Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Акрам Айлисли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

Он боялся, что солнце проснется и растопит белоснежный туман, сотрет с лица земли дорогие тени.

Проснется солнце – и мир покинут этот запах молока, дыхание росы. Взойдет солнце – и вместе с ним проснутся пауки и гады. Вновь зазвучат невыносимо громкие трели соловьев. Солнце разбудит кусты, целые заросли алых роз. И любовь тогда вновь примется колдовать, слагать свои приторные дастаны на фарсидский манер. Мир захлебнется тягучим сладким ароматом, едва лишь в нем взойдет солнце.

Взойдет солнце, и проснется время, – время учиться, время жать, время молотить… И времена председателя Самандара вспомнятся вместе с их жатвой и молотьбой, поспевающими хлебами и шумными гумнами, что затаились в самом отдаленном уголке этого мира, в той неведомой дали, где прячется солнце.

Здесь же, где находился Керим, времени не было. Не было ни жатвы, ни молотьбы зерна, ни жары не было, ни холода. Именно поэтому, должно быть, места эти и показались Кериму похожими на другую планету.

И по законам своего удивительного сна Керим знал, что он должен непременно пройти из конца в конец это ущелье до восхода солнца. Но тогда почему он не шел, чего ждал? То ли опьянил его воздух этих мест, не позволяя сделать первый шаг?.. Керим медлил. Словно в мире, где не было времени, не могло существовать и движения. Словно здесь и верно была другая планета, и законы ее оставались Кериму неведомы.

Он незаметно поддался призрачному, обманчиво похожему на небытие чувству, но длительное пребывание в абсолютном покое неожиданно пробудило в нем сомнение, и он содрогнулся, и внезапно открыл глаза, и увидел все ту же комнату и знакомую тень ка стене. Керим вздрогнул и проснулся окончательно. Тень на стене могла принадлежать только живому Наги, и, конечно, сам Наги неторопливо прогуливался по комнате, ожидая пробуждения Керима.

4

Наги продолжал молчать и тогда, когда убедился, что Керим проснулся; он только небрежно включил свет, все так же небрежно подошел к столу. Отыскав среди бутылок с вином одну нераскупоренную, Наги вытащил зубами пробку, выплюнул ее на пол. Затем поднес бутылку к губам и жадно, пока хватало дыхания, пил. Потом долго разглядывал на свет остаток вина. Затем принялся изучать лицо Керима, глядя на него сквозь все ту же бутылку. Это начинало походить на странную пантомиму. Наконец, Наги, по-видимому, обдумав мысль, заключил:

– Нет, тебе нельзя. – И пояснил: – Тебе пить вредно.

Оглушенный событиями ночи, Керим почти не понимал происходящего. Мелькнула дикая мысль: что, если, пока он спал, мир сместился куда-то, и комната эта сжалась, став ниже и уже, и диван этот показался ему сброшенным с какой-то неведомой высоты, и даже самого Наги будто бы только сейчас бросили на землю. Было похоже, что весь мир упал, став ниже и мельче, и Керим мучился этой тайной, не в силах ее разгадать.

– Ты что, еще не очухался?

Керим буркнул что-то в ответ, и сам подивился хриплому своему голосу.

Наги снова взял бутылку, поднес ее к губам, однако пить не стал.

– Хорошо же ты выдрыхся, – проговорил он. – Гляжу, умиляюсь… Прямо зайчонок… Жаль было тебя будить. Э, друг, ты вообще, я скажу, напоминаешь мне зайца. Слушай, почему все-таки ты похож на зайца, Керим?

Наги сделал несколько глотков и, держа бутылку в руках, широко улыбнулся. И то ли от вина, выпитого Наги, то ли от довольной его улыбки, то ли от чего другого, но к Кериму неожиданно вернулась сила.

– Что, долго я спал?

– Ты это у меня спрашиваешь? – Наги согнал с лица улыбку, отпил еще немного. Затем опустил бутылку на пол, закурил. – Так зачем же ты сюда явился?

– Не знаю.

– А то, может, снова случай подвернулся?

Керим изумленно взглянул в лицо Наги.

– Да нет, – сказал он, – не было случая.

– Приехал на такси?

– Нет.

– А на чем тогда?

– Ни на чем.

Наги сделал попытку улыбнуться, но улыбки не вышло. Теперь, когда он снова посмотрел на Керима, во взгляде его сквозило сомнение.

– Неужели с тех пор ни разу не представилось случая?

Керим промолчал, потому что во всем, что касалось «случаев», он до сих пор разбирался слабо.

Наги пригасил только что зажженную сигарету в консервной банке.

– Я, кажется, напрасно уговаривал тебя сегодня пить водку, – вдруг сказал он. И нервно добавил: – Э, ты что ж мне на спину свой груз валишь? Может, скажешь, я нарочно тебя спаивал?

– A-а, ерунда все это… – проговорил Керим и взглянул прямо в лицо Наги.

Но долго смотреть ему в лицо Керим не смог. Отсвет незамеченного им прежде уродства лег на знакомые черты Наги. Они тоже принадлежали окружающему теперь Кериму миру. Только ему – и ничему больше…

И Керим, сброшенный резко и больно с чистой высоты своих ночных видений, поднялся с дивана, встал на ноги. И тяжелое, непреодолимое желание сказать Наги жестокие и тяжелые слова овладело им. Он приблизился вплотную к этому почти незнакомому лицу и выдохнул в него:

– Пить надо поменьше, вот что!

Взнесенная рука Наги вздрогнула, бутылка качнулась и медленно опустилась на пол.

– Э, ты что, опять взбесился? – произнес он. – Или, похоже, проснулся, наконец, а?

Наги поднял и протянул руку вперед. Керим отпрянул. И в тот же миг оба почувствовали, что разделяющее их расстояние в один шаг превратилось в бездну, разрослось в пространстве и во времени.

– Как ты узнал, что я здесь?

– А это, как говорится, я на твоей дубильне знаток кож… – Наги разом опрокинул в себя остатки вина. – Ну, так что ты еще мне скажешь?

– Пошли отсюда.

– Мы-то пойдем, а ей как ты теперь все это объяснишь?

– Кому – ей?

– Кому, кому – да твоей собственной жене!

– А никак не объясню.

– То есть, как это «никак»? Ну нет, надо что-нибудь придумать.

– Что именно?

– Ну, например, можно сказать, что ты встревожился – одного из самых близких родственников не было на свадьбе. Ты никак не мог понять, что случилось. И решил сам узнать, в чем дело… Вот и пришлось ловить такси и прямиком в Бузовны.

– Какие еще Бузовны?

– Да что ты цепляешься ко мне? Пожалуйста, можно в Маштаги. Но ведь куда-то же ты должен был поехать, верно? – Наги двинулся к двери. – Где ключ?

– Ключ? Не знаю. Посмотри под дверью – может быть, там.

Наги оглядел комнату, погасил свет. Потом, заперев дверь, аккуратно положил ключ на место.

– Так, теперь, вроде, все в порядке? Что еще нам осталось? Ну, конечно – найти имя этому твоему бессовестному родственнику. Ну, имя – дело нетрудное. Как тебе Агакерим? Сойдет?

– Нет!

– Ладно, я сговорчивый, пусть будет Агагусейн.

– Не будет и Агагусейка.

– Тебе что, не нравятся имена с «ага»?

– Нет.

Наги быстро сбежал по лестнице и неожиданно остановился внизу.

– А что, собственно, было?

– Ничего не было. Врать я ей не буду.

– Ладно, с меня хватит. Сыт по горло. Что ты, приятель, ломаешься? И вообще – откуда в тебе столько подлости?

Теперь взорвался Керим:

– Послушай – я скажу ей, что сошел с ума… Понял? Ветер у меня в голове поднялся, буран! А этими штучками с родственниками морочить ее не буду! Я не буду ей врать, не хочу – ты в состоянии понять хоть это? Не буду – и катись со своими советами!

Наги промолчал. И в жутком молчании этой бесконечной ночи Кериму ответил лишь едва слышный звон в его душе.

– Так ты говоришь, что врать не станешь? – голос Наги звучал теперь хрипло и отчужденно. И эта отчужденность Наги была созвучна с тем, что происходило в душе Керима. Неужели только это и осталось теперь от времени, когда они были друзьями? Так, как разлитый в воздухе запах металла был памятью о кладбище старого железа…

– Оставь меня в покое, Наги, я же сказал: врать ей не буду.

– А ведь ты иногда бывал приличным человеком, – процедил Наги.

– И когда это было?

– Бывало, друг, бывало – когда ты был пьян. Вот жаль только, что стоило хмелю выветриться – и твоя подлость опять вылезла наружу.

Керим оглянулся в тщетной надежде отыскать ту дорогу, что привела его сюда. Но дороги не было. Кажется, она и впрямь пролегла в мире лишь раз, и только в эту ночь – а теперь вот минул срок, – и дорога исчезла навсегда. Кто знает, может, та дорога и была проложена самой луной, вымощена ее светом… Один, только один-единственный раз за целую жизнь мог человек пройти по этой дороге.

Обычное, абсолютно реальное шоссе начиналось здесь, у бакинской окраины, и вело прямо к центру города. Луна уже зашла, но до восхода солнца было еще далеко. И, насколько хватало глаз, перед ними лежала пустынная ночная дорога.

– Далеко отсюда до дому?

Наги уселся на камень у обочины.

– Это тебе виднее, сам должен знать, – ухмыльнулся он.

– Клянусь, поразительное дело…

– Что еще?

– Да я же пешком сюда по этой дороге пришел.

Наги молчал, не сводя глаз с темной поверхности шоссе.

– Ты во сне шел, – наконец, проговорил он. – Чего другого можно ожидать от человека, который так похож на зайца? Вот ты и шел, шел, шел с закрытыми глазами и дошел… Так и подлецом стал…

– Выходит, чтобы не быть подлецом, нужно врать?

Наги встал, неторопливо подошел к Кериму. Положил руку ему на плечо и некоторое время стоял так, весь напрягшись, крепко сжимая пальцы. Потом устало расслабился, руки его повисли, словно вместе со злостью из Наги ушла и жизнь, и Керим услышал его обесцвеченный, мертвый голос.

– Подлец ты, подлец! Это правда, и то, что я тебя боюсь, правда! Клянусь, никого не боюсь я в этом мире, а тебя, размазню, тихоню, подлеца – боюсь!

Керим молчал, не в силах произнести ни слова. Он не мог, не хотел позволить себе поверить в то, что человек, стоящий перед ним – Наги, что знакомого и дорогого для него человека больше не существует, он умер, растворился в этом, стоящем перед ним незнакомце… Керим стоял и судорожно искал слова. Одно только слово, которое должно было бы взорвать затянувшееся молчание, молчание конца.

– Чего тебе бояться?

– Чего? Да того, что никак не могу разобраться до конца в твоей подлости! Ты думаешь, я пьян? Ни черта! И, клянусь, никогда голова моя не была такой ясной, как теперь. Я совсем трезвый, как стеклышко. А говорил я тебе когда-нибудь, что стоит мне стать чутким и трезвым – как я испытываю огромное желание придушить тебя. Вот так, гляди! – Наги вновь положил руки на плечи Керима, но теперь пальцы его были вялыми.

Со стороны, наверное, это было похоже на дружеское объятие… Керим стряхнул с себя руки Наги.

– Ладно, хватит, не дури… Человек ты или нет, черт тебя возьми…

– Вот и опять врешь, – взорвался Наги, – не человек я, и ты это отлично, лучше многих других знаешь. Да что там – ты ведь и сам так давно думаешь, вот только сказать не можешь. Слабо сказать правду в глаза, а?

– Ну хорошо, пусть будет по-твоему, только, бога ради, убери, наконец, свои руки!.. Говорим, как глухие. Ты хоть способен сейчас что-нибудь услышать? Вот, например, если я сейчас умру…

– И опять врешь! Не умрешь, не пугай! Ты не из тех, кто умирает вот так, за здорово живешь. Просто слегка чокнулся, а теперь просыпаешься, приходишь в себя. Хочешь ты сейчас по-настоящему только одного – попасть поскорее домой. Что, не так? Придешь, на брюхе приползешь, прощения клянчить будешь у молодой жены, жаловаться на меня, пьяницу. Ведь ты чистенький у нас. Но запомни – ты все равно скажешь ей о Бузовнах… Не забыл, как родственника зовут, а?

Керим поглядел на дорогу.

– А вот и машина, кажется, – сказал он. – Спрячь руки, Наги, дорогой, и, пожалуйста, запомни – нет у меня никакого родственника. Нет, понял?!

Наги отошел, встал на самой середине дороги и поднял руку. Машина приближалась, она дошла уже почти вплотную к Наги, а тот все так и стоял, загораживая ей путь, с поднятыми руками. Но машина, не затормозив, обогнула его, пронеслась у самой обочины и только тогда, когда вдали растаял ее силуэт, Наги, крепко выругавшись, сошел, наконец, с дороги.

– Ну что ты за дрянь, а? Неужели ни разу не можешь уступить старому другу? Все, всегда и все должно быть только по-твоему? Но почему, черт тебя подери? Хочешь быть чистеньким, чистоплюй, а? Или тебе кажется, что ты и есть настоящий мужчина? Да что там мужчина, ведь ты здесь, на земле, исполняешь миссию самого аллаха! Никак не меньше, угадал?

– Да пропади ты пропадом, всю душу мне вымотал! Пусть будет по-твоему. Скажу я, слышишь, скажу, что ездил в Бузовны. К родственнику. К Агагусейну. Чего ты еще от меня хочешь? Заткнешься ты, наконец, или нет?

Наги смолк. Было похоже, что слова Керима пришлись ему по душе.

– А что, если бы ты сказал это немного раньше, – умер бы, что ли? Нет, все-таки подлец ты, большой подлец. Да еще и упрямый, как осел. И чистоплюй – это уж точно!

Черные глаза Наги не отрывались от земли. Вдруг по лицу его вновь отчетливо скользнула все та же мерзкая тень. И сразу вслед за этим мир вновь затопил лунный свет, чистый, прямой. Но глаза Наги мешали Кериму отдаться этому свету, и прекрасный мир этой ночи, мир, лишь недавно принадлежавший Кериму, не впускал его в свои владения. На дороге появилась еще одна машина, и было похоже, что эта, наконец, их подберет. Она подошла совсем близко, когда Керим произнес слова, от которых мгновенно проснулась притихшая было ярость Наги.

– А что будет, если я возьму свое обещание назад? Умри, перевернись, лопни – и все-таки не стану я врать, понял?

Теперь Наги рассвирепел окончательно.

– Что ж, черт с тобой, говори! Ты много на себя берешь, если думаешь, что мне так уж важно, что ты там будешь говорить!

– Как знать! По тому, как вел ты себя все это время, что-то непохоже. Или же ты и здесь валял дурака – просто потому, что уже не можешь иначе?

Последние слова Керим произнес, стоя у борта грузовой машины. Наги, не шелохнувшись, застыл у обочины.

– Так как, не едешь?

– Будь здоров!

– Давай поскорее, не дури…

Наги нерешительно приблизился. Теперь они сидели в кузове и молчали.

– Значит, отказываешься рассказать жене про родственника? – прервал молчание Наги.

– Отказываюсь.

– Ну, ну… Стал, наконец, мужчиной!

– Хватит паясничать, Наги, давай кончать с этим.

– А если я хочу, чтоб ты знал, до чего я ненавижу эту твою мерзкую принципиальность?

– Может быть, ты и прав. Твой вариант с родственником, наверное, лучше. Но только вот что, Наги, в одном ты врешь – не презираешь ты меня, а боишься. Ты сам ведь это сказал, помнишь? Вот это и есть правда.

Наги пересел из задней части кузова вперед, к кабине. Теперь он съежился и оттого выглядел меньше, чем был на самом деле. В тусклом свете, падавшем из кабины, лицо его казалось совсем темным. Но что за тайна, господи, отчего вдруг темный, страшный Наги опять показался Кериму своим, близким? И теперь он уже не понимал, для чего ему нужно было унижать этого съежившегося на ветру человека, как мог он усомниться, хоть на мгновение, в том, что этот темный Наги – близкий и дорогой человек. Теперь, сделай Наги хоть одно движение навстречу, Керим готов был обнять его, забыв обо всем, что было. Но Наги не делал этого движения. Наги сказал:

– Ну хорошо, допустим, дубовая твоя стойкость поможет подняться еще на одну ступеньку. Ну, станешь ты доктором, а потом?

– А потом… Постараюсь доставить как можно больше неприятностей тем, кто делается докторами с легкой руки таких торгашей, как ты… – сказал Керим и впервые за много лет без ставшего уже привычным отвращения подумал о своей докторской работе.

Наги поерзал на месте.

– Да, все-таки это я точно тебя определил – дубовый ты… Только и теленок еще, мой дорогой. Не понимаешь главного: зачем все это? Не все ли равно – что то, что другое? Разницы-то ведь на самом деле никакой нет… И не кривись, словно у тебя зубы болят…

– Что поделаешь, Наги? Ты меня почти рассмешил… Вот как только пойму, чего ты, наконец, от меня хочешь, снова стану серьезным.

– Хочу, чтоб ты, наконец, человеком стал.

– Ладно, будет исполнено!

Что-то изменилось в лице Наги, потеплело. На мгновение Наги задержал в себе этот проблеск света, задержал, словно этот свет мог помешать Кериму произнести непоправимые слова, и тогда ночь могла бы уйти навсегда, не оставив хоть крохотный луч надежды…

И, боясь спугнуть эту надежду, сидели они, сонные и измученные, а машина неслась по предрассветному городу. И вот уже Керим спрыгивает с подножки, оставляя Наги в кузове.

– Скажи Таире, чтоб спускалась вниз, – хрипло проговорил Наги и резко тряхнул головой, напугав Керима. – Иди, иди, с шофером я расплачусь. Новобрачный…

5

А потом не было уже ни Наги, ни Таиры, и эта удивительная ночь незаметно таяла, навсегда покидая мир.

Пришел день. И как обычно, чуть трепетали в свежем утреннем воздухе зеленые занавески на окнах, пропуская красные лучи нового солнца…

Керим лежал на кровати.

Валида спала, крепко обхватив его руку.

Врать Валиде Керим не стал. Но почему-то, хотя зеленые занавески на окнах светились от солнечных лучей, Керима не покидало чувство, что где-то там, в Бузовнах, Маштагах ли, или бог весть где еще, у него и впрямь живет близкий родственник.

И еще казалось Кериму, что если бы не этот самый родственник – ничего бы и не произошло в волшебном мире минувшей лунной ночи.

Письмо

С тех пор как Халык женился, он ни разу не написал брату, и это его очень мучило. Вот сегодня – открыл глаза и сразу вспомнилось: за три недели не написал ни одного письма. Впрочем, Халык проснулся с уверенностью, что сегодня он наконец осилит это письмо. Может быть, такое ощущение возникло потому, что в комнату заглядывало молодое утреннее солнце, а может, потому, что Халык выспался и видел хороший сон. Не исключено, что существовала и еще какая-нибудь причина.

Так или иначе, Халык точно знал, что письмо к брату будет отправлено. Потом ему пришло в голову, что, может быть, он зря так волнуется; совсем не обязательно, что брат объяснит его молчание семейными неприятностями, – наоборот, человек женился – новые заботы, новые обязанности, где уж тут письма писать?..

Сейчас Халык был почти уверен, что брат именно так и понимает отсутствие его писем. Да ведь и прошло-то всего ничего – каких-нибудь три недели!..

Халык с аппетитом позавтракал, напился чаю, сунул под мышку завтрак, завернутый в газету, скинул в передней шлепанцы, обулся и, бросив возившейся в кухне жене: «Я пошел!» – стал спускаться по лестнице.

Халык был уже на следующей площадке, когда Салтанат окликнула его: «Братец! Братец!»

Он поднялся на несколько ступенек, жена на несколько ступенек спустилась.

– Вот, – сказала она, протягивая Халыку листок, вырванный из школьной тетрадки, – отошли, пожалуйста, письмо.

Халык кивнул, сунул листок в карман и тотчас же ощутил какое-то смутное недовольство – не потому, конечно, что придется идти на почту, – не первое письмо отправляет, – тут что-то другое…

Халык спустился еще на один этаж и вдруг понял, что все дело в этом «братец», не любит он, когда жена его так называет.

У выхода Халык остановился: ему пришло в голову, что Салтанат опять могла захлопнуть дверь. Убедившись, что жена не осталась на лестнице, он вышел из подъезда, миновал ворота и тут отчетливо ощутил, что с письмом к брату все опять стало трудно, что это ненаписанное письмо камнем висит у него на шее.

Дело в том, что у Халыка был один-единственный брат. Он служил в армии, и Халык часто писал ему, сообщая о себе все подробности. И когда на четвертом курсе ему неожиданно предложили должность литсотрудника, Халык прежде всего побежал на почту, – его распирало от радости, и он должен был немедленно излить эту радость на бумаге. Одну страницу письма Халык посвятил своему состоянию, другую заполнил описанием замечательного человека, который устроил его в редакцию; он даже пытался обрисовать брату его внешность.

Потом Халык побывал дома у этого удивительного человека. Опьяненный теплым приемом и всем, что видел в доме своего начальника, Халык в немом восторге долго слонялся по улицам и в конце концов опять-таки оказался на почте. Он был в таком состоянии, что не мог запомнить, что именно написал в том письме, но точно знал: письмо получилось хорошее – брат порадуется за него.

Потом, опять же с помощью своего начальника Курбанлы, Халык получил однокомнатную квартиру в новом районе. Когда он, единым духом взлетев по той самой лестнице, по которой спускался сегодня, идя на работу, вошел в свою квартиру, то понял, что должен сейчас же, немедленно написать брату. И действительно, через час Халык уже сидел на почте и писал; впрочем, он только водил рукой – слова сами лились из-под пера: кухня, ванная, облицованная плиткой, лоджия с видом на море…

Халык ничего не скрывал от брата, кроме, может быть, тех незначительных подробностей своей жизни, о которых люди вообще не говорят и не пишут. О том, например, что до женитьбы чуть не каждый день ходил в кино: он и жил от фильма до фильма. Лучше всего об этом знала его кровать в общежитии, скрипучая железная койка с провисшей сеткой; ей было досконально известно, что хотя Халык лежит сейчас на кровати в общежитии, он далеко-далеко, совсем в другом мире. И видит он не эту кровать, а роскошное благоухающее ложе; сам того не замечая, Халык каждый раз, возвращаясь из кино, выбирает для этого ложа самых красивых из встретившихся ему девушек. И красотки эти сейчас с ним, рядом. На них коротенькие, выше колен, юбочки, лежат они, как лежат красавицы из заграничных фильмов: руки живописно раскинуты, отчего грудь обрисовывается особенно отчетливо… Некоторые даже курят, а Халык ничего не имеет против…

Когда Халык переехал из общежития в собственную квартиру, он прежде всего купил кровать – красивую деревянную кровать за пятьдесят рублей, тюфяк – за десять рублей и одеяло – за четырнадцать. Но на этой пятидесятирублевой кровати уже не было живописно раскинувшихся красоток, с ним теперь постоянно была только одна девушка. Была, разумеется, в переносном смысле, потому что находилась она далеко, очень далеко…

Как-то раз после утомительного обсуждения плана Халык поймал на себе взгляд начальника, снова ощутив его отеческую заботу. Начальник оглядел брюки Халыка, ботинки и потом сказал со свойственной ему значительностью:

– Знаешь что, парень, пора бы уж тебе две подушки заводить!

Через несколько дней Халык столкнулся с начальником в коридоре.

– Ну что, все болтаешься бесприютный? – бросил Курбанлы, стремительно, как экспресс, проносясь к себе в кабинет. Через несколько минут он вызвал Халыка и завел с ним откровенный разговор.

– Вот что, парень, – сказал Халыку начальник. – Натаскался по шлюхам – хватит! Пора остепениться. Одно дело – в такси ездить, другое – в собственной машине.

Халык промолчал – он никогда не пользовался тем «такси», которое имел в виду редактор. А главное – когда Курбанлы заговорил о такси, Халыку сразу представилась машина Курбанлы, и, словно боясь, что начальник тоже увидит эту машину и то, что видел в ней сейчас Халык, он поспешно вышел из кабинета.

А потом наступил день, когда Курбанлы вызвал Халыка в кабинет и без всяких околичностей велел ему написать заявление об отпуске.

– Поезжай в деревню, – сказал он, – выбери приличную девушку и вези сюда. Пора. А то прицепится какая-нибудь городская вертихвостка – ни за что пропадешь!

Так Халык оказался в деревне. Жениться старинным порядком он, разумеется, не желал, поэтому ему организовали встречу с намеченной девушкой – это была дань современности.

Встретились они у родника, разумеется, девушка пришла к роднику совсем не для того, чтобы мыть посуду, хотя посуды она притащила целое ведро, и он оказался у воды вовсе не потому, что хотел пить, хотя ему и пришлось проглотить несколько пригоршней.

Когда Халык, уходя, бросил взгляд на девушку, он заметил, что та стоит вся пунцовая, на лбу бисеринки пота, а в глазах – неудержимая, отчаянная радость.

«Ладно, – сказал он себе, – женюсь!»

Сказал, присел на камни и стал думать… Потом он послал сватов к девушке. Потом была небольшая вечеринка. Потом поезд… и Салтанат. Салтанат, Салтанат… Ее восторженный взгляд, ее руки, ее колени… И ее голос: «Братец, это уже Баку?»

Она начала спрашивать об этом от самых Баладжар и повторяла свой вопрос перед каждой крупной станцией. И все время «братец, братец».

Потом они садились в такси на вокзальной площади, и Халык вспомнил слова Курбанлы: «Одно дело – в такси ездить, другое – в собственной машине».

Брату нужно было написать на следующий же день! Не пришлось бы недели таскать на шее этот пудовый камень…

С этим камнем Халык влез в автобус, дошел до редакции, втащил его по крутой лестнице…

Халык со студенческих лет привык первым, раньше всех приходить на работу: занимался здесь… Поскольку он и теперь оставался верным своей привычке, вахтер, выполняя давнишнее распоряжение начальника, продолжал давать ему ключ. Сегодня Халык тоже оказался первым.

Он отпер комнату, вошел, сел за стол и сунул руку за папиросами – курить в редакции тоже было его давнишней привычкой.

Потом он достал из стола листок бумаги, положил перед собой и, взяв правой рукой авторучку, другой стал сосредоточенно тереть лоб. Когда лоб стал совсем красным, Халык встал и подошел к окну: «Не могу, – прошептал он, – не могу!..»

Окно выходило во двор. Высокие кирпичные стены с трех сторон окружали двор, образовывая глубокий колодец.

На грязной серой стене были намалеваны две черные фигуры. Когда Халык первый раз увидел их из окна, он решил во что бы то ни стало уничтожить эту мерзость – при всей неумелости рисовавшего ясно было, что это мужчина и женщина, и страшно было подумать, что такой человек, как Курбанлы, вынужден каждый день видеть это непотребство. Рисунок на стене долгое время смущал Халыка. Лишь после того как Курбанлы заговорил о «такси», Халык перестал думать о рисунке, теперь он его просто не замечал.

Халык стоял у окна, задумчиво глядя на черные фигуры. Хлопнула дверь, пришел Наджимли – заведующий отделом поэзии, Халык узнал его по шагам.

Когда все уже сидели на местах и головы были старательно склонены над бумагами, Халык тоже сел за стол, тоже достал папки и тоже стал глядеть в рукопись.

Халык не читал и не писал, но он мог спрятать лицо и молчать, а это было почти счастье. Однако счастье оказалось недолгим. До обеда оставалось еще порядочно, когда в редакцию явился пожилой писатель.

Выяснив, что его материал идет в очередной номер, он закурил и, удобно расположившись на стуле, начал что-то рассказывать. Ну а когда подобный человек что-нибудь рассказывает, полагается не читать рукопись, а, вытянув шею, смотреть ему в глаза, всем своим видом показывая, что тебе до смерти интересно, что ты просто подыхаешь от любопытства!

Халык меньше всего был способен сейчас проявлять интерес ж чему бы то ни было, но он, как и все, вытянул шею и сделал соответствующее выражение лица.

Когда Халыку, наконец, удалось сосредоточиться, он начал понимать, что маститый писатель, чей материал идет в очередном номере, говорит о какой-то деревне в Лерикском районе и о тамошнем роднике, в котором такая вода, что выпьешь стакан – и запросто можешь умять ягненка.

Потом речь пошла о Зардобском районе: там на берегу Куры такой лес, такой лес, никто и понятия не имеет, что это за лес…

До обеда писатель с вдохновением повествовал о живительном лесном воздухе, о целебной родниковой воде и о том, какой удивительный шашлык получается на дубовых углях.

Когда начался перерыв, писатель ушел, но аромат леса и соблазнительный запах шашлыка все еще витал в воздухе.

Очень может быть, что живительный лесной дух и упоительный запах шашлыка долго еще оставался бы в комнате, если бы сразу же после обеда в редакцию не сунулся молодой поэт. Он в одну минуту разогнал ароматы леса и шашлыка. Что касается Халыка, он не почувствовал, что от поэта как-то особенно пахнет, но когда тот ушел, Наджимли, потянув носом, решительно заявил, что граммов триста парень принял. Наджимли приходилось верить – он собаку съел на таких делах.

Пока перед ними сидел пожилой человек, Халык не мог встать из-за стола – это было бы верхом неприличия, когда же молодой поэт, размахивая руками, начал доказывать, что во всей этой редакции никто ни черта не смыслит в поэзии, и комната, только что полная запахов леса и шашлыка, стала полниться Блоком, Элюаром, Пастернаком и Вознесенским, Халык молча вылез из-за стола и тихонько проскользнул в коридор.

Он стоял перед окном, смотрел во двор и думал о том, как же написать брату. Письмо не должно было отличаться от прежних писем, иначе он сразу поймет, в чем дело. А может, не надо письма, бросить открытку! «У нас все благополучно, живы, здоровы, на работе тоже порядок. Привет от твоей сестры Салтанат». Может, так и сделать? Если он пошлет такую открыточку, брат едва ли догадается, что с ним творится. А в самом деле, что же все-таки с ним происходит?

Хуже всего – это «братец». Видимо, так обращались к мужьям в древности, в те незапамятные времена, когда детей обручали с пеленок и когда принято было жениться на двоюродных сестрах. В деревне многие женщины до сих пор так зовут мужей, это, конечно, пережиток родового строя… Да, но при чем здесь письмо? Ведь три недели он ни строчки не писал брату!

И тут Халыку вдруг пришло в голову, что последние три неделя он вообще ни строки не написал, на работе-то он тоже не сделал ни на копейку. Мысль эта ошеломила Халыка, он тотчас же вернулся к своему столу и, хотя до конца работы оставалось не больше пяти минут, набросился на пухлые папки.

Рабочий день кончился, Халык побрел на почту. Нужно было отправить письмо жены и хоть пару слов черкнуть брату.

– Ха-лык! Ха-лык! – услышал он знакомый голос.

Голос этот прозвучал как с другой планеты. Ну если и не с другой планеты, то, во всяком случае, из такого места, где совсем-совсем иная жизнь, где женщины не называют мужей «братец». Халык там бывал, скрипучая кровать в общежитии могла подтвердить это. Он, как сказал бы поэт, несколько лет вдыхал аромат этого земного эдема и ждал, терпеливо ждал, когда судьба улыбнется ему и он придет на почту, толкнет тяжелую стеклянную дверь, пройдет к столику у окна, возьмет перо и напишет: «Брат, дорогой, я счастлив».

Шейда сидела в машине рядом с водителем; высунувшись в окошко, она махала ему рукой. Курбанлы расположился на заднем сиденье. Расположился очень удобно – «одно дело в такси ездить, другое – в собственной машине…».

Халык не знал, как ему поступить, – машина ведь не затормозила. Он даже видел, что Курбанлы кивнул шоферу: «Давай, давай езжай!»

Шейда все-таки остановила машину. И все равно Халык не двинулся с места. И только когда Курбанлы махнул ему, он подошел, открыл дверцу и сел рядом с начальником. Машина тронулась, Шейда сидела боком к Халыку, положив руку на спинку сиденья, и рука была у него прямо перед глазами.

И нужно честно сказать, что хотя все остальное осталось там, по другую сторону сиденья, и перед Халыком была только рука: тонкое запястье и пять нежных белых пальцев, – одной этой руки ему хватило бы на десять жизней…