Текст книги "Хейл-Стилински-Арджент (СИ)"

Автор книги: takost

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

У него язык заплетается, но смотрит на нее, а у нее ком раздирает глотку.

– Становится поздно однажды.

А потом это происходит.

Он бросает бутылку и целует ее, обхватывая лицо. А она отвечает. Чувствует его скользкий и влажный язык во рту, вкус текилы, пока он пробивается дальше, и у нее сердце колотится бешено, потому что он делает все, как раньше. Они целуются, как в ту ночь, когда их ребенок уже был в ней. Когда губами жался к животу, когда еще не знали оба.

Он забирался руками под ее рубашку тогда, сжимая грудь, и он делает это сейчас, смело, по-свойски. Он горячий, у него кровь кипит, гоняется по венам, и Малия обжигается. Это отрезвляет.

Дыхание сбито; опухшие губы и отравляющее послевкусие. И Скотт, стоящий на песке. Со стаканчиком текилы.

Расплескивается – случайно. Малия вскакивает на ноги и – не встречаются взглядами – толкает плечом, проносясь мимо. Пахнет отбеливателем и разлитой «Сиеррой». Скотт не знает, что видит такой в последний раз.

Стайлз смотрит вслед, а затем его тошнит. Он не ел; Скотт помогает подняться. Скотт – друг.

Вуди, выброшенный на свалку из распродажной коробки.

//

Утром у Стайлза трещит голова. Он выпивает три стакана воды с шипящей таблеткой аспирина в одном и так некстати вспоминает о них с Малией.

А Скотт стоит возле ее двери с оставленным в щели адресом парижской квартирки.

========== триггеры и трикстеры ==========

В “Esso” в Париже расчищенные от снега дорожки, свежая французская выпечка и вздутые новогодние наклейки на стеклах. Питер запахивает пальто от Стефано Риччи, вынимает пистолет из бензобака арендованного астон мартин и надкусывает круассан, слыша, как тесто воздушное хрустит под острыми зубами. Облизывает губы, когда шоколадная начинка течет из булочной сердцевины, подпевает песне Боуи, звучащей из заправочных колонок. Здесь пятница, чуть больше пяти вечера, и у дверей заправки топчется только уборщик в толстой зимней куртке.

Питер усмехается, отправляя бумажный пакет в урну; возле соседней колонки пикап и мужчина со стаканчиком эспрессо в мозолистых руках. Американец. И внимания не удостоил бы он, Хейл: в Париж суется многий сброд. Этот же видно – по вызову для ремонта машинок и чистки труб (хозяйки, если повезет, в накидку пятьдесят баксов за интим-услуги).

Питер сел бы тогда и уехал – заурядная персона далеко не его круга, – если в ста тридцати милях отсюда, в заснеженном Ле-Мане, взглядом не зацепился за номерной знак и лысеющий затылок сантехника с винтовкой г3 в багажнике ржавого пикапа.

//

Скотт паркуется возле ветклиники с треснувшими окнами и порванным баннером над дверью через четыре дня (он не считает – просто так вышло). Стучит, не дожидаясь ответа, заходит. Запах спирта и застоявшихся экскрементов в нос волчий ударяет осознанием, что там, в Дейвисе, его остаться просили, спрашивали: “Уверен, что на Холмах работу найдешь? В звездном городке твоем с практикой туго”.

Уверен, уверен, кивал, рабочий халат складывая аккуратно, чесал за ухом хозяйского пса и уносил вещи в картонной коробке. И путь домой держал, петляя, подгоняя, давай, ну же, она там одна. И сказать собирался, что не уедет больше, к черту Дейвис, практику, только с ней рядом бы. Гнал мимо заправок, сбрасывал входящие от Сти, полы куртки трепетали на ветру, снега хлопья на завтрак, обед, ужин.

Примчался. От Дейвиса до Лос-Анджелеса – четыреста миль, а слова значимость потеряли, когда из ее квартиры – в его. Слушал сердцебиение – ровное, и все понял. Мог бы назад, к Робу, попробовать, знаете, вернулся, не сложилось. А в итоге пригнал сюда.

В клетке на стойке мейн-кун – кошка полуживая, полумертвая, хрипит, легкие на вдохе раздуваются, как пузыри жвачки. У Скотта на языке металл крови, сглатывает который, оглядываясь, пятерню запуская в свалявшуюся шерсть. Сердце у кошки стучит Биг-Беном, когда боль животная черными всполохами на смуглой коже.

– Заплатить пришел?

Скотт оборачивается, узнает: грязная толстовка Метс, как в объявлении, которые там, в Дейвисе, листал ночами. Это босс, Грэг. Обросший щетиной и коркой перхоти на остриженных под ноль-семь волосах.

– А, ты тот самый МакКолл, – глаза трет, застегивает рукой свободной ремень. – Стоишь что? Я деньги тебе отстегиваю не за возню с бездомными. Обслуживаем только тех, кто может заплатить.

– Скажите, где что взять, и я сам помогу ей.

– Не понял? Только тех, кто заплатит, парень. Бери швабру и почисти клетки. Кажется, там кто-то сдох.

Местечко лакомое для санэпидемстанции только, но единственное, куда его, Скотта, взяли. О своих условиях и речи нет – практику закрыть обязан и отчет предоставить. Как – его дело.

Сдох, еще бы – в задней части на газетных подстилках тельца неокупившихся. Дышат. В обед Скотт колит обезболивающее (какого хера, парень?) и платит за всех четверых, смейтесь, смейтесь, они будут жить. На ужин хоронит в промозглой земле по Футхилл-роад с промежутком в пару минут каждого.

– Естественный отбор, сердобольный. Выживает сильнейший.

Скотт долбит в стену до хруста костей, которые срастаются тут же, днем позже.

По практике отчет пишет кровью.

Он не сказал ей, потому что не мог заставить сомневаться. Малия уехала, она хотела этого, всю жизнь мечтала туда – в Европу. Мятые билеты, боинг – не летала-то ни разу. Скотт хотел бы с ней, увидеть, как тогда, на берегу Тихого. Взгляд свободный, свободной, если так.

Он находит ее рубашку – случайно – на дне корзины и не вдыхает. Запрещает себе, нельзя, Скотт, не сейчас. Она могла жить там, в нем, не в Париже, а вместо боль за ребрами лагерь разбила. Вдох колья палаток, в легкие воткнутых, как в землю, колышет. Скотт практикуется в задержке дыхания.

Он забирает кошку из ветклиники, чтобы выходить. Та ест с его руки и тычется носом в широкую ладонь. Идет на поправку, думает. Постит объявление и находит парнишку, готового забрать – мама обещала, говорит. А утром видит задранное кошачье тельце у дороги возле мусорных мешков.

Естественный отбор словами Грэга застревает в голове. Если Малия сильная, Скотт, значит, в теории мертв?

/

В Калифорнии плюс пятнадцать, январь. Грэг перестает брать деньги за каждую притасканную шавку, но отмечает, что не приют здесь, скоро бомжей приведешь, парень. А Скотт домой пустил бы даже; он опускает, что там, на Венис-бич, одиночество ложится в ту же постель и пьет из любимой кружки. Он опускает, что есть работа и неврастеник Грэг до того, как одиночество посмотрит на него его собственными глазами.

/

У Лиама – колледж. Стайлз вне зоны в федеральной дыре расследований, и Скотт все чаще вертит в руках мобильник, открытый на диалоге с Лидией. Два года не виделись; она там, в Нью-Йорке, ее имя в журналах где-то между “новыми умами” и благотворительностью. Скотт гордится. Знает, что заслужила. Знает, что шла к этому всю жизнь.

И знает, что там, в квартире на Таймс-сквер (несколько тысяч баксов за содержание) чувствует себя такой же одинокой, как и он. Стайлз сказал ей о вечеринке – Скотт не удивился. Сознался, не скрыл – он весь в этом. Напился, натворил херни, проебался. Скотт не может винить: дело в Малии. Понимает же, что его любит. Понимает, что хотела. Ему больно. Ему до одури.

Стайлз будет возвращаться к Лидии. Стайлз – ходячий косяк. Хотя бы за это прощен.

“Ты знаешь мой адрес, Скотт”.

Ты знаешь, что помогу. Ты нужен мне МакКоллом, а не мальчиком-бардачком.

“Привезу тебе твой любимый кобб-салат. Я закрываю практику через пару недель”.

“Хочешь бэглз на завтрак? Целую”.

Скотт смотрит билеты в Нью-Йорк тем же вечером, прикидывая, когда ставить бронь – сегодняшние рейсы отложены из-за метели. В Нью-Йорке минус два, снег.

Синоптики обещали потепление.

/

Скотт покупает банку оливок и пачку “кэмел”, синие. На парковке ажиотаж: пятница. Работники супермаркета катят тележки внутрь, лавируя между людьми и авто с открытыми багажниками. Скотт пропускает одного, закуривает. Где-то рядом падают пакеты, апельсины (точно они) рассыпаются по асфальту с шуршащими пачками риса.

– Вы в порядке?

– Простите. Я дико неуклюжая.

Застенчиво прячет глаза. Короткие волосы, шорты и полосатые гетры. Она пахнет специями и лавандовым шампунем.

– Кира?

Скотт больше не видит лисий хвост в перевернутых зрачках. У нее чистый взгляд и неловкая улыбка. У Скотта почему-то тоже.

//

В Париже четыре градуса выше нуля, тоже январь. Номер люкс в Отеле де Крийон, “талламор дью” в австрийском хрустале и разводы крови на позолоченной раковине. Питер расстегивает рубашку, обнажая поджарое тело. Сетует на испорченный хлопок, четыреста баксов, как жаль. Ерошит окровавленной пятерней волосы под “Богемную рапсодию” Меркьюри.

У Хейла ни увечья; вишневый оскал и чистейший (сам Рене Флеминг позавидует) смех.

/

Питер находит Малию в одном из милых парижских кафетериев. Она не выглядит удивленной, но в привычной манере (его девочка) шлет к черту, возвращаясь к своим глазунье и двум шоколадным круассанам.

– В нашей семье все знают толк во французской выпечке.

– У тебя нет семьи, Питер, – так буднично выдает, что ему обидеться впору. – Мне все равно, что ты делаешь здесь. Не надейся, что я скрашу твое одиночество.

– О, милая, я не одинок.

– Ну да. Потому таскаешься за мной.

– Наблюдательность – хорошая черта. Давай же, спроси. Я знаю, это волнует тебя.

– Слушай, Питер. Проваливай.

– И будет прощено всему обществу сынов Израилевых и пришельцу, живущему между ними, потому что весь народ сделал это по ошибке.

– Никто не обольщает вас пустыми словами, за это приходит гнев Божий на сынов противления, не будьте же сообщниками их.

Малия знает наизусть; забывала, но учила заново. Была послушной.

– Послание апостола Павла к Ефесянам. Похвально для девочки, которая убила приемную семью.

Это происходит. Она хватает его за накрахмаленный воротничок рубашки, опрокидывая кофейную чашку. Питер ухмыляется.

– Сделай это. Непокорность есть такой же грех, что волшебство, и противление то же, что идолопоклонство.

Малия отпускает; выдыхает. Официанты тревогу не бьют. Девчонка в рваных джинсах и филантроп на астон мартин встретились в кафе – обычное дело.

– Иди отсюда, пока я не подпортила твой святой лик.

– Ты спросишь, почему я дал тебе адрес Скотта. Я отвечу. Ты неуправляемая, милая. А щенок с раздутой морализацией вдруг оказался твоей стабильностью. Любовь долготерпит. А потом на горизонте появляется лиса.

Скотт предлагает подвезти. Кира – зайти. Ему тепло. Тепло постоянное, должное. Тепло течет по венам, когда едят пиццу и так бытовушно говорят о жизни. Больше пяти лет прошло – а тянется к лицу его, чтобы крошки стряхнуть, как в семнадцать. И тушуется затем, заламывает пальцы, прости, я…

– Все в порядке, Кира.

Ей двадцать три, она живет в Нью-Йорке (здесь – родители) и запирает лису внутри себя на ближайшие пару тысяч лет. Ей двадцать три, но Скотт поклясться готов, что целуется так же неумело, как в старшей школе.

========== закрывая глаза ==========

[Но если я закрою глаза, он будет выглядеть, как ты.

И если я закрою глаза, то почувствую, будто рядом не он, а ты].

halsey – eyes closed

Они занимаются сексом. Обычно стягивает трусики-шортики и входит в нее, цепляясь руками за изголовье модной хай-тек кровати. Обычно.

Кира – за него. Путается в нитях волос кудрявых игольными пальцами, льнет, кукольная, целует робко-долго. Ее не тянет на поговорить, как было раньше, но, когда кончает, обмякая, падая ей на грудь, она гладит его по голове и выглядит школьно-счастливой. Будто не было пяти лет тех. Будто не изменились за это время оба. Будто не нашел смысл жизни в другой.

У Киры улыбка такая, знаете, стыдливо-достаточная. Скотт тоже знает. Скотт ее такой не раз видел. И вся для него, вся жмется-вжимается уютная, пахнущая теплом тела струнно-тонкого, вот, Скотт, бери, прошу.

Вся не она.

Жизнь дает шанс, оглянись, одумайся. Жизнь впихнула его ему в глотку с языком ее вместе таким же теплым. Скотт хочет думать, что это попытка согреться, не согреть.

Впервые нужен – понять дает без слов, скучала, не хватало его там, среди пустыни и девяноста пяти в нагретом шатре. Впервые не в силах ответить. Он любил ее. Он пытается вспомнить тогда, я хочу, Кира, я, честно.

Не может – видит вырезанные позвонки на кафельной девочке вместо. Лопатки острые, не точеные, тяжесть опущенных век и ту самую – неровную даже – родинку под грудью. Видит поверх оливковой кожи, бархата губ и разреза глаз лисьего, выточенного. В фарфоровой Кире ни изъяна. Она не кукла – Скотт не сравнивает. Живая, живет, заставляет его жить тоже. А он не может. И снова думает о шансах – было бы с другой так, легко? Сделал бы вид, что пять лет – секунда, две, если хотите? Скотт не уверен, что всех старых друзей тащат в постель. Даже если не должен был. Даже если просто так вышло. (Думал, забудешь? Думал, сможешь?).

Кира сбегает от него чуть свет. Чтобы приготовить завтрак, конечно. Он ждет немного – все равно не спал, – одевается и выходит к ней. И видит, что она одета тоже.

Вспоминает тогда Малию в его рубашке. Вспоминает обнаженную Малию на его кухне. И ему херово от того, что в Кире все продолжает ее искать.

Она делает идеальную глазунью. Она идеально заваривает чай. Идеально заправленная за резинку бриджей кофта, идеально стянутый хвост на затылке. Скотт не забывает, сколько не идеального в его жизни было за последние – на вскидку – года два. Скотт и хотел бы, может, так тогда.

Сейчас садится за идеальный стол и смотрит на идеальную Киру, которая идеально все понимает. И оба делают вид, что не занимались сексом в квартире ее родителей еще часов пять назад. Будто только пришел. Будто только встретились. И разом пропадают темы – вчера же обсудили, кажется, все. И – самое логичное – спросить, как она. Или как он. Но льет чай в идеальную кружку и обычно-робко улыбается. И Скотту еще хуже.

– Буду рада, если заглянешь ко мне там, в Нью-Йорке. Я имею в виду, вдруг проездом будешь или еще что. Ну, ты понял.

Он понял, да. Зовет, потому что вежливая. Идеально-вежливая Кира. Скотту жаль, что вечернее то, теплое с простынями вместе остыло. Что не может, не с ней. Что понял после всего этого – не до.

– Лидия живет в Нью-Йорке, – зачем-то выдает он, идиот, Скотт, просто уйди. Просрочил время на совместную ночь и запах любимой – когда-то – девушки на своем теле.

Кира говорит что-то про интервью, прессу и о том, что рада. Молчит, что такие, как она, с такими, как Лидия, не водятся. Не доросла – она свое место знает. И позвонить боится, это я, Кира, мы вместе в старшей школе учились, а еще это во мне дух лисы, кицунэ, если помнишь. Кира не упоминает об этом, потому что глупо. Потому что Скотту нет до этого дела.

– Я могу отвезти тебя в аэропорт. Уйду с работы раньше и заберу в три, – предлагает он. Ему думать хочется, что прозвучало не бесцветно, но нет, так. Не контролирует, пытается, но в голову все и сразу лезет, как же облажался, как.

– Все в порядке, я еще пару дней назад заказала такси, – отказывается она. – Всегда делаю это заранее. Вечно все забываю.

Да, знаю, – вырвалось бы, будь ему семнадцать. Вместо сжимает губы и старается улыбнуться. Молча доедают, предлагает помочь убрать, но отнекивается, сгребает тарелки и спихивает в посудомоечную машинку. Легкая. Скотт отвык – так.

Она дарит чай с рейши тот самый, держи, вдруг пригодится, рецепт Сатоми, помнишь.

– Спасибо, – улыбкой замученной такой, вымученной, не его отвечает.

Мне жаль, что так вышло.

Расстаются, как в семнадцать, – нелепо, глупо, неправильно даже. Но почему-то совсем обычно. Будто делают каждый день это. Будто сегодня ее-не-ее сломал.

Выкручивает дверную там, на Венис-бич позже и вспарывает руку, как плюшевый зверюшечий живот. Посмотрите на него, у мальчика игрушечного пакет выскальзывает из набитой томатной ватой ладони.

Засушенные рейши, и лепестки там – разлетаются по сколотому плиточному. Ветер январский к промерзшему океану несет, и до Скотта – натурально догадливого – доходит, что это, на деле, последнее, что от них осталось.

//

У Стайлза верхняя койка с торчащими из полосатого матраса пружинами, храпящий сосед снизу и бессонница в придачу к антидепрессантам и забитой липкими мыслями голове. Стайлз, честно, череп бы раскроил.

Он думает о Малии. О Малии-как-о-своей-бывшей-из-за-Донована-и-прочей-херни. Думает о ссорах с Лидией и мамином кольце, спрятанном в коробке из-под кроссовок в кампусском общежитии. Думает о Скотте, новогодней вечеринке в Лас-Тунас-бич, текиле, в него из горла влитой, и братских обещаниях, не дай девчонкам разделить нас, чувак. Думает о Скотте и Малии вместе. Думает о своей дочери и том, что больше всего на свете хочет стать (она все равно никогда не назовет тебя) отцом.

Стайлз в ФБР, на одной из баз Куантико на учебе. Стайлз ходит в идеально-белой рубашке с идеально-черными, затянутыми в тугой узел мешками под глазами семнадцать на семь (шесть часов на сон и час – на утренние сборы и вечерний общественный душ).

Он холодный, с ржавой водой и забитым сливом. В Куантико плюс три, дождь. Стайлз стискивает полотенце в руках, но не занимает очередь, чтобы смыть с себя пот и запекшуюся на костяшках кровь. Он зажимает жесткую ткань зубами и бьет в железную грудь тренировочного манекена, затянув бинты на руках. Бьет до треска кровавой корки, до пропитанной марли и красных плевочных разводов на его спортивных штанах. В одной футболке, мокнет. Вода дождевая с волос течет, отрезая скулы кристально-чистым. Бьет, бьет. За все ошибки свои. За себя-дерьмо.

Лупит в залитую кровью сердцевину вымолоченными костями и забывает таблетки принять – в побочных эффектах головная боль, тошнота и он сам.

//

Грэг называет его Чиполлино – тем самым, луковым, по Радари. “Дурной ты, парень. Помочь другим суешься, а себе не можешь”. Вскрывает банку пивную с характерным щелчком и посылает в бар, выпей, в себя приди, а то кислый, что закусить можно.

“Я готов работать”.

“Иди отсюда, луковка, пока добрый и тебе оплачиваемый отпуск даю”.

К концу дня у Скотта собранная сумка и табло в аэропорту перед глазами. Берет дешевый кофе в автомате и пишет Лидии. “Жду, дорогой”, – отвечает. И после: “Купила халлуми для бэглз”.

“Прости, что отрываю от работы”.

“Не строй из себя правильного при мне, умоляю. У меня есть выходные и бутылка Шеваль Блан сорок седьмого года”.

“Вино из полнометражки про крысу в поварской шапке?”

“Тридцать четыре тысячи долларов. Подарок Питера. Прислал курьером”.

“Хейла?”.

Мобильник виснет совсем некстати. Скотт пару раз ударяет им по ладони – безрезультатно, и бросает в сумку. Хейл не в психушке. Хейл отбыл свой исправительный срок.

Скотт верит людям и в людей тоже. Скотт не должен осуждать. (Других, не Питера, – бьется назойливо).

Лидия скажет потом: “Не осталось тех, кого ты знаешь. От “я вырос” до банального “изменился”.

Скотт захочет согласиться. И вспомнит, что шесть месяцев назад Малия постучала в его дверь только потому, что Питер сказал ей, куда ехать.

//

Он прилетает в Нью-Йорк следующим утром. В аэропорту давка, двадцать шесть рейсов на электронном табло и делегация китайских туристов рядом. Скотт понимает, что что-то идет не так, когда видит Киру в лице незнакомом. Моргает – девушку на чемодане раскручивает худощавый парень. Незнакомую девушку.

Жмет в груди, но не от того, что вспомнил снова – не может вдохнуть. Пытается вперед шагнуть. И ступает на зазмеившуюся под ногами плитку.

========== собаке – собачья смерть ==========

Комментарий к собаке – собачья смерть

Финал отгремел, надеюсь, не для меня одной оставил пищу для размышлений и “о-боже-скотт-малия-стайлз-лидия-тео-лиам-крелисса-шериф-перриш-папамаккол-аввв”. И мой заюшка Питер ))) Короче, я довольна, вы?)

пы.сы. в самом начале двадцатого, кстати, акцент ничегошный на открытом окне (даже занавески колыхались!) и взгляде Скотта. Ну, если вы понимаете, о чем тут толкую (кстати, сестра заметила, а она не скалия-шиппер). Наши малыши вместе в мотеле спят!)

Итак. В описание фьюче!фик добавила, потому что, по сути, вот оно – начало конца (если никто не против аушного моего бейбика Сталии, конечно). Все только начинается здесь, оставайтесь со мной ❤️

– Скотт! Скотт, ты в порядке?

У него больше не двоится в глазах и перед ними не плывет. Разлепляет опухшие от бессонных ночей веки и Лидию видит четко от слова совсем – она в одной из тех модных дамских шуб (гринпис и друзья-волки со шкурами ни при делах, да?), роскошная, с убранными волосами и мартиновской – своей – улыбкой.

– Отлично выглядишь.

– Ты тоже, – Лидия ведет ладонью по его груди. Он не теряется: к себе притягивает за осиную талию, не по этикету долбанному, зато по Скотту.

Такой по сравнению с ней мальчик – неотесанный, неприласканный. Мальчик на два фута выше, с хриплым голосом и щетинистой щекой, на которой оставляет след от помады, шепча в ухо, что скучала.

– Но тебе нужно побриться. Пятидневная щетина не входит в топ привлекательности, – она отстраняется.

– Знаю.

Лидия не упрекает его – смеется и утягивает за собой. Сплетает ладони, выстукивая каблуками по парковочному асфальту.

– Тебе не обязательно было встречать меня.

– Угомонись. Мы не виделись два года. И я собираюсь устроить тебе лучший уикенд, – она усмехается, снимая с сигнализации новенький бугатти. А часа через два по нью-йоркским пробкам паркуется у стеклянной высотки с рождественской елкой в холле и консьержем, который тянет из вазы пошло-роскошный букет от очередного директора рекламного издательства, снова он, мисс Мартин.

– Оставь себе, Роберт. Не люблю розы, я говорила ему.

Сто одна – Скотт не удивляется. Смотрит на консьержа – ну и куда мне их – и в ответ неловко ведет плечом, пока Лидия не зовет его, где потерялся, хочешь – забери. Он залетает в лифт следом – для очевидности – с букетом и ловит ее какой-же-ты-дурак взгляд. Ее дурак, однако.

– Стайлз клялся и божился отправить обратно каждый.

– Не отправил, – догадливо замечает Скотт. – Так он звонил тебе?

– Да. Сказал, что сдают телефоны до конца пребывания в Куантико. Снова извинялся.

Скотта полосует. Фактически – от упоминания одного. Сразу все вспоминает, мне жаль, брат. Что целовался с ней. “Нет, Сти, не жаль”, – головой качал.

Лидия облепляет его мозолистую ладонь тонкими, стянутыми замшей перчаток пальчиками, опуская голову ему на грудь: ты здесь, чтобы в себе не копался – не заслужил, понял?

– Не смог дозвониться до нее. Ни разу.

Лидия не просит дать ей время – для ясности. А на тридцать седьмом лифт тормозит, и Скотт думает, что их с Малией “сколько” разве что в ярдах, когда пыхтишь-пытаешься туда, наверх, а все равно по пролетам – вниз.

/

Он говорит ей о Кире. Невзначай вставляет между очередной порцией бэглз на его тарелке и дорогим кофе: мама звонит мне в скайпе каждую пятницу. И, кстати, недавно встретил Киру в супермаркете, и мы переспали.

У Скотта полный боли взгляд, который прячет в расковырянном слоеном кольце с сырной начинкой. Оттягивает вилкой плавленную нить, а в секунду следующую утыкается в живот, пока по голове его гладит, утешая, успокаивая, я рядом, мой мальчик-бардачок. Из Скотта МакКолла вычерпать можно что угодно: от пленочной боли до разочарования в полиэтилене черепной. Скотт устал.

– Не ищи в этом то, чего не совершал, – Лидия обхватывает его лицо ладонями – они теплые и пахнут домом. Он накрывает своей рукой. – Ты еще не раз ошибешься. Считай это, – она осекается.

– Доказательством того, что люблю ее? – он продолжает.

– Что стакан больше полон, чем пуст.

/

Скотт берет станок Стайлза, и после Лидия гладит его по выбритой щеке и называет красавчиком. Она застегивает на нем рубашку, и ткань собирается в складки на его теле при любом движении.

– Она мне мала.

– Ничего подобного. Я купила ее Стайлзу в прошлом месяце.

– Так куда мы идем?

– Увидишь, – Лидия в черном платье, меховой курточке поверх и с усмешкой, растянутой на пухлых губах. От Лидии шлейф Шанель номер пять тянется до самого парадного.

Они идут вдоль пестрых витрин фешенебельного Бродвея, залитого огнями, не спеша, Лидия держится за его локоть и выдыхает облачко пара, а затем замирает вдруг – себе же запретила – возле одного из дизайнерских бутиков с ценниками в годовую скоттову зарплату.

Но подрывается тут же, коря за то, что оступилась, дальше тянет, идем, Скотт, здесь не на что смотреть. Хорошо, разве что на платье свадебное, в котором я хочу выйти за него-идиота.

– Давай зайдем, – предлагает он до нелепого просто. Почему нет, магазин лишь, не Белый дом.

– Нет. Нет, мы спешим, – она нервно дергается, глупая, думаешь, я не знаю? Держит марку неприступной девочки и при нем зачем-то тоже. – Я туда не зайду, Скотт.

– Хотя бы раз сделай то, чего хочешь сама, а не что от тебя требуют другие.

– Только если примеришь смокинг, который я для тебя, дорогой, выберу.

– Мы говорим обо мне?

– Мы говорим о свадебном салоне, в который ты – надо же – собираешься зайти. Это смешно, Скотт. И нелепо. К тому же, трата времени, причем совершенно пустая.

И она оборачивается, и всполохи неона крадут то, что так настойчиво прячет, когда вдруг твердо:

– Я примерю, – руку протягивая, обхватывая ладонь ее нестерпимо нежно. Знает: у надменности в вывернутом швами-рубцами – домашний очаг и ребенок от Стайлза Стилински.

/

Она расправляет складки на юбке самого красивого свадебного платья, которое Скотт когда-либо видел. А он между тем путается в галстуке, затягивая концы атласа, господи, скажи, что я делаю не так.

Лидия касается его оголенной вспотевшей шеи почти невесомо, глупый, кто так завязывает, это платтсбург, а не морской узел.

– Я ни на что не гожусь?

– Я бы вышла за тебя. Но ты видел меня в свадебном платье, а это – одна из частых причин неудачной женитьбы, – Лидия цокает языком, но улыбается затем почти тут же. И в ямочках Скотт находит кое-что запрятанное так глубоко, что есть в четверых только – Айзеке, Ардженте и их двоих.

– Мы с Эллисон выбрали это платье шесть лет назад. Оно было единственным в коллекции, а в этом году модель снова вернули в продажу.

– Но оно все еще здесь.

– Поднялось в цене после того, как Вера Вонг представила его на неделе моды в Милане как классику бренда. Сейчас оно одно из самых дорогих в мире, – Лидия оглаживает бока расшитого корсета. Думает об Эллисон. Он тоже. Им было шестнадцать, и они были все так же банальны и влюблены – свадьба, рассадка гостей и имена детей в накидку к объятиям в лесу в ее день рождения. Эллисон примеряла его фамилию и прятала вкладки в браузере после каждой пижамной вечеринки с Лидией. Скотт не знал, что они смотрели дальше с уверенностью в одном: Бикон Хиллс не был их последней остановкой. Но он был.

– Нам пора, – Лидия напускно-безразличный тон возвращает в секунду. Будто все это – кинопробы, у вас есть пять минут, чтобы сыграть драму. Спасибо, свободны.

Скотт стаскивает с себя баснословно-люксовый смокинг немногим позже, но сперва все равно зачем-то задерживает взгляд – он видел себя таким однажды. С Эллисон. Крис вел ее к алтарю.

Но, одетый так спустя шесть лет, в празднично-лоснящейся ткани свадебного костюма находит строгий крой и белую похоронную рубашку.

//

Церковь настолько маленькая, что не вмещает в себя весь воскресный приход. Малии восемь. У нее дурацкая кофта с рюшами, шерстяная коричневая юбка и туфли, которые больно жмут в пальцах – их купили Кайли для уроков танцев в прошлом месяце. “Практически новые, милая, еще не успели разносить”, – они не мои, у меня нога больше, мама!

– Малия, – отец бьет ее по руке, когда снова тянется к ремешку. Замешательство на лице дочери видит, хорошо, органист садится за инструмент, скрывает потерю бдительности Чарли. – Не стой. Молись, как умеешь.

/

Глиняную площадку перед церковью размывает так сильно, что шины их старенькой машины вязнут, и отцу приходится выйти и толкать ее, по колено застрявая в фермерской грязи. В салоне холодно и радио выдает помехи, мама крутит заевший переключатель, сестренка хихикает: вот бы как в прошлый раз, да, Ли?

Но тогда было глупое шоу Вигглз, которым папа подпевал. Сейчас в коробке их подержанной хонды в белом шуме – торопливые сообщения дикторов о надвигающемся урагане и теле, найденном у подножия утеса по Сент-роад. Малии кажется, она одна их слышит.

/

“Настоятельно рекомендуем вам плотно закрыть все окна и двери. Приближающийся из Долины Напа …”.

Они натягивают резиновые сапоги возле задней двери. Малия – резво, шикает на сестру, которая медлит, копошится с резинкой и шуршит желтой курткой.

– Ли, мама с папой будут сердиться.

– Они не узнают. Я всунула подушки в пододеяльники на наших кроватях и пообещала маме, что прочту тебе молитву о здравии.

– Но у меня ничего не болит.

– Я соврала. Чтобы мы смогли спустить наш кораблик, – она говорит с расстановкой, будто это – самое очевидное для шестилетней сестрички.

– Обманывать – это грех. Так написано в Библии, – пищит Кайли, и Малии кажется, что вот-вот прорвет слезную плотину. Она злится, гневно толкая сестру в грудь, и та падает и тянет за склеенные кормовые сгибы их бумажного корабля. Обе замирают.

– Извини, Ли, я случайно.. я не хотела, – она издает противное хлюпанье.

– Ты дура! Оставайся дома и попроси своего дурацкого Бога сделать тебя не такой неуклюжей! – Малия выкрикивает в запале, и тут уже мама подоспевает, а она выкручивает ручку и выносится под дождь, увязая в грязи, стаскивая сапоги и откидывая их в сторону выбежавшего за ней отца.

Она убегает раньше, чем он ловит ее в объятия. Он не находит ее к тому времени, как шквальный ветер сносит соседский сарай.

Сдернутую полицейскую ленту по Сент-роад и кусочную одежду возле обрыва. Странно, что никто до сих пор не посчитал пальцы.

/

В двадцать три Малии снится, как Кайли тянет ее с утеса по тому самому Сент-роад. Тогда у нее вдруг оказывается время, чтобы вспомнить Ницше в устах Питера. “И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя”.

Был октябрь девяносто девятого. По радио передали штормовое предупреждение. Ее сестра осталась дома. Малия видела кровь у подножия утеса – тело двадцатитрехлетней Сары Джонс, которое нашли утром в тот же день.

Шел сильный дождь. Размыл площадку перед церковью – было воскресенье, мама разбудила их в пять.

Она соврала в восемь тридцать, а в девять Кайли порвала кораблик. Тело увезли в семь – тогда началась служба.

Был октябрь девяносто девятого. Они поругались с Кайли, и Малия ушла одна.

Ей снится утес по Сент-роад и залитые кровью камни у подножия – странно, дождь шел с прошлого дня. Кайли не тянет ее вниз – она осталась дома.

Малия тянет себя сама.