Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Акрам Айлисли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

– В деревне уже лет пятнадцать, как нет вшей. Ты отстал от жизни.

– Зато ты, я вижу, слишком ушел вперед! Чересчур хорошо деревню знаешь!

– Зачем этот тон, папа? В конце концов, не я писал докторскую о культурном преобразовании деревни.

Они замолчали. Профессор кашлянул.

– Я вижу, мое докторство и у тебя засело в печенках! Ты только одно должен понимать, милый: не будь я доктором, тебе тоже бы грош цена! Ясно тебе это?

– Ясно, папа. Все абсолютно ясно. Разреши, я пойду?

Бешир на цыпочках миновал комнату, в которой лежал Теймур, осторожно прикрыл за собой дверь. Теймур, закрыв глаза, ждал, пока все улягутся, чтобы встать, потихоньку одеться и, неслышно отворив дверь, навсегда покинуть этот дом, но сон сморил его. Странное что-то снилось ему в ту ночь. Будто он в деревне, в своем доме. И будто в каждом из шести окон – солнце, фиалкового цвета солнце – в каждом окне по солнцу. И в сиянии этих шести солнц выходит Бенегша: в подвенечном платье, на голове белая вуаль; словно легкий тюлевый занавес, раздвигая ветки орешника, она идет прямо к нему. А он присел в орешнике, по нужде, он пытается выбраться из кустов и не может. А откуда-то доносится голос Бешира: «Кафедра истории…», «В деревне уже пятнадцать лет нет вшей…», «Точные науки – это вещь…». Точные науки – это да, это вещь…

Сияние шести солнц

Рассвело. Давно уже рассвело, вой ветра на улице уже смешался с другими дневными звуками… Шесть солнц… Сияние шести солнц… Умывшись, Теймур подошел к окну. Он смотрел на дома, одинакового цвета, одинакового размера и думал о том, сколько же лет прошло с тех пор, как привиделся ему этот сон… Пять лет института. Два года аспирантуры. Потом…

Потом кто-то постучал в дверь. Тихонько постучал. И если бы сейчас на глазах Теймура из-за домов, которые он разглядывал, поднялись бы шесть солнц, привидевшиеся ему когда-то во сне, он удивился бы не больше, чем теперь, увидев в дверях Бешира…

– Привет мученикам науки!.. Ну и местечко ты себе подобрал, дорогой! Нет, место отличное! Вот только попробуй разыскать!.. – Бешир взглянул на часы. – С девяти часов хожу вокруг да около. – Он легонько поддал Теймуру кулаком в бок. – Ну как? Прочный ты? – Окинул взглядом комнату. – Холостяком живешь? А комната ничего – прохладная… Слушай, ты вроде сонный какой-то. Встряхнись! Чайку гостю предложи!..

Бешир из всех сил старался казаться веселым. А выглядел плохо, хуже, чем раньше: под глазами мешки, а в глубине их тревога, боль. Чего он пришел?

Теймур тоже пытался изобразить оживление. Не получалось. Спросить гостя о чем-нибудь, и то ничего не мог придумать.

– А что ж в Бузбулак не уехали? – сказал он наконец.

– Неохота, – ответил Бешир, глядя в окно. – Ну что Бузбулак? Поесть да поспать – и все дела. – Он обернулся к Теймуру. – Шефа твоего я вчера вечером отправил. Посадил на поезд. Мать и моя жена тоже с ним уехали. И дочку Беневши увезли… Мы теперь с Беневшой на холостяцких правах. Так что в любое время можешь нанести визит…

То ли от того, что после их вчерашнего разговора профессор вот так запросто укатил в Бузбулак, то ли оттого, что услышал имя – Беневша, Теймур вдруг почувствовал, что комок подступает к горлу. Быстро пошел на кухню, налил в чайник воды, поставил на плиту. Вымыл руки, ополоснул лицо, но комок все не проходил. Не хватало только разрыдаться сейчас, при Бешире.

– Ну что, скверно на душе?

Теймур не ответил. Бешир поднялся со стула, сунул руки в карманы, прошелся по комнате.

– Я знаю про вчерашнее, – сказал он и сел за стол. – Диссертацию твою я прочел. По секрету от отца – две ночи подряд не спал. Беневша тоже читала… – Бешир помолчал. Подумал немного. – Она в диком восторге. Да ведь и впрямь здорово написано! Ей богу, здорово! Странная у вас наука. Ни бога, ни пророка, и каждый считает себя правым.

– Но что же теперь будет? – вдруг вырвалось у Теймура. – Пять лет! Пять лет работы…

Мгновенно пожалев, что сказал это, Теймур испуганно взглянул на Бешира: тот морщился – не по нраву был ему этот жалобный тон.

– Тебе прекрасно известно, что будет. Если ты прав, – слово «ты» Бешир произнес с нажимом, – это нужно доказать. Джемшидов в ваших кругах – величина, я знаю. Но свет клином на нем не сошелся. Велик верблюд, а слон больше.

«Слон», – мысленно повторил Теймур. – «Слон»… Он хотел представить себе этого «слона», но воображение представило ему не «слона», а Беневшу, читающую его диссертацию. Ему вдруг пришло в голову – вероятно, впервые в жизни, – что он и диссертацию-то хотел защитить, в сущности, ради Беневши. Да, но если это так, почему же он не мог принять во внимание, что его работа неизбежно попадет в руки к Джемшидову? Зачем обрек себя на мучения, когда можно было без особых сложностей, без шума, без скандала защититься, получить докторскую степень и мирно, спокойно прожить остаток своей жизни. Может быть, он слишком уверовал в то, что закон непременной смены сезонов распространяется на все сферы жизни… А может, это вообще ерунда – «сезоны» эти? Втемяшилось в башку, сбило с толку, запутало… Теймур размышлял об этих неутешительных вещах, а в глубине сердца маленьким веселым огоньком теплилась радость – Беневше понравилась диссертация! И тупая, сосущая боль вдруг начала отступать, вытесняя отчаяние, все его существо постепенно заполнила радость.

– Да, – вдруг сказал он. – Надо быть с людьми! Всегда быть с людьми. Иначе возникает отчуждение. Потому что люди меняются. Какой-нибудь день, час – и перед тобой другой человек. Вчера только видел его, и уже не можешь узнать. Посидишь вот так недели две дома, вышел – и какое-то все кругом чужое, незнакомое… Даже теряешься… Я, может, утрирую: не две недели, пускай месяц, год… Но меняются, очень меняются люди. Мне кажется, так не было раньше.

– А может, в тебе дело? Ты меняешься. – Бешир улыбнулся и поднялся со стула. – Пойдем, пройдемся немного! Поглядим, как там народ изменился за ночь…

– А чай?

– Чай?.. Может, действительно, чайку выпить? – Бешир хотел было сесть, но махнул рукой. – Нет, лучше пойдем, побродим… Ветер вроде угомонился.

Но ветер не угомонился, бесчинствовал вовсю. Теймур всегда поражался свирепости, с которой этот ветер гнул деревья, сдирал с них листву; каждый раз, когда начинало вот так крутить, Теймур испытывал сострадание к беззащитным деревьям, и сейчас все его существо возмутилось этой бессмысленной жестокостью. Дует и дует, губя, иссушая листву…

– Я считаю, или ветра здесь быть не должно, или этих деревьев… Они исключают друг друга.

Бешир кивнул. Он шел, поглядывая на дома, которые, вероятно, видел впервые, что-то мурлыкал под нос.

– А в Бузбулаке сейчас красота!.. – мечтательно произнес он, перестав мурлыкать. – Ветерочек легкий, свежий… Все цветет, аромат – сдохнуть можно! Джемшидов наш часа через два прибудет! Как тебе это, а?

Теймур улыбнулся.

– В Бузбулаке тоже бывают ураганы. Дважды в году. В начале весны – это ветер будит деревья от зимней спячки – и осенью, после сбора урожая. Осенью, это вроде субботника: ветки сухие, сор всякий выметает… А вот в Баку он зачем? Это даже не ветер, это бандит, разбойник какой-то!..

Они на автобусе добирались до центра, и, когда сошли, Бешир сказал, положив руку на плечо:

– Знаешь, что я тебе скажу, Теймур: держись-ка ты средней линии. Поближе к середке – ясно? – Теймур не ответил, молча шагал рядом. – Чудные какие-то историки выходят из нашего Бузбулака! – Бешир усмехнулся. – Один изловчился весь, только что наизнанку не выворачивается, другой наивен, как малое дитя!

– В каком смысле?

– В самом прямом смысле! – Бешир вдруг резко остановился. – Я уверен, что ты совершенно напрасно осложнил дело, смешав две различные проблемы: нравственную и экономическую. Тебе нужно было взять одну – разумеется, экономическую – и сосредоточить на ней все силы. Это же актуально! Ты что – газет не читаешь?

Теймур сдержанно улыбнулся – не очень удачная шутка. Ну, в самом деле, мыслимо ли отделить то, что называется «экономический прогресс» от морально-этических проблем? Тогда получалось бы, что прогресс этот существует сам по себе, независимо от человека, а рассматривать человека лишь как физическую силу, не учитывая его духовной сущности, его моральных и нравственных запросов, значит заменить изучение объективных экономических законов голым теоретизированием и грубым администрированием. Попытка же применения экономических законов, созданных без учета безгранично сложной духовной сущности человека, особенно применительно их к труду крестьянина, обречена на неудачу уже потому, что материальные ценности, созданные крестьянским трудом, – плод непосредственного, неразрывного единства человека и земли, природы. В наше время надо прежде всего тщательно, во всех направлениях изучать именно нравственное начало – мощную силу, которая мобилизует творческие силы человека. Теймур не представлял себе другого пути к материальному изобилию, не верил, что существуют другие пути достижения экономической стабильности, устойчивости и, наконец, всестороннего совершенствования человека. Разве не в этом смысл его пятилетней работы? Да, Бешир пошутил неудачно.

– Читал, читал я газеты, – сказал Теймур, – и – дочитался: экономику и нравственность спутал. – Он думал, его ответной шуткой закончится этот разговор, но Бешир и не собирался шутить.

– Ты, видимо, основываешься на опыте Бузбулака? – спросил он.

– А какая разница? Деревня везде деревня.

– Ну не скажи! Разве у крестьян одинаковая психология?

– Одинаковая. Крестьянская.

Бешир остановился, удивленно взглянул на Теймура.

– Ты что? А уровень развития?

– Ты хочешь сказать, что бузбулакцы не понимают, ради чего трудятся?

Бешир не ответил, пожал плечами. Кажется, он направлялся не домой, задумчиво вышагивая рядом с Теймуром. Надежда увидеть Беневшу, которая согревала его, давала силу идти, говорить, доказывать, сейчас шаг за шагом испарялась, и Теймуру уже не хотелось продолжать эту прогулку. Ну в самом деле, чего это он вдруг понадобился Беширу? Решил поддержать в трудную минуту? Может, считает, что после случившегося человеку впору вешаться и необходимо срочно прийти на помощь? А может, это даже и не его инициатива. Джемшидов поручил позаботиться… Не исключено, конечно, что Бешир не согласен с отцом и счел своим долгом довести это до сведения Теймура; после этой истории давняя враждебность бузбулакцев к его отцу неизбежно обострится, и Бешир решил принять меры. Хоть, дескать, мы и Джемшидовы, но мы другие, мы за тебя, и я, и Беневша… От этих мыслей тошно стало на душе, такое захотелось сказать… И Бешир, словно почувствовав это, вдруг снова обернулся к Теймуру:

– Беяз в Сумгаите, слыхал? И в Бузбулак больше не собирается.

– Не может быть!

– Да, можешь не сомневаться… сведения из надежных источников…

А между тем, Бешир все дальше и дальше уходил от дома, Беневша все больше отдалялась, и Теймур все больше и больше падал духом; было так, будто свидание, которого он ждал столько лет, которое назначил на сегодня, должно было, наконец, состояться, а Беневша не пришла.

У самого бульвара Бешир замедлил шаг.

– Давай побродим тут еще минут десять… Мне сюда на совещание надо… Ты подумай над тем, что я сказал… Это абсолютно реально, уверяю тебя.

Теймур молчал. Он думал о том, что сейчас и Бешир уйдет, и он останется один на всем белом свете. Совершенно один!..

Может, разыскать Керима? Скорей всего, тот тоже уехал куда-нибудь в отпуск… Нет, с Керимом все. Керима больше не существует… А кто есть? Кто? Куда идут все эти люди? Почему не зовут его с собой?.. Снова вступила в свои права застарелая боль одиночества.

– Мурад очень болен, слышал?

– Нет. А что с ним?

– В больнице лежит. Давно уже… Говорят, плохи его дела. Печень… Беневше пока не говори.

Теймур удивленно взглянул на Бешира – Беневше? Бешир предупредил его вопрос:

– Она хотела тебя видеть. – И добавил раздраженно: – Не думай, что только из-за этого я бросился тебя разыскивать!

Теймур не тронулся с места, но как-то дрогнул, дернулся всем телом, – туда, к ней! – и Бешир, заметивший это невольное движение, с трудом удержался от смеха.

– Вот такие делишки, Теймур-муаллим. Такие делишки… Выходит, переводятся настоящие мужчины. Мурад был из настоящих… Согласен?

– Абсолютно!

– Послушай, Теймур! А сколько в Бузбулаке тех самых «истинных крестьян»? Настоящих мужчин?

Теймур улыбнулся.

– Не знаю. Не считал.

– Так вот, поезжай и сосчитай! – сердито бросил Бешир. – А по возвращении вернемся к этому разговору.

Бешир, все это время державшийся в высшей степени спокойно, сейчас явно нервничал. Он давно уже ушел от того дома, куда должен был идти на совещание, вроде забыл. Возможно, его родительскому самолюбию претило, что он вроде бы сводил дочь с Теймуром, и он взял этот жесткий полемический тон. Ну что ж, Теймур уже обрел желание говорить, доказывать, спорить.

– Вот я как раз и хочу добиться того, чтоб в Бузбулаке не переводились настоящие мужчины. Чтобы они могли жить в своей деревне и крестьянским трудом зарабатывать себе кусок хлеба. И чтобы этот хлеб был «праведным» хлебом. Вот все, чего я добиваюсь.

Эти слова, кажется, пришлись Беширу по душе. Во всяком случае, он улыбнулся. Улыбнулся весело, от чистого сердца, и Теймур, воодушевившись, заговорил с еще большей убежденностью:

– Каждый год наши сельские школы выпускают все новые и новые группы молодежи, чурающейся сельской жизни. Все десять лет, пока ребенок учится, его родители хлопочут только об одном: спасти свое дитя от участи деревенского жителя, навсегда оторвать от родного гнезда! Крестьянину в голову не приходит, что его сын будет кормиться от земли, он и не вспоминает о ней, думая о будущем сына.

– Я тебя понимаю, – Бешир вдруг подхватил Теймура под руку. – Ладно, ты давай сейчас к нам! Я тоже через часок буду. Скажи Беневше, пусть чего-нибудь повкусней сготовит. Хлеба прихвати по дороге. Он помолчал, соображая. – Хотя нет, иди прямо к нам. Хлеб я захвачу.

На этот раз Теймур не повторил своей оплошности: он не спеша простился с Беширом, некоторое время неторопливо шагал вдоль тротуара и только когда Бешир скрылся из виду, пошел быстрее, быстрее.

Что-то вроде эпилога

Ближе к вечеру, когда уже садилось солнце, Туту ханум заметила, что муж достал из портфеля десятирублевую бумажку и, подойдя к столу, стоящему на веранде, сунул десятку под скатерть. И когда послышался осторожный стук в калитку, она молча приподняла скатерть и взяла десятку.

– Неужто совсем сердца нет? – сказала она, кладя бумажку в карман. – Сыну его что устроил. Хоть отца пожалей, не срами!

Профессор не ответил. Он наблюдал, как по дорожке птицей летит учитель Мурсал, как легко взбирается по крутым ступенькам айвана. Сам он от силы два-три раза в день спускался во двор, только чтоб не взбираться по этой лестнице.

– Здравствуйте, Мурсал, проходите! – Туту ханум приветливо улыбнулась. – Как живете? Глядите вы молодцом!

– Чего ж не глядеть! Время такое настало!

– Соколом по лестнице взлетел! – Джемшидов усмехнулся.

– Это все молодость во мне играет, профессор. Хи-хи… Полсотенки еще, пожалуй, протяну!

– А не мало тебе полсотни?

– Ничего, профессор, хватит! Полсотни – это как-никак пятьдесят лет!

– Ну и слава богу! – Туту ханум улыбнулась. – Чтоб у вас всегда легко было на душе.

– Да, как говорится, лишь бы не хуже. А так что ж… Дочек повыдавал, у каждой… – он хотел сказать: «У каждой кусок хлеба есть», но Джемшидов перебил его.

– Дочек повыдавал, – сказал он. – В школе, детей обучает: про чертей да про ангелочков – каждый месяц зарплата. Опять же ежегодно мечеть ремонтирует, аллаху взятка. Аллах ему за это, глядишь, хи-хи-хи, годок-другой и подкинет! Хи… хи… хи…

То ли потому, что муж уж больно мерзко хихикал, то ли оттого, что опять он завел этот разговор про мечеть, в Туту ханум вдруг все закипело. Зато учитель Мурсал сохранял благодушие.

– И хлеба хватает, и сахара… – продолжал он.

Джемшидов опять криво улыбнулся, и Туту ханум поняла, что хорошего ждать нечего. Вроде впервые в жизни видела у него она эту странную усмешку.

Джемшидов поймал на себе негодующий взгляд жены, посерьезнел. Мурсал сразу же уловил это.

– Сынок, у меня, слава богу, преуспевает, – сказал он, изо всех сил стараясь вернуть благосклонное расположение Джемшидова. – Заботами нашего уважаемого профессора, глядишь, еще и продвинется.

Джемшидов подозрительно взглянул на Мурсала: издевается? Но Мурсал и издевательство – разве это совместимо? В радостно сияющих глазах учителя были только вера и бесконечная преданность. Джемшидов успокоился.

– А он тебе пишет, сын? Письма получаешь?

– Пишет, профессор, аккуратно пишет. На этих днях письмо получил. Сообщает, все, мол в порядке. Этот год, дескать, обязательно в деревню приеду. Все лето пробуду. Очень, мол, соскучился по деревне…

– Ну что ты на меня вылупилась? – вдруг набросился на жену Джемшидов. – Давно не видала?

– Вылупилась! – сквозь зубы процедила Туту ханум. – Красотой твоей никак не налюбуюсь! – Она сразу ушла, но Мурсал успел заметить, что в глазах у женщины слезы.

– Завтра же к Мураду уеду! – крикнула она из кухни.

– Пожалуйста! Никто не держит!

Какое-то время все молчали, потом учитель прошептал боязливо:

– Плохи у Мурада дела, профессор… Печень, говорят, никуда… Как камень стала. А ведь какой человек!..

– Еще бы! – сказал Джемшидов. – Так водку хлестать!.. Ничем, кроме цирроза, это не могло кончиться! – Сказал тихо, чтоб жена не услышала. И подумал: продолжить тот разговор или нет…

– Весной гости с Украины приезжали, – оживленно рассказывал Мурсал, – человек десять: школьники и учитель с ними. Больше двух тысяч километров ехали – только чтоб Мурада нашего повидать! Ну, мы, правда, приняли их честь по чести. Барана прирезали, шашлык и всякое такое… Они все в больницу к нему ходили – дня четыре оттуда не вылезали… Дом его фотографировали… В районе, говорят, вопрос поднят, чтоб бюст его установить в Бузбулаке… Оказывается, большого мужества человек… Герой… Я, сказать по совести, даже и не представлял…

Джемшидов не слушал эту долгую речь, а если и слушал, то не больно вникал. Но именно сейчас он пришел к твердому убеждению, что должен продолжить разговор о Теймуре. Рано или поздно отец все равно узнает, а скрывать такие вещи при существующих между ними отношениях недостойно.

– У сына твоего плохи дела!

Мурсал прекрасно расслышал эти слова, но смысл их дошел до него не сразу. И только, когда краска отхлынула у Мурсала с лица, профессор понял, что бедняга абсолютно не в курсе дела.

– В его диссертации оказались серьезные идейные пороки.

– И-и-дейные… – заикаясь, проговорил Мурсал. – Почему?..

– Видимо, окружение такое… Я ему это прямо сказал.

– Окружение… Как это – окружение? – бессмысленно, словно в бреду, бормотал Мурсал. Он был ни жив ни мертв.

Туту ханум, подоспевшая с чаем, взглянув на гостя, сразу поняла, в чем дело.

– Мурсал, милый! Да не берите вы близко к сердцу! Он же все раздувает! Из мухи слона делает. Такая уж мерзкая привычка.

– Не лезь не в свое дело! – сказал Джемшидов, доставая кусок сахара. Он нарочно полез в сахарницу – пусть видит, как дрожит рука – угомонится…

– А ты не болтай зря! Людям расстройство и себе давление нагоняешь!

Она покачала головой, ушла. Джемшидов поднялся и начал расхаживать по айвану. Мурсал глядел на ветви, свисающие у него над головой, и вспоминал, как Теймур сидел тут когда-то, канючил! «Я грушу хочу!»

– Профессор, – сказал он наконец. – Как же это… идейные?.. Может быть, просто…

– Может быть, я просто лгу? Это ты хочешь сказать?

– Боже упаси! – испуганно воскликнул Мурсал… – Я не о том… Да если бы я… Да отсохни у меня язык! Да я ему вот этими самыми руками башку…

– Брось, Мурсал!..

– Ей богу, профессор! Я же сам… я же его вынянчил, вырастил! И отец ему был, и учитель!.. А что это за окружение, вот вы сейчас сказали?.. Как он там оказался?

– Где?!

– Да вот – в окружении!

– Ты что, первый раз такое выражение слышишь?

– Нет, – сказал учитель Мурсал. Больше он ничего не мог сказать.

За стеной рыдала Туту ханум.

– Завтра же! Завтра же уеду! – послышался из дома ее глухой, прерываемый рыданиями голос. – С ним буду! Не оставлю я его одного, слышишь?! Не дам одному умирать!.. Мальчик ты мой! Мурадик!..

Туту ханум рыдала долго, тяжко…

Мурсал и не представлял себе, что можно так рыдать, но даже слыша эти тяжкие рыдания, не в силах был произнести слова утешения.

– Пойду сейчас, письмо напишу… Всем сестрам его и их детям… Сам письма отправлю… Заказным!..

– Не делай этого.

Мурсал-муаллим вздрогнул, удивленно взглянул на Джемшидова.

– Почта – это… – Джемшидов поморщился.

Мурсал сразу же согласился.

– Советуете самому поехать?

– Я ничего не советую. Абсолютно ничего.

– Угу… Хорошо… Тогда я… Я больше не стану вас затруднять… Я только вот что… Очень прошу, профессор, чтоб между нами… Чтоб ни единая душа… Иначе просто… Хоть ложись да помирай!

Джемшидов быстро подошел к столу, приподнял скатерть. Обернулся, вопросительно поглядел на дверь, за которой скрылась жена.

– Вот, Мурсал, – сказала та, появившись со свертком в руках. – Немножко гостинцев… Внучатам… Прошу вас, ради бога! Деньги, что мы вам должны, тоже там, внутри…

Мурсал-муаллим молча сунул сверток под мышку, медленно спустился по ступенькам, медленно дошел до калитки, но, закрыв ее, сразу подхватился, заспешил, потому что принял твердое решение – немедленно ехать в Баку; до отхода поезда оставалось еще около часа…

Абдулла Джемшидов стоял, опершись о перила, смотрел на деревню, но ничего не видел – весь был сосредоточен на том, что там, в доме: успокоилась она или опять принялась плакать… В доме было тихо, ни звука… Профессор обернулся. Жена не плакала; достав из воды катык, она ложкой накладывала его на сваренный еще с утра холодный шпинат…