Текст книги "Хейл-Стилински-Арджент (СИ)"

Автор книги: takost

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Кора хмыкает невесело. Аптекарь в очередной раз (девятый, десятый?) мотает головой, и смоляные засаленные кудри падают на его выкорчеванный морщинами лоб.

Айзеку без подкованного языка ясно: бессилие. Что ж, Хейлы не из сговорчивых – Лейхи знает, Лейхи на опыте собственном прочуял, прочувствовал.

Но мексиканец времени не теряет, мексиканец на Айзека смотрит пристально, долго. В колодцах глаз черных, бездонных одно – ты.

– Иди с ним, – бросает вдруг Кора. – Хесус даст тебе кое-что из лекарств, – и добавляет зачем-то, – пожалуйста.

Того утреннего, спокойного, счастливо, нет. Взгляд утомленный, но Айзек видит, как проскальзывает что-то. Теплота: ему, для него.

– Все будет в порядке, да? – перехватывает руку, и прикосновение, касание – это током бьет; это то вчерашнее, настоящее. (Что же ты делаешь?).

– Нет ничего, с чем мы не смогли бы справиться, Айзек, – звучит надеждой. Мнимой, выдуманной – плевать. Она есть, должна быть, и Айзек знает, верит.

Не на них, нет. На выход.

Мимолетная улыбка на губах, а после – холод разнятых рук и когти, по прутьям ребер скребущие.

Кора делает вид, что не чувствует себя чертовски паршиво. (Не впервой ведь, так?).

Берет волю в кулак и держится день, вечер: когда пытается Элли развеселить, бодает, щекочет поцелуями; когда разрывает слипшуюся от крови майку, отлепляет повязку от раны гнойной, рваной; когда протыкает иглой кожу; когда гасит свет.

Брэйден во сне дышит прерывисто, хрипло, и от этого паршивей вдвойне.

Кора поднимается на крышу. Ждет Айзека, чтобы сказать, что он ошибся тогда, в один из их вечеров; что ей, черт возьми, страшно, она боится, в ужасе, потому что понятия, что делать, не имеет, но он не приходит.

Ни в полночь, ни после.

И она сдается. Никакая не сильная-девочка-Хейл. Лора была, но не она.

Кора плачет. Растирает слезы по лицу, сморкается в рукав, шмыгает носом, и ей, честно, плевать, как выглядит, слышит ли кто или видит.

Ей страшно не когда-то там. Ей страшно сейчас, Господи, чертовски, потому что она теряет их – семью.

Они же де-факто всего лишь дерьмовые остатки, а жизнь нацело делит. Жизнь делит.

– Дерек, ты не оставишь меня, сукин сын, ты не можешь, ты обещал мне, – конечно, в пустоту, в черноту ночи, неба тихо, надрывно. – Пожалуйста, Дерек.

Кора дрожит, цепляется руками за плечи, раскачиваясь, чувствуя себя уязвимой, и это, право, худшее. Потому что она, Кора, не имеет права на боль. Не сейчас.

И тогда она поднимается. И она заставляет себя быть сильной, быть Хейл.

(Кто, если не она?).

А где-то там, через мили, трассы и мексиканские пустыни, Крис говорит Дереку, что они победили.

========== о двух полосках и тестах на беременность ==========

Когда Брэйден утром заставляет себя разлепить глаза, первое, что видит: стул и Кору на нем, которая, перекинув ноги через подлокотник, спит – разумеется, об опухших веках и вспоротых когтями ладонях ни слова.

– Детка, что ж ты творишь, – Брэйден хмыкает, и это с трудом, у этого крови соленый вкус, и тут, конечно, о том, чтобы встать, речи нет, но Брэйден не Брэйден, не будь ей плевать, можно подняться, нельзя – какой там постельный режим, док.

И она встает. Потому что какого хера разлагается, когда девчонка в одиночку гребет кучи их дерьма.

Катит к себе модный столик на колесах, хватает шприц, склянку, упаковку зубами рвет, колет в вену, и это на раз-два, быстро, умело. Откидывается на спинку дивана, переводит дыхание. И чувствует взгляд на себе. Не человеческий, нет. Волчий, пустынный.

– Да ну, – возле нее – ребенок.

Брэйден усмехается, узнает. Оставила. Конечно же, другого-то быть не могло: подростки-моралисты научили дикую девчонку правильному. Она-то знала, что не убьет: не решилась бы.

Неплохо выкрутились в итоге, право. Арджент, надо же.

– Глаза у тебя мамины, – в самом деле, вау, совпадение ли, что ребенок-Хейл среди Хейлов и оказался?

О, едва ли. Крис-то стратег, Крис все продумал.

– Ты знаешь? – вдруг подает голос Кора, ладони пряча стыдливо. Ох, девочка.

– Малия, – Брэйден отвечает просто, и она уже знает, что это значит, будет значить.

Кора два плюс два не складывает, странно.

– Элли дочь Малии? – удивляется вместо, говорит так, будто не верит. Она же, в самом деле, и не задумывалась, откуда она, малышка, появилась. В смысле да, ясно, Дерек привез сюда, потому что Крис сказал – это все, что знала.

Остальное вроде как не положено ей, Коре. Да и не интересовало – зачем бередить, глупые? Ребенок есть ребенок, не важно, чей.

– Она не просто дочь Малии, она Хейл, – подводит Брэйден, и шестеренки крутятся, и понимает вдруг, что, осознает.

Клан.

Дерек, Питер, Малия, она, Кора, и.

Элли.

//

Разумеется, это ничего не меняет. Только тот факт, что они вроде как семья теперь. Та, которую когда-то отняли, забрали, выжгли дотла керосином и дешевыми спичками.

Малышка-то уже родное, важное, и Коре, честно, плевать, кем приходятся, потому что любит и так, без справок, анализов, прочей долбанной ереси. Но Брэйден не об этом, конечно; о том, что место ее здесь, дом, и от этого паршивей, хуже: кто она, Кора, чтобы решать?

Будет день, когда Айзек увезет ее отсюда. Айзек, Крис. Крис, разумеется, Крис, он отец, он вернется. Кора делает вид, что не считает часы – тридцать.

Будет день, когда им придется прощаться.

– Поговоришь со мной?

Она оборачивается – Айзек. Конечно, он. Крыша же, совместное это, общее, их. Внизу Брэйден с Элли смотрят “Чудо-зверят”. Тупой, знаете, мультик, а вышло, что Кора-то и есть тот пресловутый склеенный геройчик – здесь не от героизма.

Брэйден сказала: перестань думать, детка. Не всевышние, судьбу не перелепим. А ссадинам на лице буквально в противовес: я могла помочь.

Но на самом деле могла ли?

– Кора.

– Почти двадцатник уже Кора, ага. Скоро юбилей, поздравишь? – безразлично.

И он, Айзек, поверил бы, но сама себя выдает. Оборотни же, на волну одну настроены, как бы иронично не звучало. Он ближе подходит, он запястья перехватывает, но Кора, конечно, Кора: руки вырывает нервно, а там, глубже, – страх. Потому что ладони в решето все еще, по-прежнему, мясисто-рваные.

И на секунду – черные полосы по его венам, рукам жилистым.

– Тебе больно, – утверждает.

– Нет, сбой в твоей волчьей системе, – отрицает.

– Разве ты не должна была исцелиться?

Ладно, он не спрашивает, что произошло, и Кора хотя бы за это не посылает его к чертовой матери.

– Понятия не имею, – раздражается, потому что да, черт возьми, должна была. Но не исцелилась.

– Дай руку.

– Нет.

– Дай мне руку, Кора.

Знает, что нужен.

– Я в порядке, Лейхи. Займись лучше делом.

Он не верит. Она раздражается, сама за руку хватает, стискивает, показывая: видишь, ничего нет?

Ему, конечно, знать не обязательно, что вопль душит внутри.

//

Ладони не заживают.

Вечером Кора лепит на них пластыри и готовит ужин – слишком устала, чтобы думать. Обо всем этом. Элли возле хвостом вьется, не отходит, жмется к ногам.

– Ко-л’а, кол’а, – обнимает. Крепко так, по-детски искренне, за колени цепляясь. Чувствует будто, что не так что-то, неправильно.

– Я, я, – Кора на корточки садится, щелкает по носу, улыбается (Элли ради), но это снаружи, не через силу, нет, конечно, но сквозь ожидание то, бессилие, которые кислотой разъедают, сжигают; это слабое, вымученное.

Элли смотрит глазенками серьезными, темными, и в них Кора истощение собственное видит, не чужое, нет; надежду, что гаснет, тухнет. Веру-то переоценивают; веры как таковой и нет. О чем речь, надуманное, выдуманное, щит лишь. Плюс: к жизни устойчив. Минус: из металла.

Здесь духа упадок – коррозия. Здесь сам себя разрушаешь. Кора уже.

– Боба, – Элли тянется к ладоням. Элли знает все, понимает: больно.

– Да, милая, – не там только – в груди, за щитом пробитым. Кора усмехается: нет ничего, с чем мы не смогли бы справиться. Ха.

Ложь отменная, подавай на серебряном блюде. Эта, про справились. Добавь “рас” – честнее выйдет. Расправились. С ними.

Мне больно, – не вслух, нет. И хочется, ей-богу, разрыдаться. Как в свои десять. Но и тогда давила, глушила, кусала губы, потому что нельзя было.

Потому что Дерек не плакал. Лора не плакала. И мама тоже. Никогда. Потому что сдалась уже вчера, лимит исчерпала: хватит, хватит.

– Кол’а.

– Кора.

– Радуйся, что мой кулак не встретил тебя раньше, чем ты подкрался, Айзек.

– У тебя соус подгорел.

Между, кажется, пропасть. Элли смотрит на них снизу вверх, головой туда-сюда вертит. А они – друг на друга, друг в друга, чтобы глубже, больнее, недостаточно будто уже.

Кора влюбилась, как девчонка. Ему-то, конечно, не сказала, что в первый раз такое. Были другие, был Бойд, но не он. Теперь отдельное, только, увы, проваленное. Причина: не судьба. Серьезно, а кто-то в нее, судьбу, верит, а? Смешно.

Разрыдаться, как в десять; нельзя – команды машинные, сигналами в мозг.

– Не люблю, когда мне врут, – Айзек бросает безразлично. Кора бы сказала, что ей все равно, что он любит, но молчит.

//

Ночью звонит телефон.

Не разбирая, одевается: рубашка поверх обнаженной груди, шорты; ноги – во вьетнамки, сбегает по ступеням и выгоняет старый байк из гаража. Брэйден не будит: упертая же, с ней поедет, хотя стоит едва.

Кора, – она слышит. – Постарайся не разбиться.

Это Айзек. Нервничают оба, конечно, но он остаться вынужден: должен быть здесь, с Элли, когда она проснется. Кора передала: Крис приедет, как только сможет.

Как только. Заводится быстрее, чем допотопный харли – о брате по-прежнему ничего не известно. Ладно, знает хотя бы, куда путь держать. Гонит по пустынной трассе на ранчо, которое Дерек купил пару лет назад – место сбора изменить нельзя. Он ведь должен быть там, обязан, да?

На подъездной дорожке пробитые тачки; земляное брюхо шинами раскурочено. В окнах свет. Кора въезжает в облупившийся заборчик и режет ступни, но на это плевать. Влетает в дом с краской вместе, что с двери сыпется, оглядывается, зовет по имени. Мужик – черт знает, кто такой – со ствола кровь оттирает возле, голову поднимает, губы – в усмешке, по телу взглядом, и затем туда кивает, в сторону: жив он, малышка.

Кора врезала бы сыну сукиному и глазом не моргнула: охотники через одного все ублюдки, но не дает единственное одно, держит: он там был. Все они. Не она, нет. Раз здесь, значит, бился – в бою даже мудачье на вес золота. А они-то за слово, кодекс плешивый.

– С дороги уйди.

Хмыкает, отходит, пропуская, губы облизывая.

Кора обещает себе: когда-нибудь. И поправляет: никогда. Все отдаст, чтобы бойцов этих в первый и последний раз здесь видеть. Черта с два отпустит его, Дерека, снова. Лучше сама. Лучше сдохнет за. Если терять, то только себя. Так?

– Разве я не говорил, чтобы ты не лезла, куда не надо? – это о ее руках. Даже смешно, потому что сам металлом нашпигован до отказа, на ногах еле держится, и здесь об исцелении и речи нет. В отличие от нее. В противовес – будто драка в детском саду. Ее боль с его – ничто.

– Я ненавижу тебя, Дерек. Если бы ты только знал, как сильно я. Тебя. Ненавижу, – срывается. Голос, она.

Когда было десять, тайком от мамы растирала слезы по его рубашкам.

Сейчас девятнадцать. И мамы нет, чтобы сказать, что должна быть сильной.

//

Они, разумеется, не празднуют возвращение. Не делятся впечатлениями и не посвящают в подробности. Латают раны, делая вид, что так и было, так и должно быть.

Не забывают, нет. Просто живут.

Следующим утром Дерек отвозит Брэйден на ранчо, и они занимаются любовью на льняных простынях в одной из спален, и они не говорят: я люблю тебя. Они обещают, что не уйдут.

– Ты говорил, что хочешь правду.

Там, в городе, Айзек пакует вещи, и он оборачивается, когда Кора закрывает за собой дверь.

Они уезжают: Крис, Элли и он. Обратно, в Париж. Айзек знает, хотя Арджент прямым текстом не сказал: здесь, в Мексике, не их дом. Коры, Дерека, Брэйден – да. Но не Криса. Айзек давит в себе мысль, что нет, мог бы стать, но.

– Я говорил, что не люблю, когда мне врут, – он смотрит на нее, и да, он не готов прощаться.

Кора усмехается. Айзек не знает, что она заставляет себя сделать это.

– Ты, наверное, не думал, что я втрескаюсь в тебя, да?

Они напротив друг друга, и это апофеоз, и прошедшее то и стертое, потерянное, чего сами лишились.

– Ладно, плевать. Просто, – Кора делает шаг, – будь джентльменом и поцелуй на прощание.

Меня. Она вытягивает руку, и она улыбается, и он понимает, что специально делает это, за шуткой прячась. Это он ошибся.

И Айзек, конечно, не целует руку (никакой не герой рыцарских романов).

Айзек целует ее.

Они лежат на тесной односпальной кровати. Кора к нему жмется, по груди пальцами водит, взглядом – по скул росчеркам четким, острым, лезвиям; а он, Айзек, – в потолок. Молчат. Сердце стуками время до отъезда мерит. Затем шепотом:

– Айз.

Итак, у них был секс. Прощальный, который поставил точку. И будто все просто, но нет. Не сможет он бросить, разорвать, свалить в Париж теперь, когда привык. Когда она, Кора, под боком живая, горячая, в него влюбленная.

Не просто, потому что три недели под одной крышей вместе хотели или нет, но были. Так карты легли, так надо. А с другой – они позволили. Дуло к виску не приставляли – сами решили, сами объятия раскрыли и летели туда, в них, вниз.

Оба со сроком годности истекшим, из штампованных, брак. Эллисон не была такой. Девочка из китайского фарфора, куда ему, со сколами, до нее. А однажды треснула. И снова, и снова. Айзек от себя отрывал каждый раз. Забывал только, что сам не фарфоровый. И он не починил. Не смог.

А потом целовал руки Коры, и они заживали. Айзек не знал, что и она тоже.

– Айзек.

– Что?

Все это не просто, потому что он снова трус.

Она хочет попросить его остаться. Хочет сознаться, что нужен ей, важен, и нет дела, что он знает и так. Но она молчит.

Айзек повторяет вопрос. В конце концов, она головой качает – выглядит определенно глупо. Тогда точку ставит он, на Криса ссылаясь, которого в квартире-то и нет. Зато оба знают, что так будет лучше. Он уйдет сейчас, и им не придется делать вид, что все в порядке. Что это всего лишь секс.

Она чувствует тошнотную усталость. Тело ломит, но списывает на паршивые деньки. Айзек замечает, что болезненно морщится, только не спрашивает.

Идет к выходу и в дверях удачно сталкивается с Крисом – у того багажа нет, только ствол.

– Айзек. Куда-то идешь? – Арджент удобнее перехватывает Элли, которая болтает сама с собой у него на руках. Не выглядит, признаться, человеком, в путь-дорогу собравшимся.

– Нет, просто искал тебя.

– Все в порядке? – Крис задерживает ладонь на его плече. Банально в своей привычности.

– А’си, а’си.

– Да, в порядке.

– Хотел о чем-то поговорить? – Арджент как Арджент, но есть в его лице что-то, что напрягает изрядно.

– Ага, вроде того. Ты же, кажется, так и не сказал, во сколько улетаем.

– А мы разве куда-то летим? – Крис удивляется.

Айзек мог бы подумать, что это шутка. Может быть, даже посмеялся бы, не стой именно Крис перед ним – среди Арджентов встречаются юмористы, а?

– А разве нет?

– Я – лечу. А насчет тебя не уверен. Если ты, конечно, не оплатил никакой билет во время моего отсутствия, – Крис усмехается.

Айзек понимает только, что этого вот как раз и не понимает: как это – не уверен?

– Разве наш дом не в Париже? – с места в карьер, формулировка вопроса до смешного детская. Зато “наш дом” – он, Айзек, впервые же об этом прямо. И он тогда напрягается и понятия не имеет, в чем дело. Это он ошибся? Что-то не так понял, да?

А Крис непривычно губы в улыбке растягивает – он что, глупость сморозил?

– Дом может быть где угодно, Айзек, но всегда – где твоя семья.

И пазл тут уже складывается.

– Хейлы. Семья Элли, – это вслух.

А дальше понимает: не спонтанное это решение. Арджент знал, что они, в конце концов, будут здесь. Знал уже в тот момент, когда Элли впервые заснула на его, Айзека, руках. Ей было два месяца, и ей нужна была стая.

Что ж, Арджент ее нашел.

//

Они остаются. Что интересно, все это почти годится для интрижки подросткового сериала по Fox (девушка Кэмдена смотрела когда-то такие – Айзек помнит).

Сопливый сюжетик и хэппи энд на десерт. Жаль, в актерстве не силен. Был кружок в школе, а он, Айзек, не ходил. У него отец тренером был, у него тренировки по плаванию попеременно с морозильной задержкой дыхания.

Наверное, зря. И телек не смотрел – а надо было. Стилински цепляет факты из телешоу и документалок себе в помощь, а Айзек топчется на грязно-желтой лестнице и понимает, что те розовые сериальчики точно не подвели бы: Кэмден же всегда знал, что делать.

– Зайдешь, наконец, или продолжишь пялиться в мое окно, а, сосед? Учти, я дважды не предлагаю, – Кора усмехается, останавливается, но не рядом, и это опять неправильно. Айзек-то уже знает, что влюбился. В эту девчонку-оборотня с пятнами машинного масла на лице. В его девчонку.

Но в привычной манере облажался. Еще тогда, перед надуманным отъездом. Знал же, что она любит. Знал, что хочет, чтобы был с ней.

Но все равно ушел.

Что-то оборвалось.

А потом Крис снял квартиру по соседству, перевез вещи, и они остались. Счастливый конец? Есть, но не здесь.

– Чертовски содержательный разговор, Айзек, – Кора закатывает глаза и ступает дальше, когда он вдруг перехватывает ее запястье.

– Зайду, – говорит настойчиво, делая вид, что не заметил, как вырвала руку.

Но там, в квартире они оказываются еще дальше друг от друга. Кроме того, Айзек, конечно, не слепой и видит: здесь пусто. Пусто в значении тотального одиночества.

Становится тяжело дышать. Падает стул.

Кора сглатывает, но она не спрашивает Айзека, в порядке ли он. А он нет. Он не в порядке. Она, как ни странно, тоже.

Тогда фокусирует взгляд на консервной банке, которую Кора к этому моменту уже ковыряет ножом. Глубоко вдыхает. А после лезвие соскальзывает.

– Кора, – у него вырывается для себя неожиданно.

– Подумаешь, порез. Это не смертельно, принц.

Но не в этом дело. Незаживающие ссадины. На руках, пальцах, худых коленках. Он готов поклясться, что за воротником рубашки засос, который ей поставил без малого две недели назад.

– Ты не исцеляешься.

– О чем ты?

– Ты не исцеляешься, Кора.

Айзек подходит ближе, задирает рукав рубашки и оказывается прав: девчачьи пластыри в цветочек. Десятки пластырей.

– Я не обязана была говорить тебе, ясно? – она раздражается, но он ни при чем. Не в нем причина. Конечно, не в нем.

– Кора.

– Ни малейшего понятия, что происходит, – нехотя уступает она.

– Ты говорила с Дереком?

– Ясное дело, что нет. У него и так полно проблем. Не собираюсь становиться еще одной.

– А если он знает, как помочь?

– Мне не нужна его помощь, Айзек, ладно? – отрезает. – Я с этим разберусь. А ты лучше держи язык за зубами.

– Дело в силе, – догадывается он. – Ты теряешь ее.

– Я не слабая.

– Я не сказал, что ты слабая. Всего лишь то, что теряешь силу.

– По-твоему, это не одно и тоже?

Она права. А он думать хочет, что это не так, но она оборотнем бесполезна. И вдруг отчетливо понимает, что не намерен списывать Кору со счетов. Никогда.

– Но твои руки. Разве раны не затянулись?

– Да, но, – она запинается. Она не собирается говорить: когда мы были вместе. Это же удачное стечение обстоятельств, случайность, и только. Это не он, и они не вместе.

И она не понимает, зачем тогда тянется к его губам. Но больше всего – зачем он целует ее в ответ.

//

Они не встречаются. Не ходят на свидания и не держатся за руки, и он не пишет ей на ночь, и они не спят в одной постели, но Айзек так крепко прижимает ее к себе, когда лежат на крыше, сплетая ноги, и он чертит что-то на спине, забравшись рукой под ее рубашку, и он смотрит в глаза, и он знает, что все будет в порядке.

Он отдаст свою силу, если так будет нужно.

Они вместе работают в автомастерской, и Кора крутит пальцем у виска, потому что Айзек ни черта не смыслит в тачках. И она раздражается, когда он лезет к ней, лежащей под железным брюхом проржавелого седана, и она раздражается, когда он в принципе куда-то сует свой нос, но Айзек приносит чизбургеры и картошку фри, и Кора хотя бы за это готова его терпеть.

В нее влезают хэппи мил, две порции куриных наггетсов и карри из кафешки напротив, и Айзек не удивляется, когда она жалуется ему, что потолстела.

– Не поверишь, но мне нет дела, – он вытирает ладошки Элли, которая сидит рядом.

– Нет дела, – повторяет она, пытаясь запихнуть в рот несколько трубочек. – Нет дела. Нет дела.

Но это теряет значимость, когда Кора случайно режет палец упаковкой. Кровь на белизне салфеток напоминает, что за четыре месяца они так и не сдвинулись с места.

У нее кружится голова, и она на девяносто девять целых и девять десятых человек теперь, и радужки не горят, и нет когтей, но она не умирает. Это не то, что было с Дереком; и не то, что было с ней, когда на их головы свалился Дарак.

Что-то другое.

Они ищут ответы и продолжают жить: болтают со Стилински по скайпу, ездят на ранчо на выходные и вместе принимают душ.

– Так ты мой парень? – интересуется она, когда он медленно ведет кусочком мыла по ее животу.

– Если ты этого хочешь.

Но оба же знают ответ: да. Естественно, да. Она жмется к нему всем телом, и она чувствует тогда: они вместе. Кора уверена в нем и в том, что так должно быть и так будет.

А потом появляются ответы.

Это случается через месяц. Она сидит на бортике ванной, смотрит на две полоски на экране теста и поражается, как не поняла раньше: вот же причина, вот. А вместе с этим уверенность закручивает в воронку слива осознанием: ребенок.

У них будет ребенок, который родится через четыре месяца. Она упорно не допускает мысль о том, что он не родится.

И она говорит: пиздец. Но ей хватает слов, чтобы добавить:

– Понятия не имею, что мы скажем твоему папе.

========== семья ==========

На следующий уик-энд они все собираются на ранчо, чтобы пожарить барбекю, и Дерек с Айзеком вытаскивают из дома стол и расставляют пластмассовые садовые стулья, и они шутят, и Элли путается у ног, и Айзек впервые не одергивает себя, когда думает, что они семья.

Потому что все, что делают, так естественно: Крис пытается одеть Элли кепку, а она не слушается, вырывается, чтобы помочь Брэйден донести лимонад; и она бежит к Дереку после, и он садит ее на шею, и это правильно. Жизнь, которую они заслужили.

Не хватает Коры.

В последние дни все чаще, но Айзек знает: не ее вина. Айзек в курсе многого, если говорить честно.

– Ты в порядке? – находит ее в летней кухне, сидящей на дощатом полу. На ней одна из его больших рубашек, и у нее вид усталый, и Айзек не удивляется, когда замечает разбитые тарелки рядом.

– Все валится из рук, – объясняет Кора. – Черт. А я ведь уже должна этому дому хуеву тучу всего.

– Дереку нет до этого дела.

– Зато мне есть, – бросает суховато, а на него, Айзека, даже взгляда не поднимает.

Заправляет прядь за ухо, сгребает керамики осколки. Бормочет:

– И не только до этого.

А он слышит.

Разумеется, слышит и знает, что ему, знает, о чем. Знает. И хочет сказать: мне тоже, Кора, мне тоже есть дело.

Потому что речь не о наборе чертовой посуды. Речь о ребенке.

– Я, – Айзек теряет слова. И эти несколько секунд, когда она поднимает голову, и когда она смотрит на него, и, черт, когда он думает, что она носит его ребенка. Секунды, в которых есть смысл. Больше смысла, чем в каждом годе его маленькой жизни. (Эта история о маленьком человеке – не история о герое).

Но иногда достаточно сделать один шаг, чтобы стать бо́льшим. Большим для кого-то одного. Кого-то крошечного, слабого, ищущего тебя в сотнях тысяч других.

– Я знаю, Кора, – наконец, говорит он.

А ей не хватает времени даже, чтобы вдохнуть (не то, чтобы ответить), потому что в следующий миг Элли ураганом влетает в кухню, волоча за собой плюшевого волчонка Скотти (идиотское имя для игрушки, Айзек), и она улыбается во все двадцать молочных и вприпрыжку бежит к Коре.

– Пошли, – тянет за руку.

А потом вдруг отпускает.

Итак, Элли два. Она оборотень-койот, и она делает десятки других вещей, которые не по зубам большинству двухлетних карапузов, но ей не нужно все это, чтобы заглянуть в глаза, сжать губы, а затем прижаться к груди крепко-крепко, обнять так громко, будто это слова.

Потому что она не будет гением или ребенком-оборотнем в первую очередь, нет; она будет чуткой и наблюдательной малюткой.

– Иди ко мне, малыш, – Кора подхватывает ее на руки, и Кора ощущает их обоих, ее крох, которые не знают друг о друге, но будто бы чувствуют; потому что он пинается, когда Элли рядом, потому что Элли инстинктивно жмется к животу.

– Ты моя любимая девочка.

Целует ее в кончик носа, и Элли морщится забавно, а она, Кора, разрыдаться готова (будь неладна эта чувствительность).

– Ты моя любимая Кола, – говорит малышка искренне, и Кора чувствует, чувствует все это. Не чутьем оборотня, нет. Женщиной.

А Айзек переминается с ноги на ногу рядом и не понимает, конечно. То есть видит, слышит, но не знает. Не ощущает так, как она. И Кора замечает это в его глазах, и это сбивает с толку.

– Я возьму ее, – произносит, когда Кора поднимается с Элли на руках.

– Все нормально, – отвечает она, и малышка крепче обхватывает ее за плечи. – Мы собираемся вывести лошадей. Ты с нами?

– Н…

– Да, Асек, да! – перебивает Элли, хлопая в ладоши.

Айзек, конечно, добавить не успевает, что не катается и лошадей, кстати говоря, не терпит. (Кому интересно, что он разбил голову в шесть, свалившись с пони на школьной ярмарке? Коре уж точно нет).

Он не боится, у него нет гиппофобии, нет, и лошади, разумеется, – это не четыре стены, но Айзек смотрит затем в жуткие дыры черных глаз, и он чувствует, что ничем хорошим это, ей-богу, не кончится. Серьезно, ничем.

– Кто хочет с нами? Дерек?

– Я не хочу, – говорит Хейл коротко, закинув ноги на один из стульев. На нем клетчатая тенниска, и он, вероятно, сошел бы за дедулю, не будь подкачан, как Шварценеггер.

– Зануда, – Кора закатывает глаза, дергая лошадь за поводья. – Старик Менфрид в свои восемьдесят сделал бы тебя.

– Старик Менфрид умер, когда играл в гольф. Он сделал бы меня только в собственной глупости.

– О, иди уже, – бросает Брэйден, сталкивая Дерека со стула. Кора довольно хмыкает.

– Пусть Айзек едет, – пожимает плечами Хейл.

– Что? Причем тут я? Это твои лошади.

– По-твоему, я похож на конюха?

– Ты похож на обвисшую мошонку, Дерек, – встревает Кора.

– Мошонка, мошонка, – вторит Элли радостно.

Дерек усмехается, расслабляясь в стуле. Кора бросает на него гневный взгляд и просит малышку не повторять за ней.

– Эй, вы двое, – вступается вдруг Брэйден, пиная ногой ножку стула, в котором нежится Хейл. – Поднимайте живо свои волчьи задницы и не имейте привычки заставлять дам ждать, – сухо заканчивает она.

Один-ноль буквально. Стоит ли говорить, в чью пользу?

– Мог бы и не форсить, – бросает Кора, когда Дерек забирается на вороного коня. С грацией Наполеона держится, ей-богу. (Айзек-то едва заползает на спину своего).

– Он не самый сговорчивый, так что держись крепче, – замечает Брэйден, отпуская поводья. Не усмешка ли это на ее губах, а?

– Ага, спасибо, – бормочет.

Чертовски, знаете, вовремя. Предупрежден – вооружен? О, Айзек готов поспорить. Ой как готов.

– Но, – говорит он, потому что это единственное, что приходит в голову. – Но, лошадка.

И его конь прет совершенно в другую сторону. Что ж, Айзеку, конечно, ума хватает порычать. Громко так, чтобы, тугоухий, услышал.

Потом только понимает: зря.

Разумеется, зря.

Берет в толк, когда валяется на земле, сброшенный, с локтями разбитыми и золотом в радужках: копытный-то пятьсот ярдов протащил. И сгинул, черт.

Плевать. Ему, Айзеку. А Дереку нет. Дерек возле застывает, и его, правда, слишком много. Тень не человека, нет.

– Где конь?

– Откуда мне знать? Он твой, вот и копайся в его желейных мозгах, – держится ровно, а взгляд щенка, которому воздух из легких выбили; забитый такой, напуганный.

Кора едва держится, чтобы не подбежать, прижать к себе. Помнит ведь, что значит. Звук бьющегося стекла, коробки, морозильник – страх. Айзек боится.

Дерек протягивает руку:

– Поднимайся, найдем его.

– Зачем? – спрашивает уже раздраженно. Знает, что заметили. Она, она заметила.

Айзек не готов выглядеть слабым, не сейчас.

– В той стороне железнодорожные пути, и поезд будет там меньше, чем через десять минут, – объясняет Дерек. – Шевелись.

– Как ты вообще можешь об этом знать?

– Абсолютный слух и несколько простейших физических расчетов. Еще вопросы, или займемся делом?

В конце концов, они успевают: спасают коня, товарняк и возвращаются на ранчо точно к барбекю. Это кажется одной из тех забавных историй, которые обсуждают во время семейных ужинов, но Айзеку не смешно, и Дерек-то, знаете, тоже не веселится, а Брэйден едва держит себя в руках, когда этих двоих и коня на горизонте замечает.

– Солдатская пунктуальность, мальчики, – усмехается она, нанизывая стейк на вилку.

А потом забывается. В разговорах, холодном лимонаде и апельсиновых тенях на лицах. Здесь дом. Кажется, этого достаточно, чтобы стать счастливым. Раскрошить счетчик и быть. Не хоронить себя в семнадцать, двадцать. Говорить спасибо, что жив.

У Айзека будущее в Коре. Буквально, потому что под ее сердцем его ребенок. И он чувствует, когда прижимает ладонь к ее животу, опускаясь рядом, касаясь губами плеча.

Чувствует:

в этом – жизнь.

Комментарий к семья

Итак, хэппи энд?

Айзек/Кора не каждому по душе, да, не все разделяют, но я люблю их, я чертовски люблю этих двоих, и я верю, что и вы полюбили их тоже. Самую малость, может, но.

Спасибо за то, что все равно были здесь. Правда, я ценю это.

Впереди – центрик-Малия, Скалия (!), Стидия, дедушка-Питер и малыш Олби.

Много персонажей, много событий. Романтика. Щепотка ангста. Шаг (огромный шаг, право) в сторону сюжетного целого.

Вам понравится это =)

========== Малия; возвращение домой ==========

Это было четыре года назад. Маршрут до Досон-Крик на затертой карте и тысячи миль по канадским трассам.

Малия бежала.

Думала, навсегда.

//

В рюкзаке все самое необходимое и пачка мармеладных медведей за шестьдесят центов на завтрак. В голове Сиэтл, заправки и ночи по I-пятой автомагистрали до пункта нерастраченной молодости в окрестностях беглого себя.

Там где-то в указателе “новая жизнь”, а здесь все тот же Бикон, Скотт и воспоминания те же, давящие двадцатипятитонным автофургоном.

– Пожалуйста, не надо, – просит она. Его поцелуев, его рук на голых бедрах, этого его по-песьи тоскливого взгляда, будто он завоет.

Вбивать друг друга в кровать тоже определенно не стоило.

– Что не так?

– Все, – нервно отрезает она. – Я уезжаю, Скотт.

– Но ты можешь поехать со мной в Дейвис. Ты же знаешь, Малия. Прошу, уедем вместе.