Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Акрам Айлисли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)
Однажды лунной ночью
1
На улицах свет луны был разбавлен электричеством. На других улицах на стенах домов плясали суматошные огни реклам.
А здесь, в новом, недостроенном еще микрорайоне, на этой нескончаемой, в рытвинах, будущей улице, не было ни электрического света, ни реклам, ни домов. И оттого свет месяца струился здесь чистый и незамутненный, почти осязаемый в своей мерцающей чистоте. И в плотности этого лунного света, казалось Кериму, было что-то металлическое. Во всяком случае, он, Керим, отчетливо улавливал тонкий запах металла на этой улице, окутанной лунным светом.
Этот лунный запах будил в нем надежду. Тень чего-то, давно забытого, но такого важного, касалась сердца, и вот еще немного, еще шаг, другой, еще один глоток этого лунного воздуха – и он все вспомнит, казалось Кериму. Но воспоминание рвалось, не превращаясь в мысль, и сердце Керима полнилось горечью невосполнимой утраты.
Он шел по этой строящейся улице, и ноги его не ощущали привычной твердости земли. Или, точнее, ощущали, ее, но земля казалась не надежной твердью, а пронзала прикосновением, словно разрядами, электрического поля. Шаг – пауза – удар тока, и еще шаг, и еще…
Этот проникающий из земли ток холодил все в Кериме, завораживал. И тогда ему снова начинало казаться, что он стоит на верхней ступени длинной лестницы того дома, который люди почему-то назвали Дворцом счастья, и воспоминание это сразу вычеркивало Керима из лунной чистоты ночи, делая тело его чужим и неуверенным.
…Да, да, именно сегодня, на ступенях беломраморной лестницы он ощутил это впервые… Да, этим вечером, в доме, названном Дворцом счастья, у самого входа в него, да, да, у самого входа, в первые же минуты свадьбы возникло в нем это чувство беды… Теперь, кажется, Керим вспомнил точно – в самом начале свадьбы…
И тогда на первую ступеньку лестницы этого самого Дворца счастья шагнул уже не Керим… А он, Керим, ясно чувствовал: там, в глубине сверкающего дворца, должно случиться что-то непоправимое. И все-таки это именно он, Керим, поднялся на первую ступеньку лестницы, и на вторую, и прошел ее всю, прошел под десятками, сотнями взглядов…
Теперь отчего-то ужас и позор этого дня связались в памяти Керима с Наги. Точнее – с голосом Наги. Нет, он не мог вспомнить, что именно говорил Наги, но голос… – голос и сейчас звучал в ушах Керима. И именно этот голос, как ни странно, возвращал ощущение реальности, давал возможность вернуть каждый момент сегодняшнего вечера. Голос Наги – и Валида, Валида, которая поднималась вместе с Керимом по нескончаемым ступенькам. Это потом уже, позднее на голос Наги наложились голоса гостей, певца, кларнета, нагары…
Весь многочасовой свадебный меджлис так и остался для Керима сумятицей голосов, накладывающихся друг на друга, смутных, звенящих и смеющихся. Голоса, голоса, голоса… И над всеми ними ему вновь явственно слышался голос Наги.
– Ты чего притих? Умер, что ли? Давай-ка по одной!..
– …И еще одну! Да брось ты, не бойся, все будет в порядке…
Странно, но после выпитых залпом двух бокалов водки Керим и впрямь, кажется, пришел в себя. Будто порвалась крепкая веревка, связывавшая его с Валидой все последнее время, и Керима обожгло чувство свободы. Собственно, зависимость свою он по-настоящему и ощутил именно в те минуты случайного освобождения.
…Из-за светящихся облаков появился тонкий чудесный серп месяца, и тут же раскололся, рассыпался о сизые, сразу заблиставшие рельсы. И так же внезапно, как изломанный серебристый серп, явилась и заискрилась перед взором Керима та долина… О, Керим сразу узнал ее, эту долину – тогда, много лет назад, когда он, решив отправиться в город, впервые сел в поезд, за спиной его мерцала, переливаясь нестерпимой своей чистотой, именно эта долина. Но как случилось, что далекий свет той оставленной долины настиг Керима вот сейчас, здесь, этой ночью?..
Как могло случиться, что выпитая на собственной свадьбе водка перенесла Керима в затерянную в прошлом мерцающую долину, до которой столько часов езды? И там, под чистым светом этой оставшейся в детстве долины, все повторялось: Керим снова садился в поезд, снова уезжал в Баку, но теперь, в этот свой приезд, он так отчаянно хотел, чтобы все сложилось иначе! Он уезжал, тоска и мечты жгли ему сердце, а в окна вагона, словно прощаясь, вливался тот ровный и чистый свет.
Но как, как, скажите на милость, как он мог бы желать иначе начать жизнь, если вся она, отпущенная Кериму, уже кончилась? Кончилась – и никогда с такой безнадежной ясностью не понимал этого Керим, как понял и ощутил в этот вечер, на ступеньках уже другой лестницы. Ему никогда не забыть, как это было: типовой дом нового микрорайона, где на втором этаже помещается собственная его, Керима, однокомнатная квартира. Теперь, через несколько минут – его и Валиды. Господи, ну почему, почему он не сбежал еще тогда, когда у порога этого гнезда новобрачных стояли Наги, Таира и Валида, а он медлил, отсчитывая последние ступени. Ведь уже тогда, в темноте того подъезда, на вымазанной белилами и известкой лестнице, Керим ощутил со всей ясностью и безнадежностью то, что ждало его за запертой пока дверью комнаты…
Конечно, он не сбежал, он даже – Керим это помнил точно – сдержался и не заплакал. И все-таки тогда, когда захлопнулась за ним дверь, и гнетущий ужас от необходимости остаться наедине с Валидой смешался с суетой и глупостью длинной, нескончаемой свадьбы, когда все это готово было уже раздавить Керима – один бог знает, как был он благодарен Наги, предложившему выпить у новобрачных стакан чаю… Как благодарен был ему Керим за эту крохотную отсрочку…
Наги был пьян. Впрочем, ему и трезвому было все равно, где проводить время. Наги вполне был способен просидеть в доме новобрачных до утра, ничуть не заботясь о несуразности такого поведения. И вот они вчетвером сидят и пьют чай, и облегчение рассвета не спешит на смену нескончаемой, никому не нужной ночи…
* * *
В этом звенящем, победном свете месяца улица казалась такой длинной, такой широкой, такой безлюдной, что Керим невольно придержал шаг и затаил дыхание. На какой-то миг он и вовсе, кажется, перестал дышать, и тогда горло его вновь перехватил спазм близкого плача – господи, куда, зачем я иду, от чего бегу, господи, ведь я знаю, что безжалостный реальный мир в любую минуту оборвет последнее, что у меня еще осталось – эту льющуюся в никуда улицу…
Однако в том мире, где сейчас жил Керим, не существовало конца ни пути его, ни этой улицы. Потому что у него, у этого зыбкого лунного мира, были свои законы. И по законам этим выходило, что улица, по которой шел Керим, не имела ни конца, ни начала. Ни начала, ни конца – так, словно и улицы самой не было вовсе… Улицы не было, а Керим был. Здесь, в этом мире, все было возможным. И еще в этом мире, где ее было никого, кроме Керима, лицом к лицу с ним жил лунный свет. Вот так и получилось, что Керим шел в эту ночь по дороге несуществующей, но дороге нескончаемой, по лунной дороге.
Он шел, не оборачиваясь. Все, что комом подступало к горлу – дом в новом микрорайоне, свадебный меджлис, ступени лестницы, на которых он, не упав, все равно как бы ушибся до смерти, – все это теперь стало неважным, померкло, забылось, быльем поросло… Сейчас по лунной дороге шел совсем другой Керим. Этот был спокоен, он был поразительно, безгранично спокоен. И он уходил.
Все началось еще утром. Да, проснувшись сегодня утром, Керим уже знал, что с ним должно произойти. Он помнил внезапное ощущение холодного ужаса.
Первое, что он почувствовал, еще не открыв глаза, – холодная, мерзкая внутренняя дрожь, тяжелая глыба застывшего в груди плача. И тогда же, еще не открыв глаза, он уже знал, что даже слезы не принесут ему облегчения в это утро. И ему показалось, что все дело и было в этих непролитых слезах – они, только они одни могли бы растопить застывшую в груди тяжесть. И еще они могли смыть, стереть в нем даже мысль о предстоящей свадьбе, и тем отвести беду – большую, необъяснимую, что вызрела неизвестно как и заполонила его всего, без границ и без края. Пролейся слезы – и он, конечно же, смог бы встать, и одеться, и уйти, убежать от страшной глупости предстоящей свадьбы.
Наверное, так было бы лучше и для Валиды. Кто знает, может, она и поняла бы все, а может, нашла бы какую-нибудь понятную ей причину. Но только прошел бы день, другой, обида и боль ее стихли, и жизнь потекла бы заведенным порядком.
А в нем могла бы к дальше жить эта глупая упрямая надежда когда-нибудь, проснувшись, зажить своей собственной, своей настоящей, лишь ему предназначенной судьбой…
* * *
А теперь оставался только этот лунный свет, ни в чем другом надежды больше не было. Лунный свет плескался под ногами Керима, лунный свет мерцал в его сердце. И там, где в лунном свете струились, поблескивая, рельсы, там, за этими рельсами, снова возникала та долина. Она лежала, и зыбкий свет скользил по ее нетронутой белизне. И Керим вновь и вновь шел бежал по этой долине, спешил на все тот же поезд…
* * *
Ему не было и семнадцати, когда он впервые поднялся в вагон. А теперь Кериму тридцать шесть. Кто бы мог подумать, что с тех пор прошло целых девятнадцать лет?.. Это были долгие годы: пять из них Керим учился в институте, восемь ушли на диссертацию. Что еще? Ах, да – шесть лет Керим стоял в очереди на квартиру. Вот как все переплелось, сложилось, и все это, как оказалось, было нужно для того, чтобы, как говорят люди, построить свою жизнь, обзавестись семейным очагом, детьми, домом…
Но отчего тогда пришло и не пропадает чувство вины, отчего? Словно тогда, девятнадцать лет назад, семнадцатилетний Керим непростительно поспешил. Поспешил покинуть эту мерцающую лунной чистотой долину, поспешил с приездом в большой город, поспешил с институтом, поспешил с однокомнатной своей изолированной секцией и – господи! – поспешил с женитьбой. И еще жило в нем, вместе с этим чувством – пугая Керима, ощущение краткости пройденного пути. Тогда Кериму начинало казаться, что все, на что понадобились ему девятнадцать лет, не стоило и половины этого времени…
Сегодняшнее утро перечеркнуло все. В свете этого утра и диссертация, и квартира, и научные достижения Керима как-то вдруг утратили свою ценность. Больно и осязаемо возникло все утраченное за долгие девятнадцать лет. Господи, кто же знал, что когда-нибудь придет, встанет перед Керимом утро, в суровом свете которого вернется все прожитое. И тогда, под этим взглядом нежданного утра, он поймет, что то, чем он жил долгие девятнадцать суматошных лет, было не главным, и ни за чем из того, что принесли эти годы, другой, семнадцатилетний Керим не стал бы спешить к поезду, в окна которого лился прощальный свет той, главной долины… Да, но ведь того, семнадцатилетнего Керима больше не было на свете! Он исчез, растворился, остался на давней станции, в давно ушедшем вагоне. Но тогда откуда такая боль, господи, откуда такая боль?..
– Давай-ка по одной!
– И еще одну! Да брось ты, не бойся, нее будет в порядке…
Вчера, недавно, тысячу лет тому назад? – когда все это было? Откуда, почему над этой свадебной пьянкой повис, видимый одному Кериму, тот, девятнадцатилетней давности свет? Керим и сейчас помнит, как тихонько звенел он в его ушах, плыл над пьяными выкриками, звоном бокалов, голосом Наги. Он звенел, и звон этот будил в Кериме давно забытую боль. Он звенел, и тонкая льющаяся стена вставала между Керимом и его собственной свадьбой… И вот теперь он выманил Керима из дому, и беспощадно гонит, гонит, гонит его по ночным улицам. Он стал пленником этого волшебного голоса, о господи, пленником голоса света, голоса света!
И там, где царил этот голос, вновь открывалась та давняя, та прекрасная, та единственная долина, и Керим снова шел по ней, спешил к поезду, не зная, что поезд увезет его навсегда и от той долины, и от того семнадцатилетнего мальчика. И все-таки незадолго до свадьбы Керим вновь прошел той дорогой, оставшейся в девятнадцатилетней давности – прошел в мечтах. Прошел – и разминулся с мальчиком, что торопился по этой лунной, сверкающей надеждами дороге навстречу большому городу.
Сегодняшняя ночь все смешала, и Керим уже не мог отличить, где кончалась дорога памяти и начиналась та, по которой ступал он теперь. Керим шел по льющейся, затопленной лунным светом улице, и всем существом своим понимал – в эту ночь светит ему не обычный, а тот самый свет единственной его долины, свет которой, не умирая никогда, жил в каждом из этих девятнадцати лет, пусть даже дорога Керима пролегала в тени, и ему порою казалось, что мгла эта всеобъемлюща. И в том, что свет лунной долины его юности был вечен и неизменен и заключалась главная правда.
Он шел. В воздухе резче обозначился металлический привкус лунного света. Керим явственно ощущал его на губах, и ощущение это было тревожащим. Когда-то нечто похожее с ним уже случалось, да, когда-то он уже чувствовал на губах своих такой же точно привкус. Но воспоминание не давалось, ускользало, взамен себя оставляя легкую горечь и еще белее острый привкус металла.
– Ну-ка, еще одну выпей! Давай-давай, теперь еще одну!
А что если привкус луны на твоих губах – всего лишь осадок от выпитого на собственной свадьбе?
Вот они вчетвером остались в их с Валидой квартире, и Валида пошла на кухню заваривать чай, а Керим с Наги выпили еще по бокалу шампанского. Наги повеселел. «Жизнь прекрасна, старик!» – с пьяным добродушием проговорил Наги. Нет, он почти прокричал это: «Жизнь прекрасна!» Возглас камнем упал в тихой комнате, в одном углу которой сидела усталая женщина, жена Наги, а в другом считал долгие минуты он сам, Керим. Керим отчетливо помнил, как неуклюжее веселье друга больно кольнуло сердце. Помнил вспыхнувшую мгновенную жалость к непробиваемо-веселому Наги. Керим глядел на улыбающийся рот и печальные глаза друга, и чувствовал, как слова участия, любви и тепла теснятся в его груди. Но он не произнес тогда этих слов. А потом минута ушла, затерялась в ночи… Керим вышел на балкон, и мерцающее таинственное колдовство света вновь овладело им. Он уже не помнил ни о поджидающей к кухне Валиде, ни об отшумевшей свадьбе, ни о Наги с его пьяным весельем, от которого так щемит сердце. В ночи их вновь было двое – Керим и тонкий привкус лунного света.
И еще – легкий холодок от выпитого шампанского…
2
С Валидой Керим познакомился давно. Вот уже пять, а то и шесть лет, как работали они в родственных учреждениях, встречаясь изредка по делам, и служебные их комнаты походили друг на друга, как близнецы. Была Валида тоже одинокая, хоть и немногим младше Керима. Кто знает, отчего жизнь складывается так, а не иначе? Вот и у Валиды – девушка не хуже других, да то ли человек подходящий не встретился, то ли когда-то повстречался, да не заметила… Годы бегут быстро, свежая поутру надежда к вечеру увядает.
Кто знает, может, именно одиночество и толкнуло их друг к другу? Произошло это все как-то буднично, без лишних слов и волнений. Раз после работы Керим проводил Валиду до дому. В другой – сходили в кино. А уже в третью встречу Валида незаметно свернула к универмагу. Керим тогда не сообразил, в чем дело, лишь потом (это была уже четвертая их встреча). Валида вручила ему аккуратно сшитые занавески на окна. Занавески он взял, хоть и удивился: как Валида догадалась, что в новой его квартире как раз занавесок и нет?..
Потом была еще встреча – из нее Керим запомнил долгое стояние с Валидой у остекленного прилавка, на котором в аккуратных гнездышках поблескивали обручальные кольца. И еще встреча, и незаметно для себя Керим оказался в доме у Валиды, познакомился с ее родителями. И еще был день, когда Валида неожиданно распахнула перед Керимом двери нарядного ателье, и он вошел в него. И так случилось, что в костюме, заказанном Валидой в тот день, Керим брел сейчас один, по недостроенной улице, брел наугад, покорный лишь неверному голосу света.
Уходил… Но куда? Похожий на бегство путь его – разве не лежал он к долине, которая тоже принадлежит этому миру? Он помнил каждый домик деревушки в верховьях того ущелья. Оторванный, заброшенный в город, разве забыл он тесноту родного села? И разве не одним и тем же человеком был тот, прежний, рвущийся на простор большого мира, и этот, бредущий сейчас по огромному спящему городу?
Как случилось, отчего вся широта мира теперь оказалась для него сосредоточенной в том, сжатом горами ущелье? И по какому бы кругу ни неслись мысли Керима, они замыкались все там же, на той же долине, словно она и была главной в мире. И казалось ему, что один только взгляд на ту луну, те звезды, один лишь глоток воздуха того ущелья сделают сразу его жизнь значительнее и осмысленнее.
И этот металлический привкус на губах, ну отчего, господи, взяться металлическому привкусу у лунного света? Или и привкус этот донесся оттуда, из глубины в девятнадцать лет – так, кажется, пахли в лунной дали сбегающие по склону ущелья рельсы. Нет, нет, наверное, все проще, и где-то здесь, рядом, невидимый в темноте, притаился завод или обычная свалка металлолома. Но кет – этот запах, сводивший с ума Керима, не мог рождаться на какой-то свалке. Тревожный, едва уловимый, он, несомненно, доносился издалека. И Кериму казалось, что еще несколько шагов, и он добредет, наконец, до этой непонятной дали. И снова колдовской, магнетический голос света вел его, подчиняя своей воле. И снова Керим шел и шел в этой ночи, и в ушах его пел, слышный лишь ему одному, голос света.
Так, незаметно, он миновал длинный каменный забор. Там, за забором, сразу же начиналось немыслимое нагромождение металла. Лишь теперь, увидев ржавые вздыбленные металлические конструкции, Керим, наконец, понял, где он находится.
Это была окраина города. Редкие еще, разбросанные новые дома. В ту ночь, пять или шесть лет назад, блуждая по пустырю в поисках квартиры Тогрула, они тоже натолкнулись на свалку металла, именно на эту свалку. Вот отсюда, от этого кладбища металлолома, Керим в прошлый раз безошибочным деревенским чутьем отыскал дорогу к дому Тогрула. А до того они больше часа плутали среди одинаковых новостроек, и водитель такси, совсем уже отчаявшись, собрался разворачиваться обратно в город. Вот тут им и встретилось это громыхающее кладбище. Они вышли из машины, и уже через несколько минут стояли перед дверью квартиры Тогрула. Потом, приезжая к Тогрулу, уже без Наги, Керим всякий раз ориентировался на эту металлическую гору.
В ее немыслимых развалах можно было отыскать, кажется, любую металлическую вещь – от спинки кровати до винта пропеллера. Металл мок под водой, ржавчина прогрызала в нем глубокие борозды, и запах разрушающегося металла витал над всем пустырем.
Вдали виднелись дома. Лунный свет милосердно затушевывал на панельных стенах пятна отвалившейся штукатурки и подтеки, отчего этажерки зданий казались наряднее и светлее. Керим подумал, что человеку, глядящему на улицу оттуда, из темных окон спящих домов, могло показаться, что в лицо ему бросили серебристую горсть металлической пыли.
Да, теперь, наконец, Керим понял, где он находится. Но зато объяснить, каким образом добрался он пешком на эту отдаленную окраину – этого бы он не смог ни за что. Ни одна дорога не вела от микрорайона, в котором жил Керим, к этому незастроенному пустырю. И все-таки Керим был сейчас здесь, и единственным объяснением тому казалось самое неправдоподобное – он пришел, ведомый лунным светом. А лунный свет отовсюду притягивался сюда, словно именно здесь, на кладбище мертвого металла, и было его убежище в этом ночном городе. И хоть Керим абсолютно точно знал, что прямой дороги сюда не существует, он все-таки не мог припомнить, чтобы хоть раз свернул за время долгого своего пути. И больше того – весь ужас заключался в том, что теперь он, Керим, не смог бы найти дороги к собственному дому.
Но Керим и не хотел искать эту дорогу. Это было странным повторением происшедшего с ним пять или шесть лет назад. Ведь и тогда, выйдя из такси у металлической горы и доверившись своему деревенскому чутью, он у этой свалки металла почувствовал и другое – он не захочет возвращаться из этой квартиры Тогрула, не захочет – и он знал это, еще не переступив ее порога. Предчувствие кольнуло и пропало, и осталось только желание поскорее покончить с затянувшимся поиском. Ведь, кроме Наги, в машине ждали те две девушки…
Знакомство было внезапным и неожиданно простым. Девушки стояли в центре города на остановке такси. Наги с Керимом только вышли из ресторана. Вечер выдался легкий, голова слегка кружилась от выпитого, хотя пьяными они не были. Им обоим чудовищно везло в тот вечер, Наги и Кериму.
Легко и непринужденно познакомившись с девушками, они пошли их провожать. Наги был остроумен, девушки веселы, так они и бродили по вечернему городу, пока им не встретился зеленый огонек такси. Они проголосовали, потом долго кружили в машине по городу, и Наги вдруг неожиданно направил машину в этот вот новый район. Девушки притихли, а Наги, напротив, стал еще веселее, не переставая, шутил, смеялся – так до самой квартиры Тогрула.
Тогрул был другом студенческих лет Наги и Керима, В старую городскую его квартиру Керим заходил часто. Но он не знал, что у Тогрула появилась и эта комната. Для чего она была нужна Тогрулу, Керим тоже понял только в ту ночь… Керим впервые в жизни был в такой квартире… И в лунном свете, льющемся в незанавешенные окна этой комнаты, Керим долго-долго целовал девушку. И ему казалось, что ни свету, ни поцелуям этим не будет конца, а едва в сердце проникал холодок скорого рассвета, Керим вновь склонялся над лицом девушки, словно был в состоянии сделать эту ночь бесконечной. Тихо билось сердце Керима. И сердце его, и поцелуи, и лунный свет, и девушка, и вся эта ночь были пронизаны одной мелодией. Музыка этой ночи… Господи, где, когда затерялась эта ночь в жизни Керима?.. Ночь, которая никогда больше не вернется. Ночь, ради одной которой жизнь стоила того, чтобы ее прожить…
* * *
«Наги, Наги, Наги…» – и в груди Керима становилось светло. Ком подкатывал к горлу – ведь Наги вправду был Кериму другом, настоящим другом. Вот и та ночь возвращалась Кериму красотой девушки, добротой Наги, покоем лунной комнаты. В ту ночь Наги оставил Керима с девушкой в комнате, а сам вместе с ее подругой ушел на кухню. Конечно, все вполне могло быть и наоборот, и ничего бы, наверное, не изменилось. Что знал бы в этом мире Керим без Наги? Какие ночи, кроме бесконечных ночей над книгами и тетрадями?
Да, Наги причинял ему немало тревог и волнений. И все-таки всякий раз, когда между ними пробегал холодок отчуждения, это было следствием жесткости Керима. В нем, в Наги, жесткости не было и в помине.
Вот уже пять-шесть лет минуло с тех пор, как Наги, что называется, сбился с дороги. Легко ли было Кериму упрекать его за это? Наги забросил готовую кандидатскую диссертацию и пробавлялся тем, что время от времени писал диссертации для других… Для тех, у кого было все, кроме докторской или кандидатской, кроме заветной степени. У них была сильная воля: они запирали Наги в комнате и заставляли работать – и он неотрывно работал. А потом, вырвавшись, так же беспробудно пил. Если им доводилось случайно встретиться, Наги, едва поздоровавшись, звал Керима выпить, и никогда не верил в искренность его отказов. В таких случаях Наги подолгу смотрел в лицо другу. И все-таки никогда, ни разу Наги не заставлял его пить.
Увещевания и уговоры Керима Наги выслушивал с безмерным удивлением, молча. И улыбался, тихо, с любовью улыбался. Кто знает, может быть, доводы и уговоры Керима и вправду были смешными…
Порой в самых далеких закоулках своей души Керим находил что-то похожее на зависть к Наги. Его тянуло к другу – и в то же время в нем росла сила отталкивания. Уйти, уйти! Иначе трясина, в которую ступил Наги, неминуемо затянула бы и Керима. Волей-неволей Керим должен был оказаться сильней тяготения к другу. Иного пути не было. Без этого Керим не смог бы ни закончить диссертацию, ни защитить ее – свою, настоящую диссертацию. В этой честной работе, считал Керим, не было ни грамма предательства по отношению к Наги. Напротив – здесь была верность их прежней дружбе – честной и неподкупной. Верность, которой так дорожили они оба. И чтобы эта верность не была нарушена, считал Керим, надо было жить правдой – в науке, в буднях, во всем. Другой верности не знал Керим.
Но и иного друга он не знал. С Наги был связан целый мир, и занять его место в этом мире никому другому было немыслимо…
* * *
«Наги, Наги, Наги!», – и он спешил к светлеющему в ночи дому Тогрула, спешил, словно знал, что там, у Тогрула, с тех пор все еще сидит и ждет его верный, улыбающийся Наги, прежний Наги.
И ждет девушка. Словно не существовало разделившее их время, и где-то по-прежнему в эту минуту есть комната, в незанавешенные окна которой льется лунный свет, и свет этот, серебристый и тягучий, можно пить. Лунный свет и залитая им девушка, а все остальное, все пролегшие между нынешней и той ночью годы – это всего лишь дорога, волшебная дорога, ведущая в ту лунную комнату.
И надо же – чего не случается в мире! – балкон над головой Керима и вправду оказался балконом Тогрула. В квартире и сейчас никто не жил. Это было видно сразу – по грязной, в подтеках штукатурке на балконе, по слою пыли на стеклах. Все то же, неведомое чувство, подсказало Кериму, что ключ должен лежать вот здесь, с левой стороны, под выщербленным кирпичом…
Он отпер дверь и вошел. Не включая света, бросился на диван. И только потом уже медленно встал и зажег свет. Комната не изменилась. Все было на месте: старый, продавленный диван, несколько стульев. В центре, на прямоугольнике стола – консервные банки, коньяк, несколько винных бутылок…
Керим погасил свет. Теперь он лежал на диване вниз лицом. Он ничего не видел, но знал, что на неубранном столе четыре бокала. Кому принадлежали они? Кто бывал здесь – Наги, Тогрул или сюда ходят теперь вовсе незнакомые Кериму люди? Господи, ну какое же тебе дело до тех, кто пил вино из этих бокалов? До тех, кто входил в эту комнату… И не наваждение ли та, живущая в памяти Керима ночь? Неужто, кроме тех двух девушек, и вправду нет женщин во всем мире…
А они, те девушки, едва настало утро, ушли, словно растворились. Они не разрешили Наги и Кериму проводить их. Впрочем, ни Наги, ни Керим на этом, кажется, особенно не настаивали. Ведь впереди было так много встреч, и первая из них – сегодняшним вечером, все на той же стоянке такси. Но этой вечерней встречи не получилось – девушки не пришли. Тогда, напрасно прождав их, Керим расстался с Наги, и один пришел сюда, в эту квартиру, и на этом вот продавленном диване плакал навзрыд, так он плакал первый раз в своей жизни. Сколько потом дней кряду в одиночестве напрасно ждал он здесь, в этой комнате… Однажды Керим, выпив, во всем признался Наги. Он говорил, сбиваясь и задыхаясь, и по лицу его текли слезы. Ни улыбки, ни слова неверного не позволил себе Наги в тот раз, не сделал ничего, что могло бы испачкать память о девушке в сердце Керима. Наги словно боялся спугнуть волшебство той ночи. Как благодарен за это был ему Керим!
В то, что ночь та была необычной, сумасшедшей, счастливой случайностью, Керим верил тогда безоглядно. И вот теперь, пять-шесть лет спустя, никто на земле не знал, как важна была Кериму вера в волшебство, в неповторимость той ночи…
Он долго лежал, не зажигая света, уткнувшись лицом в обивку продавленного дивана. Глаза его были закрыты, но Керим снова и снова видел льющийся лунный свет. И еще он видел четыре бокала. Свет вливался в бокалы, плавился в них, и бокалы растворялись, исчезали в потоке света. И когда в серебристом облаке растворился последний бокал, Керим уснул.
3
И вот он уже в знакомом ущелье. Внизу стелется, мерцая, пелена белоснежного тумана. Во всем мире только Керим и серебристо-белое сияние. Постепенно в этом зыбком сверкающем мире прорисовываются сказочные тени – тень горы, тень дерева, темь куста…
Откуда-то до Керима доносится тонкий запах росы, теплый – молока, резкое дыхание молодой травы. Ни одной травинки не видно в этом мерцающем ущелье, но все-таки он знает, что там, под плотным светящимся туманом, заполнившим ущелье, растет свежая пахучая молодая трава.
Вдруг из плотной пелены непрозрачного света выступили тени, до боли знакомые Кериму. Он узнал силуэты выстроившихся в ряд деревьев. Гору. Знакомый до последнего листочка куст. Но и эта гора, и деревья, и куст тонули в затопляющем ущелье светлом тумане и оставались лишь миражами, тенями. И Керим не мог понять, то ли красота самого тумана мешает явиться знакомым теням в настоящем их виде, то ли зыбкие тени пришли, чтоб напомнить ему о деревьях, кустах, горе его детства, то ли мерцающее сияние, окружающее Керима, исходит не из ущелья или равнины, а рождается на незнакомой ему планете, куда и тень дерева, и тень горы, и тень куста проецировались его памятью, словно переводные картинки из мира детства.
И эта деревня в верховьях ущелья, что, как тайной, окружена клубящимся светом, – такой она приходила и в сны Керима. Что за светящаяся связана с ней тайна, о господи? Ведь было же время, когда Керим знал в этой лунной деревне, которую сейчас своим светом прорисовывал месяц, каждый дом, каждую улицу, каждый клочок земли, а теперь они встают перед ним, словно лунным лучом исполненные наброски.
Он узнал вот этот набросок… На нем мальчик Керим, вырвавшись вечером из рук бабушки, забрался в мечеть, чтоб зажечь там светильник, и светильник этот должен был помочь убить войну, чтобы и отец Керима, и все, кого она забрала из этой деревни, вернулись, наконец, домой, вернулись живыми и здоровыми.
И ночь, в которую старая бабушка Керима молилась молодому месяцу, просила, запрокинув лицо к холодному свету неба, послать крохотный лучик добра в сердце председателя колхоза Самандара и колхозного сторожа Гейбата, потому что был день, когда Самандар сорвал дверь с их ветхой мечети, унес ее и навесил в хлеву, и жидкое пламя светильников плясало на ветру; а сторож Гейбат из-за несчастной горсти алычи ни за что оскорбил девушку, внучку старой Гызтамам – Лалазар.
А на другом рисунке этого месяца была ночь, и черный гроб, в котором однажды отнесли на кладбище бабушку Керима… И еще световое пятно – самая красивая девушка деревни возвращается из кино. И еще лунный рисунок – сам Керим, разглядывающий все это. Вот сейчас он встанет и пойдет…
Но куда он пойдет, Керим не знал. Он знал только, что непременно, обязательно должен идти. Но идти ему не хотелось. Еще немного побыть здесь, куда не долетало ни шума, ни шороха. Но он знал, что первые лучи дня позовут его в дорогу, и в этом была разгадка того, почему в удивительном своем сне Керим так боялся рассвета.
