, ублюдок, а уж мать признавать не хочет! А ведь его, подлеца, невеста обрученная пять лет ждет. Тьфу! Проклято будь молоко, которым тебя вскормили! Пусть только в руки мне попадется, я ему устрою свадьбу!.. Открой-ка сумку, сынок… Привез кой-чего… Ты, дочка, чайку спроворь, а там и глядеть будем…
Вильма вышла, взяв чайник. Старик одобрительно поглядел ей вслед.
– Надумал жениться, вот на такой женись. Я сразу приметил: обходительная девушка, степенная. Откуда она будет?
– Она немка. Выросла в районе, в детдоме, вот и говорит чисто.
– Немка? Надо же… – Старик задумался. – А которую наш берет, ты не видел?
– Не видел! – решительно соврал я.
– Ладно. Освобождай сумку.
Сверху лежали несколько чуреков, жареное мясо, домашний сыр, килограммовая банка сливок, соты с медом…
– Так… Чурек достань. Там мясо жареное… И банки давай на стол!
Я охотно выполнил все распоряжения Мурсала-киши. Вильма принесла заваренный чай, чистый стакан, хлеб, сыр, кусок пирога… Пирог она пекла сама.
– Ну, садитесь. Бисмиллах-рахмани-рахим! Садитесь, дочка, чего ты такая стеснительная?
Вильма поблагодарила и убежала. Когда поели, старик послал меня за чемоданом.
В чемодане, кроме книг, пальто, плаща и нескольких старых рубашек, были письма.
– От кого ж это у него столько? – поинтересовался Мурсал-киши.
– От разных людей. – Я перебрал несколько конвертов.
– А от Гюльзар есть?
– Есть.
– Видишь, какой мерзавец! Это нареченная его… Давай сюда! – Мурсал-киши распихал письма по карманам. – Значит, к начальству идти надо? Ну, пойдем. С богом! – Он поднялся со стула. – Такси-то отыщем?
…Вахтер, стоявший у проходной, ни в какую не хотел пускать Мурсала-киши в университет.
– Нельзя. Не велено. Сказали, хоть аллах с неба явится, не пускать…
– Старый ты человек, а аллаха всуе поминаешь! – Мурсал-киши сердито тронул усы. – Не сегодня-завтра предстанешь перед ним – с каким лицом?
– А ты усы не ерошь! Вылезут! Хуже себя нашел – учить!.. Малакасос! – вдруг выкрикнул вахтер по-русски. Казалось, он всю жизнь простоял в этих дверях для того, чтобы наброситься сейчас на Мурсала-киши. – Ты в горах козлят пас, а я уже аллаху молился! С двенадцати лет намаз творю! В жизни поста не нарушил! Вот ты, набожный, скажи, какой сейчас месяц?
– Август, какой еще?! – Мурсал-киши был несколько озадачен.
– Август… А еще усы ерошит!.. Про аллаха не поминай всуе!.. Что это значит – август? Это у русских да армян – август, а по-нашему, по-мусульманскому? Вот так-то! Еще берется людей учить!.. Только в твоей паршивой деревне еще и остались верующие! – Старик хитро усмехнулся. – Ладно, наука тебе! Чего явился-то?
Мурсал-киши жалобно взглянул на меня: он уж и говорить боялся.
– Это отец одного из студентов, – объяснил я. – Парень уехал из общежития, а мы не знаем куда. Может, кто из преподавателей знает.
– Какие преподаватели в такую рань?
– Халил-муаллим там?
– Он да, там.
– А проректор?
– Проректор не приезжал. Если к Халилу-муаллиму, давайте. Ты иди, тебя я знаю, учился. А ты тут постой, поглядим, какая такая твоя набожность…
Когда я вернулся, старики мирно беседовали… К сожалению, Халил-муаллим ничего не знал о Гиясе и его новых родственниках. Воспользовавшись случаем, я вместе с Халил-муаллимом вошел в приемную ректора. Мое имя давно уже значилось среди записанных на прием, но ректор пока никого не принимал. Халил-муаллим пообещал мне, что, как только ректор появится, он сам позвонит в общежитие и разыщет меня…
Хорошо, но куда ж все-таки девать старика? Как растолковать бедняге, что, если Гияс не объявится, мы не сможем его разыскать. А он не придет, совесть ему не позволит, иначе давно бы уж явился за чемоданом…
Пришли в общежитие; Мурсал-киши разделся, лег на мою кровать и проспал до, самого вечера. Выспавшись, он встал и начал делить привезенные продукты: «Это – тебе, это – девушке…». Освободил сумку, взял Гиясов чемодан и надел пиджак.
– Ты не трудись, сам возьму такси. Денег у тебя нет – дать? Да не смущайся, у меня хватает. С девушкой за меня попрощайся. Будешь в наших краях, не забудь Мурсала-киши. Я тобой доволен, сынок, да будет аллах тобой доволен! Увидишь моего подлюгу, – сказал он, уже садясь в такси, – скажи: знать его не желаю!
* * *
Дня через два дядя Антон снизу крикнул мне, чтоб скорей бежал, к телефону зовут. Перепрыгивая через две ступеньки, я полетел вниз: «Халил-муаллим? Ректор вызывает?..» Мне никто никогда не звонил по телефону.
– Ну что, все еще тут торчишь? – это был голос Гияса.
– Тут, – ответил я.
Он помолчал.
– Ну, тут и сдохнешь! – Гияс положил трубку. Он, видно, так и не знал, что отец его приезжал в Баку.
Потом я встретил Гияса вечером на бульваре, он шел пол руку с Симой. На нем был новый костюм, он отрастил усы, пополнел, посвежел… Но, ей-богу, никогда еще мне не было его так жаль, как в тот вечер. Не было у него ничего на свете, кроме нового костюма, черных пышных усов, кольца на пальце… Будто таким он и явился на свет: костюм, усы, кольцо на пальце… Будто никогда не бывал в деревне, никогда не видал тамошних людей, коров, овец, деревенские дома, тропинки… Будто никогда не жил в красном уголке, не пил чай из закопченного чайника, не стряхивал пепел в пол-литровую банку и не спал на грязном тюфяке, пахнущем клопами… Будто никогда не было на свете ни меня, ни Элаббаса, ни Исмаила, ни дяди Антона, ни девушки по имени Гюльзар… Да что там – будто никогда не было самого Тахира-муаллима!.. Тахира-муаллима не было, а вот он, Гияс, есть. И всегда будет существовать: новый костюм, пышные усы, кольцо на пальце. Здесь, в этом Баку, на этом бульваре, под этими тусклыми звездами, под этими деревьями без тени… И в тот вечер я подумал, что, чего бы ни достиг Гияс что бы он ни приобрел, никогда у него не будет своего дерева: ни вишни, ни алычи, ни яблони. Может быть, именно потому и показался он мне в тот вечер таким несчастным?
В тот вечер у меня возникла мысль о людях «без деревьев». В список этих людей «без деревьев» попал, конечно, Гияс, Фаик Маликов и, чего скрывать, мой знаменитый земляк Салим Сахиб; Салима Сахиба я поставил на третье место, и вполне возможно, поступил несправедливо по отношению к своему знаменитому земляку.
Глава пятая и последняя
День первого сентября
Первого сентября, на рассвете, когда все еще сладко спали, я вскочил и ушел из общежития. Никогда я не видал Баку в такую пору – на грани ночи и дня. И вдруг оказалось, что такой вот – уже не ночной и еще не утренний – он был мой, мой город, мой Баку. Как же долго скрывался он от меня!.. И как прекрасно, что наконец я нашел его! Нашел тогда, когда, казалось, нечего было уже ни находить, ни терять… Вчера, в последний день августа, ректор все-таки принял меня, и вчерашний день не только завершил август, положив конец лету, но и положил конец моему долгому мучительному непокою: все стало ясно. Ректор сказал мне примерно то же, что и проректор: хорошо учился, прекрасно, будешь хорошим учителем – сейчас в сельских школах должны работать высококвалифицированные педагоги. А что касается аспирантуры – на кафедре сейчас нет вакансий. Может быть, в будущем…
Что же нужно было мне сейчас, на грани ночи и дня, на улицах этого города? Куда я бреду по трамвайным рельсам, забыв про ровные спокойные тротуары? Может, ищу Элаббаса; рассказать ему вчерашнюю новость – облегчить душу, немного прийти в себя после мучительной бессонной ночи? Ведь сейчас, в предрассветных сумерках, я только у рельсов и мог спросить, где мне искать его. Завтра, второго сентября, Элаббас сам должен был прийти ко мне, но он был необходим мне немедленно: в этот час, в эту минуту.
Трамвайные рельсы тихо лежали, поблескивая в утреннем сумраке, и видели светлые, серебристые сны; по ним еще не прошли тяжелые трамваи, их не коснулась еще ничья нога, еще не тревожили их голоса людей и звонки трамваев – им можно еще было спать и видеть свои серебристые сны…
Не знаю, куда я шел, но я шел и шел, словно шагая вот так, хотел дойти до самого конца жизни… Может быть, там, в последнем моем прибежище, ждало меня что-то, что заставило вскочить до рассвета и идти. Но где оно, это «там»? Может, надо вернуться? Куда? Куда я вернусь? Что делать мне в общежитии первого сентября? Пятнадцать лет подряд первого сентября уходил я учиться. И вот опять первое сентября, а идти мне некуда. Наверное, для того, чтобы не видеть, как студенты отправляются на занятия, я и вскочил ни свет ни заря и убежал… Нет больше ни школы, ни университета. Единственное, что у меня оставалось, – удивительный предрассветный Баку, мой Баку, мой и ничей больше.
Был я, был мой Баку, и спали вдоль улиц трамвайные рельсы, и видели свои ясные серебристые сны… Деревья, три месяца подряд изнемогавшие от пыли и копоти, сейчас только начинали чувствовать, что они – деревья, и, хотя они стояли в один ряд, одного роста, подстриженные, веточка к веточке, каждое дерево было отдельным деревом, и, словно сознавая это, все они в это утро были такими живыми и прекрасными! Где-то белым-пребелым цветом цвело вишневое дерево, и оттуда, издалека, из мира его цветения, слышался мне тихий спокойный голос: «Возвращался бы ты, сынок. Приезжай, будешь работать учителем. Чего тебе там, в Баку? Все твои деды-прадеды в деревне жили…». Оттуда, издалека, ровным и ясным светом светит мне вишневое деревце. Может, он, этот ясный и ровный свет и влечет меня сейчас вдоль рельсов? И может, не к краю жизни стремлюсь я сейчас, а иду, чтоб увидеть эту ясную, чистую жизнь? Может, мне нужно что-то сказать им, цветам? Может, обратно взять слово, которое я дал им когда-то? Ведь именно слово, которое я дал когда-то вишневому деревцу, и завело меня в тупик… А может, я и не обещал, что окончу университет, стану ученым?… Обещал… Может, ты забыло эти слова, мое вишневое деревце?..
Наверное, было бы лучше, если б я не провел эти десять дней в деревне… Или еще лучше – никогда не уезжал бы в город… Говоря по правде, я и не собирался, у меня и мысли не было, хотя кончил я с золотой медалью. Это все дядя Мюрид, сторож на колхозном току. «Уезжай сынок! И смотри, не возвращайся обратно… Плохи наши дела. Разворовывают колхоз… Где с тока зерно воруют, сто лет урожаю не быть!» Дядя Мюрид разбередил мне всю душу, и как раз в ту же ночь один из колхозных управителей вывез с тока два мешка пшеницы.
В то лето я вставал спозаранок, когда еще не погасли звезды, завертывал в платок что-нибудь из еды и шел на работу. Наутро, после того, как Мюрид-киши сказал мне эти слова, я тоже встал спозаранок – в небе еще не погасли звезды – и, как всегда, взяв с собой немножко еды, ушел из дома; но отправился не к дяде Мюриду, а к Зиянет Шекерек-кызы – подписывать аттестат. В то лето наша Зиянет, которой уже перевалило за сорок, вышла наконец замуж за учителя из соседней деревни. Когда нам выдавали аттестаты, она уже переехала к мужу, и хотя для того, чтоб подписать их, Зиянет Шекерек-кызы дважды приезжала в школу, я, занятый на току, не сумел дать ей аттестат на подпись. Времени оставалось всего ничего – кончался июль. Чтобы успеть до начала экзаменов, мне нужно было срочно отправить документы в университет, именно в университет, потому что институтов в Баку много, а университет один.
Когда я дошел до деревни, солнце светило вовсю, а мне необходимо было застать Зиянет Шекерек-кызы дома, получить ее подпись и идти обратно. И как назло, перед самым моим приходом Зиянет Шекерек-кызы уехала в район, чтобы возвратиться под вечер. Оставалось ждать.
Я наведался в клуб, сходил в чайхану, в парикмахерскую, в лавку, но на все это ушло не более часа. Тогда я спустился к речке, сел, развернул узелок с едой и поел. И долго еще, часов пять, сидел там, любуясь речкой. Речка эта была намного быстрей, стремительней нашей, и в ней водилась рыба; мелкие-мелкие рыбешки порхали в прозрачной воде, наслаждаясь легкостью своих движений. Никогда еще не видал я такого «рыбьего праздника», может быть, поэтому позднее, бродя по деревенским улицам, в ожидании Зиянет Шекерек-кызы, я без конца бормотал: «Рыба в речке идет стороной… Рыба в речке идет стороной…». Вероятно, слова эти, придуманные когда-то большим бездельником, застряли у меня в мозгу, и из-за этого я чуть не поссорился с Зиянет Шекерек-кызы.
– Когда ты пришел? – спросила она.
– Утром.
– Угу. Ну, что нового?
– Рыба в речке…
– Что? Что? – Она подскочила, словно ее ткнули шилом.
– Я говорю, тут рыбки в реке красивые…
– Рыбки?.. Да, красивые. Значит, с утра ждешь, чтоб подписать аттестат? А чего ж сам не подписал?
– Там должна быть подпись директора.
– Должна. А тут вот несколько молодцов сами подпись поставили. Думаешь, поступят куда-нибудь? На пушечный выстрел не подпущу к институту!
Я достал из кармана аттестат: сложенный вчетверо, он лежал там, аккуратно завернутый в газету.
– Это что такое? Я такой аттестат не подпишу!
– Почему? – у меня оборвалось сердце – от этой Зиянет-Шекерек-кызы можно было ожидать чего угодно.
– Во что ты его превратил? Это же аттестат зрелости! Ты что – жевал его?!
– Извините, не подумал… – сказал я, чтоб подольститься. Зиянет Шекерек-кызы любила такие слова.
– «Извините, не подумал!» Как это не подумал? Аттестат с отличием, по всем предметам пятерки. Без экзаменов в институт поступишь. Да, попортил же ты мне крови, отличник! То и дело какие-нибудь выходки. Ты, конечно, способный парень, говорить нечего. Но медаль я тебе все-таки не дала бы. Знаешь, почему дала? Потому что, если б не ты, ее получила бы дочка этого идиота – заведующего учебной частью!.. Подписала. Езжай, учись. Только знай…
Зиянет Шекерек-кызы нарочно не торопилась. А я все поглядывал на горы, потому что за ними медленно опускалось солнце. Зиянет Шекерек-кызы наверняка не оставит меня ночевать, а как идти в темноте по горной дороге?..
* * *
На мое счастье, ночь выдалась не из темных. Когда солнце ушло отовсюду и в расселинах высоких гор, и на каменистых, покрытых колючками низинах, отделяющих Бузбулак от деревни, где жила теперь Зиянет Шекерек-кызы, сгустился и потемнел воздух, тотчас взошла луна и залила горы и долины ясным молочно-белым светом. И, спускаясь с высокой горы, на которую взбирался утром, я увидел залитую лунным светом сказку по имени Бузбулак…
В ту ночь с вершины высокой горы я должен был увидеть тебя, моя белая сказка, моя малая родина, огромный мой мир – Бузбулак… И колхозный ток должен был увидеть в последний раз, в белизне и прозрачной чистоте лунной ночи, должен был сказать «прощай» ему, хранилищу хлеба, который, может, и правда есть главная мировая опора. Нет, Мюрид-киши… На свете есть не только хищные звери, есть лунные ночи и звездные рассветы, и речки, в которых играет рыба… И может быть, эти звери совсем уж не так страшны, и ты зря напугал меня, Мюрид-киши. Но все равно, я больше не вернусь к тебе на ток. Я сам сейчас, как маленький мир, сорвавшийся со своей оси, – только что был вон где, и вдруг – смотри! – дом Салима Сахиба!.. А на балконе он сам собственной персоной!.. Что это он делает в такую рань? A-а, зарядку делает. Прыг-скок, прыг-скок! Раз-два! Раз-два! Молодец, Салим Сахиб!..
До дома Салима Сахиба я брел как во сне, лишь тут наконец очнулся… Было еще совсем рано, тихо еще было в городе…
Я очень устал в тот день, раз пять пересекая город из конца в конец, и совершенно выбился из сил. Когда под вечер я пришел в общежитие, Элаббас лежал на кровати и читал газету.
– Откуда ты? – Элаббас отбросил газету и вскочил. – С обеда тебя жду! С голоду подыхаю!
– Но ведь ты хотел завтра…
– А зарплату дали сегодня! Чего это ты такой? – Элаббас встревоженно поглядел на меня. – Да хватит киснуть! – Он схватил меня за плечи и встряхнул. – Знаю, с ректором ты все выяснил. Я и не сомневался, что так будет. Ничего, слава богу, Элаббас еще не умер! Ты главное – пиши! Заканчивай вещь. Остальное тебя не касается. Не рассиживайся, не рассиживайся, сейчас пойдем?!
– Куда пойдем?
– Где можно поесть как следует. А потом Вильму провожать.
– Она уезжает? Куда?
– В Ленинград, к тетке. Ну? Ты что, зареветь хочешь? Я не реву, ты надумал? И правильно, что уезжает. Может, хоть там жизнь увидит… Утром телеграмму получила. Да ты не думай, она веселая. Недавно приходила…
– А сейчас она где?
– Вроде в магазин пошла. Поезд у нее в половине девятого. Уйма времени. Надо пойти куда-нибудь посидеть, поесть…
Вильму мы встретили в коридоре. Она была в новом платье, нарядная – никогда еще не видел ее такой нарядной.
– А я сегодня в Ленинград уезжаю! – улыбаясь, сказала Вильма. Сказала это, потому что ничего другого сказать не сумела.
– Я знаю. Вернемся, проводим тебя.
– А куда вы?
– Да в ресторан. Поесть чего-нибудь… – Элаббас почесал в затылке. – Может, пойдешь с нами?
– Хорошо. Только зайдем на минутку ко мне.
* * *
Вильма устроила настоящее застолье: большая жареная курица, закуски, зелень, две бутылки вина…
– Ну? Чем вам не ресторан?! Не хватит, еще что-нибудь сготовлю. Садитесь, чего стесняетесь? У стеснительного сына не будет!..
Ишь какая вдруг стала разговорчивая! Сына ей подавай!..
Мы сидели и набивали желудок, а Вильма смотрела на нас и на глазах хорошела. Почему она сегодня такая? Рада, что едет в Ленинград? Или это новое платье?.. Или счастлива, что в день прощания сидит за столом с Элаббасом? Скорее всего так…
– Писать будешь? – спросил Элаббас.
– А куда?
– До востребования.
– Придешь на почту?
– Понадобится, приду.
– А вдруг не понадобится?
– Хватит голову морочить! – Элаббас сердито взглянул на девушку. – Замуж выходить будешь, сообщи. Только не за первого встречного, слышишь? Лучше бы, конечно, своей национальности…
Вильма не ответила. Сидела, опустив голову.
– Национальность… – не поднимая головы, пробормотала она. – Националист нашелся!.. Если ты хочешь знать, национальность моя – азербайджанка!
Теперь промолчал Элаббас. Сказать ему было нечего.
– Ну хорошо. Давай собирайся!
– Не спеши, и так уеду. Сидим же. До поезда больше двух часов.
А может, мне уйти? Пусть выскажет, бедная, все, что наболело.
– Куда? – Элаббас усмехнулся; я еще и с места не тронулся, а он почувствовал: – Вместе пришли, вместе и уйдем. – Он поднялся со стула. – Собирай вещи, Вильма, ждем тебя внизу.
Потом мы сидели в вокзальном ресторане: шампанское, фрукты, тосты… Вильма не выпила ни глотка, это я помню. Еще помню, как мы сажали ее в вагон… Смутно припоминаю, что после этого мы с Элаббасом отправились в другой ресторан. А вот что было дальше?..
Утром второго сентября я открыл глаза и не поверил им: надо мной по всему потолку тянулись трубы, трубы, трубы… Толстые и тонкие, они как стебли вьюнка, вились по стенам. И еще краны, бесчисленное количество кранов, маленьких и больших: в стену вделан был длинный котел, похожий на нефтяную цистерну, там что-то жарко клокотало… В дверь и сквозь маленькие окошки пробивался солнечный свет. У двери стоял стол, на нем посуда, два чайника: кипятить воду и для заварки… Элаббас стоял поодаль и улыбался, глядя на меня.
– Ну, привет! Что, совсем ничего не понимаешь? Эх ты, сиротинушка!..
Элаббас громко рассмеялся, подошел, пощекотал меня. И сразу вдруг посерьезнев, сказал:
– Баня это, кочегарка. И резиденция твоего друга Элаббаса. Теперь понял? Ничего ты еще не понял. Ладно, вставай, разберешься. Мутит? Я вон чай крепкий заварил… Может, сходишь помоешься?
Господи, что это он говорит? Кочегарка?.. Баня… Какая баня? И вообще, какое странное утро… А может, вовсе не утро? Который час?..
– Ты вставай, вставай… Спал неплохо. Хорошо спал. Слава богу, все обошлось… Я сам сдурил. Не надо было давать тебе столько пить.
– А что было-то?
– Совсем память отшибло! – Элаббас усмехнулся. – Как к Салиму Сахибу ходили, не помнишь?
– К Салиму Сахибу? – Я вскочил. – Мы были у Салима Сахиба?!
– И этого не помнишь? – Он покрутил головой. – Ну ты даешь!
– Подожди, подожди… – В памяти что-то смутно начало вырисовываться. Какие-то темные ворота… И еще что-то, похожее на гроб… A-а, лифт!.. – А дальше что? Что же дальше?
– И чего тебе взбрело на ум? Заладил: пошли, и все тут. Знаешь, как просил? Слезами плакал… Но все равно вина моя… Я ведь тоже хорош был.
– А что случилось-то? – обреченно спросил я, понимая, что случилось нехорошее.
– Да не бойся, ничего особенного. Малость ты ему мозги вправил… Развезло-то тебя уж потом, когда от него вышли…
– А что я ему говорил?
– Да уж все выложил! Все, что накипело! Ничего, нормально. Я утром сходил к нему, извинился. Можно сказать, помирил вас, он тебе с аспирантурой хочет помочь.
– С аспирантурой? – Я опустился на койку.
– А чего! Сделает… Что ему стоит?.. Между прочим, не такой уж плохой мужик, бывают хуже. Честное слово, ничего… Сегодня утром целый час сидели с ним, разговаривали. Сказал, как проспится, пусть приходит. Зря, говорит, до сих пор не обратился. Мы ж, говорит, земляки…
Господи, да что ж это я натворил! И после такого хамства идти к человеку в дом?.. А что я ему сказал? Ну хоть убей… Только лицо помню: багровое, глаза вытаращены…
– Ну как, очухался? Да, набрались мы вчера, нельзя столько пить! – Элаббас сел рядом, положил руку мне на плечо. – Ты не злись, что обманул насчет трампарка. Я правда хотел туда. Ходил, ходил, говорят: подожди… А тут иду – на двери объявление: требуется кочегар. Пошел к директору… Дельный мужик оказался. Вот работаю. Какая разница – в парке или тут кочегаром? Главное – какое-то время перебиться, а там видно будет… Подожди, я сейчас.
Элаббас вернулся, держа в руках мою рубашку и брюки… Они были выстираны, выглажены, да так чисто, что и не узнаешь.
– Видал? – Он аккуратно положил на табуретку мою одежду и вдруг громко расхохотался. – Я тебя от дома Салима Сахиба на горбу тащил. Хорош ты был… – Элаббас покрутил головой, потом опустился на колени и, воздев руки к потолку, произнес с комической торжественностью: – Слава тебе, всеблагой! Если после вчерашних происков шайтана мы еще целы и невредимы, значит, ты и впрямь покровитель сирых и неимущих!..
Я вышел во двор умыться и остановился пораженный – за одну ночь все краски обновились… Солнечный свет был чистый, свежий, прозрачный… Господи, что за чудо? Как это могло случиться? Солнечный свет не взбаламученный ручеек, чтоб отстояться за ночь!..
Двор показался мне знакомым, когда-то я был в этой бане. Но когда и где находится эта баня, вспомнить я не мог, будто память моя, истаяв за ночь, смешалась со светом, состоявшим из белого, красного, желтого, и растеклась по земле: от Баку до самого Бузбулака… И свет этот, вобравший в себя все оттенки радости: белый, оранжевый, красный, был свет моей двадцатитрехлетней жизни. Эти желтые отсветы я каждое утро видел, когда всходило солнце, красным был цвет самого солнца – звонкие, праздничные краски этого мира, которые я то терял, то находил вновь. И в это утро во дворе бани я пребывал в полном согласии с миром. Если бы не одно – если б я не ходил к Салиму Сахибу… Стоило вспомнить об этом, мороз продирал по коже. Как только в памяти всплывало багровое с вытаращенными глазами лицо, где-то в глубине моей души вздымался черный ветер, ветер этот хотел задуть, загасить яркость мира, его белое, желтое, розовое сияние. Но сделать этого он не мог, потому что рядом со мной был Элаббас, а может, еще почему-то, но только в то утро я был спокойный и сильный… И ничего нет зазорного в том, что Элаббас живет и работает здесь, в котельной, зря он скрывал от меня. Это же прекрасно, что можно жить и так: не приспосабливаясь, ни перед кем не сгибая спину… И может быть, именно потому, что я понимал это, мне было так спокойно и легко во дворе этой бани.
Двор со всех четырех сторон окружен был домами, построенными на старинный лад, с высокими потолками, со стеклянными галереями. Над баней тоже были жилые квартиры, и как раз напротив элаббасовской кочегарки в открытом окне стояла красивая девушка – может быть, поэтому мне не хотелось уходить со двора?.. Окна этих домов с высокими потолками были чистые – совсем не то, что у нас в общежитии. Дома дышали теплом человеческого жилья, а я крепко наскучался по дому, по семье – может быть, еще и поэтому мне не хотелось уходить с этого двора… Отсюда не были видны ни высокие дома, ни улицы, забитые людьми и машинами, ни университет, ни общежитие, ни черные ворота Салима Сахиба, через которые я проходил ночью…
* * *
Выходя из маленьких чугунных ворот, отделяющих этот мир от огромного города, я обернулся и взглянул на «резиденцию» Элаббаса.
Взглянул на окно, где только что стояла красивая девушка. Сейчас ее не было, но чистые стекла окон сверкали, и крупные виноградины в гроздьях спелого «шаны», свисавшие с ветвей мощной лозы, что поднималась из земли у самой кочегарки и затеняла чуть не полдвора, были очень похожи на глаза той девушки.
К Салиму Сахибу мы шли пешком. Проносились такси с зеленым огоньком, и Элаббас поднимал руку, но я не давал ему остановить машину. Я хотел идти как можно дольше, словно хотел подольше пожить на свете, до того как зайду в тот дом. В мире, где я хотел бы пожить, появились теперь гроздья «шаны», чьи крупные, чистые, налитые ягоды так похожи на девичьи глаза и чьей единственной грозди мне хватило бы на всю жизнь. Но если так, зачем идти к Салиму Сахибу?..
Когда вдалеке показался дом Салима Сахиба, по всему моему телу пробежал озноб, но я еще владел собой, и хотя соленый комок рыданий уже подкатывал к горлу, у меня достало сил не разрыдаться… И дерево виднелось впереди – молодая чинара; белея гладким стволом, она стояла на краю тротуара перед самым домом Салима Сахиба. В наших краях дерево это растет с незапамятных времен, недавно его саженцы появились ка улицах Баку. Дойдя до чинары, я остановился; Элаббас – тоже.
– Узнаешь? – спросил он и рассмеялся. – Знакомое деревце?
Дерево, и правда, казалось мне знакомым. Я вспомнил чинару, точно такого роста и возраста; я видел ее весной во дворе нашей новой школы. Странно только, откуда ее знал Элаббас, он никогда не был у нас в Бузбулаке…
– Ну, то самое?
– Да, то самое… – сказал я, все еще ничего не понимая. У меня слегка кружилась голова, подташнивало… От подступивших слез першило в горле.
– Видишь? Вон ту? – Элаббас показал на ветку у самой вершины. – Ночью ты до нее добрался. Хорошо, не сломалась…
– Элаббас!.. – Я провел рукой по стволу чинары, ствол был прохладный, мягкий, как бархат… Я коснулся его щекой, потом крепко обнял; под корой что-то тихо журчало, будто дерево плакало, струило слезы и слезами его омыто было все самое светлое, самое чистое на свете; я слышал легкое дуновение ветерка, голос цветущей вишни…
Элаббас молча стоял рядом.
– Хватит! – сказал он наконец. – Все нормально. Кончай реветь! – И взяв меня за руку, осторожно оттянул от чинары. Лицо у него пошло пятнами, голова втянута в плечи, в глаза мне он не смотрел. – Иди! Так встретит, будто и не было ничего.
