Текст книги "Хейл-Стилински-Арджент (СИ)"

Автор книги: takost

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

//

“Во Франции объявлено штормовое предупреждение. Минувшей ночью сильная буря обрушилась на юго-запад страны. Ураган движется в северном направлении со скоростью шестьдесят миль в час. Ожидается, что этим вечером он достигнет Парижа”.

//

У Лидии в голове каменоломня и кладбище для отживших голосов с пометкой “круглосуточно” и ковриком “добро пожаловать”. Но после того, как Скотт занимает ее гостевую спальню и обнимает по вечерам, желая во впадинку ключиц спокойной ночи, Лидия перестает слышать других (так, фоном, радио в супермаркете). Она слышит его.

– Это было в третьем классе. Тот день, когда Стайлз впервые поправил меня с “она рыжая” на “этот оттенок называется клубничный блонд, дурень”.

Она лежит у него на коленях, отставив бокал с Шеваль Блан, в его последний вечер в Нью-Йорке – рейс до Лос-Анджелеса завтра в три.

– Вечеринка в честь твоего дня рождения. Там были блестящие пони, профессор из Гарварда и даже мы.

– Он получил Филдсовскую премию, между прочим. Я занималась с ним математикой в пять.

– Ты такая умная.

– Только не говори, что готов поцеловать меня прямо сейчас. Стайлз сказал. Знаешь, иногда я спрашиваю себя, почему мы вместе, он же такой идиот, – Лидия качает головой, но она улыбается, и Скотт улыбается тоже – план по завоеванию Лидии Мартин придется растянуть еще лет на пять.

Они не идут спать, даже когда зевают оба, и она смеется, прижимаясь щекой к его животу, ты сбил мой режим, Скотт МакКолл.

– Сильной и независимой?

– Засранец.

Он рассказывает ей о Малии и ее подгоревших яичницах с беконом на завтрак, о квартире в Долине и сквиши с поддельной лицензией Мэтта Грейнинга. Вспоминает все и сразу, а Лидия слушает. И Скотту становится легче. Совсем немного, но она гладит его по щеке затем и шепчет:

– Любовь долготерпит. И, поверь мне, она знает об этом.

Они засыпают вместе, когда Нью-Йорк встречает рассвет. Есть часа два от силы – молотый кофе в железных банках в ее кухне после пробуждения приветливо помашет, он все равно не действует на меня так, как на обычных людей.

Впрочем, у Скотта не окажется на это времени. У Лидии тоже. Она срочно уедет утром – отвезу кое-какие бумаги – и обратно к тебе, дорогой, – а он не скажет, что снова кашлял, и умолчит о том, что отхаркивает кровь.

“Приступ астмы?”.

“Нет, просто подавился”.

“Ты ничего не ел”.

Скотт, если честно, о многом упомянуть забудет. Лидия выкрутит руль, останавливая бугатти посреди оживленной нью-йоркской автомагистрали, когда его голос в ее голове начнет кричать.

И тогда, в первый раз за последние пять лет, она закричит сама.

========== кипящие в Коците ==========

[Не предавайся греху, и не будь безумен: зачем тебе

умирать не в свое время?]

Кора влетает в квартирку в Хуарес, без керосина заведенная, с присущей несдержанностью, следами пыли на щеках и матерным испанским. Сын, ее в дверях завидев, отпирается от айзековской груди и к ней топает. Ему почти два, и у него зрр, но это не проблема, когда еще утром готова была в ломбард сдать выбитые золотые коронки вышибал из клуба с мастерской рядом, которые взглядом прохаживались круглосуточно – номерные знаки Кинтана-Роо на припаркованных тачках и в багажниках винтовки. Крис запретил лезть первой. “Не буди лихо, пока оно тихо. Мы не знаем, кто они и кто за ними стоит”, – это было чуть больше пяти дней назад.

– Охотники, Арджент. Скостились на заброшенной заправке в трех милях от Лома Бланка, но сегодня собрали манатки и смотались оттуда. У них с собой волчьего аконита на все наши жизни, а ты не дал мне им бошки размозжить; пошел ты, – Кора клацает зубами на Криса – плевать, что старше, – сжимает руки до побелевших костяшек и за ребрами прячет страх – у нее сын, Элли. У них винтовки с отдачей четыре тысячи джоулей.

– Закрой рот и выслушай его. И не пугай сына, – Дерек прижимает мальчишку к себе – у того губы ходуном ходят.

– Питер Хейл убрал четверых из их людей в Париже. Сыграл в нападение.

– Зачем мне знать об этом? – Кора бросает раздраженно.

– Они не пытались убить его. Или кого-то из нас. Их целью было не дать нам прийти на помощь, когда это потребовалось бы.

– Это кому еще?

– Скотту.

Он без сознания в огромной постели в ее квартире на Таймс-сквер, в Нью-Йорке, хорошо, грудная клетка ходит, и его мать сверхъестественно обещала прилететь первым рейсом из Иллинойса.

– Что с тобой, милый? – Лидия гладит Скотта по испаринистому лбу. С оговоркой на полную отключку он выглядит привычно. Залегшие мешки под глазами давно не побочные.

У него игла в распухшей вене, а у нее стабильно голоса в голове. Его – четкий в натуральности сочащегося в пузырь раствора.

Городская сумасшедшая больше не предсказывает смерти. Она – магистр естественных наук, она преподает в Колумбийском сейчас, но она соврет, если скажет, что это не реквием в ее голове, и это не реквием в честь Скотта.

Потому что дальше в надутом мешке капельницы против любой медицинской трактовки на запотевших упаковочных стенках подтекает кровь. И если говорить о частоте, прямо сейчас голос Скотта в ее голове такой же, как и голос мертвой охотницы Арджент.

//

В одной из французских провинций градовый снег хлещет в лобовое стекло его астон мартин, когда он с силой выворачивает руль во мгле очередного серпантина в горах. Заносит даже на зимней резине, но Питер не сбавляет скорость до разрешенных на дорожных знаках восемнадцати миль в час, при том, что едет во все семьдесят – съезд на промерзлый песчаник Ла-Манша справа на пятнадцать часов.

В обороте он добрался бы быстрее, но ему нужны свободные подушки заднего сиденья, презентабельный вид для дамочки за стойкой ресепшн в коммуне Довиль и далмор с выдержкой в семьдесят лет, когда ставишь фишки на красное в любовно поддерживаемой роскоши старого стиля казино при Бариер.

А еще ему нужна Малия. Желательно одетая и, само собой разумеется, живая.

У него девственный снег хрустит под замшевыми брогами, пока ветер с Брайн Дюнес раздувает драп его пальто, в которое позже Питер заворачивает ее тощее голое тело с порванной костной тканью и пробитой, проваленной грудью. У нее раскрошены ребра, во рту густо, дегтярно, она вымазывает его хрустящую рубашку, и ему приходится нагнуть ее, чтобы проблевалась кровью. Когда всего-то нужно было послушать отца – то есть, конечно, его, Питера, – и вернуться к щенку до того, как приспичило спятить с последующим укомплектованием в койота.

Стоит ли говорить, что она не унаследовала его отборный вкус, но у них с МакКоллом связь (одному дьяволу известная, правда), и он не запоганит ее будущее фамилией Стилински, за что Питер уже готов его вытерпеть. Если бы только его дочурка не была непрошибаемо упрямой, а МакКолл – непрошибаемо тупым.

Он забирает боль через коротящие черной проводкой вены, и у него челюсть сводит от бритвенно-острого вкуса во рту, но бегущее лезвие часовой стрелки заставляет подумать о том, что же будет дальше. Это еще хорошо, что у него все просчитано на два вперед.

– Ты сильная, девочка.

Как ни странно, то же самое мать говорит Скотту буквально и в секунду ту же, но там, в Нью-Йорке.

– Ты сильный, мальчик. Это атропин. Он вернет тебя в чувство.

А потом что-то идет не так.

//

В тесной кабинке школьного туалета от запаха хлорки и забитого внутрь ужаса мешочные легкие резиново растягиваются до размера гелиевой галактики. Элли трудно со вдохами, это все страх – такой липкий, что стягивает губы скотчевой полосой. Дышать можно через раз, если бы так сильно не тянуло в груди.

– Больно.

– Терпи, милая.

В коммуне Довиль он заново ломает ей кости. Хруст стоит отвратительный, он вынужден держать ее голову, чтобы она не проглотила язык. Крови много. Пенистая, подобно яичной слизи, выблеванная в густую массу, засохшая на выбеленных манжетах брендовой рубашки и разлитая на отельных простынях. И если так, кругов ада больше нет, ведь сырость Коцита так легко сошла за кипяток.

– И кто будет молиться, Малия? Не думай, что я.

– Скотти, кому-то сейчас больно?

– Скотт.

У него вспухают, вздуваются вены. Тошнотно в своей влажной набухлости. Лопаются дегтярными мясистыми червями под растянутой кожей. Это атропин. Он действует не так. Все пошло не так. Приходится поднять его, когда остатки смольными сгустками выходят через кайму черных шелушащихся губ.

– Это не то, что должно было случиться? Господи.

– Едва ли кто умрет за праведника; а за благодетеля, может быть, кто и решится умереть. Набожная девочка, что это?

Она захлебывается кровью. Крови много. Запекшаяся сырой коркой между ее грудей с камерным, осколочным реберьем, брызнувшая в складки морщин на его лбу и забитая в ноготь под самый корень.

– Отпущение.

Странно, но у грудной клетки хруст в своей естественности еще отвратительнее. У Питера самого зубы сводит, когда крахмальность сколов оседает в язычных трещинах. Малия кричит.

Предел страха приходится на лопнувшие сосуды. В кабинке школьного туалета по-прежнему тесно и пахнет хлоркой. И много крови.

/

У Элли засохшие разводы под носом и отбеливатель в дегте вспухших зрачков. Ватные ноги и полупустой рюкзачок, который она волочит за собой. Почти киношно, сошло бы за нетфликсовский ужастик, если бы Айзек собирался сравнивать.

– Давай возьмем Скотта с собой, – просит она и смотрит на него сухим, застиранным, как этот ее затомаченный плюшевый, взглядом.

– Куда? – очевидно в надлежащей растерянности.

– Домой.

========== Ромео и Джульетта ==========

Комментарий к Ромео и Джульетта

Сори за все медицинские фейлы, но я, честно, гуглила. Развязка всего этого скоро, дорогие :) (развязка, не конец части!).

[Я потерял себя, и я не тут.

Ромео нет, Ромео не найдут].

В Хуарес вечер, Мария передала запеченную сладкую курицу в пластиковых контейнерах и кукурузное печенье для детей, но к ужину так никто и не притронулся: на редкость паршивый день и выпачканная кровью одежда в тазу.

– Она не исцеляется, да? – Айзек опирается на стену в их крошечной ванной с растянутой бельевой веревкой и утиным кругом.

– Она стала слишком большой для этого. Рожденные часто не регенерирует уже после двух и вплоть до того, пока их не обучат. Ты же не собирался говорить Ардженту о том, что случилось в школе?

– Крис растит ее как обычного ребенка, но то, что с ней происходит, – это не правильно. У нее связь с альфой. Сверхъестественная связь.

– Она бета, связь передалась через Малию.

– Что-то все равно не так.

– Но не с Элли.

– С койотом.

//

Питер мог бы сказать, что ей стало лучше, но тогда он соврет. Потому что она все еще выглядит отвратительно с этой яичной, на мослы натянутой с оговоркой на пленочную пузырчатость кожей и кипяточной тряпкой на лбу. Но она жива и жить будет. Этого достаточно, чтобы он запахнул пальто и собрался уйти.

– Твоему щенку недолго осталось, милая. Но ты еще можешь успеть к похоронной процессии, – Хейл хмыкает. Скрывает жилистые, отбеленные костяшки и коротящую сердечную мышцу за приевшейся в своей мерзости ухмылке. И захлопывает снаружи дверь.

//

– Ему недолго осталось, – повторяет уже Арджент в нью-йоркской квартире с опытом в пару десятков лет. – Его отравили, а введение атропина спровоцировало аррозию.

Он тянет за одеяло. То отлипается натурально в звуке от вспотевшей мужской груди. На глазах всех троих расползаются куски кожи, отходят от ребер мясом от свиной кости, отваренной на газовой плитке. Хлюпают слизистые пузыри.

– Люизит.

– Только примесь. Но еще би-зет и видоизмененный аконит. Замедленного действия, если не вступит в реакцию с другим алкалоидом.

– Атропин, – догадывается Лидия. – Мы ускорили процесс негативного воздействия. Скоро люизит парализует диафрагму из-за реакции алкалоидов.

– Но это вне медицинской практики. Хочешь сказать, кто-то создал новое уравнение химической реакции против законов стехиометрии?

– Не кто-то – Джерард. Речь не идет о медицине, когда он вступает в дело. Я следил за ним с тех пор, как он сбежал из моего дома. И хотя он все еще болен, он стратег и гениальный манипулятор, но в одном он ошибся. Джерард собирался убить альфу, чтобы ослабить бет. Однако есть то, что он не учел. Скотт продержался так долго не потому, что он альфа. Он все еще жив, потому что Малия жива.

//

Она доезжает до аэропорта в Бове с паспортом, пятью сотнями долларов и застегнутой до упора спортивной курткой с застрявшей в замке тканью и стертой краской под металлик на собачке. Все это и стопку ее одежды Хейл оставил, естественно, до того, как ушел под руку с душащим запахом своего поганого парфюма в дали Довиля и скотча неместного производства.

В аэропорту тесно, сюда съехались с севера, из Парижа и Амьена, командировочные и пожелавшие убраться от снежного шторма. Малии нет дела. Она с трудом проходит регистрацию, сует паспорт, получает бирку на пустой рюкзак и потом запирается в привычной в паршивости туалетной кабинке, с льготой на внеочередность по затасканному виду. Выдыхает через сжатые – удивительно, что не до крошения – зубы. Где-то между вырывается позорный стон. Куртка, свитер, футболка с “хард рок” – противно липнет дешевая ткань, у нее срослись кости, а не дыра в межреберье. Против неприсущей брезгливости мотает рулон до нерастворимой втулки и мотает себя, крест-накрест и почти правдоподобно с оговоркой на наждачность грязных бумажных бинтов. Футболку все равно мажет, но куртка останется чистой, сойдет для вида на семичасовой полет и паспортный контроль.

Дальше с двойственностью в глазах подъем по телетрапу. Полетевший кондишн и залепленные снегом стекла, зато рейс не задержали из-за противообледенительной обработки. А потом снова до помешательства трудно дышать. На высоте тридцати восьми тысяч футов ощущение, что не дотянет сама.

//

На базе ФБР в Куантико он собирает сумку, вытаскивает свой мобильник из кучи других в коробке в отсеке руководства и берет билет на рейс до Нью-Йорка в режиме онлайн через кредитку и банку содовой из автомата за наличные.

– Мечислав. Стилински, – инспектор зовет его в одном из коридоров с запасным выходом в конце.

– У меня будут проблемы, да, знаю, сэр. А теперь простите, но я должен идти.

Его в лучшем случае продержат на базе еще пару месяцев. В худшем – отчислят. Спустя годы без вылазок и ежедневных тренировок в “Хоганс Элли”, закрытых стрельбищах, и проверок посреди ночи с газом и затоплением жилых отсеков. У него никогда не оставалось выбора.

Ветровка не спасает от снегопада в Нью-Йорке, хорошо, есть связи и покоцанный роллс гонит в обход. Его подвозят за двадцать баксов вместо сотни, скромный айтишник из Мэна. Стайлз выглядит задолбанным. За пару недель это отметили – на вскидку – четырежды. Разные люди.

Внутри находит мать Скотта и раскисшего Данбара с соплями под носом вне его внеочередного припадочного расстройства.

– Ты сказала, что он будет в порядке, но он выглядит так, словно его облили хромовой кислотой и замочили в мутагенной сыворотке в герметичной камере с остановкой подачи кислорода до полного удушения! И где, черт возьми, Лидия?

– Ищет Малию.

– Ищет Малию? Ну класс. С помощью способностей банши или, может, по волчьему навигатору? Скотт не в порядке. А у Лидии, так, к слову, два диплома и научная степень. А еще у тебя. А Арджент, который тоже был здесь, единственный в курсе, какое дерьмо опять случилось.

– Именно поэтому прямо сейчас он ищет Джерарда, Лидия – Малию, а тебе лучше глубоко вдохнуть и заткнуться, милый.

Лиам возле шмыгает носом.

А дальше это сумасбродное сборище вдруг пополняется. Они виделись в Рождество, а сейчас февраль и она все еще с пеной у рта на него.

– Разминулись с Лидией?

Опять эта ненужная, нервная усмешка, и она упирает в него полную брезгливость взгляда с замкнувшей на поцелуе в Лас-Тунас-бич и Скотте капиллярной проводкой белков. Наивно уверен, что дело еще в этом.

– Я здесь не ради тебя, Стайлз.

– А я давно не ревную, если заметила.

– Ты понятия не имеешь, что мелешь. Дай пройти.

Она толкает его. Она не оправдывает его тем, что пороть чушь было, чтобы не набивать антидепрессантами глотку, от которых его всегда долго тошнило. “Все еще психически-неустойчивый, Мал, шизанутый после Айкена”.

– Лиам. Пусти ее.

Здесь все мало говорят.

– Он еще не умер, можно громче, – бросает Стайлз между делом.

– Закрой рот, – Малия смотрит на все, чтобы не смотреть на Скотта.

– Слушай ее, милый, – отвечает Мелисса.

– Скотт.

Сразу вспоминается многое. Больше, чем нужно было, чтобы вспомнилось. Тут и ее беременность, когда он все время торчал рядом, костюмы для дайвинга и сквиши за десятку, прямые мышцы смуглого живота, жесткая поросль под пупком и его пальцы в ней. А еще адрес в дверной щели, район восточного вокзала в двадцатом округе и утесные глыбы на залитом песчанике Ла-Манша.

Она умерла бы, если Питер не успел вовремя. Она не сказала, что это не сестра была в лесу тогда. Окровавленные луночные следы под ее лапами и черная шерсть волка.

– Скотт, очнись.

– Это не сработает, и боль ты его забрать не сможешь. Я пробовал. Уже все здесь.

– Нет, не все, ты торчишь здесь только пару часов, – встревает Стайлз. – Мелисса и Лидия не смогли помочь ему. А еще Арджент. Скотт умирает, а мы тут только и делаем, что гадаем на кофейной гуще. Зашибись пробуем.

– Заткнись.

Горят глаза, и она вдавливает его тело в стену против здравого смысла и самой себя. Ушло достаточно сил, чтобы она ослабела. Чтобы он успел удержать.

– Твоя грудь.

– Замолчи.

– Какого черта вы, двое, делаете? – мать Скотта злится. В последний раз Стайлз видел ее такой, когда она объявила бойкот его отцу. Это была девочка на столе и меч Киры в ее груди. Отец вызвал труповозку.

– Пошли.

– Нет.

– Я сказал, пошли, – Стайлз выведен тоже. Он грубо тянет ее за собой и садит на бортик сверкающего джакузи в золотой ванной с мыльницей-ракушкой и махровыми полотенцами в стопке с дырявым с бэтменской мышью. Нервно запускает пятерню в волосы.

– Да что с вами такое?

– А что с тобой?

У него коросты на костяшках. Забытая внеплановая тренировка под дождем в плюс три.

– Был ближний бой.

Она не верит.

– Учение на одной из баз, бой при захвате, исламистские джихадисты. Забудь, нам запретили говорить о том, что мы там делаем. Раздевайся. В смысле, снимай все, что сверху.

– Не пытайся сделать вид, что тебя это волнует.

– Что? Меня волнует, Малия, очень даже волнует, поэтому сними эту чертову одежду, пока я не сделал это вместо тебя.

И тогда она стаскивает с себя все. Спортивную куртку, свитер и футболку с “хард рок”. До голой груди и отмокших слоев однослойной туалетной бумаги, не успевшей присохнуть.

– Бог ты мой, тебя будто выпотрошили стальной арматурой.

– Это был роуп-джампинг.

– Ты врешь.

– Само собой.

Но он помогает ей. Обрабатывает и мастерски все бинтует, ей не сказать, что приятно, что он задевает ее чувствительные соски, но спиртовый раствор жарит сильнее газовой горелки, а рука непроизвольно стискивает его плечо.

– Больно?

– Нормально, – врет она. Он замечает без сбитого сердца. – Тупой вопрос, ты понял.

– Почему ты не регенерируешь?

– Тебе правду? – ей удается выдавить усмешку. Убогую. – Из-за Скотта, но не спрашивай, в чем связь. Лучше сразу заткнись.

– Тогда спрошу потом, – и он тоже заставляет себя улыбнуться. На одну долю секунды, так глупо. – Вы нужны мне, вы оба. И я не дам тебе умереть, Малия, поняла? И не дам ему.

– Он справится.

– А ты? Сколько ты выдержишь вот так?

– Речь не идет обо мне. Речь идет о Скотте.

Потом уже она долго сидит возле него, оглаживая его венозные руки, впечатывая свои так крепко, будто у нее хватит сил забрать всю его боль. С того дня, когда она уехала с полным баком на север. Около пяти лет назад.

– Скотт, прошу, очнись.

– Не переусердствуй, – просит Стайлз. – Ты слаба, ты не справишься.

– Я справлюсь.

Но всего этого недостаточно.

– Вернись ко мне, ладно? – она говорит так, чтобы только он услышал. Если он слышит. Берет его лицо руками.

У него синюшные, с заусеницами губы. Очень слабое дыхание, и сердце почти не стучит. Зомбенок, не Вуди, но подобранный на свалке и наспех склеенный до болтающейся головы-пластмасски.

Это еще не криповый Ромео из ремейка девяностых, но когда черные всполохи стянут ее грудь и она оторвется от его разлепленных, ловящих вдох губ, Шекспир пожалеет, что в этом мире убивает Джульетту первой.

========== это Голливуд, Страна грез ==========

Комментарий к это Голливуд, Страна грез

Промежуточная глава на полторы странички с кульминационной Скалией, здесь еще остались те, кто их ждал? На десерт пару отсылок к предыдущим главам, “эгго” и “Красотка” девяностых с Ричардом Гиром (:

[С тех пор, как я

пустился в одиночное плавание,

Мне снится, что

ты вернулась домой].

– Малия, Малия.

Он снова вовремя ее подхватывает. Раздражающий фактор, однако, в этом и заключен, что он опять ее трогает. Ржавчина на мозговом щитке в отмокшей черепной коробке и извилистые кабели без оплетки. Току впору соседствовать с влажностью.

– Убери руки, я в порядке, – она пару раз дергается, чтобы он отпустил ее. Все это недолго, пока мать Скотта плотнее закрепляет иглу в вене и дает ему заполнить рвотной слизью таз.

У него гноится лопнувшая кожа, вспухшие глаза неохотно берут фокус – затянуты дырявой мутной пленкой с сочащейся сукровицей.

– Я знаю, что тебе больно, мой мальчик, но я это сделаю.

Все без тремора, должно во врачебной профессиональности. Она вводит одно из тех опиоидных обезболивающих под отслоенную грудную кожу, в язвенную гангрену с почерневшими, слизистыми кусками ткани против бьющегося в судорогах сына.

Это много, чтобы выдержать сопливому бете. Звук выблевываемого в унитаз завтрака через пару стен в своей натуральности еще отвратительней. Зато справляются они. Пусть даже с пустым безверием за выделением пота.

– Лия? – Скотт слабо тянется к ее лицу, и она подтягивает его ладонь своей. Он редко называл ее так. Пару раз, когда они долго целовались после секса, голые, в еще не скуренной нежности розовых предрассветных сумерек. Когда она не оставила его.

– Замолчи и потерпи еще, ладно? – она нервно облизывает ссохшиеся губы, скользя свободной рукой к нему. Сглатывает соленость крови.

– Тебе не стоило забирать боль.

– Серьезно, заткнись, – это она еще смотрит на него, а потом уже прогорает в растраченности последних сил. Роняет голову с предлогом на обыденную близость, задевает губами его скулу, его взбухшую, влажную шею. За кислотностью железа и железом крови есть его запах, мускусный, грубого мужского тела.

– Я люблю тебя, – у него губы отклеиваются с треском пересохшей кожи, старается через роботную ватность рук притянуть все-таки поближе. Это все тихо, и он не лезет по пожарной лестнице и не кричит, что это Голливуд, Страна грез. И он не уверен, что ей это нужно было бы. Она не красотка Вивиан, а он не финансовый магнат Эдвард Льюис, и на свой фильм у них только затертая лос-анджелесская пленка и желтая краска за десятку за банку.

– Пообещай, что переедешь ко мне.

Он не забывает о тактичности в условиях и молчит с очевидным в правдивости “когда я умру”, а она не играет в монополию на его жизнь.

– Только с тобой.

Он заложил бы все, ему бы только еще одну не скуренную нежность розовых предрассветных сумерек, чтобы закрасить порошочную белизну стен на Венис-бич.

У Малии очень соленые губы. Соленость в промилле, заглохший катер посреди Тихого и спущенные до его колен гавайские шорты. Потом патрульный проблесковый маячок, он слизывает соль с ее лопаток в спальне. У него пластмассовые формочки в виде крабов и серф для годовалого карапуза, он запихнул все под кровать к старым стикам для лакросса и обувным коробкам пару лет назад. Еще позже они долго отмывают засохшую краску в остывшей мыльной воде, он облизывает ее соски, и они топят соседей снизу. Он скидывает ее в непрочищенный бассейн возле квартир, они занимаются сексом на складе в “Билс Бургерс” и едят “эгго” с медовыми мюсли и карамельным соусом.

А потом у него останавливается сердце.

========== дядюшка Питер и прогрессирующий идиотизм ==========

Затор на автостраде кажется занимательным, когда это окрестности Бруклина семьдесят седьмого, тебе где-то восемь и ты пялишься на теток с химической завивкой через окно красной импалы 64го.

В неполных сорок восемь это утомляет. Хейлу приходится стучать по рулю, чтобы убить время. Радио на волне девяностых и Скутера, пока красотка Лидия нервно не сбавляет громкость до нуля.

– Знаю, сейчас те самые нелегкие дни твоего красного календаря, но можно чуть понежнее, все-таки я не Стайлз.

А она не его несдержанная дочурка, так что намеренно не берет во внимание и только сильнее сдавливает височные доли с пульсирующими венами под испаристой, запудренной вторым тоном кожей.

– И не стоит здесь кричать, милая. Люди не поймут. Созовем нью-йоркских големов как-нибудь в другой раз.

– Почему ты не можешь замолчать? – все же стонет она.

– Нам следовало оставить его в Ницце, – сухо замечает тогда Арджент с заднего сидения.

– Чтобы я пригласил оркестр в честь похорон твоего отца? Это была бы французская полька второго Штрауса в аккурат столь отрадному событию. Постойте, я же сейчас не затронул больную тему? – улыбается он. – Кристофер?

– Будь добр, смотри на дорогу и помалкивай.

– Ладно, – Хейл соглашается легко. Он мурлычет джазовую песню себе под нос, пока Лидия с той же нервозностью не врубает радио обратно, вдобавок крутит переключатель до предела. Это Пет Шоп Бойс, и они и без того орут.

– Я же тебе сказал, нежнее, милая, – недовольно говорит он.

– У нас больше нет времени ждать, – она с силой хватается за его руку, и Питеру впору сомневаться, что могут эти ее пальчики на деле.

– Ты властна выйти и воспользоваться метро.

– Не строй из себя интеллигента. Я знаю, что ты угнетенный бюрократ, – раздражается она, но тут же опять тяжело морщится, отпуская его отутюженную рубашку. В ее голове что-то похлеще ведовского шабаша, Хейл тянется, чтобы спустить ладонь. Сошел бы за Ретта Баттлера, будь она его Скарлетт.

– Расслабься, милая моя. Твое рвение к Скотту меня нервирует. От этого мы, естественно, не взлетим, – он возвращает руку на руль, на десять часов. – Кристофер? – свободной с усмешкой тянет пачку трежерер через плечо. – Редкий сорт, если ты знаешь толк в чем-то кроме отцовства с м24 в стопке детских колготок.

– Больше нет времени, – у Лидии пот чистой каплей стопленного керосина скатывается по сосредоточенному лбу. А потом она кричит, и Питер думает только, что вместо пятисотого майбаха стоило арендовать русский танк.

/

Естественно, они не успевают к горячему, а тело в гостевой спальне едва ли сойдет за ореховый крамбл на десерт. Тут и Стайлз, и дерганный бета со сгрызенными заусеницами с пальцев, дочурка и задолжавшая ему еще в 2011 свидание женщина, которой за святые дела впору оплатить тур на Багамы плюс одного Питера Хейла в кресле под кожу в бизнес-классе.

Ей еще рано серебрить густые волосы, но сейчас против любых стандартов вспотевшими венозными руками вбивает сыну в грудь смысл жить с этой всематеринской мукой в глазах. Оркестром песий заупокойный скулеж маленького беты и шевеление губ Стилински – если это не “Отче наш”, панический мальчик своей упакованной набожностью упадет в глазах закоренелого грешника Хейла, да простит его господь.

Он снова спокоен, собран. Малия в него пошла с этой пластмассовой безэмоциональностью, если бы только за парой слоев тряпок и замыленной кожи так видимо не расползалась по тканевым рубцам. Сама не регенерировала – у Хейла прекрасно со слухом, чтобы уловить, как при вдохе хлюпают влажные кожные стенки. Это еще ни слова про тотальную соленость вони крови.

– Поздно, – суховатый папаша Крис останавливает красотку Лидию, когда та рвется к постели. У него все еще неотмытая кровь под ушной раковиной.

Питеру другой раз думается, здесь сборище полагающих, что в мутной стекляшке, которую он прихватил с собой еще неделю назад на запустелой швейной фабрике с трофейным хэллоуинским фонариком из оторванной головы того сантехника с г3, есть смысл.

А потом Лидия с супружеским долгом вводит антидот в уже размесенную грудь, но Скотт МакКолл не Белоснежка, а они не гномы, хотя их семь и небритый бета сошел бы за одного. Мальчишка ваш умер, – хочется напомнить Хейлу, но он же, упаси боже, не садист. Да, куш в конкурсе на лучшего отца года не сорвал, но Малия тут в бессчетный раз ломается, правда, это походит больше на попытку согнуть кусок резины. Он ждет, он негромко стучит ногой.

А ровно через минуту и одиннадцать секунд пробивает его час. Собственно, когда сердечко Скотта МакКолла не заводится. Это не коробка-автомат, хорошо, Питер смекает в механике и у него все продумано на два вперед.

Овечья шкура на блестящих паркетных досках сходит за ковровую дорожку, он не спешит. Сперва. Парой секунд спустя все решается за три действия.

Он с силой надавливает на ладонь, выпуская отслоившиеся черные когти с загустевшей слизью (нужные точки, он жил в крипте буддийского храма в Хами, когда ему было двадцать семь). После в одно движение подтягивает отекшую жидкостью руку к своему телу. Если кто-то считает, это два.

На три Питер впихивает когти своего беты в грудь, поглубже, звук рвущейся кожи в голове звучит “за благодетеля, может быть, кто и решится умереть”. Вот он, Питер Хейл, вот его звездный час, вот он спасает щенка во имя дочери, смотри, я делаю это для тебя.

В увеличении его сердце мясистое, здоровое. Затупившиеся когти беты туда входят по содранную кутикулу.

/

Талия притаскивала в их особняк позолоченные итальянские серванты из магазина антиквариата и больных сироток со всего света. Она давала им имена – девочка из пластмассового ящика для овощей в грязных устрично-розовых ползунках в Сан-Пабло-Бальеса – Кора. Их дядя Менфрид откладывал “USA Today” с предвыборным фото Клинтона на первой полосе и говорил, что в его время недоношенных топили.

А спустя восемь лет его переехал гольф-карт.

Дети были Хейлами. Талия катала их на своей волчьей спине и обучала контролю. А он, Питер, вытягивал с того света. Еще готовил жирное мясо на вертеле. И зачал одну Малию в захудалой гостинице с уродливыми батареями и изношенным ковром.

Родная дочь Талии болела, она родила ее в девятнадцать от Девкалиона – сам по себе больной поступок. Это были тяжелые роды, ему было тогда около десяти, его тетка и Менфрид носили металлические тазы с водой, они все еще были людьми. Питер плохо помнил свою мать, но она была альфой, и Талия была альфой, и ее дочь тоже. Он считал это повсеместно несправедливым – в пять Лора могла обратиться, в то время как он научился этому только после пыльной ночи с Коррин – от нее пахло свободой и лакричными палочками, ему было двадцать четыре.