Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Акрам Айлисли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

Потом Казим оказывается у деревни, стоит и не решается идти дальше – боится навсегда расстаться с надеждой найти свои деньги. Он стоит, а стены, заборы, калитки, камни – самые родные на свете – огромными от удивления глазами грустно глядят на него. Только что начало светать, пустые улицы дремлют, и знакомый запах предутренней дремы издали доносится до Казима. И еще запах свежего навоза, оставленного вчера на дороге стадом. Земля просыпается, а вместе с ней просыпаются запахи…

И вот в рассветных сумерках Казим идет по деревенской улице, один за другим минуя дома. Дома те же, прежние. Казим начинает искать среди этих домов свой дом, но еще не отыскав его, совсем в другом месте, возле другого дома, находит и ясное небо, и яркое солнце: это дом Саиды, до блеска промытые оконные стекла, как воду, пьют розовый солнечный свет. Розовый свет всюду, он лежит и на стенах дома, и выше, на кронах деревьев, и внизу, у арыка – на мяте, траве, фиалках… А там дальше сияют золотистые ивы. За ивами – его дом. Но господи – откуда эти ворота?! Огромные железные ворота, выкрашенные в розовый цвет? Чуть подальше от них розовая машина. Тропка в десять шагов, пролегавшая от ворот до айвана, стала длинной-предлинной – не тропка, аллея, обсаженная цветами, а человек, идущий по ней, удивительно похож на Гасана, того самого, что выжил его из института.

Казим во сне понимает, что Джалил, двоюродный брат, продал его дом. Продал Гасан-муаллиму. Такого ужаса не вынести и во сне, Казим вздрагивает и просыпается.

Глава вторая

…Ты каменная, но ты много знаешь, гора: высунулась из-за других вершин и пристально следишь за станцией – глядишь на поезда, на приехавших людей, глядишь – ночью зловещая, страшная, утром – ясная, чистая. Зимой глядишь из-под белых снегов, весной – из солнечной желтизны… Так и гляди, гора, всегда гляди, не меняйся, пусть все на свете изменится, лишь бы ты не менялась… И я вроде не изменился. Вот он я. Опять приехал. Здравствуй, моя гора!..

Если смотреть со станции, изо всех Бузбулакских гор торчит только эта вершина, и, выходя из поезда, Казим всякий раз здоровался с ее кривой макушкой.

Весной здесь еще не пахло – зима. И выдалась она сухая, бесснежная. Ближние горы, похоже, и не покрывались снегом: стояли голые, отсыревшие, и вид у них был совсем не приветливый, строгий.

Казим поискал глазами: не приехал ли вместе с ним кто из бузбулакцев? Вроде нет. Отыскивать попутную среди стоявших на станцией машин у Казима не хватило терпения – дорога, белевшая впереди, настойчиво звала его. Наверное, потому что давно не ходил он по здешней дороге. А кроме того, – кто знает – может быть, перед тем, как продать деревенский дом, Казиму хотелось попрощаться с этой дорогой, самой древней из всех дорог, соединявших Бузбулак с остальным миром.

Шоссе проложили вскоре после войны. Казим только что пошел в школу. Шоссе построили, но бузбулакцы долго еще не забывали «дедовскую» дорогу. С тех пор как Казим помнит себя, он всегда видел, что люди ходят этой дорогой, той самой, которой деды и прадеды их хаживали когда-то в Мекку, в Мешхед, в Кербелу… Дорога эта снилась бузбулакским детишкам, потому что те, кто ходил по этой дороге, приносили в Бузбулак не только чай, сахар, ситцы и благоволение всевышнего, но в бессчетное множество сказок… Телефонные столбы, что выстроились до самого правления, вкопаны по обочинам той дороги. И провода, что вели к громкоговорителю, с утра до ночи говорившему что-то на столбе у конторы, тоже тянутся вдоль этой дороги. И когда лет пять назад стали проводить электричество, столбы опять почему-то вкопали не вдоль шоссе, а вдоль дедовской старой дороги. Лишь познав прелесть езды на машине, бузбулакцы начали постепенно отвыкать, отступаться от нее, и только девяностолетний Мирза-киши до самой смерти своей верен был старой дороге. Старший сын его был в районе врачом, и считалось, что старик ежедневно проделывает этот путь, чтоб в доме сына поесть мясного. Может, это и так, может, нет – кто знает. Может быть, старый Мирза-киши ходил в район старым путем потому, что лишь благодаря ему дорога, по которой столько лет, кроме ситца, сахара и благоволения всевышнего, привозили в Бузбулак великое множество сказов не стерлась с лица земли…

Казим не помнил, когда последний раз шел он этой дорогой, Дороги, собственно, уже не было. Кое-где ее вовсе забило травой и чертополохом. Но, видно, не может за какие-нибудь тридцать лет пропасть под чертополохом дорога, которую протаптывали столетиями. Кроме того, заметно было, что нога человеческая нет-нет да и ступит сюда, на дорогу дедов и прадедов: рядом со старой тропой проглядывали новые тропки.

Казим шел не спеша, что-то напевал себе под нос. Он нарочно шел не спеша. Может, он не спешил потому, что было еще рано, очень рано. Скорей всего, и чайхана еще закрыта (Казим намеревался в чайхане найти покупателя, чтобы тайком от Джалила продать дом и смыться. Потому что, если Джалил узнает такое дело, продать дом будет нелегко). А может, Казим не спешил потому, что, даже не будь Джалила, продать дом, доставшийся тебе от отца – очень нелегкое дело. А может, Казиму, прежде чем продать свой дом, хотелось не торопясь проститься со старой дорогой…

Когда-то обочины дороги сплошь обрастали ежевикой, и летом ребятишки с утра до вечера паслись тут. Потом – Казим помнил это – председатель колхоза Семендар выжег кусты ежевики, и вдоль дороги посадили тутовник – кормить шелковичных червей. Но саженцы не принялись, а ежевика проросла от корней, дала свежие побеги, и через год-другой снова заполонила обочины; сейчас вдоль дороги ее было полным-полно.

Раньше дорога была сплошь затенена ореховыми деревьями. Часть их сохранилась и теперь, и Казим с трудом сдерживался, чтоб не наклониться и не подобрать хворост; когда-то он вместе с покойной бабушкой собирал на дороге сухие ветки ореха, и бабушка Сона радовалась каждой хворостинке, потому что хворост этот – лучшие дрова для самовара – время, когда у бабушки Соны стояли полные мешки с углем, давно уже миновало. Потому что, хотя в Бузбулаке и пошла мода на чайники, бабушка чайников не признавала и, вопреки моде, два раза в день обязательно ставила самовар…

По вечерам с гор, что высились над дорогой, сюда, на пшеничное поле, слетались стаи куропаток. И рассказывая, что когда-то здесь, на месте пашни, был сад, а теперь все изменилось, бабушка Сона сердилась на тех, кто завел моду пить из чайников, словно они были виновны в том, что сады заменили пашнями.

Казим не заметил, как дошел, будто сама дорога несла его. И лишь когда кончились холмы и кустарники, и Казим увидел дома Бузбулака, он наконец сообразил, где находится. Бузбулак стоял на своем месте, стоял так крепко и надежно, что казалось, весь остальной мир – выдумка, ерунда, что-то нестоящее, несерьезное. И было страшно, что этот Бузбулак, в котором самый высокий дом – два этажа, а самая широкая улица – пять шагов, и на Казима-то смотрел сейчас как на что-то несерьезное, нестоящее. Это был совсем не тот Бузбулак, что виделся Казиму из города. Он был гораздо крепче, основательней. В этом Бузбулаке землю лопатой копнуть – сила нужна; почему же, когда глядишь из города, земля эта кажется такой мягкой?..

Со станции видна только вершина горы, сейчас она стояла перед ним вся, целиком. Смотришь на эту гору, и кажется, что кто-то взял самую страшную скалу, чуть обтесал ее и взгромоздил наверх; издали скала казалась круглой, гладкой, зато вблизи виден был диковинный серый зверь, лежавший со своим зверенышем. И насколько ласковой казалась скала издалека, настолько суровой и мрачной выглядела она вблизи. Старики говорили, что скала напирает на деревню, год от года надвигаясь на нее, и когда-нибудь рухнет на Бузбулак. Старики говорили так не потому, что гора грузнела и тяжелела, случалось, в Бузбулаке на годы забывали о том, что она может рухнуть. Разговоры эти начинались в тех случаях, когда какую-нибудь из бузбулакских невест наутро после свадьбы с позором возвращали в отцовский дом, или случалось другое непотребство: кто-то поджег соседское сено, другой отравил соседскую собаку, третий, напившись, средь бела дня приставал к девушкам и молодухам, четвертый, поправ честь и веру, забрался в чужой дом и унес вещи… Короче говоря, разговор о том, что ехала вот-вот стронется с места, был разговор старый, но скала, как и старый Бузбулак, стоит себе, как стояла.

Бузбулакское стадо было еще внизу, медленно, не спеша поднималось оно по склону. На улицах ни души, но кое-где над домами уже вился дымок. Земля еще не вскопана, не засеяна, до весны тут еще далеко.

Казим издали увидел чайхану; ее еще не открывали. Чуть поодаль, возле дверей лавки сидел какой-то человек, кажется, Артист Меджид, директор бузбулакского клуба. В Бузбулаке его еще называли Черный Меджид, называли Длинный Меджид. Но «Пьяница Меджид» его не называл никто, хотя с тех пор, как после войны, пьяным приехав в Бузбулак, человек этот дня не пропустил, чтоб не выпить. Может, это случилось потому, что в Бузбулаке уже имелся человек по прозвищу «Пьянь» (бузбулакцы не допускали, чтобы у двоих были одинаковые прозвища), может, потому, что под словом «пьяница» бузбулакцы понимают такого человека, который, выпив, безобразит, болтает чего не надо, и вершит всякие бесчинства. Возможно также, что у жителей Бузбулака просто не поворачивался язык назвать пьяницей такого культурного, вежливого человека.

Убедившись, что сидевший у лавки человек и впрямь Артист Меджид, Казим и обрадовался, и удивился. Удивился тому, что Меджид уже тут ни свет ни заря, а обрадовался потому, что в деревне не найти никого более подходящего, чтоб можно было поговорить не таясь, выложить человеку душу.

Меджид был все такой же: худой, длинный, темнолицый. Водка, которую он пил много лет, опалила его снаружи и высушила изнутри.

Расположившись перед входом в лавку, Меджид с удовольствием покуривал сигарету. Выпил он или еще не выпил – определить было трудно, потому что запах водки и табака были его постоянными запахами. Казиму он откровенно обрадовался и нисколько не удивился, увидев его, будто бог для того и создал этот мир, чтоб Меджид спозаранок сидел возле лавки, а Казим, пешком придя со станции, сразу увидел бы его.

– Как дела?

– Спасибо, нормально.

– Чего сидишь тут с утра?

– Да вот, вышел… Обалдели мы уж тут, спавши. Лично я за одну эту зиму проспал столько, что какому-нибудь проклятому капиталисту на всю жизнь хватило бы. В Баку что нового?

– Ничего… Что тут, то и там.

Вот тут Меджид очень удивился и сердито взглянул на Казима.

– Баку с нами не равняй! – твердо заявил он.

– А ты как, все в клубе?

– В клубе, – сказал Меджид, сунул руку в карман пиджака, отыскивая что-то, и добавил как бы нехотя: – Сверх того пенсия идет.

– Тогда нормально.

Тщательно обследовав карман, Меджид безнадежно вздохнул и вытащил руку.

– Если копейку положить и не трогать, – сказал он со всегдашней своей усмешкой, – будет через двести лет миллион?

Меджид был все тот же. Сорок лет этот человек пьет, кормит жену и детей и не перестает шутить. Только совсем бессовестный мог бы сказать про такого – «пьяница».

– А я решил дом продать. Как думаешь, найду покупателя?

Никому, кроме Меджида, не мог бы Казим вот так, напрямую, взять и выложить сокровенное. Сказал и внимательно взглянул на него: как? Но Меджида вроде и не удивило, что Казим продает свой дом. Будто бог создал мир еще и для того, чтоб именно в этот день, в это утро Казим приехал в Бузбулак продавать свой дом…

До самого дома Барсука Мехи Меджид не промолвил ни слова, но перед самой калиткой сказал Казиму:

– Подумаешь – дом!.. Луну с неба можно продать. Покупатель всегда найдется – это ведь Бузбулак.

Что Барсук Мехи жирный, это само собой. Но Барсуком его прозвали не за толщину, а за то, что во время войны, скрываясь от мобилизации, Мехи соорудил себе в развалинах, прозванных «Совиным гнездом», нору наподобие барсучьей и укрывался в ней. По ночам он наведывался в соседние деревни и, как настоящий барсук, хватал кур, ягнят – что в руки попадет, тащил к себе в нору. И сам кормился, и семью подкармливал, и родственников. Отправили его на передовую, но война вскорости кончилась, и Мехи целым и невредимым вернулся домой.

Меджид осторожно постучал в калитку.

– Кто там? – послышался голос Мехи.

Он сидел перед большой тарелкой, куда была налита вода и что-то насыпано.

– А, Артист, здравствуй! – сказал Мехи, старательно перемешивая темную кашицу рукой. – Где ж сыскал этого беглого?

– Как где? В «Совином гнезде». Жалуется, крысы взбунтовались, пришел с тобой посоветоваться.

Мехи не обиделся.

– А чего ж не к тебе? Ты крысиный язык не хуже моего знаешь.

– Откуда? Я с ними вместе не проживал. Что это за кушанье ты изготовил?

– Кушанье-то? – Мехи снизу вверх посмотрел на него. – Не желаешь отведать? Самая еда для артистов.

Мехи перемешивал в тарелке куриный помет (скорей всего для лимона. Мехи в горшочках выращивал лимоны; желтые-желтые, они ярко сияли на деревцах).

– Вот человек… – Меджид покачал головой. – Люди пришли к тебе в дом. Хоть бы табуретку вынес.

– И правда, что ж это я?.. Извините великодушно… Тут одно неясно – чего явился-то, вроде не звал я тебя.

– Дело есть, вот и явился. А ты думал, с утра на морду твою барсучью полюбоваться пришел? Казим дом продает.

– Ну и что? – Мехи наконец отставил тарелку с пометом и грязным передником стал вытирать руки.

– Ты вроде зимой у Мирзы Манафа дом торговал? Не купил?

– Не купил. Ну и что?

– Так ведь не купил.

Мехи принес с айвана две табуретки и покрытый тюфячком ящик.

– Я дом не для себя торговал. Для сына. А ему не понравился, двор, говорит, маловат.

– Ну тут-то двор большой.

– Где ж большой…

– Короче, – сказал Казим, – покупаешь дом или нет?

– За этот дом тебе больше пяти кусков не взять.

Меджид хотел, было что-то сказать, но не сказал.

– Ты дело говори. Пять тысяч – не цена.

– Так я свою назвал. Назови ты свою цену. Твой товар.

– Десять! – сказал Казим. Но про себя уже решил: семь тысяч, ни меньше, ни больше.

Барсук Мехи поднялся с табуретки и протянул Казиму большую, измазанную пометом руку.

– Будь здоров, сынок. Я ведь домов не скупаю. Так просто…

Меджид опять поднял голову и взглянул на Казима. Однако на этот раз Казим ничего не понял по его взгляду.

– Семь тысяч, – сказал Казим. – И давай кончать! – Казим и правда спешил кончить это дело.

– Шесть!

– Там один двор пять тысяч стоит… – не поднимая головы, пробормотал Меджид.

– За то и беру! Что там, кроме двора? Дом допотопный стоит!

– Семь тысяч, – повторил Казим и украдкой взглянул на Меджида. Вроде, тот был согласен.

– Ладно, кладу еще пятьсот. И то потому, что ты внук Кебле Казыма. Другому кому ни за что бы поверх шести на добавил!

Казим был уже готов согласиться на эту цену, но поглядел на Меджида и понял, что надо поторговаться. Сошлись на шести тысячах семистах. Деньги Мехи должен был отдать теперь же. Меджиду, согласно договоренности, причиталось с покупателя.

Мехи запер калитку и пошел в дом. Казим и Меджид молча сидели, ждали. Мехи вернулся без денег (может, деньги спрятаны были в кармане) и заявил, что хочет получить расписку.

– Давай пиши! – он протянул Казиму ручку и тетрадку.

– А что?

Мехи сосредоточенно сдвинул брови.

– Так… Напишешь, я такой-то, сын такого-то, мне, то есть Мехтиеву Мешади Муртуз оглы, продал дом и получил с него, то есть с меня, наличными в соответствии с моим, твоим то есть собственным желанием. Свидетель – директор клуба бузбулакского сельсовета Артист Набиев Меджид Вели оглы. Оба подпишитесь. И дату внизу.

– А при чем здесь сельсовет? – раздраженно сказал Меджид. – И прозвище писать ни к чему. Имя, фамилия, и все. Отца моего не вмешивайте в это дело.

– Нет, давай, чтоб как в паспорте!

– Ладно, – сказал Казим, оглядываясь по сторонам. – Куда сесть-то?

Мехи скинул с ящика подушечку, ногой пододвинул его к Казиму.

– Вот клади и пиши. Крупно пиши, разборчиво. Чтоб прочесть можно было.

Казни поспешно написал на бумажке все, что велел Барсук, Подписался и дал подписать Меджиду. Мехи заставил Казима дважды прочесть расписку, потом ушел в дом, дал еще кому-то прочесть; вернулся, неся завернутые в платок деньги. Развернул их и стал раскладывать на табуретке стопками.

– Вот твои шесть тысяч. Вот еще шестьсот пятьдесят. Пятидесяти рублей не хватает, уступи уж. И пересчитай давай!

– Тьфу! – Меджид смачно сплюнул, видно, простившись с комиссионными, встал и пошел к калитке.

– Не спеши! – сказал Мехи, увидев, что Казим, не считая, сует деньги в карман. – Делай как положено. Пересчитай.

Пересчитать деньги не составляло труда: бумажки все были по пятьдесят и сотенные; половину Казим сунул в нагрудный карман, остальные – в карманы брюк.

– Меджиду, значит, ничего не даешь? – спросил он, поднимаясь.

– Почему? Ты же видел – сам не хочет…

Отодвигая одной рукой задвижку, Мехи, другой рукой пошарил в кармане. Достал мятый рубль, еще два металлических. – На! – сказал он Меджиду.

– Вот Барсук вонючий! – Меджид сунул деньги в карман, добавил несколько слов по-русски.

Они молча шагали по улице. То, что Казим был сам не свой, дело понятное – как-никак, родной дом продал. А вот почему Меджид был вроде бы не в своей тарелке? То ли стеснялся, то ли жалел что влез в эту историю.

– Постой тут, – сказал Казим, остановившись возле дома Джалила. – Я сейчас. Загляну на минутку к брату.

– Нету его. На железной дороге работает, тоннель роют. По воскресеньям только домой приходят.

Казим приоткрыл калитку, заглянул во двор. Затворил калитку, пошли дальше. Но не пройдя и десяти шагов, Казим вернулся.

– Зайду, ребятишек проведаю. Да и сказать надо, что дом продал.

Джалилова ребятня, только что проснувшись, возилась на разбросанных по паласу тюфячках; мать их сидела возле окна, перебирала рис.

– Господи, кто к нам приехал!.. Братик! Дорогой!.. – Жена Джалила обхватила Казима за шею, покрывая поцелуями его лицо.

«Дядя приехал!» «Дядя Казим!» «Дядя!» – закричали дети. Казим почувствовал, что на глазах выступил слезы.

– Садись, дорогой, садись! Сейчас печь затоплю! – Не дав Казиму и рта раскрыть, женщина бросилась во двор за дровами.

Казим смотрел на детишек, а те, сгрудившись, молча глядели на него, будто ждали чего-то. Казим развел руками.

– Нет у меня конфеток! – сказал он и тут только вспомнил, что карманы у него набиты деньгами.

Двум старшим мальчикам Казим дал по сотне. Старшей девочке – пятьдесят. Малышам Казим денег не дал.

– Писунам не полагается! – сказал он.

Вошла жена Джалила с охапкой дров, увидела в руках у детей деньги и, изо всех сил стараясь не показать, как удивлена и рада деньгам, строго сказала:

– А спасибо дяде?

– Спасибо! Спасибо! – заверещали ребята.

– Купишь им что-нибудь… – сказал Казим и пошел к двери.

– Ты что, уходишь?!

– Уезжаю сейчас. И не приеду больше. – Сказать, что продал свой дом, Казим так и не решился.

Когда он вышел на улицу, лучше было и не смотреть на него. Меджид понимал это и молча зашагал впереди, направляясь к чайхане.

Сейчас Казим думал об одном; как отблагодарить Меджида. Денег дать страшновато – вдруг обидится. Посидеть где-нибудь по-человечески, выпить с ним – негде в деревне посидеть. Да и удирать надо как можно быстрее. Оставаться здесь было ему сейчас невмоготу, все мучило, все доставляло боль. Бузбулак, который столько лет постепенно врастал ему в душу, сейчас разом вырвали из нее. Ничего у него нет теперь в деревне. Боже мой – ничего!..

Казны понял вдруг, что дойти до чайханы у него не хватит сил – великой мукой было сейчас пройти мимо любой калитки. Он остановился.

– Не пойдем туда!

– А куда же?

Казим обернулся, долго глядел на «Совиное гнездо», скелетом белевшее под горой.

– Что, если в район поехать?

– Давай! – По лицу Меджида было видно, что сейчас он готов с ним хоть на смерть.

– Пошли садами. Дойдем до шоссе, а там на попутной…

Колхозными садами, по колено увязая в грязи, они вышли к шоссе. Больше часа проторчали на обочине. Наконец подошла машина, но шла она не в район – на станцию.

На вокзале буфет и чайхана вместе. То есть и чайхана не чайхана, и буфет не буфет. Из еды – порыжевшая брынза и «отдельная» колбаса. Ни Казим, ни Меджид есть такое не захотели. Из напитков имелся коньяк, были шампанское, сухие и крепленые вина; водки не было. Поскольку Меджид ничего, кроме белой, не принимал, то они выпили по стакану чая, решив терпеть до шашлычной.

Единственная в районе шашлычная открывалась, как сказал Меджид, в двенадцать часов. Бакинский поезд подходил вечером, в половине шестого. Сейчас было без двадцати десять, а доехать машиной до райцентра – минут десять, не больше. Выйдя из чайханы, они некоторое время слонялись около вокзала, потом зашли в «Хозтовары» на шоссе. Здесь Казим из-под полы купил Меджиду рижскую зажигалку, а себе китайский ручной фонарик. Зажигалка Меджиду нужна была не больше, чем фонарь Казиму, потому что он никогда в жизни не прикуривал от зажигалки.

В шашлычной Меджид выпил свои сто пятьдесят, и они взяли по порции пити и по шашлыку из печенки. Когда они вышли из шашлычной, им пришло в голову, что необходимо достать бензин для зажигалки. Бензина они нигде достать не смогли и часа через два снова оказались в шашлычной.

Когда они во второй раз вышли оттуда, бакинский поезд давно прошел. Было совсем темно. Меджид снова достал из кармана часы с цепочкой, которые сто раз совал Казиму под нос еще там, в шашлычной. Казим прекрасно видел и цифры, и стрелки, но все равно – поверить, что его поезд ушел, Казим не мог. Они долго стояли перед безлюдным, притихшим базаром и спорили, ушел или не ушел поезд. В конце концов Казим разобиделся на Меджида и пешком отправился на станцию. Меджид сидел на тротуаре, покуривал. Докурил сигарету, машин все не было. Он хотел уже достать новую, но тут в конце улицы увидел Казима.

Казим подошел и молча сел рядом с Меджидом. Видно, его пробрало вечерним холодком, и он наконец уразумел, что поезд ушел. Так они сидели довольно долго, потом Казим спросил!

– И что будем делать?

– Пойдем к Забите – вставая, сказал Меджид.

– Кто это – Забите? – спросил Казим, нехотя поднимаясь с тротуара.

– Наша Забите, бузбулакская. Ну что, не помнишь? Она тут в гостинице работает.

– В гостинице? – Казим почему-то обрадовался.

Женщина эта давным-давно не живет в Бузбулаке, но Казим прекрасно помнил, как она выступала на сцене бузбулакского клуба, возглавляемого этим же Меджидом и бывшего тогда на вершине своей славы. Забите участвовала в представлениях, пела песни и, вне всякого сомнения, была среди бузбулакских женщин актрисой номер один. Кроме того, она вела агитработу среди женского населения, за что ее и прозвали «Забите – депутатка».

Гостиница стояла на окраине райцентра, у речки. Меджид подергал дверь и, убедившись, что она заперта, громко крикнул:

– Эй, Забите! Открой!

– А, негодник, явился? – беззлобно отозвалась из-за двери Забите, узнав голос Меджида. Отперла дверь, увидела Казима, плюнула.

– И парня напоил?

– Нет, это он меня поил.

– Бузбулакский, что ли?

– Конечно. Внук его высокопревосходительства Кебле Казима.

– Ты в этом Бузбулаке всех, видно, готов споить, – проворчала Забите, искоса поглядев на Казима.

– Милая ты моя, Забите! – Меджид дружески обхватил женщину за шею. – Состарились мы с тобой!..

Забите оттолкнула его, но Меджид пошатнулся, и она заботливо подхватила его под руку.

– Проходи, хватит чушь пороть! Состарились!.. Ты и в молодости такой же был. Не просыхал! Не до баб тебе было!

То, что именовалось гостиницей, было простым деревенским домом: две комнаты – большая и поменьше, и застекленная веранда. Большая комната предназначалась для гостей, в меньшей, видимо, располагалась сама Забите. Но насчет чистоты и порядка все было на высшем уровне.

Забите отворила дверь в комнату.

– Люкус! – сказала она. В комнате стояло штук пятнадцать кроватей. – Вон те две, у окна, – ваши. И сосед имеется. Профессор. В кино пошел. Чай пить будете?

– Нет! – сказал Меджид. – Мне в твоем люкусе с одним чаем не заснуть. Давай-ка лучше поставь нам!

– Поставь ему!.. Можно подумать, ты ее припасал!

Забите принесла поллитровку, три холодных картофелины, маринованный перец и хлеб.

– Водка на пятьдесят копеек дороже, – предупредила она. – Паспорта давайте мне. Если нет паспортов, задаток – двадцать пять рублей. Во дворе не пакостить. Уборная, вон она! – Забите ткнула пальцем в окно.

Женщина взяла деньги, ушла. Они распили поллитровку и как были, не раздеваясь, легли.

И снова Казим увидел тот сон, что приснился ему однажды в поезде «Баку – Тбилиси». Бузбулакское чистое небо… Самые нарядные дома, самые красивые улицы, самые зеленые деревья, которые только приходилось видеть ему за эти годы, проезжая мимо различных деревень, снова были тут, под родным бузбулакским небом, прозрачным и чистым. Пахло светом… Да, да, светом! И чуть – самоварным дымком. Всем своим существом ощущал Казим блаженную невесомость мешка с углем. Он ходил от дома к дому и повторял нелепые странные слова: «Самовар ставьте, люди… Самовар ставьте… Самовар…»

Проснувшись, Казим увидал на столе вчерашнюю бутылку, но Меджида не увидел. В другом углу комнаты лежал на кровати краснолицый, лысый человек и старательно молотил себя кулаками по животу, вылезавшему из широких черных трусов. Живот был волосатый, круглый, руки толстые и маленькие…

Заметив, что Казим удивленно уставился на него, толстяк усмехнулся и сказал, не переставая колотить себя кулаками:

– Доброе утро, сынок! Ну и здоров ты храпеть! Это где ж ты так научился, прости за нескромность?

«Профессор, – подумал Казим, вспомнив, что говорила Забите. – Который в кино ходил…» То ли потому, что человек этот сразу вызвал у него неприязнь, то ли еще почему, но он быстро ощупал карманы. Деньги были на месте.

За ночь распогодилось. Солнце сияло, окрасив в золото вчерашний сероватый мир, и мир стал больше, светлей, просторней, Хотелось ходить, смотреть, гулять, хотелось жить в этом мире. Наверное, именно потому, что мир был такой широкий и светлый, отсутствие Меджида отозвалось стоном внутри у Казима, захотелось плакать.

– Тут один худощавый мужчина спал. Вы не видели его?

Профессор не ответил, был занят: дубасил себя по животу с таким азартом, как делают это иногда барабанщики на свадьбе.

Наколотившись до изнеможения, весь в поту, он раскинул руки и ноги, долго отдувался.

– Ты про этого алкаша? – спросил он, кивнув на кровать Меджида. – Всю ночь сиднем просидел. Только сейчас ушел, сказал: на базар, за мясом.

Казим постепенно приходил в себя. Он уже хотел уходить, как профессор поднялся с кровати.

– Ты откуда же будешь?

– Я здешний, бузбулакский.

Профессор был маленький, круглый человек. Он достал из-под подушки рубаху, такого же цвета, как его лысина, надел ее.

– Бузбулак – хорошее место, – сказал он и, видимо, несколько смягчившись, внимательно оглядел Казима. – И что ж ты делаешь в Бузбулаке?

– Я там сейчас не живу. – Казим немного подумал. – Сейчас я в Баку. А вы это всегда? – он стукнул себя кулаком по животу.

– Да ты и впрямь деревенский? Гимнастику не видел?

– Почему, видел.

– Ну так вот. А наперед запомни: увидишь что, удивления не показывай. В Баку где живешь?

– На Басина… – сказал Казим.

– А чего приехал?

– Так… Дело было.

– Алкаш этот тоже ваш бузбулакский?

– Нет, – сказал Казим, – из Багдада! – Ему все больше становилось не по нутру, что толстяк зовет Меджида алкашом.

– Что ж, Багдад – неплохое место. Только с Бузбулаком не сравнится. Я ведь здешний. В тридцать первом переехал Баку.

– Понятно… – вынужден был сказать Казим.

– Насчет Багдада ты хорошо ввернул, И вообще, на порядочного смахиваешь. В институте учился?

– Учился…

– Знаешь меня?

– Нет! – Казим удивленно взглянул на толстяка, никогда не встречал такого болтливого нахала.

– Мамедзаде! Мамед Ганбарович! Не слыхал?

– Не слыхал.

– Да ты же по моим книжкам учился! – Профессор был искренне удивлен. Он настежь распахнул окно, вздохнул полной грудью. – Воздух, а!.. Всякие эти кисловодски в подметки не годятся здешним местам! Подожди, я сейчас. Тоже на базар пойду.

Поглаживая живот, профессор поспешно засеменил к уборной. Казим не знал, что делать. У него не было ни малейшего желания ждать этого человека, но встать и уйти было как-то неловко.

Пофыркав перед умывальником, профессор вернулся; вид у него был довольный.

– Ну, вот – сказал он, – сейчас немного займемся бородой, и готово! – Он достал из ящика тумбочки электробритву и стал бриться. – Ну, с этот бузбулакский багдадец, он что тебе, родня?

– Нет, не родня.

– И чем он занимается, когда не пьян?

– Он директор! – выпалил Казим. – Директор клуба. И никакой он не алкаш. Он контуженный. На фронте его контузило. Ему разрешено пить!

– Вот как?.. Значит, по разрешению пьет? Справка есть?

– Не знаю… Кажется, есть…

– Не знаешь, не говори. Нет, сынок, таких справок не бывает. А чего ты не бреешься?

– Бритву не взял. В парикмахерской побреюсь.

– Когда в Баку едешь?

– Сегодня.

– Прекрасно! Значит, вместе поедем. Билет взял?

– Нет.

– Прекрасно! И я не брал. Пойдем сейчас и возьмем. «СВ» подойдет тебе?

– Можно, – сказал Казим, ничего не поняв.

– Все! Пойдем и возьмем! Значит, говоришь, алкаш – директор клуба?

– Директор клуба!

– А ты по телевизору меня никогда не видел?

– Не видел.

– Значит, не смотришь. И прекрасно делаешь. Тебе с твоим характером телевизор смотреть противопоказано! – Толстяк убрал бритву, переоделся. – Пошли! – сказал он. – Я смотрю, ты больно беспокоишься за того алкаша со справкой. Не бойся, он без своих ста граммов в Бузбулак не вернется. А вернется, так справку отберут…

Забите в очках сидела на веранде за столиком, окна были распахнуты настежь.

– Ну, как, профессор, проэкзаменовал нашего бузбулакца? Кое-что есть?

– Кое-что есть, – ответил профессор. – Ищет, куда употребить!

– Найдет! Было бы кое-что, посуда найдется!

Они явно подсмеивались над Казимом, но он только молча смотрел на них. Но куда бы он ни перевел взгляд, видел лишь пустую кровать Меджида. Ему словно заложило уши: странный, жалобный стон, возникший от вида этой пустой кровати, все еще звучал в нем.

– Меджид не сказал, куда пошел?

– На базар! – Забите сняла очки и, протирая глаза, глубоко вздохнула. – Сказал, три рубля есть в кармане, пойду ребятишкам мяса возьму полкило. Я ему еще три дала. Сказала, кило возьми. Боюсь, не купит, негодник. Напьется…

– Не напьется… – сказал Казим, с трудом сдерживая злость.

– Еще как налижется! Кому-кому, а мне про Меджида не рассказывай! Если б не водка, этот мужик знаешь кем был бы?.. Такой артист!.. Пропил весь ум, чтоб ему пусто было!