Текст книги "Хейл-Стилински-Арджент (СИ)"

Автор книги: takost

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

========== Айзек; вместо пролога ==========

[Да, всех бросали

И оставляли с пустыми руками]

Айзек знает: Бога нет.

Не может быть, чтобы был – а детей топтали. Выкорчевывали душу, плевали, наотмашь били по лицу: неблагодарный сукин сын.

Не может быть, чтобы был – а они, дети, в клетках приютов выли: мама, папа заберите меня домой.

У Айзека нет дома, нет родителей и нет Бога. Айзек просит: Эллисон, забери меня к себе.

Эллисон тоже нет.

В Париже холодно. Айзек запахивает пальто и дышит на руки: бледные, дрожащие, расчерченные лезвиями рек на пергаменте кожи. Под глазами в кругах цикличность вымученных недель. Хозяйка говорит: тебе бы поспать, милый.

А он забывает как.

Крис не звонит триста двадцать первый день. Айзек набирает его номер в триста двадцать первый раз.

Всегда сбрасывает.

Кофейня на площади Дофина пахнет заварным кремом и горячим шоколадом. Айзек затягивает фартук, принимает заказ. Французские девочки просят: что-нибудь на ваш вкус, пожалуйста. Он приносит апельсиновый сок.

Эллисон его любила.

Эллисон больше нет.

В школе раздают анкеты. Там, где про семью, Айзек пишет: Крис Арджент. Учитель спрашивает, кем приходится. Айзек говорит: отцом.

Он, бесхозный пес, каждый день под дверью ждет.

Брат, Кэмден, называл его щенком: лохматый, запуганный, гонял мяч во дворе и ластился к ногам. Отец говорил: вон из дома, жри; хватал за шкирку и заставлял приносить тапки.

Айзек принес бы, он послушный – вот только некому.

Крис возвращается через триста двадцать два дня. Запах железа, виски и пота мешается с молоком. В переноске – ребенок. Обычный, по-тыквенному сморщенный, маленький, с пустышкой-свинкой, но пахнущий волком, зверем.

– Привез тебе сестренку.

Айзек смотрит, принюхивается, не понимает, чья, откуда. Но знает: если девочка здесь, значит, так надо. Значит, правильно. Он не в праве спрашивать, почему.

– Как зовут?

Крис улыбается.

– Эллисон.

alicks – next to you

Айзек пытается запомнить: сестра. Айзек старается привыкнуть: Эллисон.

Семья. Дочь Криса. Оборотень-койот. Ей два месяца, у нее не по возрасту первые зубы, и она всегда плачет.

Крис говорит: все в порядке, Айзек, я справлюсь. И Айзек, знаете, верит, но полезным быть хочет, помочь – а боится.

В его жизни не было детей; был подвал, морозильник. И сам – будто маленький взрослый – драил унитазы, копал ямы. Одному только не научился – заботе. Пробовал когда-то, с Эллисон, целовал, пытался блинчики сделать (те, которые так любила, с вишневым сиропом). Они у него подгорали всегда, а она научить обещала, улыбалась.

Айзек понимает сейчас: не готовить – заботиться, рядом быть, нужным.

Не успела. Умерла. Айзек с ней вместе, еще тогда, с сердца остановкой, с прощанием (не в его руках).

Пытается запомнить: сестра. Не привыкает: Эллисон.

Держится обиняком, наблюдает, близко не подходит, уходит. Крис не настаивает, понимает. Айзек за это благодарен.

Так заводится, что слова не в ходу теперь. Кивает Ардженту утром, молчит в школе, на работе, становится тенью, безмолвный, ходит: руки в карманах, голова вниз. Ночью считает трещины на потолке и звезды.

Крис хлопает по плечу, задерживает руку, взгляд, но не спрашивает. Глаза вместо него говорят: я рядом, я помогу, только скажи.

Светает. Туман стелется на улицы Парижа вытканным солнечными лучами полотном. С первого этажа, из пекарни, тянет запахом шоколадных круассанов и багетов с ветчиной. Айзек хочет купить Крису, сделать хоть что-нибудь, позаботиться, но снова проходит мимо.

Плутает по лентам кварталов бесцельно, без пункта прибытия, один, он, мальчик-омега. Стекла витрин, дверей сливаются в одно, пока случайно, на автомате, инстинктах не толкает плечом, оказываясь в царстве плюша и пластмассы.

Минует кукольные дворцы, лошадей, набитых ватой принцев. И волк замирает напротив игрушки, заводной, с месяцами-улыбками и звездами на золотых нитях. Поворачивает ключ из интереса щенячьего, детского: у него такой не было, не видел.

Играет мелодия, колыбельная. Одна из тех, которые перед сном, которые мамы поют. Из подсознания щупальцами вытягивают картинку воспоминания: мама, Кэмден и он, Айзек. Кровать такая, знаете, крошечная, больничная, провода вокруг, а они вдвоем, вместе, жмутся оба к маме, оплетают руками живот, слушают, как поет, подпевать пытаются, скулят (маленькие, так не умеют). Мама смеется. Айзек помнит: морщинки в уголках губ. Потом – гроб, дубовый, с краской облупившейся. А в нем мама.

Оборвалось. Колыбельные больше не пели: под крышкой морозильника Айзек снова и снова забывал слова.

Ему восемнадцать; вспоминает мелодией, заточенной в пластиковый корпус детской игрушки. И думает почему-то не о маме, нет – об Эллисон, которая в колыбели в арджентовской квартире.

Он попытаться должен, обязан, постараться стать лучше, научиться петь (для нее).

Делает первый шаг, выкладывая деньги на прилавок. Игрушка в бумажном пакете, упакованная, красивая. Жалко, когда забивает под диван, в коробку пыльную, старую. Не справился, сдался.

Снова штукатуренный потолок, открытое окно и плач за стеной. Крис шепчет, качает на руках. Устал, он чертовски устал. Здесь, во Франции, у него (них) тридцать первая бессонная ночь из тридцати одной.

Айзек знает: Арджент не справляется больше, не сейчас. У него тени под глазами с Марианскую впадину.

И он, Айзек, говорит: тебе нужно поспать, Крис. Я справлюсь.

Чеканит слова, застывает возле, впервые близко так, рядом. Плача предел по децибелам и запах, эмоции: она ищет зверя, оборотня, койота – инстинкты. Находит Айзека. Утыкается носом в грудь, когда он на руки берет осторожно, медленно; причмокивает; чувствует; засыпает под дыхание мерное, волчье.

В Париже ночь.

Айзек запоминает: сестра. Айзек привыкает: Эллисон.

========== папаши ==========

Элли без трех месяцев год, и Айзек готов поклясться, что она Стайлза копия (не лучшие гены). Топает, нет, бежит, падает. Улыбается торчащими снизу зубами, встает на четвереньки, попой кверху, в подгузнике розовом, с принцессами. Клюет носом, морщится, кричит: мама, и что-то на своем, одной ей понятное, недовольное.

Мама – Айзек. Крис говорит: запах, оборотни. Айзек пожимает плечами: мне все равно. Пока Элли рядом, он быть готов кем угодно, потому что привык. Заново учится любить. И, знаете, выходит: когда во сне к нему жмется, под боком, в гнездышке из подушек; когда льнет к груди; когда смеется. Становится чем-то важным, родным, без чего жить невозможно, теперь не сможет.

Айзек был трусом. Сейчас – сильный. У Криса гордость в глазах, и с губ срывается почти: ты смог, сын.

Элли хохочет, когда Айзек подхватывает ее на руки. Пытается дотянуться до глаз, тычет пальцами. Айзек сажает на колени, одевает, застегивает комбинезон. Она что-то болтает, высовывает язык.

В супермаркете женщины провожают улыбками. Айзек знает: когда у тебя ребенок, формулу привлекательности возводят в квадрат. Смешно. Это как если бы вместе с палкой для лакросса росли бицепсы и крутость в глазах девчонок-черлидерш.

Он прячется в отделе бытовой химии и захватывает мешки для мусора. Топчется возле моющих средств, и Элли – серьезно – смотрит на него не по году осуждающе, но находит затем занимательными прутья тележки. Айзек катит к детскому питанию. Помешанные на форумах и грудном вскармливании мамочки умиляются, хихикают, когда Элли талдычит: мама, мама, мама. Думают: за незнанием другого. На деле: оборотень, рожденный оборотнем и оборотня нашедший.

Айзек улыбается: ему нравятся законы волчьего мира. Ровно до того, пока Арджент не напоминает: Стайлз. Еще-один-отец. Человек. Тот, кто звонит трижды в неделю (плевал на разницу в часовых поясах) из своей Виргинии и выводит исправно. Айзек надеется, что по наследству идиотизм не передается.

– Снова ты? – это не звучит раздраженно, наступательно – скорее никак. Никак Айзека устраивает.

– Скучал по твоей кислой мине, Лейхи. В следующий раз, когда заболею, выжму лимонный сок из тебя, – смеется, настраивает камеру. За спиной запотевшее стекло Старбакса и потухшая гирлянда.

Дальше – приветствия, сюсюканья и довольная физиономия на весь экран. Айзек дергает ногой, смотрит на пальцы: не интересно вот абсолютно. Элли к нему руки тянет после третьей “смешной” рожицы, отворачивается, интересуется пуговицами на рубашке. А потом тараторит: мама, мама. Стайлз там, через океан, по факту поражен, удивлен, – не чуточку – взбешен. Айзек веселится, очки себе прибавляет: один-ноль, два-ноль.

– Мама? Какая еще, к черту, мама?! Ты волчьи свои лапы к ней не пристраивай, слышишь меня? Лейхи? Лейхи!

– Скажи дяде “пока-пока”.

– Не смей. Айзек, я кому говорю! Айз…

Экран гаснет. Не для детских ушей “мать твою” растворяется в бесконечности оптоволоконной сети.

А Айзек. Что ж. Айзек побеждает.

(В какой там раз?).

========== о дне рождения и Роско-младшем ==========

Айзек не удивляется, когда Стайлз привычным ну-ты-и-говнюк-Лейхи тоном заявляет, что летит в Париж. Айзек удивляется, когда Крис просит его взять джип.

//

Намеченный в ежедневнике (подарок Лидии) “ту ду лист” кривым стайлзовым почерком буквально вопит: вы, парни, пиздецки облажались. Вот прямо сейчас, в Руасси-Шарль-де-Голль в зоне выдачи багажа.

– Где она? Где коробка?! – Стайлзу хочется кричать, драть глотку, потому что: какого, мать его, черта, Скотт?

Тот переминается с ноги на ногу, оглядывается по сторонам, будто коробка (огромная двадцати дюймовая, кстати, коробка) стоит и машет им картонной рукой.

– Скотт!

– Я альфа, а не Комиссар Рекс. Может, стоит спросить у того парня? – кивает на уборщика устало, потирает пальцами переносицу: восьмичасовой перелет вымотал, размазал по спинкам дешевых кресел в салоне.

– А это мысль, – Стайлз выглядит не лучше: взъерошенный, помятый, но бодрячком держится – закинулся энергетиком перед полетом и поцеловал Лидию (до вечера протянет, значит). – Мы просто обязаны найти ее, Скотт. Там же..

– Подарок на миллион долларов, ага, знаю, – Скотт перебивает и тащится в сторону того парня-поломойки (Крис написал, что ждет на парковке. Сообщение прислал двадцать минут назад).

Парень с боевой готовностью помочь, но в английском не шарит. Хлопает кукольными глазами, пока Стайлз шерстит англо-французский словарь и пальцем в слова тычет: коробка, багаж, большой, потеряли. Машет руками: язык жестов, помоги.

– Святые Звездные войны, да должен же здесь быть хотя бы один человек, который нас поймет! – будущий-детектив-Стилински не для того год отпахал в Академии ФБР, чтобы посеять багаж в аэропорту Парижа и не суметь его найти. Черта с два.

И он ищет. Кроме того, знаете, находит. В зоне выдачи багажа, откуда поиск начали, только в очереди другой.

Скотт молится на терпение Аржента: пятьдесят минут, Стайлз, серьезно?

– Не моя вина, что там есть еще одна лента.

Крис встречает их на парковке. Вернее, Скотта и розовый квадрат в упаковочной бумаге на своих двоих.

– Как тебя пропустили с этим?

– Я заплатил, – Стайлз ставит коробку на землю и упирается ладонями в колени, переводя дыхание. – Черт возьми, тяжелая какая.

Арджент слишком Арджент, чтобы удивляться. Даже бровью не ведет. Говорит только:

– Боюсь, места не хватит.

Стайлз отмахивается:

– Хватит, только подтолкнем немного. Скотт, не поможешь?

Но Крис, конечно, оказывается прав: не хватит.

– Что там? Возможно, стоит открыть?

– Нет! Нет, не стоит, – Стайлз качает головой. – Это сюрприз, мы не можем.

– Твой сюрприз для моей машины большеват.

– Самую малость, Крис, самую малость, – Стайлз хлопает по плечу, мол, делов-то, разрулят, и готовится пальцы загибать. – У кого-нибудь есть идеи? Трос? – один. – Скотч? – два. – Портал? – три. – Ключ-карта к пятому измерению? Не, ну а вдруг, – четыре.

– Айзек, – пять.

– Айзек? Что? Нет. Не-а. Никакого Айзека. Скотт, скажи ему: Айзека не надо.

Но отчаянные времена требуют отчаянных мер. Стайлз в сердцах берет два биг-мака, большую картошку фри, бургер с беконом и кока-колу (не “лайт”, ситуация тяжелая). На асфальте сидит, ногой качая, и ест все и сразу, пьет, чавкает, на Арджента, Скотта не смотрит. Те у машины стоят, говорят, но ему, Стайлзу, откровенно плевать (ха, на самом деле нет). Прислушивается: что-то о погоде, учебном триместре, Дитоне (да ну).

Стайлз, кстати, нервничает жутко. Вытирает вспотевшие ладони о ткань джинсов, кусает губы. Пытается между делом, невзначай, но Скотт колотящееся в клетке реберной сердце слышит все равно.

Он руку на плечо закидывает (идиотская тату по-прежнему глаза мозолит), молчит, хотя Стайлз знает, что бы сказать мог: ты, брат, в скайпе лажаешь неизменно, но здесь у тебя все шансы.

Ага, спасибо, Скотт, и на том.

Но когда ее видит, свою малышку, такую большую уже, с глазами его, медовыми, горящими, с перевязочками на руках, в комбинезоне (привет, Малия, это твоя дочь), с хвостиками нелепыми, смешными, зубами торчащими и, черт возьми, родинок россыпью на очаровательно-пухлых щечках, понимает: должен был сорваться раньше, приехать, не звонить, не писать, а просто быть рядом, не отпускать, не терять там, в Виргинии, с позорно убивающим “завершить звонок”.

Но вспоминает: Крис отец, не он, Стайлз, и не будет никогда. Вроде как уже привыкнуть должен, принять, понять, но здесь, в Париже, с ней рядом – это не взгляд в экран вперить в душной коробке Старбакса.

– Привет, малышка, – переводит дыхание, улыбается, тянется, подхватывает на руки. – Надо же, как ты выросла! Уже совсем большая девочка, да?

Стайлз радуется. Элли – нет. Смотрит огромными глазенками из-под сдвинутых бровей (Хейл точно), и взгляд: кто ты и зачем меня трогаешь?

– Ты ей не нравишься, – замечает Айзек, который (ей-богу, каменное изваяние) стоит рядом с арджентовским джипом и Скоттом. Тот улыбается своей по-макколовски идиотской улыбкой, сияет прямо, но по привычке держится на расстоянии.

– И тебе привет, Айзек, – у Стайлза настроение отличное, усталость только в красной сетке белков.

Он решается: едет с Лейхи и малышкой, которая компенсирует причиненный айзековским пессимизмом моральный ущерб (Элли не хмурится теперь, смеется, хватая за нос).

Скотт, напротив, забирается в тойоту Арджента, когда Стайлз плюхается на заднее сидение джипа с Айзеком, Элли и укомплектованной в багажник коробкой.

Аэропорт остается позади. Сквозь заднее стекло видно, как тонет в серой дымке апрельского дня.

– Как ты справляешься? – Скотт оборачивается, смотрит на Криса.

– Айзек помогает, – отвечает просто.

– А ты?

– Элли изменила в лучшую сторону каждого из нас.

Скотт кладет руку Ардженту на плечо, сжимает: так и есть.

– Как Малия? – тот спрашивает прямо, без обиняков.

Скотт вздыхает, улыбается грустно.

– Она уехала. Сразу после выпускного.

Помнит: рубашка на голом теле, поцелуи (останься со мной, Малия, прошу) и твердое “не пытайся меня найти, Скотт”. Он обещал. Он посылал мир к чертям и выл на Луну.

Малия говорила, что справится. Она не смогла.

– Она вернется, – Крис знает: там не спрятаться.

Нигде теперь.

//

Арджентовская квартира встречает их пустотой и белизной крашенных стен. Из мебели – стойка бара, диван и кухонные тумбы с новомодной встроенной плитой.

– Здесь мышь повесилась, – вырывается у Стайлза.

– Соболезную, – отвечает Айзек.

В конце концов, к вечеру холостяцкая палата (не квартира, нет, стерильность больничная) превращается в общежитие вашингтонского кампуса.

Элли уясняет: со Стайлзом можно играть, Стайлз – это смешно. Он козлом перед ней скачет, веселит, катает на спине, бодает. Весело обоим до колик и раскрасневшихся щек. Вокруг бардак в значении перевернутого всего: от диванных подушек до мозгов в айзековской голове.

Лейхи прячется на строительных лесах за оконной рамой соседней комнаты. Там, с металлических балок, вид на Эйфелеву башню. Каждый раз представляет, что Эллисон – не его Эллисон – на самой верхушке стоит и рисует звезды, кистью мажет по черному холсту неба. А он дотянуться мечтает, прикоснуться. Жаль, не может.

– Можно? – воспоминания раньше МакКолла входят, без стука, садятся рядом и костлявой рукой по-хозяйски обнимают за плечи. Там, в них – Эллисон, которая говорит, что его, Скотта, любит. Айзек здесь не пришей кобыле хвост.

Но границы расстоянием, годами прошедшими стерлись. Легче. На один хотя бы взгляд. Скотт изменился: повзрослел, не смотрит теперь по-песьи верно, доверчиво.

– Мне тоже ее не хватает, – зато чувствует, цепляется за больное, важное. Эл-ли-сон.

– Ничего бы не вышло, – Айзек себя убеждать мастак. Выходит, кстати, неплохо: почти верит. Скотт вот нет.

– Она не была последней.

Но первой, кто его забрал туда, к звездам (с высоты падать больнее?).

Айзек улыбается. Тут совсем рядом страшная черта. Ступить шаг – и сразу же летишь в пропасть. Она была. Забыть думать об этом. Притворяться. Выдумать, что упал и остался собой.

//

Утром Айзек просыпается от детского визга и плеска воды в ванной, неловко задевая Скотта локтем. Тот не шевелится даже, сном спит младенческим. Айзек сбрасывает с себя его руку и потирает затекшие конечности: тесно, неудобно, отвык спать с теми, кто трех футов выше.

На стойке нелепая пародия завтрака: пережаренные тосты, открытая банка арахисовой пасты и размазанное по тарелке фруктовое пюре. Запачканный слюнявчик болтается, к вытяжке привязанный; ложки, вилки, пластмассовые зверята – все в одном.

Айзек чувствует себя мамочкой: вытирает липкую столешницу, бросает в раковину игрушки. Ближе к ванной наступает в яблочно-арахисовую лужу. Замирает, вздыхает, стискивает зубы, потому что Стайлз. Одно только имя из себя выводит. Остальное же до бешенства буквально. Благо, пока контролируемого.

– Стайлз, вытри за собой, – не просит, не приказывает – констатирует. Отец в детстве порядку научил. – Что ты там вообще… – начинает раздраженно.

Делаешь.

Вопрос-не-вопрос в воздухе повисает вместе с облаком пены. А Стайлз. Знаете, тощий, длинный, в трусах с санта-клаусами в девять утра, он – это то, что Айзек предпочел бы никогда больше не видеть.

– Элли купаю. Да, кузнечик? Ты у меня сегодня будешь самой-самой красивой.

– Я вижу, купать в твоем понимании значит затопить все, что под твоей задницей.

– Бог ты мой, Айзек, с таким говенным характером ты никогда не найдешь себе девушку!

Элли хихикает. Как выясняется потом, не над ними – Скоттом, который на пороге ванной разминает мышцы. Стоит в одних пижамных штанах, и, кажется, в этом доме какой-то чертов запрет на одежду, серьезно.

– Доброе утро, – безрадостно говорит Айзек, и он почти уверен, что Элли пялится на кубики торса: ей год, парень.

– Скотт, она тебе глазки строит! – Стайлз смеется, малышку треплет по голове. – Рано еще, кузнечик. Дядя Скотти большой мальчик.

Та что-то балакает, протестует, машет руками: вода ручьями на плитку течет, о кафель каплями разбиваясь.

– Что говоришь? В самый раз? Оу. Ну, Скотт, ты сам все слышал.

– Да я и не против, – подыгрывает, улыбается.

Элли, смущенная, за Стайлза прячется, держится крошечными ладошками, но поднимается затем, из-за спины выглядывая, голышом в ванной стоя, смеясь.

Она на Стайлза похожа, да: родинки, ореховые завитки у висков, ямочки на коленках.

Но Скотт первый, кто замечает: в ней Малии больше на один только волчий взгляд.

//

Крис возвращается из супермаркета, когда Элли бегает по квартире, а Стайлз поймать пытается, чтобы одеть, но поскальзываясь, падая, сбивая локти об углы стен.

Однако ловит, наконец, подхватывает на руки, щекочет, целует в живот. Настолько хорош, что тянет на медаль “лучший отец года”. Вот только не отец (по документам, правам, жизни).

Крис губы растягивает в улыбке едва заметной, когда Стайлз справляется с липучками на подгузнике, присыпкой и пальцами, которые норовят в глаза залезть, ноздри, рот. Элли добирается до ушей, дергает за мочку, смеется, и Стайлз шутливо пугает: съем тебя.

Счастливый, этот мальчишка, который из потерь соткан, у которого тьма в душе.

Он здесь быть может столько, сколько потребуется: дни, недели. Он имеет право видеть, как растет его дочь.

Крис говорит: это не был его выбор, Малия. Крис думает: черт возьми.

– Ты был бы отличным отцом, Стайлз.

– Но не для Элли.

Арджент знает: Стайлз бы все отдал, чтобы она хоть раз назвала его папой.

//

Вечером Крис зажигает свечи на торте, и Элли тянется к огонькам, радуется, и Стайлз с ней вместе. Держит на коленях, смотрит по-детски восхищенно, завороженно.

Скотт снимает на телефон, поет “с днем рождения, Элли”, поворачивает камеру на Криса, Айзека (он Мелиссе фотоотчет обещал).

– Мы любим тебя, кузнечик, – Стайлз целует в щеку, обнимает, прижимается к макушке. И мама тоже.

Малия пропала; Питер с ней вместе, и это единственное, что за год узнали – не лучшая новость. Стайлз отправил ей фотку (всегда отправляет), подписал: наша девочка, Мал.

Элли год, на именинном торте одна свеча, и Стайлз загадывает: хочу, чтобы ты снова увидела маму, малышка.

Его, Стайлза, умерла, тогда, в десять. Сейчас девятнадцать, но не хватает, как в детстве, как тому мальчишке с дурацким именем. Никогда не будет теперь; это вырванный без анестезии и смягчающих обстоятельств сердца кусок. Это мама, одна, которую он другой не заменит.

Черт возьми, напиши же хоть что-нибудь, Малия! Скажи, что рада, что с ней все хорошо; что она красивая; что угодно! одно слово. Всего одно слово, Мал.

Она же твоя дочь.

Стайлз задувает свечу на пару с Элли. Он к этому дню год готовился. Триста шестьдесят пять дней, и плевать, что Малии нет рядом. Он здесь. Он приехал ради кареглазой малышки, в которой его, Стайлза, кровь.

Кивает Скотту затем, и тот вытаскивает коробку розовую в центр комнаты. Стайлз лыбится, самому увидеть не терпится, – будто не знает, – что там. Элли тянется к банту, дергает за ленты, ударяет руками по бумаге. Упаковку рвут вместе.

Айзек шутит про воскового двойника, упаси боже, если так. Стайлз не язвит – с терпением пятилетнего ребенка ногами трясет, ну же. А потом видят: точная копия стайлзового джипа с оговоркой только на размер.

– Роско-младший, – декламирует гордо, и Элли хмурит брови, и, кажется, в этот момент сердце Стайлза разбивается. – Тебе что, не нравится?!

Малышка стоит, сложив ладошки на животе, смотрит на мини-джип, Стайлза, снова на джип.

– Нет! Не может быть. Смотри, тут есть кнопочки. Видишь, на них можно нажать. И если потянуть за тот рычаг, Роско-младший поедет. Ну же, Элли, залезай! Тебе понравится.

Она смотрит еще несколько секунд, но интерес берет верх (да, Стайлз, это твой ребенок).

Он сажает в машину, сигналит, и гудок, правда, будто настоящий. Элли хватает руль, заинтересованная. И обоих затягивает. На сотню раздраженных айзековских вздохов как минимум.

Стайлз в джипе сам почти сидит, когда Лидии голосом вспоминает: только попробуй забыть или заляпать. Это дизайнерская одежда. Убью тебя, если узнаю, что что-то пошло не так.

– О, есть еще кое-что! Почти забыл.

Стайлз лезет к чемодану и со дна достает несколько сложенных сикось-накось платьев (они были в чехлах, но, господи, Стайлз, это же лишний вес!)

– От Лидии. Сверхмодная коллекция какого-то Хуасе, Херасе.. короче, вот! Помялись немного, но ничего страшного, – Стайлз кивает, всучивает Крису, а сам бежит к Элли.

Скотт смеется: не жди, брат, радушный прием (и приветственного секса). Айзек ловит взгляд, усмехается: скажешь Лидии?

Стайлз возится с Роско-младшим, толкает, имитирует звуки двигателя, тормоза, пока Элли, не переставая, долбит по гудку. К вечеру она настолько возбужденная, что отказывается вылезать из джипа и от Стайлза отходить. Тот о времени забывает: что спать пора, ребенок, режим. Крис качает головой, когда Айзек собирается напомнить: не сейчас.

– Скотт! – зовет Стилински позже. – Свой подарок тащи!

У того серебряный медальон, выплавленный из последней отлитой Арджентом пули. В центре – трискелион. Одевает волчонку на шею сразу, проходится пальцев подушечками по родинкам. У Элли зрачки – как две капли дегтя. Багровость его взгляда в них зеркалит до ошибочного четко.

========== хлопчатобумажный принц ==========

Скотт и Стайлз улетают следующим утром, и жизнь возвращается на круги своя: порядок, тишина и паста на ужин за обсуждением последних новостей.

Айзек накручивает спагетти на вилку, пока Крис с божеским мастерством в две руки кормит Элли и себя. Выглядит счастливым – каждый из них, на самом деле. И это не подобие, это семья.

Арджент приютил когда-то беспризорного щенка. Теперь щенок вырос и понял: он дома.

//

Все меняется, когда душным сентябрьским днем Крис говорит, что они улетают. Не объясняет, куда. И не разжевывает.

– Собери вещи. Выезжаем на рассвете.

Что-то не так. Осознание этого в складках морщин меж бровей и волнении, которым за милю несет.

Айзек думает: опасность здесь, в Париже. Понимает, что ошибается, когда утром случайно замечает в багажнике арджентовского джипа чехлы с оружием. Всем, которое есть.

– Вечером вы прилетите в Мехико. Дерек встретит вас там и отвезет в Хуарес, где вы некоторое время поживете с его сестрой.

Кора – Айзек помнит.

– Здесь, – кивает на детскую сумку, – деньги, документы и то, что может понадобиться в дороге. Остальное купите при необходимости, когда будете на месте.

Крис делает вид, что все нормально, в порядке, что так и должно быть. Айзек знает: ни черта. Он мог бы задать сто семнадцать миллионов вопросов, но спрашивает только:

– Ты вернешься? – ясно – живым.

Крис смеется, треплет по голове мальчишку.

– Я не оставлю вас, Айзек. Вы – моя семья, – (обещай, Крис). – Позаботься о сестре, пока меня не будет рядом, – он улыбается, но Айзек не слепой, Айзек видит: Арджент руль сжимает, и костяшки – белые-белые. – Ты справишься.

У аэропорта Крис целует Элли в лоб, и она сонно, не разлепляя глаз, бормочет: папа.

– Скоро увидимся, – выдержка солдатская.

Айзек знает: Крис не оставил бы их вот так, без объяснений, не будь это что-то действительно важное, а сам не уверен, что выкарабкается. Он сможет. Он должен – такова установка. Но этого не хватает, чтобы поверить.

Айзек оборачивается на входе, прижимая к себе Элли, которая шею тоненькими ручками обвивает, и видит: Арджента нет. Джипа тоже.

Они остаются вдвоем.

//

В Мехико жарко; загорелые таксисты впаривают услуги и места в грязных тачках, треща по-испански. Айзек отбивается, твердит: нет, пробиваясь через толпу. Элли капризничает, трет глаза, и они оба чертовски устали, и Айзек, кажется, сходит с ума.

– Тш, еще немного, Элли, потерпи.

Тринадцать. Часов. Дерек обязан объясниться, сказать хоть что-нибудь. Они же, черт возьми, в Мексике. И Айзек знает только, что Крис не прилетит сюда – чувствует. (Он уже не справляется).

Дерек стоит снаружи и курит, и он, серьезно, ни за что не узнал бы его, не окликни тот.

– Выглядишь дерьмово, – признается честно (какие приветствия, о чем речь).

У Хейла бледность демоническая, острота скул и пустота в серых дырах глаз.

– Хватит трепаться, садись в машину, – отрезает, обрывает.

Айзек больше не хочет спрашивать.

Дерек не сюсюкает и не говорит с Элли, как это делали все, кто проходил мимо. Он просто не обращает внимания, никак.

В тишине его черной камаро Айзеку хочется застрелиться.

//

Они приезжают в Хуарес следующим днем и останавливаются в одном из пестрых мексиканских кварталов в стиле гангстерских боевиков. Здесь шумно, тесно и пахнет пережаренным мясом, и толпы закопченных людей сидят на бордюрах, балконах, овощных ящиках босые, с торсом голым, мазутом на рваных штанах.

Айзек в белом поло чертовски не вписывается; никуда здесь, право. Он мальчик не избалованный, но к хлопку и булочной на углу привык, не переучить.

– Иди за мной, – Дерек не спал шесть дней (они разбиться могли); к Дереку подойти страшно.

Местные косятся странно, и Айзек Элли к груди прижимает, закрывает от взглядов, голосов, всего – он, кажется, параноик (станешь тут).

Поднимаются по выкрашенной в желтый лестнице – грязный желтый. Айзек на автомате оттягивает ворот футболки: душно, воздуха не хватает. Элли хнычет.

– Здесь.

Дерек толкает дверь (Айзек не успевает запомнить номер на стене), и видят: Кора. Сталкиваются лицами почти. Они пересекались пару раз, еще тогда, давно, в БиконХиллс, но впервые близко так.

У нее медный загар, волчий оскал и кольцо в соске (топ обтягивающий). Айзек стыдливо отводит глаза, но ей плевать. Она на него, Айзека, даже не смотрит.

– Я еду с тобой, – Кора говорит, конечно, Дереку, с Дереком.

– Ты остаешься, – ставит (нет) точку.

– Черта с два, я еду. И ты не сможешь запретить мне, братец.

– Мне не нужны добровольцы, – раздражается, терпение теряет. – Это не игра в героев, так что заткнись и постарайся не вляпаться в дерьмо, пока меня нет.

От обоих злостью несет, яростью животной буквально.

– Да пошел ты, Дерек, – Кора орет вслед, кулаки сжимая до крови на сбитых костяшках.

Слышат: стук дверцы и визг шин. Внизу кто-то перебивает отборный американский мат на испанский манер.

– Вот черт, – Кора вздыхает.

Айзек уверен: это (что бы то ни было) слишком для них всех. Это задница; он теперь тоже в ней.

– Если ты хоть слово об этом скажешь, я тебе врежу.

– Не собирался.

– Вот и отлично.

Айзек не пытается улыбнуться. Никто из них. Понимает: здесь. не. дом.

– Комната вторая слева.

Кора кивает на коридор. И уходит.

Она возвращается вечером с пакетом мексиканской еды и маской-улыбкой. У нее волосы стянуты в хвост и зубы белые, и она, должно быть, здесь за свою: Дерек говорил, что жила в Мехико пару лет назад.

– Голодные? – спрашивает по-доброму. – Брат не разбежится зарулить куда-нибудь по пути, я его знаю.

Айзек совсем не думает о еде. Только: насколько тяжело ей, Коре, говорить о Дереке так, будто ничего не произошло. Хейлы все такие?

Она не дожидается ответа, разворачивается, улыбается Элли.

– Смотри, что я тебе принесла, – высыпает на стол печенье: львята, тигрята, панды. Каждый со своей начинкой. Айзек не доверяет, но лезть не решается. В самом деле, Кора пытается быть милой.

– А ты не особо разговорчивый, да? – усмехается, но смотрит беззлобно.

– Так нам поговорить не о чем, – это правда, и Айзек не понимает, почему она раздражается.

– Обижен на жизнь или просто поныть любишь?

– Не имею привычки делать вид, что мне интересно, когда это не так.

– Ну надо же, и что тогда заслуживает твоего гребаного снисхождения?

– Объяснение того, почему мы здесь, а не в Париже.

Кора напрягается. Айзек думает, что не должен был.

– Хочешь интересную историю? Валяй. Дерек по уши в дерьме, потому что мудаки с Гватемалы подставили его на огромные бабки. Брэйден схватили, и мы понятия не имеем, жива она или же ей давно прошили голову. А твой друг-охотник вместе с Калаверас – мне плевать, знаешь ты их или нет, – собирают людей и оружие по всему миру. Там минное поле, а я здесь тебе сопли подтираю вместо того, чтобы помочь.