Текст книги "Хейл-Стилински-Арджент (СИ)"

Автор книги: takost

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Малия узнает, что Крис переехал в Мексику больше трех лет назад. Узнает, что Стайлз летит к ним первым рейсом – даже на пару дней, – когда у него выдается свободная минутка. Узнает, что Элли ходит в школу, хотя ей только четыре. Кора говорит обо всем – специально, – а у Малии сосет под ложечкой.

– Это и твой дом тоже.

– Нет. Мне жаль.

Малия разворачивается, чтобы не смотреть ей в глаза. Она кладет нож на доску – а лезвие отражает ее биологическую мать. У Коры в золоте радужек – святой лик. У Малии – кровь на руках.

Была бы совесть – ни за что не сунулась бы сюда. Здесь семья. Здесь Элли в безопасности, прежде всего, от нее самой. Они справились. Малия – нет.

– Передай Крису, что я ценю все, что он сделал.

– Ты не имеешь права уезжать сейчас. Тебя и так не было все эти годы. Ты нужна ей.

– Не пытайся сделать вид, что знаешь меня, – Малии жаль, что она не может быть милой. Малии за все, что она сделала, жаль.

– Я пытаюсь вернуть тебе семью!

– Ты не моя семья.

– А ты вся в папочку, я смотрю. Думаешь только о своей заднице. Круто.

Малия глохнет на трассе в Хуарес пятнадцать минут спустя. Жалеет еще, что слезы не высыхают так же быстро, как пятна крови на ее рубашке.

========== пекло ==========

Комментарий к пекло

*bon voyage, bébé – счастливого пути, детка.

va tu faire foutre – да пошел ты.

Если здесь есть шипперы Малайзек (а вдруг) – глава для вас (: Чистой воды броманс, но, может, разглядите в этом что-нибудь.

Кто-то будит ее, когда капот на солнце нагревается настолько, что ящерицы сползти не успевают – зажариваются, как мясо на вертеле. Жарко. Малия облизывает пересохшие губы, и доходит – медленно, – что провалялась под пеклом несколько часов.

– Загораешь? – кто-то – Айзек. У него усмешка на губах, кажется, круглосуточная, но стаскивает кепку и одевает ей на голову. – Твои собратья все в норки попрятались, а ты в Беара Грилла играешь. Инстинкта самосохранения – ноль.

– Забери, – Малия возвращает ему кепку. – И проваливай.

Ей не нужно, чтобы с ней нянчились. Ничего от них.

– У тебя двигатель сдох.

– Нет.

– Тебе помощь нужна. И, кстати, можешь не благодарить, что разбудил тебя раньше, чем ты превратилась в люля-кебаб.

Он выводит ее. Семейка – глаз-алмаз. Малия поднимается. Айзек тактично умалчивает о разводах крови на ее руках – исцелившихся, разумеется. Она огибает машину, толкая его плечом, и поднимает капот. Ясно, не удерживает, обжигая пальцы. Зато Айзек – да.

– Интересно, если бы тебе отрубило голову, у тебя выросла бы другая?

– Ты все еще здесь?

Айзек – чертов Эдвард Каллен. Откуда Малия знает – Кира пересказывала сюжет, когда готовились к тесту по биологии. “Профаза”, – как сейчас помнит. А еще, что Кира сбежала в пустыню, когда Врачеватели собирались их всех убить. Они со Скоттом расстались тогда – Малии нет до этого дела. Она не обязана винить себя в том, что Кира ушла. И Скотт не должен.

Малия не знает, почему думает об этом сейчас. (Она же, по сути, тоже ушла. Оставила).

– Забираю твою тачку, раз тебе нравится здесь стоять.

– У тебя ключей нет.

– Воспользуюсь отмычкой, – Малии ничего не стоит уехать. Ей хочется верить, что нет. Потому что стоит. “Тебя и так не было все эти годы”, – достаточно, чтобы на перемотку – существование в Канаде. Достаточно, чтобы не забывать, что зверь. Ей жаль. Правда, жаль.

– Вернешься к нам, и Кора починит твою машину за пару часов.

– Нет, спасибо.

– А вы стоите друг друга, – Айзек усмехается. – Вы – Хейлы.

– Я не Хейл.

– А кто? Елизавета Вторая?

– Шутишь, – Малия смотрит в упор. – Почему бы тебе не отправиться туда, куда ехал?

– Почему бы тебе не признаться, что помощь нужна? – перестановка вопроса. К тому же, косится на руки – специально. Малия прячет их за спиной.

– Пока, Айзек.

– До ближайшей автомастерской больше пятидесяти миль. К вечеру дойдешь, – зубы у него идеально ровные и прищур, и через плечо бросает: bon voyage, bébé*, салютуя в воздухе. Под Фон Барона косит.

– Va tu faire foutre*, – Малия учила французский в восемь. Ругательства штамповала резво.

Айзек смеется: стоят посреди захолустной трассы и тренируют язык.

– Садись – подброшу. Все равно не знаешь, куда идти.

Малия смотрит на свою машину, на Айзека, взвешивает “за” и “против”, но затем ставит на сигналку и забирается в его тачку – так быстрее выберется отсюда.

– Чтобы ты знал, я бы дошла сама, – добавляет, когда – опять же с усмешкой – садится рядом. – Не хочется время терять.

– Не сомневаюсь, – он прибавляет газ. – Салфетки в бардачке, – и взгляд – на руки снова, но не спрашивает. Малия достает одну и оттирает кровь. Не больно. Не так, как в груди. Была бы гением – изобрела бы салфетки, скотч – все что угодно, – которые со стенок там, внутри, отскребают, отдирают все дерьмо. Или – проще – совком покопаться, как в земле.

Они едут молча и приезжают тридцать минут спустя. Не в город даже – окрестности: склад, рынок, фруктовые развалы на каждом шагу и автомастерская за железной решеткой. Малия долбит по ней, пока Айзек, привалившись к стене, наблюдает. Она дикая. Упертая. Более непосредственная даже, чем Кора, но такая одинокая. Не был бы оборотнем – не услышал, как билось сердце, когда смотрела на малышку. Не так, как бьется у Коры, когда берет на руки их сына. Это не любовь – страх. Страх полюбить – Айзек об этом все знает. Малия – нет.

Ударяет по железу, будто бы не видя: закрыто до завтра. Так, словно не мастерская там, а выход.

– Малия, – она жалость к себе не терпит, девчонка. У них – на двоих – оружие – желчь. Айзек только по этим правилам и играет. Уроды какие-то, неправильные. – Койоты в лесу грамоте не научили? Закрыто, написано.

– А больше ничего нет? – она не говорит, что ей необходимо уехать. Айзек – не ее жилетка. И не доверяет ему так же, как Коре, Питеру. Как всем. В чем он другой?

– Не здесь. В Сьюдад-Хуарес, но это не ближний свет, – Айзек пожимает плечами. – Кора знает, что делать.

– Я подожду.

– Валяй. Но запомни: corijo tu – пригодится, если тот паренек все-таки решит затащить тебя в одну из здешних подсобок.

Худосочный, потный – Малия запах отсюда чует, – скользит языком по губам и пялится на нее.

– Вырублю с одного удара.

– А тех? Здесь оружие у каждого второго. Кто знает, в чьих пулях найдешь волчий аконит.

– Пытаешься запугать? Они люди.

– Тем более не советую торчать здесь весь день, – Айзек жмет плечами. – Впрочем, твое дело.

– Скажешь, что в таком случае забыл здесь ты?

– Покупаю продукты. Лучшее мясо в северной Мексике, между прочим.

– Человечина, – замечает Малия. Айзек улыбается. Это странно, если бы не тянул лыбу на все, что скажет.

– Будешь ломаться – станешь ужином. Твоя логика.

– Уйдешь уже?

У него усмешка с губ не сползает, нет. Забрасывает рюкзак на плечо.

– Здесь не говорят по-английски, если что, – и уходит. Пропадает в толпе за считанные секунды. Это едва ли город, а людей – как в Бикон Хиллс. Малия пьет из бутылки, пока местный извращенец взгляда с нее не сводит. Тут же дети – грязные, в каком-то тряпье, – пинают мяч некоторые, другие на нее таращатся, как на достопримечательность. Жила в Канаде четыре года – загар ни к черту не годный.

Малия понятия не имеет, о чем местные говорят. Даже по интонации – и то не различить. Она покупает воду (они берут доллары), тыча пальцем, как ребенок, и долго вертит в руках кепку, которую Айзек всунул. В конце концов, оставляет на асфальте и идет к машине. Прижимает к себе рюкзак, пробираясь через толпу, выходит на трассу. Дальше – путь один. Вернется завтра, объяснит жестами, что угодно, но не обратно – к Хейлам.

Она идет больше пятнадцати минут, но по-прежнему видит разноцветные дома на площади и трубы завода. Мобильник сел; ей до него нет дела. Опустошает бутылку и валится на песок – она чувствует себя дерьмово. Достаточно, чтобы лечь и не найти сил подняться.

– Я смотрю, лупишь прямо к цели, – слышит Малия и не удивляется. В нескольких футах от нее тормозит автомобиль – машина Айзека. Ей хочется послать его к черту, но едва встает, продирая глаза. Голова трещит, как скорлупа фисташек, которые Брэйден щелкала.

– Малия, – Айзек помогает ей подняться. Прикладывает руку ко лбу, но она убирает ее.

– Оставь это для своего сына.

– Лучше покажу ему тебя в качестве яркого примера непослушания.

– Я не твоя маленькая девочка.

– О, ты в принципе не моя девочка, но я все равно нянчусь с тобой.

– В детстве отец не купил мальчику куклу?

Айзек замирает. Этого хватает, чтобы Малия поняла, что сказала не то. Она отстраняется. Буквально – выпутывается из рук, отскакивая, как от огня. Она – дикий зверек.

– Все детство я провел запертым в морозильнике. Не до игр было, – Айзек усмехается, но ему больно. Не так, как раньше, но Малии хватает обоняния волчьего, чтобы уловить. “Прости”, – с губ не слетает, а стоило. Она смотрит ему в глаза. Недолго, потому что все равно ответов не находит – скрывает умело, мальчишка.

– Я везу тебя на ранчо, а ты помолчи и доверься мне, – добавляет он. – Не собираюсь объяснять Скотту, что случилось с его девушкой.

– Я не его девушка.

– Ага, – Айзек придерживает дверь. – Садись.

– Я не его девушка, – повторяет Малия и чувствует, как тошнота подступает к горлу. Дело в жаре – ясно.

– Не поверишь, но мне все равно. Садись, пока не втолкнул тебя силой.

Ей хочется ответить, но в следующую секунду она выворачивает желудок точно на его идеально вычищенные ботинки. Ей дерьмово. Достаточно, чтобы Айзек не скривился.

– Тебе помощь нужна, – говорит он, и в первый раз за этот чертов день Малия уступает.

========== мармеладная любовь ==========

Комментарий к мармеладная любовь

Сталиевцы, для вас :)

Элли сидит возле дороги на пыльном песке, пачкая светлые шорты. Подогнула под себя ноги и вертит в руках Кэпа – у него щит снять можно, и он весь такой прикольный, и Элли бежала вчера туда, в кухню, со всех ног, чтобы сказать Малии: мне так нравится. Это же Капитан Америка – его лицо на ее футболках, плакатах в комнате, на заставке телефона Айзека даже. Это Скотт.

Элли бежала, чтобы сказать, что этот Капитан так похож на него: глаза, как у Скотта, добрые. И такие-такие грустные.

Почему – неразделенная любовь. Элли о такой слышала по телевизору и все сразу поняла: Скотт болен любовью. Это значит, что он любит кого-то, а кто-то не любит его в ответ – это как влюбиться в червяка. Он же глупый, он не скажет “я люблю тебя”. Элли собиралась выяснить, кто червяк Скотта, пыхтела, спрашивала (папу, Стайлза, Брэйден), а потом увидела Малию с такими же грустными глазами. Все очевидно: у Малии тоже есть свой червяк. Элли разузнать хотела, чтобы помочь своему Капитану Скотту – если есть, значит, знает, в чем суть, и это – суперсекретная информация.

А потом Малия уехала. Сбежала так быстро, что Элли удивилась, что в стене не осталось отверстия в форме Малии, как в глупых мультиках, которые Кора включает для Олби.

Элли немного злится из-за этого. Рассержена на двадцать три процента, потому что семнадцать она грустит, а оставшиеся шестьдесят думает, как помочь и Малии тоже – разумеется, с ее червяком.

А потом возвращается Айзек. Элли замечает его Айзекмобиль на горизонте и машет руками – всегда ждет, хотя Крис строго-настрого запретил выбегать на дорогу. Копается обычно отстриженными под корень ногтями в песке, вытирает пот ладошкой – жарко, губы сохнут, – но не уходит – ни за что. Айзек тормозит возле, открывая окно. У него продукты в пакетах плавятся и Малия возле – ей бы в Нома: там максимум плюс двадцать.

Элли ее замечает сразу, принюхивается, как собачонка, но Айзек решает, что спросит об этом позже. Запах – он почти уверен, что это то, из детства. Элли помнит инстинктами – той крохой, которую Арджент привез: Малия пахнет мамой. Сейчас, конечно, с толку сбивает: ей четыре, и она научилась думать.

– Кора сказала, что ты вернешься! – подтягивается через окно, стуча ногами по дверце – буквально в салон заползает.

– Она правда так сказала? – удивляется Айзек.

– Да. А еще, что ты… – она заминается, брови хмурит, высовывая язык. Вся напряженная – ведь помнила! – Pedazo de mierda, – выдает потом гордо и звонко (у Малии в черепной отдается). Буквально – выкрикивает в лицо. – Pedazo de mierda – кусок дерьма.

Выцепила же откуда-то перевод – явно не Кора сказала.

– Мать твоего ребенка назвала тебя куском дерьма?

– Странно, что вы, двое, не сошлись, – язвит Айзек, но тут же снова оборачивается к Элли. – Не говори это больше, ладно?

– Почему?

– Потому что это взрослое слово, – определенно лучше, чем “плохое”. Кора не ругается. Кора кидается взрослыми словами. Айзеку стоит поговорить с ней, да?

– А папе сказать можно?

– Нет.

– А Стайлзу можно?

– Даже Стайлзу, – а между тем слышит: сердцебиение. Оно сбивается. Все еще что-то значит для нее. Айзек, наверное, может понять: у него ребенок, но Кора – пусть не сахар – его. А Стайлз с Лидией (до сих пор не верит), и у Малии в груди заржавело, и трещит по швам, как выпотрошенная овечка: разрыв ткани рикошетом от стен в салоне.

Может понять, но не делает этого. Вместо – думает о Скотте. Слышал же, как расклеивался – как коробка, со звуком противным, чавкающим, стенки картонные расползались, клеем стянутые, – а не знал, кем была. Понял теперь. Окажись в подобной ситуации – сдался бы. Треугольник не любовный – Бермудский, ей-богу. И обидно, и сказать хочется, отчитать, как ребенка: он тебя, мать твою, любит. Не Стайлз – Скотт.

Айзек слишком хорошо знает МакКолла: кровать в его доме без оплаты ренты и нелепые разговоры за внеочередной пиццей. Но он ни черта не знает о Малии. А Малия – о нем.

Она полоскает рот в ванной, пока он стоит за спиной. Косит под благодетеля, делая вид, что знает, что ей нужно. У него футболка в руках и градусник, и Малия удивляется, как он еще не впихнул ей его в зад. Ей плевать; она стаскивает с себя рубашку, даже не отвернувшись, но Айзек – не Скотт в семнадцать, чтобы стыдливо краснеть. У него Кора, и ему все равно.

Малия его футболку натягивает на костлявые плечи и из себя едва не выходит, пока он в открытую смотрит.

– Полевые мыши не особо питательны, да? – интересуется. Малия скалится – клыки наточенные, острые. А затем что-то врезается в Айзека сзади, и это что-то – джип. Роско, тот самый, с фотки, которую Стайлз отправлял. Элли тогда был год, сейчас – четыре, и выкручивает руль, отъезжая назад, и хихикает, выползая из машины. У джипа разбита фара, и он, в целом, самое убогое, что Малия видела на свете (это после Питера, разумеется). Но он родной. Достаточно, чтобы вспомнить, как они занимались в нем сексом – больше, чем один раз. Малия не знает, почему думает об этом сейчас, когда перед ней – детская машинка.

Она просто помнит. Даже пятна на сидениях – каждую мелочь. Она же единственная после Стайлза, для кого Роско значил больше, чем хлам в утиль. Значил. Если так, то Малия, как джип, – “отдам в хорошие руки”. Никто не удивился, что руки – Скотта.

– Я тебе привезла лекарство, – тем временем говорит Элли, подходя впритык. – Лекарство от всех болезней, – это почему-то шепотом. Малия тоже болеет любовью, как Капитан Скотт, – Элли сразу все стало ясно. Ее лекарство любовь, конечно, не лечит, но Элли же не станет говорить папе о том “взрослом” слове (а так хочется), значит, и здесь может умолчать. Недоговаривать – это не обманывать, – так Стайлз говорит.

И Элли достает. Пачку мармеладных медведей. А Малии хватает, чтобы вспомнить: вертел в руках слипшиеся конфеты, отделить пытался – не мог. И смеялся:

“Ты и я, Малс. Так близко, детка”.

А у мармелада в свойствах – таять.

растаяли.

//

Днем Кора бросает смазанное “прости”, не задерживаясь рядом, и обещает, что закончит с починкой к вечеру. Она не в восторге, что Малия вернулась, – так Тейт думает. А Хейл вместо чувствует вину. Копается в движке и, кусая губы, смотрит на сестру.

Она такой же была в пятнадцать: колесила по Мексике, сбежав от тетки в тринадцать, – тогда все уже мертвы были. Вечно от чего-то бежала, жила с поддельными документами на имя Марии Хорхе и угоняла байки шашек мелких мексиканских банд. А ночью рыдала. Забивалась в угол своей койки за семьдесят песо в сутки и понимала, что осталась одна. Это не было жизнью – существованием-то едва. А сейчас у нее своя семья, и не обгладывает кости обугленной курицы, пялясь в стену где-то в Нуэво-Ларедо (девятьсот убийств на триста семьдесят тысяч жителей).

– Я заплачу, – у Малии тон, возражений не терпящий. Кору даже передергивает сперва.

– Убери свои деньги.

– Купишь что-нибудь для сына или для Эллисон. Возьми. Здесь все равно меньше, чем с меня содрали бы в мастерской.

– Ей не нужно “что-нибудь”. Ей нужна ты, ясно? В следующий раз привези себя на эти свои бумажки.

– Следующего раза не будет. Мне жаль.

Малия уезжает, оставляя деньги в банке с ключами, и не оборачивается, когда Элли выбегает на дорогу, стискивая в руках пачку мармеладных медведей.

//

Ей паршиво. Малия останавливается на заправке в Сан-Клементе спустя два дня и долго смотрит на биллборд – реклама очередного моющего средства и счастливая семья с собакой.

Она думает о Хейлах. А после – о Стайлзе с Лидией, пока паренек в кепке “Шеврон” тактично не намекает, что стоит всунуть пистолет в бак, чтобы заправиться. У него долг помочь сотрудника, но жалость во взгляде такая неуместно человеческая, что Малии от себя мерзко – галактики несущественности в мешках под глазами.

Она заводит двигатель. Она убраться отсюда хочет, потому что ему нет до нее дела. Не должно быть, но склеен так, что спрашивает, в порядке ли, – не в его компетенции. Газует, асфальт пачкая черными следами шин. С визгом – паренек отшатывается, кепка сползает на затылок. “Гаррет, вернись на кассу, дебил”.

У Малии дорога одна – в Лос-Анджелес. Малия гонит по I-пятой, оставляя Сан-Клементе вместе с состраданием работника заправки на годы вперед.

Ей паршивей даже, чем в Мексике было: рекламы молочных коктейлей на обочине пустой автострады Южной Калифорнии так некстати напоминают о Стайлзе.

//

Малии до одури болезненно смотреть в глаза Скотта, когда они – не случайно, разумеется – сталкиваются в его квартире на Венис-бич. У него с языка почти срывается: и как она тебе, Мал? – но он замечает взгляд. “Не сейчас”, – Скотт готов подождать. Скотту же все равно.

Он делает вид, что она не избегает его, хотя оба знают, что это так. Она оставляет пасту нетронутой и засыпает на его диване, подогнув колени к груди – пытается согреться, но не просит его согреть. Скотт накрывает ее пледом и ложится на пол, подкладывая руки под голову, и твердит сам себе, что они были – он помнит, как жалась к нему и как скользил по губам губами, глотая ее стоны, и шептал: я рядом, родная.

А ночью просыпается от того, что она зовет Стайлза.

//

Малия говорит утром, что искала квартиру и нашла одну – в Сан-Фернандо. Не уезжает за тысячи миль, и это, может, и значило бы что, но Скотт думает только, как жалок в своей любви к ней. А она пьет черный кофе, двигая пластиковую тарелку с завтраком от себя, и не говорит, что спрашивала, вернется ли он. “Я никогда тебя не оставлю”, – уже, Стайлз. Четыре с половиной года – ей страшно, что столько прошло.

Она не знает, что Скотт слышал ее. Она оставляет свой адрес и оставляет его – а он отпускает. Так просто, казалось бы. На деле – некроз.

А в старой квартирке с невычищенным бассейном снаружи и пожелтевшим потолком внутри позволяет себе разреветься. И больно за Скотта, и не может выбить из себя Стайлза. И – как сейчас – помнит коркой застывшее непонимание в глазах ребенка. Их ребенка.

А утром берет себя в руки. Пересчитывает наличные и ищет работу – в “Биллс Бургерс” платят четырнадцать долларов в час. Она пытается жить по-человечески: покупает себе несколько новых рубашек и прочищает слив в ржавой ванне – сойдет на первое время. И вертит в руках мобильник, и набирает – почти. А не звонит. Квартирка в Долине – натуральный муляж. Настолько хорош, что не отличишь от оригинала.

Малия ночами скулит, сбивая одеяло к ногам, и забывает, как спать. И Скотт там без нее тоже не может

уснуть.

На следующий день сменщица – женщина за пятьдесят – шлет домой едва ли не в начале дня: Малия роняет поднос, и ей и так вычтут из зарплаты. Печется. Обещает зайти вечером и удостовериться, что она поела – тетка бывалая, от такой не отвяжешься. Малия заставляет себя быть вежливой.

В квартире выбрасывает заплесневелый тофу и счищает в урну пригоревшие спагетти – ни на что не годится. И не удивляется, когда в дверь стучат (сломанный звонок в подарок от прежнего хозяина). Знает, что Сэм – сменщица сказала звать так.

Открывает, поворачивая ручку – замка и то нет. А на пороге он.

Сжимает в жилистых руках пакет мармеладных медведей и улыбкой тянет:

– Привез тебе лекарство. От всех болезней, Мал.

========== Скотт-игрушечное-сердце ==========

[Я не против, даже если ты

никогда не будешь моей].

Малия отшатывается. У Стайлза наращенные за четыре года в ФБР бицепсы натягивают ткань рубашки, и сам едва ли тянет на того паренька, который орудовал бейсбольной битой подстать Уиллу Мейсу – отец все автограф получить мечтал.

Возмужал, а топчется на пороге, как в семнадцать. Весь он в этом.

– Что ты делаешь здесь? – Малия – ищейка. Щурится. Не предлагает войти – как еще не выталкивает наружу. – Не говори, что Скотт сказал, где я.

– Вообще-то, он. А ты скрываешься? Тогда я к твоим услугам. Агент Стилински – правда звучит гордо? – Стайлз по привычке тянется поправить галстук, но вспоминает, что в штатском – отвык от клетки и растянутых футболок. – Так что у вас со Скоттом?

– А должно что-то быть?

– Ну, вы вроде как вместе, – Стайлз ведет плечом, вышагивая по квартире – без лишней скромности зашел. Все рассматривает. А Малия только и ждала, чтобы он ее об этом спросил.

– Мы не вместе, – она отрезает. Скотт не болтает, а вышло, что едва ли не каждый из них уже парочку слепил. Малия же не думает, что люди видят.

А Стайлз тем временем плюхается на диван – единственное, что из мебели есть, – и проваливается. Пробивает шилом в заднице цветастую обивку, что прямиком из шестидесятых. И смеется. Он неуклюжим был и таким же остался.

– Кажется, я должен тебе новый диван, Мал.

А она даже улыбнуться не может: напряжение висит, как гирлянда – потухшая, с лопнувшими лампочками и перемотанным изолентой проводом. Здесь все убого. Стайлз тактично умалчивает, что его комната в общежитии и то лучше, хотя с соседом делит – тот любитель батончиков “Маратон” и грязных носков.

– Давно переехала?

– Три недели назад.

– А до этого где была?

– Тебе города перечислить?

Малия щетинится, как собака, а он подвоха не видит, скрытого: ты был нужен мне, Стайлз. Был.

– Если один из них – тот, что в Мексике. Сьюдад-Хуарес, слышала о таком?

– Скотт тебе разве не сказал? – язвит она.

– О чем? – он не понимает.

– Я видела ее. Очень похожа на тебя, – Малия превозмогает ноющее чувство в груди. А у него глаза загораются. Он вскакивает, он хватает ее за руки, сжимая. Он близко. Достаточно, чтобы Малия попыталась отстраниться – все равно значения не придает.

– Правда она хорошенькая? Наша девочка, – Стайлз – не Скотт, чтобы видеть, как болит. Желейная рана – растекшийся мармелад липнет к рубашке вязкостью крови.

Все еще думает, что родители. Все еще думает, что имеют право. Глупый.

– Не наша, – а Малия обращает внимание на него всего, потому замечает, как радужки медовые блекнут, будто вычернили. Не выбелили. Такой вот он. Годы в ФБР не научили, что у всего есть своя цена.

– Мы ее родители, Мал.

– Нет, не мы, а Арджент. Странно, что ты до сих пор не понял: нам не следует лезть. И появляться там тоже. Мы не семья.

– Глупости. Она моя девочка, и я люблю ее. Арджент – отец, да ради бога. Но он не налагал вето на нашу дочь.

– Прекрати. Ты знаешь, что она все равно никогда не назовет тебя отцом.

У Стайлза сердцебиение сбивается на секунду. Вышколен.

– Мне все равно. Достаточно знать, что я могу поделиться чем-нибудь с ней. Дивиди-дисками, которые смотрели со Скоттом, когда нам было по девять, опытом или своим сердцем. Знаешь, Малия, Крис не будет против, если ты полюбишь ее. Крис будет рад.

– Тебе не стоило приезжать, Стайлз, – у Малии грудь ходуном ходит. Малия так открыто бежит, что Стайлз не может винить. Он улыбается ей, заправляя прядь волос за ухо – как раньше. Скользит ладонью по щеке, и Малии прижаться к нему хочется, чтобы обнял, выдыхая в шею, успокоил. И самой тошно, что позволила думать об этом. У них – на двоих – ничего, кроме застоялой памяти.

– А тебе стоит выползти из своей каморки. Вот прямо сейчас. Скотт ждет снаружи. Поедем в одно классное место.

Малия не спрашивает, какого Скотт делает здесь. Ей плевать даже, пытался ли подслушать.

– Очень классное место, – добавляет Стайлз. – Не пытайся сделать вид, что тебе не интересно.

– Не интересно.

– Все равно едешь.

Малия закатывает глаза, но она хватает куртку и выскальзывает из квартиры. Буквально – выбивает локтем дверь. Скотт под ней не ждет. Стоит возле подержанного доджа 81-го и курит.

Малия идет к нему. Кивает в знак приветствия, пытаясь не смотреть в бесконечно ломанные глаза. Они едут по автостраде, но сворачивают с Футхилл-роад на проселочную дорогу. Две остановки “не стоило пить столько содовой” и конечная – тир Анджелеса. Малия поражается, что Стайлз потащил их сюда.

– Не настрелялся в ФБР? – спрашивает она, когда он выходит из машины и заявляет Скотту, что у него освободилось место для еще одной банки “Доктор Пеппер”.

– Дам вам парочку бесплатных уроков. Это не по бутылкам из рогатки пулять, – Стайлз сам собой доволен. Он стреляет в мишень и попадает в голову. Пять раз подряд. Пуля прошивает древесину, и свист рикошетит от стволов сосен – стрельбище под открытым небом. Скотт пробует тоже, но мажет – Стайлз шутит, что при ограблении банка он сгодился бы только для отхода. А Малия бьет в цель. Стреляет, спуская курок дважды, трижды, перезаряжаясь. За пару секунд пробивает мишень в нескольких местах. За сорок – живого места нет.

– Мал, да ты сам Джерри Микулек, – у Стайлза напряжение в голосе наперевес с кривой усмешкой. – Ладно, мы поняли, ты супер. Завязывай.

Он переглядывается со Скоттом, не получив ответа. Оставшиеся посетители возле столиков для пикника на них косятся.

– Мал. Малия.

Он касается плеча – а у нее глаза вспыхивают. Горят синим, и из глотки вырывается рык. Вся напряжена, гнется, как зверь. И прогибается под голосом ее альфы. Скотт обнимает со спины, опуская руки, в которых – дрожащих – пистолет сжимает, перехватывая ее. Горячее дыхание шею опаляет. Ведет вниз, выхватывая ствол из пальцев тонких. Они играют в Титаник, и это он тонет.

Но отстраняется, отпускает, если так. Возвращает пистолет Стайлзу, и сходятся во мнении, что стоит перекусить. А Малия выдыхает – не от того, что становится легче. И Стайлз, честно, пытается понять.

Они едут в “Типси Коу” и садятся за столик под зонтом возле дороги.

– Возьми, – говорит Скотт, когда Стилински смывается за заказом, а Малия, вся холодная, прячет руки под свою куртку. У нее неспособность согреться в топе человеческих проблем с упертостью лидерство делит.

– Я в порядке.

Скотт не пытается с ней спорить. Он стаскивает с себя куртку и накидывает на худые плечи, задерживаясь взглядом на ее дрожащих губах.

– Я сказал ему, что ты была в Канаде все то время, а теперь вернулась. Он взял первый билет из Вашингтона, чтобы увидеть тебя. Я был уверен, что так будет лучше. Мне жаль, – из Скотта морализм его годы не выбили. Все такой же – за всех.

А она, может, и ответила бы, что не его дело, лезть не стоило, пытаться впихнуть и сюда свою совесть. Но у него вина во взгляде с Марианскую впадину – он, правда, пытался помочь.

– Мне все равно, – Малия не старается разрядить обстановку. Малия не умеет. Но кутается в его куртку с американским флагом и совершает еще одну ошибку – вдыхает полной грудью.

Стайлз возвращается с тремя порциями двойных шоколадных коктейлей, чизбургерами и картошкой фри в замасленном пакете через несколько минут и отмечает, что скучает по всему этому: фастфуду калифорнийскому (разница есть), Бикон Хиллс даже и, конечно, по ним. Он в Куантико преуспел в тайм-менеджменте и стал взрослым, переступив порог ФБР четыре года назад, но он помнит, как со Скоттом – еще неудачниками – лес шерстили в поисках трупа. Тогда не было его Лидии, его дочери и все-равно-не-его Малии. Тогда было проще?

Но сидят сейчас, стуча трубочками по стенкам бумажных стаканчиков, и будто все – как раньше: те же Скотт, Малия и Стайлз из старших классов. Будто самому не стукнуло в апреле двадцать три.

– Кажется, что ничего не изменилось, – замечает он, складывая руки на столе. Ему всего-то и хочется, что продлить это время.

– Все изменилось, – а Малия в руках стаканчик сжимает и уходит. И он догадывается. И находит подтверждение в глазах Скотта. И думает: черт.

– Она все еще любит тебя, брат, – и поднимается тоже. С этой его все-в-порядке улыбкой. С этим “она не значит для меня мир”. Им было по шестнадцать, и они были банальны и влюблены. Скотту двадцать два, и он знает, что влюбиться в бывшую своего лучшего друга, которая по-прежнему любит его, – это херня. Он не думал, что угораздит. Угораздило. В семнадцать. И в ту ночь, когда слизывал соль с ее голого тела, снова влюбился.

Они едут молча на подержанном додже 81-го, и Малия выскальзывает из джипа, когда подъезжают к квартирам, и оставляет куртку, не прощаясь, и бредет вдоль бассейна, потирая закостенелые плечи. Этой осенью в Калифорнии листья хрустят под ногами и холод ломит кости. Скотту не страшно: уже выломан.

Он провожает Стайлза тем же вечером. Тот берет билет на рейс раньше и просит прощения, что накалил, сделал хуже. Должны были справиться вместе – просчитались оба. Скотт обнимает его крепко, по-мужски, потому что не его вина. Так вышло. Так случается. А Стайлз просит, чтобы только ее не отпускал.

– Не позволяй ей винить себя. И не вини себя сам. Я мудак, не ты.

Скотт долго думает после. Курит возле доджа, пока Стайлз, наверное, пролетает где-нибудь над Колорадо и вертит в голове то же: я мудак. Он не.

Глушит мотор за милю от ее квартиры, заезжая кулаком по рулю. “Ты нужен ей”.

“Если бы, Сти”.

Скотту двадцать два, и он все тот же ковбой Вуди с игрушечным сердцем среди распродажного хлама. Скотту двадцать два, и он обещал быть рядом. И он был.

С этой своей такой же игрушечной любовью.

//

Малия толкает дверь. У нее в полумраке квартиры дробящий холод и ровное дыхание вместе с колотящимся в груди сердцем. По запаху узнает. Свернулся на диване поджавшим хвост псом, куртку натянул под подбородок. И уснул. У него в Венисе все условия, а здесь едва ли место, для жизни пригодное, – и все равно ждал, глупый. Весь он в этом.