Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Акрам Айлисли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

„Пять“ с Вас, „три“ с нас… Да… А у тебя явные способности, парень… – Хороший язык. Говоришь свободно, своими словами… Хорошо… Так и давай… Когда парень, успокоившись, „взял разгон“, Джанали-муаллим снова скосил глаза на девушку; точно, горицвет! И подумал, есть ли это слово в литературном языке, потому что слышал он его только в Бузбулаке, в то время, когда председательствовал там Али-оглы Семендар. Отец Феттаха Керим был тогда кладовщиком в колхозе… Большое поле пшеницы, и посреди этого поля, где только-только заколосилась пшеница – мальчик по имени Джанали. Председатель колхоза Али-оглы Семендар шагал по пояс в пшенице, наклонялся, с корнем вырывал пышно разросшиеся кустики горицвета, в ярости отбрасывал их, и на чем свет стоит крыл кладовщика Керима: „Сукин ты сын, мать твою… Такая у тебя, значит, семенная пшеница?! Ну, мерзавец! Ну, сукин сын! Хлеб сгубить!.. А ведь как распинался!.. Как клялся!.. Чтоб в семенной пшенице столько сора!.. Мать твою?!.. Сестру твою… дочь твою толстозадую…“ Самое ужасное было то, что, один за другим вырывая кустики горицвета и на чем свет стоит честя кладовщика, председатель шел прямо на Джанали. Мальчик хотел бежать, но ноги вдруг стали ватными. И руки сразу отсохли. Если бы у Джанали не отсохли руки, он хоть бы сунул его за пазуху – мешочек с пшеницей – там и была-то горстка… Сначала Джанали увидел лицо председателя, серое-серое, потом пучок горицвета в его руке. А потом Джанали, наверное, уже ничего не видел, потому что в то, что случилось потом, немыслимо было поверить: председатель Али-оглы Семендар вдруг повернулся, словно заметил змею, и молча, даже перестав ругаться, медленно пошел прочь… Али-оглы Семендар застал среди только что заколосившейся пшеницы вора и ушел… Председатель Али-оглы Семендар!.. Может, он не заметил Джанали? Может, ему и впрямь попала под ноги змея? А может, это просто был сон? Обыкновенный сон… Когда председатель ушел, Джанали долго еще сидел среди пшеницы. Потом хотел опростать мешочек, – рука не поднялась высыпать пшеницу на землю. Он доверху наполнил его, карманы тоже набил зерном. В тот день они с матерью долго вышелушевывали зернышки, немножко поклевали так, а остальную пшеницу пожарили на сковородке, посыпали солью и съели. Назавтра стало известно» что в правлении составлен список: семенную пшеницу, что осталась от сева, будут раздавать семьям фронтовиков – по полпуда на семью. Когда, получив эти полпуда, Джанали нес зерно на мельницу и тут лицом к лицу встретился с председателем, он остановился, снял с плеча мешок и положил его на камень, чтобы вежливо поздороваться с председателем. Джанали думал, что тот ответит и пройдет мимо. Но председатель не прошел мимо. Али-оглы Семендар взял в руку мешок, прикинул на весу, словно хотел убедиться, будет ли тут полпуда, потом развязал и стал неспеша перерывать пшеницу. Джанали увидел, что в пшенице действительно полно семян горицвета. Плоские, похожие на чечевицу, только поменьше. Вообще-то горицвет – не плохо. В пшенице он обязательно должен быть – от него хлеб вкусней. Но горицвета должно быть в меру. Если его слишком много, тесто не подойдет. И хлеб получается невкусный, и цвет не тот, – во всяком случае, в те, хлебные еще времена, в Бузбулаке многие так говорили… У Джанали бешено колотилось сердце, – он боялся, что Али-оглы Семендар припомнит ему тот случай. Но ни тогда, ни после председатель ни словом не обмолвился про тот случай. Будто ничего не было. Будто быть не могло… Да и правда: Али-оглы Семендар средь бела дня застал в колхозной пшенице вора и, не избив, даже не отругав его, молча повернулся и ушел – такого действительно не могло быть.

И все-таки было, милый. Было. И такое бывает на свете. С горицветом дело обстояло именно так. Он и теперь еще небось растет в Бузбулаке. Впрочем, нет, не должно, потому что горицвет рос только средь сортовой бузбулакской пшеницы, а в Бузбулаке она давно перевелась. Нерадивость колхозников, щедрость колхозных руководителей… Одно, другое, третье… Кроме того, ты же знаешь, там, где Керим, чистого семени не жди. Думал ты когда-нибудь, что за штука чистое семя? Это сложно, милый, очень сложно. Целая наука. Философия. Не хлебом единым… «Спросил огурец у чинара: скажи, братец, что мне делать, чтоб стать таким же высоким?» Чинар отвечает: «Не станешь, потому что для живота растешь». Как сказано, а, – «для живота растешь»!.. Да будет земля тебе пухом, Гюльали-муаллим!.. Уж на что могуч был председатель Али-оглы Семендар, и тот не смог сохранить чистоту семян. Сейчас-то его в Бузбулаке ни в грош не ставят (это раньше ценили там настоящих мужчин). Есть у дяди Семендара пара ульев, пяток кур, – голодный не сидит. Сейчас он окапывает во дворе деревья, закладывает корм в ульи. Когда дядя Семендар достает в мае первый мед – он наверняка угощает и Керима – сосед. В Бузбулаке с незапамятных времен такой порядок: корова отелилась, несут молозива, барана зарезали – мяса, мед достают – медку: соседу обязательно выделяется доля. Угостить-то он Керима угостит, но и посмеяться случая не упустит. Старый ты, скажет, пройдоха; а не будет поблизости баб с ребятишками, покрепче чего сказануть может. Только проку-то? Не трогают Керима всякие такие высказывания, потому что прекрасно знает: будешь вникать в подобные вещи, колхозная птицеферма ни гроша дохода не даст. Где у него время вникать в слова какого-то Семендара? Он же к курам приставлен, они, проклятые, привычку взяли – черт-те где несутся. Курятник знать не хотят, кладут яйца где какой любо. Да ведь еще что удумали, подлые: несется, так хоть бы разок кудахтнула!.. Поди узнай, где она яйцо положила? Если во всякие там насмешки вникать, кто яйца по кустам искать будет? Глаза-то уже не те. Пока он по кустам рыщет, ребятишки все до единого повытаскают. Выполни тогда план! Потому и приходится: берешь свои деньги да и в Баку, в магазин! Сколько Керим из Баку перевозил корзин с яйцами, никто точно сказать не может. Цена же зависит от сезона. Зимой яйца идут по рублю за десяток, весной, перед Новрузом Керим берет рубль за пяток. И летом не спускает цену – летом в Бузбулаке приезжих полным полно… Да, Джанали-муаллим, ты полагал, что Феттах там в Бузбулаке, а он, выходит, здесь. Здесь, сукин сын!.. «Пять» с Вас, «три» с нас. «Три…» А-а-а, дошло!.. Деньги! Точно – три сотни! Уж если этот собачий сын мне триста положил, значит, себе никак не меньше. Так… «Пятерка» – шестьсот рублей. Три «пятерки» – тысяча восемьсот… Хорошие цены. Цена науки. Цена института… Цена нации. Тьфу, господи! Опять все в голове перепуталось – нация-то при чем?.. Нация здесь абсолютно ни при чем. Нацию ты оставь в покое, Джанали-муаллим! Так, ну что ж, иди сюда, милая. Посмотрим, чего ты стоишь?..

Кажется, девушка встревожилась – у нее вдруг изменилось лицо.

– По какому билету будете отвечать, дорогая моя?

– Ой, что ж вы меня так называете?..

– Хорошо, не буду. По какому билету будете отвечать, Диляра-ханум?

Ясно. Хочешь сказать, что ты еще девица. Девушка. Невинная, чистая, доверчивая девушка. Возможно. У меня нет оснований сомневаться в твоей невинности. У меня к тебе один-единственный вопрос: что такое наш мир?

– Что вы говорите?

– Я спрашиваю: что есть наш мир?

Наконец-то бедняжка поняла: свой человек. И сразу перестала смущаться. Волнение, неуверенность, робость исчезли мгновенно.

– Очень трудный вопрос, товарищ преподаватель, – кокетливо сказала девушка.

– Можете вы ответить или нет?

– Могу. Папа говорит: наш мир – гнилой фундук… А мама… Забыла… Мама как-то интересно говорила…

Сперва Джанали-муаллим аккуратно сложил записку Феттаха и на глазах у девушки положил ее в карман рубашки. Потом вывел в экзаменационном листе аккуратную «двойку».

Джанали-муаллим ждал, что девушка переполошится, зарыдает, поднимет скандал. Но она не закричала, не заплакала – поднялась и молча пошла к двери. В дверях обернулась, взглянула на него. Без единого слова. Девушка ушла, но экзамен не кончился, и хотя в аудитории сидело еще пять человек, стол перед Джанали-муаллимом долго оставался пустым. Он никого не вызывал. И никто из сидевших в аудитории не спешил к экзаменационному столу. Некоторое время Джанали-муаллим молча смотрел на этих пятерых. И они, эти пятеро, тоже не отрывали от него глаз. Джанали-муаллим видел в их глазах уважение, любовь, восхищение, и вспомнил Гюлбали-муаллима. Необычная пауза кончилась, экзамен пошел своим чередом, а Джанали-муаллим слушал ответы абитуриентов и видел перед собой Гюльали-муаллима.

«…наш мир… Мир – это твои глаза. А что такое глаз человеческий? Светильник разума. А разум? Разум то, что отличает человека – высшее творение природы – от остального животного мира… Зачем бог дал глаза животным? Чтобы те могла насытить брюхо. А человеку? Чтобы созерцать, видеть мир… Так что же нужно человеку, чтоб видеть мир? Скажи, Фети! Подумай, подумай! Пошевели ленивыми мозгами! Ну, что молчишь? Чего таращишь глаза? Я – что, зря сотрясаю воздух?! Ну объясни Фети: чем ты отличаешься от животного? Есть между вами разница? А если нет, возникнет ли она когда-нибудь? „Огурец сказал: братец чинар…“ Эх, Гюльали-муаллим, да будет земля тебе пухом, ты хорошо умел сказать об этом. „Наша земля, наш мир из камня, не из мяса, но если на него без конца плевать, он станет смердящей падалью!“ Гюльали-муаллим часто повторял это. Кто-то где-то произнес речь, – миру в лицо плюнул. Книгу вчера прочел – известный поэт, а наплевал человек миру в лицо. Гюльали-муаллим говорил так, когда обнаружил опечатку в учебнике, и когда сапожник Аллахверди наспех латал его видавшие виды ботинки. И когда, отвечая у доски, ученик начинал кружить вокруг да около, Гюльали-муаллим говорил: „Давай-ка, верблюд, кончай плеваться! Я тебя урок отвечать вызвал“. Слова Гюльали-муаллима стали бузбулакским фольклором, вошли в поговорку. Ребятишки повторяли их в шутку, но ты не шутил, Гюльали-муаллим. Ты прекрасно понимал этот мир. Насквозь его видел… Весь наш огромный мир. Да так ли уж он велик, этот мир? Как может он быть велик, если какой-то поганый грипп вчера начался в Гонконге, а сегодня уже в Баку. Из Баку перекинулся в Москву, оттуда в Прагу, в Париж, в Мадрид, в Лиссабон… Нет, не так уж велик наш мир. И если все время плевать на него, его и впрямь можно превратить в падаль. А что тогда будет? А тогда будет то, что нельзя станет жить на свете. Тебе. Мне. Али. Ивану. Гансу. Джону… Одни феттахи смогут существовать в мире. Погаснет светильник разума. Людей нельзя будет отличить от животных. Исчезнет чистое семя. А потом? Что будет потом? Потом мир действительно превратится в гнилой фундук. Фундук!.. „Пять“ с Вас, „три“ с нас». Нет, извести надо Феттахову породу! Стереть с лица земли. Трудно? Конечно, трудно. А легко в такую жару сдавать экзамены? Парню вон как достается… Так, какой у нас вопрос?..

Джанали-муаллим громко и внятно прочел стоявший в билете вопрос. Потом не спеша стал объяснять суть его сидевшему перед ним абитуриенту. И одновременно думал, что сразу же после экзамена надо поехать на вокзал и за неделю вперед взять билет в Бузбулак. Только непременно в мягком, потому что в это время года изо всех остальных вагонов и теперь, наверное, несет прокисшими арбузами…

Сказка о хрустальной пепельнице

I

Снилось Мирзе Манафу, что едет он в каком-то странном троллейбусе; желтовато-розовый, немножко похожий на бакинский фуникулер, троллейбус этот идет вдоль арыка к речке, шурша по зеленой траве, и ехать в нем – одно сплошное удовольствие. Удовольствие заключается уже в том, что хотя Мирза Манаф спит, он на сто процентов уверен, что все происходящее – сон, что троллейбус этот ему только снится, а потому, хотя склон крутой, нет ни малейшей опасности свалиться в речку… А если даже и свалится? Все вокруг невесомое, воздушное: и речка, и склон, и троллейбус… Сновидение это доставляло Мирзе редкостное наслаждение, и он не спешил открывать глаза, с точностью до минуты ощущая, который теперь час. Мирза Манаф не боялся, что опоздает на работу; он и во сне прекрасно понимал, что время здесь совсем не то, что там, и что пока большая стрелка на стенных часах переползет на одно деление, он может вдоволь насладиться поездкой в чудо-троллейбусе, скользящем вдоль бузбулакского арыка.

Не переставая блаженствовать, Мирза Манаф постепенно начинал переходить от сна к действительности, и по мере того, как он переходил от сна к действительности, пейзаж перед его глазами постепенно менялся. Видимо, Мирза Манаф начинал видеть возникавшие перед ним предметы в их истинном, так сказать, обличье: арык, который он только что созерцал, оставался на месте, и река оставалась на месте, но трава по берегам арыка была уже не той высоты, и вода в реке была совсем не тон прозрачности; мало того, пока Мирза Манаф переходил от спа к яви, арык все больше и больше отдалялся от речки, меж ними образовалась глубокая пропасть, и Мирза Манаф, полуспящий, полубодрствующий, стоял на краю этой пропасти, глядел на речку и думал о том, как все-таки удачно получилось, что он не высунулся в окошко зачерпнуть пригоршню воды; потому что все время, пока он блаженствовал в этом скользящем по изумрудной траве неземном троллейбусе, им владело только одно желание – протянуть руку и зачерпнуть из речки воды, а если бы он – не дай бог – допустил подобную оплошность, ему бы уж никогда не подняться с этой постели, чтоб, приглушив несколькими стаканами крепкого чая бушующий в желудке огонь, вызванный вчерашней долмой с чесноком, сесть в восьмой троллейбус и с легкой душой поехать на службу…

Мирза Манаф окончательно проснулся я открыл глаза; арык и зеленый склон уже исчезли из поля его зрения. Но река текла, и на сбегающих к реке огородах пламенели огромные оранжево-красные тыквы, являя собой чудесное, ласкающее глаз зрелище.

Проснувшись в таком превосходном настроении, Мирза Манаф счел нужным развеселить жену, чего и достиг веселой шуткой. Выйдя затем в коридор и увидев, что кувшин, наполненный теплой водой, уже ожидает его на обычном месте возле уборной, Мирза Манаф ощутил в душе настоятельную потребность дополнительно сказать жене что-нибудь приятное и легко нашел такое слово, и сказал, но даже и этим не удовлетворился; покончив с кувшином и умывшись, он торжественно провозгласил с другого конца коридора: «Ничего, жена, подожди! Вот пойду на пенсию, увидишь, какую я тебе жизнь устрою!»

И тем не менее про сон свой Мирза жене не сказал, так как сон этот связан был с Бузбулаком, а в оценке точки земного шара, именуемой Бузбулаком, у Мирзы Манафа и Бике-ханум имелись некоторые расхождения. Во-первых, Бике-ханум никогда не видела того Бузбулака, который привиделся нынче ее мужу. Только раз в жизни побывала она в деревне, да и то на редкость неудачно – в тот год в Бузбулаке кишмя кишели комары. Сначала комары лишили Бике-ханум сна, потом у нее пропал аппетит, а потом у бедной женщины начался от этих комаров такой зуд, что, даже вернувшись в Баку, она ровно полмесяца тем только и была занята, что чесалась. (Прошло уже восемь лет, но до сих пор, стоит только упомянуть о Бузбулаке, у Бике-ханум немедленно начинает зудеть все тело…) Вот поэтому, а еще потому, что сегодня он отнюдь не расположен был выслушивать критические замечания в адрес Бузбулака, Мирза Манаф и умолчал про свой сон; напился чаю, положил в портфель завтрак, попрощался с женой, вышел из дому и лишь теперь, направляясь к троллейбусной остановке, медленно произнес: «Слава тебе, господи, наконец-то и в Бузбулаке довелось увидеть троллейбус…»

Мирза Манаф уехал из Бузбулака без малого сорок лет назад и, если не считать того комариного лета, всего раз побывал в родной деревне. Приехал и через пять дней отбыл обратно, дав себе зарок никогда больше сюда не приезжать. На этот раз не комары были повинны в столь спешном его отъезде; аллах – свидетель: в то лето в Бузбулаке не было ни единого комарика… Просто бузбулакские мальчишки над ним малость пошутили, а Мирза Манаф всерьез разобиделся на них. А потом разве можно сказать наверняка; может, мальчишки ему насолили, может, была другая какая-нибудь причина, а может статься, что все объяснялось утонченностью, отличавшей необыкновенно вкусные нити, душбере и долму, которые готовила Бике-ханум и которых Мирза Манаф не желал лишаться надолго. Не исключено также, что Мирзе Манафу просто-напросто надоело с утра до вечера валяться в сухом арыке под ивой. Во всяком случае, когда озорники мальчишки открыли водосток и вода хлынула в арык, где дремал под ивой Мирза Манаф, он, очнувшись от сна в холодной воде, раз навсегда дал себе зарок не приезжать в Бузбулак. Мирза Манаф был так разгневан проделкой бузбулакских сопляков, что по возвращении в Баку собрал всю свою семью и провел нечто вроде митинга. На этом митинге Мирза Манаф так обоснованно, так аргументированно критиковал Бузбулак, который столько лет подряд столь же усиленно расхваливал, что его чада и домочадцы делали невероятные усилия не расхохотаться; дело дошло даже до того, что Бике-ханум вместо того, чтоб начать чесаться, что случалось с ней всякий раз при упоминании о Бузбулаке, стала вдруг громко и очень ненатурально кашлять – только б не рассмеяться.

* * *

В троллейбусе, удобно расположившись на сиденье, уступленном ему каким-то юнцом, Мирза Манаф положил на колени свой заслуженный, видавший виды портфель и стал размышлять о том, что, пожалуй, не стоило ему так поносить Бузбулак при детях. Потому что не вредно было бы хоть разок свозить их туда: а вдруг да понравится? Вдруг сын или один из зятьев возьмется отремонтировать старый дедовский дом, приведет в порядок сад, огород, и на лето можно будет возить в деревню детишек? Впрочем, Мирза Манаф сразу же отказался от этой мысли – вспомнил, что еще до того, как разругать Бузбулак, он не раз заводил дома этот разговор и, установив, что мечта его несбыточная, успокоился на этот счет. Успокоившись, Мирза Манаф стал обдумывать будущую свою жизнь и, обдумывая будущую свою жизнь, пришел к выводу, что у него есть все условия, чтобы спокойно прожить оставшиеся дни: квартира хорошая, ванна, балкон – да и пенсия не намного меньше зарплаты. «Дочери у тебя замужем. Сын женат. У всех квартиры… Самое время на пенсию идти. Иди себе на пенсию и живи помаленечку да полегонечку… Чего тебе еще нужно на этом свете?»

Мирза Манаф мысленно уже заканчивал эту тираду, как вдруг осекся и настроение у него резко переменилось, потому что он нисколько не сомневался, что директор их, Курбан Атабалаевич Казмамедли – сволочь из сволочей, и одному богу известно, как жаждал Мирза Манаф до ухода на пенсию увидеть Казмамедли вылетевшим из своего кресла. Правда, в последнее время распространялись упорные слухи о его смещении, но когда еще это будет, а до пенсии какой-нибудь месяц, и потому всякий раз, задав себе вопрос: «Чего же тебе еще нужно?», Мирза Манаф непременно застревал на этом месте. Проклятый вопрос и сейчас заставил Мирзу Манафа глубоко вздохнуть, и он, в который раз запретив себе задаваться этим вопросом, постарался сразу же выбросить Казмамедли из головы, потому что троллейбус уже приближался к месту его работы и Мирзу Манафа отнюдь не радовала перспектива явиться на службу с таким настроением.

Мирза Манаф был человек тихий, скромный, эти его качества можно было определить даже по портфелю. Да что портфель, если бы Мирза Манаф не был поистине скромным человеком, он не называл бы свою превосходную профессию «бумагомаранием», а свое прекрасное учреждение – «бумагомарательной конторой». «Где работаешь, Мирза Манаф?» – «В бумагомарательной конторе». – «Какая у тебя работа, Мирза Манаф?» – «Пером себе могилу рою». Есть выражение «иглой рыть могилу» – оно известно любому образованному товарищу, а вот выражение «пером могилу рыть» обязано своим рождением единственно скромности Мирзы Манафа.

Выбросить из головы Казмамедли Мирзе Манафу не очень-то удалось, но, как ни странно, на этот раз он не побоялся явиться на службу с подобными мыслями. «А что он мне может сделать? Пенсию уменьшить? С работы прогнать?» И Мирза Манаф стал решительно подниматься по лестнице. Правда, до самого верха он все же не поднялся. Прошел два пролета и остановился. «От этого мерзавца всего можно ожидать!» – сказал себе Мирза Манаф и, именно в этот момент вспомнив, что забыл купить газеты, стал спускаться вниз – к киоску.

* * *

– Привет, Мирза!

– Доброе утро, Мирза!

– Как дела, Мирза?

– И что это ты, Мирза, день ото дня моложе?

– Ну ты прямо огурчик, Мирза! Нисколечко не стареешь!

Так начался и сегодняшний рабочий день, и этим торжественная его часть завершилась. Теперь, если все будет спокойно, Мирза Манаф разложит перед собой газеты и будет почитывать их; время от времени он будет заваривать себе чайку, время от времени мечтать, строя планы будущей своей жизни на пенсии. Да, пером рыть себе могилу Мирза Манаф больше не станет, тридцатилетняя его деятельность на этом поприще окончена. До пенсии остался один месяц, какой дурак станет спрашивать с него работу. Он уже, можно сказать, был гостем в этом доме, – вот-вот в путь тронется. Естественно, что новой работы ему не поручали; в учреждении, где Мирза Манаф проработал тридцать лет, за ним числились теперь всего две папки, причем одна из них превратилась для него в источник совершенно новых и очень приятных ощущений. Если Мирзе Манафу захочется испытать удовольствие, он достанет папку из стола и займется этим непривычным делом. Сначала он прочтет название рукописи: «Письмо моей маме». «Письмо, – скажет Мирза Манаф, – письмо… Ну что ж, неплохо, пусть будет письмо…» Потом Мирза Манаф взглянет на имя автора: «Гелентар Шахин… Шахин… Буревестник – ишь ты!.. Потише летай, сынок, потише!..» Затем он прочитает начало, несколько фраз на самой первой странице, аккуратно подчеркнутые его собстственной рукой. Прочитав эти несколько фраз, Мирза Манаф встает – он в этом месте почему-то всякий раз встает, чтоб заварить чайку покрепче, и, заваривая чай, с удовольствием будет бормотать себе под нос слова, которые уже заучил наизусть. «У меня ревматизм, мама, иногда кости ноют – сил нет… Это от той сырости, что у нас дома, и оттого, что в Баку очень влажно… И от твоих слез, мама…»

В этом месте нашего повествования непременно следует отметить, что, помимо скромности, Мирзе Манафу не в меньшей степени присущи были исполнительность и аккуратность. Если ему поручали новую работу, он никогда не мариновал рукопись в столе. Сказанное относится к двум последним папкам, лежавшим сейчас у него в столе, причем судьба одной из них была уже, можно сказать, решена. Рукопись была просмотрена почти до середины; где следовало стоять галочкам, Мирза Манаф поставил галочки, где необходим был вопрос – стоял вопрос; на нескольких страницах он даже, по всегдашней своей привычке, сделал пометки арабскими буквами, что является лишним доказательством его (то есть Мирзы Манафа) ответственного отношения к делу; тому же, что другая рукопись, подписанная «Гелентар Шахин», превратилась для Мирзы Манафа в источник нового, неведомого ему раннее удовольствия, есть, вероятно, своя причина, но это что-то уж очень сложное, и не исключено, что даже самому Мирзе Манафу было не очень ясно, чего ради застрял он на этих нескольких фразах про сырость и про кости. Возможно также, что Мирза Манаф уже с первой страницы понял, что парень, принесший рукопись, не из настырных и за рукописью придет не скоро, – тут можно быть совершенно спокойным, а потому считал, что для спешки нет никаких оснований. Очень может быть, что Мирза Манаф пришел к выводу, что в этих фразах что-то есть, может быть, даже, они напомнили ему, что и сам он когда-то пописывал… «Манаф Маариф, „Утро Бузбулака…“» Потише летай, сынок, потише!.. А может быть, причиной того, что Мирза Манаф застрял на этой рукописи, было нечто совсем другое. Может быть, причиной того, что Мирза Манаф застрял на этой рукописи, явилось то обстоятельство, что Казмамедли, эта сволочь из сволочей, был явно заинтересован в той, другой рукописи. Во всяком случае, то, что Казмамедли в высшей степени заинтересован в судьбе рукописи, в которой Мирза Манаф ставил галочки, вопросительные знаки и арабские буквы на полях, известно было даже такому чудику, как поэт Сервер Садык (сотрудник редакций), которому вообще ни до кого и ни до чего нет дела. Возможно, что именно сейчас Мирзе Манафу хотелось выглядеть в глазах этого самого Сервера Садыка хоть сколько-нибудь порядочным человеком. Но вообще-то дело, конечно, не в этом, дело в том, что Мирзу Манафа всегда отличали аккуратность и ответственное отношение к служебным делам, а ему оставался какой-нибудь месяц, чтоб навсегда распроститься со службой.

И теперь, накануне того момента, когда он навсегда распростится со службой, Мирза Манаф начал подумывать о том, не вернуться ли ему по выходе на пенсию к писательской деятельности. Ради одного того, чтоб, создав образ Казмамедли, отдать его на суд грядущих поколений, Мирза Манаф готов был сжечь себя в огне творческого горенья: ненависть его к этому человеку была океан, бескрайний и безбрежный. Более пятнадцати лет барахтался Мирза в этом океане, по нескольку раз в день вознося благодарение аллаху за то, что тот не дал ему сгинуть в бездне. Кроме того, за пятнадцать лет Мирза Манаф мысленно произнес по адресу Казмамедли сотни монологов, и монологов этих вполне хватило бы не на один – на несколько солидных романов… Может быть, именно это умение произносить монологи при полной неподвижности губ и непроницаемом выражении лица и дало Мирзе возможность целых пятнадцать лет удерживаться на должности. К тому же Мирза Манаф обладал способностью в любое время, в любой необходимой ему степени отключаться от действительности, погружаясь в мечты и воспоминания, – эта его способность была просто чудо какое-то, причем чаще всего Мирзу Манафа выручал Бузбулак. Так, например, лет десять назад в жаркий июльский полдень он, сидя в кабинете Казмамедли, так глубоко погрузился в воспоминания, что хрустальная пепельница на полированном директорском столе явила ему вдруг удивительное зрелище: сначала ее сверкающее отражение представилось Мирзе гроздью прозрачных льдинок, потом льдинки стали быстро-быстро расти, множиться, и перед глазами Мирзы Манафа возникла зима, настоящая бузбулакская зима. В тот знойный июльский день в кабинете директора Казмамедли Мирза Манаф долго любовался гроздьями льдинок, свисающими с бузбулакских водостоков.

Утро, раннее зимнее утро… То самое утро, когда Мирзу Манафа (тогда еще просто Манафа) послали взять запеченную в соседском тендире тыкву, огромную, оранжево-красную… Ты ребенок, и в руках у тебя такая тыква… Может быть, именно благодаря тыкве и запомнилось Мирзе Манафу то утро?… А может быть, дело в том, что в Баку было нестерпимо жарко, и Мирза Манаф просто-напросто тосковал по зиме? Возможно, ничего тут странного нет. Странно другое – с того самого июльского дня бузбулакская зима с гроздьями мерцающих льдинок навсегда осталась под пепельницей, и каждый раз, войдя в директорский кабинет, Мирза Манаф устремлял взгляд на пепельницу. И когда Казмамедли проводил у себя собрания или совещания, пепельница на директорском столе становилась для Мирзы Манафа единственным спасением, потому что, зная Казмамедли, слушать его выступления было мучением в полном смысле этого слова. А Мирза Манаф на беду прекрасно знал директора Казмамедли: «Давай, давай, мели, подлюга!.. Тебе что – тебе сам черт не брат – деньги твои по всему Баку ходят… Дочери – квартиру, сыну – квартиру… На даче фонтаны бьют… Зарплата у тебя, у подлюги, двести сорок, а ты и любовнице квартиру построил… Говори, говори, красно говоришь – бисером рассыпаешься… Ты скажи, любовница запишет… Говорите, пишите, протоколы составляйте… Посмотрим, долго ли пропишете…» По стилю и по содержанию монологи Мирзы Манафа были примерно такого характера и, произнося их, Мирза Манаф ни на секунду не отрывал глаз от хрустальной пепельницы.

Если сегодня Казмамедли вызовет его к себе по поводу интересующей его рукописи или по другому какому-нибудь поводу, Мирза Манаф непременно уставится на пепельницу; любуясь льдинками, он немножко остудит кипящую в сердце ненависть, и, когда вернется к себе в комнату, у него даже достанет сил улыбнуться. Он улыбнется, чтоб никто не понял, какое оскорбление и унижение он только что пережил в кабинете Казмамедли, но найдутся люди, которые иначе истолкуют его улыбку; кто-кто, а уж тот самый Сервер Садык обязательно решит, что Мирза Манаф только что провернул у директора какую-то очередную подлость, и, пытаясь угадать, ire его ли касается эта подлость, будет подозрительно, исподлобья глядеть на Мирзу Манафа страшными, красными с перепоя глазами, даже когда тот уже усядется за стол.

Но в тот день директор Казмамедли не вызвал к себе Мирзу Манафа. И назавтра не вызвал. А когда в один из распрекрасных дней тот самый Сервер Садык, вернувшись с обеда, ногой распахнув дверь, ввалился в комнату и, стоя посреди нее, начал психовать и орать: «Мертвецы, мертвецы!» – и хохотать, точь-в-точь как пьяный Искандер из пьесы Мамедкулизаде, Манаф понял, что Казмамедли нет в директорском кабинете и теперь уже никогда не будет. Так разрешился вопрос: «Что тебе еще нужно?», в высшей степени интересовавший Мирзу Манафа теперь, когда после тридцати лет плодотворной деятельности он готовился пойти на пенсию. В тот день, возвращаясь со службы, он всю дорогу задавал себе этот вопрос, а придя домой, сразу позвонил сыну и зятьям, а когда вся семья была в сборе, Мирза Манаф, обратившись к Бике-ханум, при помощи всего каких-нибудь пятидесяти граммов коньяка произнес такой блестящий монолог, что жужжанье бузбулакских комаров навсегда исчезло из памяти его жены. Постигнув наконец, женой какого умного человека была она целых тридцать лет, Бике-ханум сперва все улыбалась, потом ей малость взгрустнулось, а потом она до такой степени расчувствовалась, что даже вытерла подолом шелкового платьица маленькой своей внучки Егане две слезинки.

2

Прошел месяц со дня описанных нами любопытных событий, происшедших с Мирзой Манафом. Много воды утекло за этот месяц, много ветров продуло, вот только дождя не было, но последнее объясняется лишь тем, что дело происходило летом.

Было утро. Умывшись с особой тщательностью, объясняемой тем, что сегодня он в последний раз идет на службу, слегка даже помассировавшись, Мирза Манаф сел за стол завтракать. В честь того, что Мирза Манаф в последний раз идет сегодня на службу, Бике-ханум готовила в кухне омлет с зеленью, и когда этот омлет появился на столе, Мирза Манаф услышал вдруг от жены такие слова, что даже ушам не поверил: