Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Акрам Айлисли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)
Я сел рядом с Якубом. Тетя налила мне чаю. Я видел, как трудно ей было задавать самые обычные вопросы: как я вымылся, как добрался домой, в открытой машине ехал или в закрытой… Тетя сердилась, когда после бани я возвращался в открытой машине. Но в тот день меня и вправду подвезла кинопередвижка. Услышав об этом, тетя сразу заговорила про кино:
– Какая будет картина? – спросила она.
Тетя Медина все фильмы делила на три сорта: смешные, грустные и – с песнями. Фильмы с песнями нравились ей больше всего, потому что в этих фильмах обязательно были сады, восходящее солнце, заходящее солнце; в таких картинах парни и девушки прогуливались под цветущими деревьями и пели, хором или поодиночке. Какую картину привезли в тот вечер, не помню. Но хорошо помню, что расспрашивая меня про кино, тетя не переставала ходить. И что кино ее тогда совершенно не интересовало, и она спрашивала лишь для того, чтобы отогнать тишину, а отогнать ту тишину было очень трудно.
Тишина стояла, такая тишина… Вдалеке, за деревьями, в сероватом мареве уже садилось солнце. Но все равно было жарко; в соседнем дворе, в зарослях миндаля, стонали от зноя стрекозы, и казалось, это стонет зной…
Якуб сидел у стены, привалившись к ней плечом. Он все пытался выпрямиться – сесть как следует, но уж очень устал, по лицу было видно, что его клонит в сон, что и слово-то сказать нет сил; время от времени он только поднимал голову и улыбался…
Тишина стояла, тишина. Только ходила под лозами тетя и сновали без устали пчелы. Они кружили над расковыренными гроздьями, липли к нашим стаканам, лезли в сахарницу… Якуб поглядывал то на пчел, то на меня – сам он не мог взмахнуть рукой. Нужно было прогнать пчел, но мне не хотелось: солнце опустится за горы, и пчелы сами улетят…
В тот день мне почему-то очень хотелось, чтоб они улетели сами. И чтобы стрекозы в зарослях миндаля сами по себе перестали стрекотать. Скоро перестанут. И Динара, натаскав из источника воды, польет улицу перед домом тети Садат и чисто-чисто подметет то место, где по вечерам собираются посудачить женщины. Динара была теперь женой Эбиша, молодой хозяйкой, а молодая хозяйка должна таскать воду и поливать улицу перед домом, чтобы все видели, что она не ленивая.
Пчелы скоро улетят, залезут в ульи, и дядя Эльмурад, вернувшись домой, закроет их – отдыхать до утра… Мне очень хотелось, чтоб и Якуб ушел и лег бы отдыхать до утра. Но он сидел, привалившись к стене плечом, и молчал. Одна тетя все говорила, говорила, без устали расхаживая под лозами. Говорила, чтобы не было тихо. И чтобы Якуб не заснул. Наконец она подошла ко мне, остановилась.
– А Садык наш в Баку уезжает, – сказала она. Улыбнулась. Помолчала. – Такие места повидает!..
– Красивых костюмов накупит…
– Нужды никогда знать не будет…
Она говорила это, как стихи, как сказку:
– А я стану в колхозе работать. И Якуб. Мы будем посылать Садыку деньги…
Долго же пришлось ей ходить под лозами, пока она нашла силы сказать эти слова. Слова, которые значили одно – я согласилась выйти за Якуба. Хорошо, что она их наконец сказала. Сказала и успокоилась; села возле меня, взглянула на Якуба. Якуб просветлел, сонно улыбнулся, но произнести хоть слово у него не хватило сил…
…Мы долго еще сидели в тишине, но это была уже совсем другая тишина. Стрекозы в зарослях миндаля еще стонали от зноя, и зной стонал от их стона. Солнце уже коснулось горы, вот-вот пропадет за вершиной. Странное это было солнце: усталое, в какой-то сонной дымке… Будто и не оно повинно в этой страшной жаре, не по его вине стонут от зноя стрекозы. Будто оно и не солнце, а кто-то из нас: то ли Гюльшен, которую насильно отправили туда, за горы: то ли тетя Медина – сказала свое слово и обессилела, лишь в глазах затаился подернутый дымкой свет; то ли Якуб – пришел из тюрьмы смертельно усталый и хочет только спать, спать, спать…
Первыми улетели пчелы, потом угомонились стрекозы. Когда солнце зашло, Якуб наконец поднялся. Я вместе с ним вышел на улицу в своем новом синем костюме. И все кругом было синее, как мой новый синий костюм. Было шумно, полно народу. Дядя Эльмурад, забравшись на крышу, плотнее утаптывал землю, крепил желоба – после такого зноя обязательно быть дождю…
Не знаю – пошел тогда дождь или нет. Я помню лишь, что улица в тот вечер была яркая, синяя, как мой новый синий костюм; и я убежал от этой нестерпимой синевы, взобрался в гору, где мы всегда сидели втроем, и долго сидел там один. И пока я там сидел, дядя Эльмурад все еще возился на крыше, а на вершину горы, за которую ушло солнце, медленно влезала густая черная туча; совсем стемнело, и только перед домом тети Садат белела, в сумраке чистая площадка величиной с ток – та, которую поливала Динара.
Утром я уеду, а Динара еще долго будет поливать улицу, доказывая, что она не ленива. А те, кто в такую пору без дела слоняется по деревне или торчит на площади перед мечетью, никогда, наверное, не смогут доказать дяде Эльмураду, что они не лентяи. И он уже никогда не станет рассказывать этим людям о разных далеких странах, о тамошних садовниках и пчеловодах. По утрам, когда все еще только просыпаются, он, поднявшись до зари, будет молча приниматься за дело. А вечером с лопатой на плече так же молча возвращаться домой…
Утром я уезжаю. Но по жердям, которые поставил на улице дядя Эльмурад, каждый год будут тянуться вверх виноградные лозы, и каждую весну дядя Эльмурад будет открывать ульи, и сады, и дворы, и крона миндального дерева, склонившегося над источником, будут полниться пчелиным жужжанием.
Я уеду, а тете Сусен по-прежнему будет доставаться, и Хашим по-прежнему будет прятать свою папиросу в дырочку на стене. Виноград соберут, он снова поспеет, ульи замажут, потом снова откроют, и рядом со всем этим в сундучке под семнадцатью тяжелыми орденами и медалями будет лежать вещь, которую никому не под силу взять оттуда, – партбилет дяди Эльмурада.
Сияние шести солнц
Теймур проснулся в темноте, не видно было ничего, кроме сероватого проема окна. Чуть поблескивал никель в изножье кровати. Завывал ветер. Казалось, он дует где-то внизу, далеко-далеко отсюда; но иногда он вдруг налетал на соседние дома, ударялся о стены, тыркался в окна и, ревя, завывая, снова проваливался куда-то…
Теймуру казалось, что он сейчас не в Баку, не в однокомнатной квартире на последнем этаже пятиэтажного дома. И ветер не тут, не в Баку, он дует где-то в горах, на дне ущелья. Он загоняет в ущелье тьму, швыряет ее о скалы, а тьма орет, воет от ярости…
Теймур не помнил, чтобы за пятнадцать лет жизни в городе когда-нибудь просыпался бы вот так ночью. Только раз было что-то похожее, но тогда не он один, все общежитие поднялось среди ночи. Тогда нельзя было не подняться – такая разразилась гроза! Настоящая – с ливнем, с молнией! Гроза старалась напугать город, но не похоже, чтоб Баку боялся ее. А Теймуру так хотелось, чтоб Баку испугался, чтоб гроза оказалась сильнее города – почему, он и сам не знал. Может быть, потому, что этот большой город напугал когда-то его, Теймура, а может быть, потому, что гроза принеслась откуда-то из мест, где ветер гоняет в ущелье орущую, воющую тьму? Во всяком случае, глядя в окно, Теймур в сверкании молний видел высокие горы. И ветер казался ему своим, тамошним.
Тот ветер, что зимой перегоняет снег с солнцепека в тень, разжигает на склонах снежные костры, взметает с вершин холодный снежный дым… Весной этот ветер леденил фиалки, выросшие у арыка, фиалки мерзли, дрожали по ночам; мерзли и дрожали по ночам в холодных хлевах новорожденные телята и ягнята; они мычали, блеяли, плакали от холода; фиалкам тоже хотелось плакать, но фиалки не умеют плакать.
…Который был час, неизвестно. Да Теймуру и не надо было знать, захоти он узнать, можно было бы подняться, зажечь свет и взглянуть на будильник, стоящий на книжном шкафу. Не нужно было знать, сколько времени, потому что времени было много, слишком много – столько впереди было времени!.. Да еще то, прежнее, в котором застывали минуты и годы, которое медленно тает, приливаясь к теперешнему. И чем больше делалось времени, тем меньше оставалось надежды. В обилии времени была какая-то обреченность.
Он вспомнил, что спит с полудня. Хотел было встать, умыться, собраться с мыслями, но не встал: по полному отсутствию звуков со стороны ванной ясно было, что воду еще не дали; в этом районе воду дают под утро. Он снова попытался уснуть, призвав привычную свою мечту, всегда успокаивающую, навевавшую сон: сейчас она не принесла ни сна, ни успокоения. Она не согрела Теймура, не вселила в него уверенности. Наоборот, все, что случилось вчера, предстало вдруг во всей свой отвратительной яви. Он еще отчетливее ощутил ужас случившегося, потому что оно, случившееся, что-то отняло у мечты.
Заснуть он не мог. Думал о том, в чем причина вчерашней его неудачи? Причина того, что он лежит без сна… И снова перенесся мыслью туда, в горы, где ветер гоняет в ущельях ревущую, воющую тьму. Потому что мечта, многие годы навевавшая ему сладкие сны, тоже родилась там, в тех местах.
«В Баку трамвай есть…»
Когда учитель Мурсал, держа за руку сынишку, осторожно постучал в калитку, профессор Джемшидов расхаживал по айвану. Село солнце, горы покрыла тень, потянуло прохладой; в летнюю пору это лучшее время дня. Джемшидов, не выносивший жары, только под вечер и мог вздохнуть свободно. Только в эти вечерние часы он оживал, и у него хватало сил отдаться размышлениям, в остальное время Джемшидов чуть живой лежал на раскладушке под деревом.
Джемшидов по стуку узнал, кто к нему пожаловал. Bo-первых, стучать так мог единственный в деревне человек – учитель Мурсал. Во-вторых, учитель Мурсал значился первым в списке тех немногих лиц, которые подходили к калитке Джемшидова; он был единственный из представителей здешней интеллигенции, считавший своим долгом наносить визиты земляку-профессору. Стоило профессору прибыть в деревню, на следующий же день, всегда в одно и то же время учитель Мурсал тихонечко стучал к нему в калитку. Он мог простоять перед калиткой час, два часа, но постучать чуть громче не мог – не позволяла учтивость.
«Входите!» – бросил профессор, обернувшись к калитке, потом зашел в дом, сказал жене, чтоб достала из старого портфеля сотенную бумажку, а это также свидетельствовало, что Джемшидов не сомневался: пришел учитель Мурсал.
Приподняв скатерть на стоявшем посреди веранды столе, Джемшидов сунул туда сотенную. И снова просто так, без надобности вошел в комнату, вернулся, опять вошел – профессора нервировал этот осторожный стук в калитку, потому что стук этот всякий раз раздавался в драгоценные часы его размышлений. Кроме того, в уверенности, что стоявший у калитки человек не мог быть никем, кроме учителя Мурсала, не было ничего отрадного; глядя на этого человека, Джемшидов всякий раз ощущал, как у него поднимается давление.
Именно поэтому Туту ханум и встревожилась, узнав, что явился Мурсал.
– Возьми себя в руки, – шепнула она мужу, выходя на айван. – Гость есть гость, пришел – милости просим, что ты на всех так злишься?
Профессор ничего не ответил, кивнул. Да и некогда было отвечать: учитель Мурсал, держа сына за руку, уже поднимался по ступенькам.
– Добрый вечер! Гостей принимаете?
– Добрый вечер! – ответил Джемшидов, а сам подумал: «Гостей!..» И еще подумал, что, как не стыдно, как совести хватает у дурака – каждый раз одни и те же слова!
Подоспела Туту ханум.
– Добро пожаловать! – приветливо сказала она. – Здравствуйте, дорогой Мурсал! И ты здравствуй, детка! Сыночек ваш? А как зовут?.. Как тебя зовут, милый?
– Теймур меня зовут! – нисколько не смутившись, сказал мальчик.
– Это который же у тебя? – подал голос профессор.
– Я уж и счет потерял! – учитель Мурсал усмехнулся. – Должно, шестой. Младший, да еще единственный сын, избаловали парнишку… Вчера услышал, что к вам собираюсь, пристал, как с ножом к горлу: возьми да возьми! Даже есть не стал…
Профессор повернулся к жене.
– Принеси ребенку поесть!
– Я не в том смысле… – учитель Мурсал залился краской. – Он обедал, сыт…
Профессор хотел что-то сказать, не сказал. Только сердито заворочался на стуле.
– Я не хочу есть! – сказал мальчик. – Конфет хочу! – и показал на прикрытую салфеткой вазу.
– Теймур! – воскликнул учитель Мурсал. – Ты что? Что ты?
– Домой хочу!
– Хорошо, хорошо, сейчас пойдем! Разве ты не хотел поддаться с дядей-профессором?
– Нет!
– Тогда иди, я сейчас.
– Это хлеб, мальчик. – Профессор приподнял салфетку. – Конфеты едят после ужина.
– Видишь, – сказал Мурсал сыну, разочарованно глядевшему на хлеб, – салфеточкой прикрыли, чтоб мухи не садились.
Мальчик повел глазами по сторонам, выглядывая мух. Взгляд его наткнулся на грушу, свисавшую над перилами.
– Грушу хочу! – заявил он, снова вогнав отца в краску.
– Они еще не поспели, сынок.
– У вас тоже мухи? – спросил профессор, отворачиваясь от мальчишки.
– Дети, как мухам не быть? – Мурсал виновато улыбнулся. – У вас-то они откуда?
– Не в детях дело! Двор надо в чистоте содержать.
– Как его будешь содержать, когда дети? Невозможно…
– Вы всегда найдете оправдание! – Джемшидов раздраженно поморщился. – Детей воспитывать надо, а вы одно знаете – плодить! Если к порядку не приучены, конечно, чистоты не будет. Вонь – пройти невозможно.
– Я грушу хочу!
Туту ханум, встревоженная, вышла на веранду: мальчик капризничает, муж начинает нервничать. Сорвала две неспелые груши, протянула Теймуру.
– Держи, детка! Только не ешь, еще не дозрели. Поиграй… Сейчас чай будем пить, конфет тебе дам!
Сказала и ушла в дом. Мальчик немедленно принялся грызть зеленую грушу, и профессор почувствовал, что давление у него подскочит, непременно подскочит.
– Как дела в Баку? – осведомился учитель Мурсал. – Что нового?
– Ничего нового нет.
– В Баку трамвай есть! – сказал мальчик.
Мурсал улыбнулся, профессор – нет.
– А когда дети приедут? – спросил Мурсал, имея в виду семью профессорского сына.
– На это лето не приедут. Бешир докторскую защищать должен.
– А как его ребятишки?
– Какие ребятишки?! У него не шестеро – одна-единственная дочка!
– Так я про нее. Единственная еще слаще!
Профессор вдруг заметил, что мальчик положил на стол обе надкушенные груши и того гляди, разревется. Не желая перебивать гостя, он промолчал, лишь раздраженно заерзал на стуле.
– Беширова докторская – событие будет в науке! – уважительно произносит Мурсал.
– Почему ты так думаешь?
– Так ведь небось учёней-то нет?
– Найдутся и поученей! – Джемшидов старательно отворачивается от мальчишки, уже начавшего всхлипывать.
– Чего ты? – удивленно спрашивает Мурсал. – Чего плачешь?
– У-yl… – весело говорит Туту ханум. – Такой большой мальчик и плачет! Ну чего ты? Ты же у нас умница!
– Почему не дашь ребенку конфет? – профессор вне себя, еще чуть и начнет кричать.
– А, он из-за конфеток? Сейчас принесу! Сейчас, деточка!
– Не хочу! – говорит мальчик и замолкает. Замолкает потому, что сам не знает, почему ревет, знает только, что не из-за конфет. Тем не менее, когда Туту ханум кладет на стол горсть конфет, он мгновенно распихивает их по карманам. Хозяйка ставит на стол чай. Таков обычай: в Бузбулаке перед едой положено выпить стакан чаю.
Мальчик теперь сидит тихо, положив руки на набитые конфетами карманы. Туту ханум возится у электрической плитки. Профессор, потирая лоб, ждет, чтобы заговорил Мурсал, но тот пока что подбирает слова.
– Ну, как дела в деревне? – не выдерживает, наконец, профессор.
– Как видите, ничего особенного.
– Я вижу, мечеть отремонтировали.
Учитель Мурсал улыбается, потому что в этом месте никак невозможно не улыбнуться. Потому что который год, стоит им встретиться, профессор обязательно заводит разговор про мечеть. Потому что профессор Абдулали Джемшидов давно воюет с несчастной бузбулакской мечетью, и про войну эту в деревне ходят сотни различных анекдотов.
– Памятник архитектуры, профессор, приходится сохранять!
– А очаги культуры и общественной жизни не надо сохранять? Клуб того и гляди рухнет!
– Так ведь сами знаете, профессор, согласия нет. Никак не столкуешься с людьми.
– А мечеть ремонтировать – столковались?
Мурсал снова улыбается, потому что это тоже старый разговор. Потому что не кто-нибудь, а он, Мурсал, составив список, собирает по домам тридцатки на ремонтные работы. И прекрасно знает, к чему клонит профессор.
– Такого мракобесия, как здесь, нигде не встретишь! Желоба у мечети обветшали, из Армении камень везут! А дорога – сорок лет ни пройти, ни проехать – вам и дела нет! Каких-нибудь пять километров, а пока доберешься, дух вон!
– Починим, профессор, и дорогу починим… Что же делать: и мечеть наша – на произвол судьбы не бросишь.
– Чайку больше не хотите? – вежливо осведомляется Туту ханум. Забирает стаканы и, уже уходя, добавляет: – И как у тебя терпения хватает: каждый год одно и то же! Одно и то же!
– Хочешь сказать, болтовней занимаюсь? – Джемшидов злобно глядит на жену.
– А чем же еще? Заладил, как попугай: мечеть, мечеть!
Мурсалу нравится, что она так сказала, зато профессору это не по вкусу. Некоторое время собеседники молчат, думают о своем. Мальчик тоже думает о своем. Он думает, приедет ли еще та девочка в коротком платьице, будет ли бегать по улице. Пытается сопоставить услышанное: «На это лето не приедут…», «Бешир докторскую защищать должен», «у него же не шестеро – одна-единственная дочка!». Он думает о том, почему у Бешира одна дочка, а у его отца не одна…
Согласно давно заведенному порядку, к главному вопросу профессор переходит после ужина.
– Арык чистили?
– Да, профессор, чистили.
– По скольку собирали?
– Кто тридцать дал, кто пятьдесят…
– Хорошо, пусть будет пятьдесят. Конечно, я только два месяца пользуюсь, но это неважно…
– Ну что вы, профессор! Краснеть заставляете, честное слово! Будто я за этим явился…
– Конечно, не за этим, – хозяйка тут как тут, – просто мы обязаны это сделать. Вы же не миллионер какой-нибудь, семья – восемь человек.
Туту ханум знает, что муж взял из портфеля сотенную и та сейчас под скатертью. Не исключено, что это известно и Мурсалу, хотя он, действительно, пришел в этот дом не за деньгами. Совсем не за деньгами. Он каждый раз надеется, что профессор не заведет этот разговор.
Сто рублей – что за деньги. В конце концов, если уж не хочет оставаться в долгу, чаю привез бы, конфет каких-нибудь… Вроде гостинец. Но профессор так никогда не делает, и самое удивительное, что Мурсал всегда находит ему оправдание.
– Прошу вас, профессор, не ставьте меня в нелепое положение!
– Ты за меня деньги вносил? За арык? Вносил?
– Вносил. Ну и что? Это же уважение. Долг наш.
– А мой долг – вернуть тебе эти деньги. – Профессор достает из-под скатерти сотенную. – Так что будь любезен, возьми. Остается мечеть, но на нее, как ты понимаешь, я не дам ни копейки. Заботиться о сохранении очагов мракобесия не входит в мои планы.
…Белолицую девочку в коротком платьице и белых-пребелых трусиках звали Беневша – Фиалка, а вдоль бузбулакских арыков каждую весну полным-полно фиалок. И солнце фиалкового цвета встает по утрам из-за гор. Вечером на краю неба светятся фиалкового цвета облака… Девочка – Фиалка приезжала и уезжала, а все вокруг оставалось таким же фиалковым.
Каждый раз, отправляясь к профессору, учитель Мурсал обязательно брал с собой сынишку. Брал, чтобы мальчик повидал умного человека, послушал умные речи. Мурсал почему-то был уверен, рано или поздно Теймуру предстоит общаться с такими людьми, как Джемшидов. Бог для того и послал ему, наконец, сына после пяти дочерей, чтоб он сделал из него профессора или кого-нибудь в этом духе. Разговор про пятерых дочерей превратился уже в какую-то присказку и, прежде чем отправиться с Теймуром к профессору, учитель Мурсал с этой присказки начинал свою беседу с сыном. Как будто именно потому, что Теймур – единственный брат пяти сестер, он хоть раз в год непременно должен видеть и слышать профессора. Учитель Мурсал не уставал повторять сыну, насколько это важно и необходимо. И мальчик спешил поскорее натянуть свои единственные чистые штанишки и незалатанную рубашку – во-первых, ему не каждый день разрешали их надевать, а во-вторых, фиалкового цвета облака влекли, манили его…
Там, в доме Джемшидова, был мир фиалковых облаков. А рядом с ним был совсем другой мир; были пять его сестер, был их маленький тесный двор, были женщины в залатанных трикотажных штанах, они мыли посуду у родника, лепили кизяк на стене, пололи огороды… У колхозного амбара вечно бродила бездомная сучка, и когда живот у нее раздувался, а сосцы набухали, все начинали подсмеиваться над сторожем Мисирханом; щенков этой сучки звали Мисирхановым потомством. Мальчик понимал, почему так говорят, и мучился от того, что понимал это. Видя эти набухшие сосцы, он стеснялся глядеть на женщин, что мыли у родника посуду и пололи огороды; в школе он стеснялся глядеть на учительницу, потому что у богини из учебника «История древнего мира» были точно такие же набухшие собачьи сосцы, и знал это он один… Как-то раз, когда он после уроков пришел к матери, вместе с другими женщинами половшей огород, Гюльзар вдруг взяла его сумку и начала листать «Историю древнего мира». Она открыла ту самую страницу – две картинки друг против друга; «Бог» и «Богиня», – увидела их и так громко расхохоталась, что женщины собрались и стали рассматривать картинки. Вроде, они даже радовались, что Бог и Богиня такие уродливые, они весело хохотали, только тетя Шейда не смеялась, разозлилась, позеленела даже… Вырвала у женщин учебник, зашвырнула подальше и вдруг ни с того ни с сего набросилась на Гюльзар, сидевшую под ореховым деревом.
– Чего раскорячилась?! Ну? Сядь как следует!
– Ты что?.. – Гюльзар непонимающе уставилась на женщину, позы не переменила, хотя сидела и впрямь нехорошо.
– Срамница, чтоб тебе пусто было! – Тетя Шейда плюнула. – Нисколечко стыда не осталось!
– А что? – лениво спросила Гюльзар, по-прежнему не меняя позы. – Чего-нибудь видно, да?..
– Юбку поправь, дурища! Хоть бы парнишки посовестилась!
Гюльзар как-то устало глянула на Теймура, перевела взгляд на женщин.
– Эх! – сказала она, натягивая юбку на колени. Больше она ничего не сказала.
Теймур подбежал, взял свою книжку. Женщины уже перестали хихикать и, когда они перестали, тетя Шейда сказала:
– Это все Джемшидов! Его рук дело. Он, богохульник, все эти книжки пишет!
И была такая тетя Беяз…
У тети Беяз было три сына, дочка и две козы. И как-то утром эта самая тетя Беяз пасла на холме над арыком своих двух коз.
Это был тот самый арык, что течет во двор к Джемшидову. Тот самый арык, для очистки которого учитель Мурсал каждую весну, составив список, собирал по тридцать – пятьдесят рублей со двора. Тот самый арык, на очистку которого он каждую весну вносил за Джемшидова деньги, а потом краснел, сидя у Джемшидова в гостях.
А вот тетя Беяз была уже не та тетя Беяз. Потому что однажды она вдруг собралась и уехала в Сумгаит к сыновьям. Вернулась она оттуда «не в себе». «Не в себе» заключалось в том, что, вернувшись из Сумгаита, тетя Беяз стала говорить своим козам очень странные вещи. Тетя Беяз так говорила своим козам:
– Где мои сыновья? Где они: Ахмед, Акпер, Акрам?! Где мои сыновья? – кричала она и сразу же начинала ругать войну, а потом профессора Джемшидова, хотя с войны прошло уже больше десяти лет, а в том, что сыновья тети Беяз уехали в Сумгаит, Джемшидов не повинен был ни сном ни духом. – Молнии в небе вспыхнут! – говорила тетя Беяз своим козам. – Огонь горящий с неба посыплется!.. – И так она это говорила – просто волосы дыбом.
Она сидела на склоне холма над арыком и проклинала Джемшидова:
– Сколько вранья написал, гореть тебе в адском пламени! Чтоб сын твой под машину попал, чтобы дом развалился, чтоб совы в нем гнезда вили!.. – Тетя Беяз почему-то была уверена, что песенку «Растет Сумгаит, цветет Сумгаит…», которую часто поют по радио, сочинил не кто иной, как профессор Джемшидов, и стоило старухе вспомнить эту песенку, она взвивалась, словно на нее плеснули кипятком.
– Брехун ты, брависир! Брехун! – твердила она своим козам. – «Цветет Сумгаит!..» Чему цвести-то? Да в твоем Сумгаите и земли никакой нет! Асфальт да камни, да ветер – чистый ад! – И она опять начинала причитать: – Бедные вы мои мальчики!.. Несчастные мои детки! Да как же вы там живете? – (Наверное, так получилось потому, что тетя Беяз попала в Сумгаит, когда там еще не было ни зелени, ни деревьев, а скорей всего, для тети Беяз просто не существовало земли, кроме этой деревни, этого арыка, этого зеленого склона).
Козы мирно паслись на склоне. Тетя Беяз оживленно разговаривала с ними, а мальчик по имени Теймур со школьной сумкой в руках стоял, спрятавшись за ограду, и во все глаза глядел на тетю Беяз.
Сколько тогда ему было? В каком он был классе? Теймур точно помнил одно: это было первого сентября, он первый раз шел в школу после летних каникул. Сначала он услышал голоса. Потом выбежала девочка по имени Беневша в белых трусиках и в коротком платьице, она бежала сюда, в эту сторону. Тетя Беяз вдруг вскочила:
– Куда лезешь, брависарово отродье?! Я тебе сейчас!..
Девочка глянула на старуху, закричала. Повернулась, хотела бежать, не смогла. Подоспела Туту ханум.
– Ты что, доченька? – сказала она, боязливо поглядывая на тетю Беяз. – Чего ты? Это же бабушка Беяз, не надо ее бояться.
Потом Теймур увидел, что на том самом месте, под горкой, стоят профессор Джемшидов и его жена, а тетя Беяз, ухватив огромный камень, примеривается, как бы половчей скатить его им на голову.
– Эй, брависир, как там у тебя в Сумгаите?!
– Здравствуй, Беяз! – кричит Туту ханум, пытаясь утихомирить старуху. – Как дела? Сыновья пишут?
– С каких пор тебя поджидаю, брависир!..
Джемшидов прячется за спину жены, Туту ханум пытается уговорить старуху, а девочка в белых трусиках плачет, уткнувшись ей в колени.
– Растет Сумгаит!.. Цветет Сумгаит!.. Чтоб тебе сына единственного схоронить, проклятый!
Туту ханум в ужасе.
– Беяз, дорогая, ну что мы тебе сделали? Ничего мы тебе не сделали, Беяз, да сохранит бог сыновей твоих на чужбине!
– Ладно, ладно! Ты в сторону отойди, твоей вины нет, ты мне зла не чинила. Он, проклятый, детей моих загубил! – Тетя Беяз начинает громко причитать по сыновьям, а Туту ханум потихонечку отстраняется, прикрывая собой мужа.
Но тетя Беяз уже хохочет во все горло.
– Струсил, брависир? Пуглив, заячья душа! Думал, и правда, брошу? Как бы не так! Я еще с ума не сошла!..
Огромный этот камень она столкнула вниз, когда Джемшидов был уже далеко. Камень с грохотом скатился вниз, ударился о другой, такой же – искры, пыль… У Теймура коленки подломились от страха, прямо на землю сел, а старуха, оказывается, углядела его, давно уже углядела.
– Эй, ты, вылезай! Чего боишься, не съем! Иди в школу, учи уроки!
Содрогаясь от страха, он вышел из своей засады – другой дороги в школу не было.
– Тоже, небось, песни про Сумгаит учишь? – спросила тетя Беяз.
Вот тут Теймур зарыдал – слишком долго пытался одолеть ужас. Многие годы потом ему виделось, как он стоит заколдованный, не в силах тронуться с места. Стоит, хотя старуха давно уже забыла про него и уже толкует с козами; когда он осмелился поднять голову, тетя Беяз даже и не смотрела на него:
– Так тебе и надо, ведьма старая!.. Сама виновата… Как птицы из гнезда выпорхнули! Не устерегла, вот теперь и мыкай горе!.. А ночью-то видела… Пришли!.. Хорошие вы мои!.. Все со мной… Ахмед травку косит… Акпер стену чинит. А Акрам маленький еще!.. Вот он на руках у меня… Сама виновата, чтоб тебе!.. Не могла покрепче держать?! Все, нету! Птицей взлетел… И моргнуть не успела…
Лежа в темноте с открытыми глазами, Теймур, как в кошмаре, вдруг заново ощутил все это. Видимо, тот давнишний страх еще жил в нем. И ему никогда не приходила в голову мысль, что и Беневше тоже мог запомниться этот случай, что страх перед тетей Беяз хранится и в ее памяти, а значит, есть что-то, что их соединяет… Мелькнув, эта неожиданная мысль вдруг озарила Теймура ярким светом надежды – раз существует Беневша и этот их общий страх, значит, не все потеряно! А Беневша существует. Год или полтора тому назад он видел ее, а если захочет, может и сейчас позвонить ей, встретиться с ней, поговорить. Другое дело, что он не станет добиваться встречи, потому что есть на свете Бузбулак и просто гордость… Потому что год или полтора назад Беневша развелась с мужем. У нее дочка. Позвонить Беневше – сделать вид, будто ничего этого не было, Теймур не мог, а поэтому приходилось довольствоваться случайными встречами. Встречаясь, они всякий раз говорили о Бузбулаке. Видимо, потому, что затеять другой разговор можно было только в том случае, если захочет Теймур, а он не хочет заводить этот разговор. Он молчит, потому что земля Бузбулака, каменистые тропки, по которым бегала когда-то Беневша, до сих пор тупой болью отзываются где-то в сердце. Потому что земля Бузбулака, болью отзывающаяся в сердце, может быть, дороже ему, чем сама Беневша. Потому что даже теперь, когда он идет рядом с Беневшой, та, другая Беневша все-таки не здесь, она там в недосягаемом далеке. В чем причина – в том, что она вышла за другого? Но когда Беневша выходила замуж, он жил в общежитии в комнате на шестерых и, вероятно, поэтому, узнав, что Беневша выходит замуж, ни на кого не обиделся, не разозлился. Просто он вдруг ощутил, что Бузбулака больше нет, и какое-то время Бузбулак оставался для него пустым звуком. И когда он надписывал конверт, отправляя письмо отцу, ему трудно, очень трудно было писать «Бузбулак»… То, что Беневша ушла от мужа, вновь вселило в Теймура надежду. И как ни банальна была его самая сокровенная мечта, жизнь оказалась не в состоянии создать что-либо более прекрасное. Разве мог он представить себе, что когда случайно встретит Беневшу уже после развода с мужем, она, так холодно осведомившись о его самочувствии, будет молча идти рядом, усталая, безучастная?.. Но хотя все это очень мало похоже было на то, что виделось Теймуру в мечтах, то, что Беневша ушла от мужа, не могло не обрадовать его – Беневша должна была уйти – ради него. Да и время должно было работать на него – за те годы, что они не встречались, он во что бы то ни стало должен был получить «доктора». Но существование Теймура не имело ни малейшего отношения к разводу Беневши с мужем, время тоже ничем ему не помогло. Наоборот, оно как в тюрьму заключило его любовь, унизило ее, растоптало, довело до полусмерти, и впереди не было ничего, что давало бы надежду на ее возрождение. Лишь прошлое давало эту надежду. Есть что-то на свете, что связывает, объединяет их. Пусть их тогдашний страх перед старой Беяз. А раз есть, значит, не все потеряно.
