Текст книги "Хейл-Стилински-Арджент (СИ)"

Автор книги: takost

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Доброе утро, солнышко, – говорит кто-то с переднего сидения и разворачивается в пол-оборота. Солнцезащитные очки висят на его загоревшей переносице, скрывая половину лица, но Элли все равно узнает, кто это.

– Вот же дерьмо, – замечает она и тут уже вспоминает, что было. Засохшие разводы под ее носом и на вороте футболки в зеркале заднего вида так некстати напоминают о том, что она сказала папе. «Поверить не могу, что вы все все это время мне врали! Поверить не могу, что ты все знал! Ненавижу тебя!». (Ситуация: девочка сбегает с бродячим цирком и спит с жирафами).

Питер приподнимает очки – они отпечатались по обе стороны от его носа. Даже по такой жаре он сияет, как королевство Принцессы Жвачки, и пахнет ментоловыми леденцами и Манхэттеном.

– То, что я теперь сама по себе, еще не значит, что ты можешь похитить меня и продать на органы, – выговаривает она, копируя Кору и скрывая за этим, что ей немного страшно. (Ситуация: как бы ты предпочел умереть? Выпить бензина и бросить в рот горящую спичку или чтобы похоронили заживо?). – Что смешного? – злится она.

– Лама.

– Лама?

– Лама. Только что перешла через дорогу, – Питер возвращает очки на переносицу, и Элли замечает несколько колец на его пальцах.

– Где твоя жена? – спрашивает она.

– Я не был женат.

– А дети?

– Есть дочь. Еще вопросы, или перекусим в этой миленькой мексиканской забегаловке? – интересуется он и приветливо машет продавцу надувных бассейнов возле фургона доставки и расставленных у дороги пластиковых столов и стульев. – Что? Он мне нравится.

– Где мы?

Питер наклоняется к своему крутому мобильнику и стучит по нему пальцами. Элли думает, что хотела бы такой, чтобы снимать на него sicarios, которые убивают собак в Хуаресе, и отправлять в полицию штата Чиуауа. Если бы она взяла папин телефон с камерой, он бы узнал, что она ездит на велосипеде в районы с многоквартирными домами, как пчелиные соты, и закидывает sicarios камнями. (Вещдок: шрам на животе – она бежала от sicarios по забитым сушилками для белья и садовыми наборами крышам и провалилась под треснувший кусок фанеры в комнату четырех маленьких мальчиков).

– Мы в селе Ханос. По крайней мере так говорят мне гугл карты, – между тем продолжает Питер и снова стучит по мобильнику. – Да, определенно Ханос.

– Куда мы едем?

– В Эль-Беррендо. К блокпосту на границе.

– Зачем?

– Разумеется, чтобы попасть в Соединенные Штаты Америки, солнышко. В мексиканском климате у меня страшная мигрень.

– С чего ты взял, что я собираюсь туда с тобой ехать? – она складывает руки на груди, и над ее головой загорается лампочка. (Ситуация: Элли в блендере). – Ну конечно! Ты делаешь то, что они тебе сказали, – догадывается она. – Ты типа нянька. Ты следишь за мной и думаешь, что поступаешь правильно. А они сказали тебе, что врали мне? Они врали мне насчет моих родителей! Они насчет всего мне врали! А потом они подослали тебя, чтобы отвезти меня в БиконХиллс – вот зачем тебе пересекать границу! Но я лучше умру, чем поеду туда, да еще и с тем, кто выглядит, как придурок, ясно?

– Предельно, – невозмутимо отвечает ей Питер и просовывает загоревшую по рукав поло руку с ее рюкзаком-Салливаном между сидениями. Это папа купил ей на Комик-коне прошлым летом. Они ездили в Сан-Диего с Эминемом в магнитоле на полную громкость и пачками луковых колец на заднем сидении, и она кричала в соленый воздух, высунувшись в окно: «Ты никогда не видел, не слышал, не чувствовал и не встречал настоящего эмси, который был бы достоин меня» и еще что-то про Лидеров Свободного Мира; и переползала к папе на колени, чтобы опустить мелочь в автоматический шлагбаум на платной дороге тайком от дорожных патрульных, зная, что это грозит штрафом. Иногда она думала о настоящей маме, которую никогда не знала, и выдуманной супермаме с рисунков фломастером на дне коробки со сломанными супергероями в гараже и просыпалась на мокрой подушке. Но она никогда не чувствовала себя одинокой, как Люси или Капитан Призрак, который живет в пчелиных сотах под сваленными в кучу шезлонгами и метает с ней камни в sicarios. У нее всегда был папа.

– Ты даже не попытаешься меня остановить? – говорит Элли, когда Питер достает из кармана шорт бумажник и открывает дверцу.

– Нет, – отвечает он, подзывая к себе продавца бассейнов и спрашивая его про бензин и сальсу из манго. «Такую только на побережье делают», – хочется сказать Элли, но вместо этого она сгребает рюкзак к груди и выползает из машины в пахнущий сладкими мексиканскими лепешками воздух. Она будет жить на пляже в Пуэрто-Либертад и торговать сальсой. Она справится, потому что она – Лимонный солдат.

Элли вытирает под носом кровь и делает шаг вперед потасканным красным «конверсом», сдерживаясь, чтобы не расплакаться, когда Питер останавливается рядом с ней с бумажными пакетами с едой. В нос забиваются запахи мяса под чили и жареных овощей.

– Упрямство тебе определенно досталось от матери, – замечает он, протягивая ей один пакет.

– Тебе-то откуда знать?

– У нас это семейное.

Элли смотрит на него дольше обычно:

– Что ты имеешь в виду?

Питер перекладывает буррито на крышу машины и обтирает пальцы в соусе о край пакета. Потом протягивает ей руку.

– Начнем сначала, – говорит он. – Питер Хейл. Твой дедушка.

Комментарий к восьмая миля

Добила свой железный хэдканон Малии и все вспоминаю, какой она была в начале)) Этот ребенок – первый спланированный мной у Скалии, кстати. Потом уже пошли всякие там “Техасский сын”, “Дрэг-рейсинг на Стрип” и “Территория Синатры” :)

========== я был там, когда это случилось ==========

Комментарий к я был там, когда это случилось

Вспоминаем все странности с Элли, которые были вскользь упомянуты среди зарождающихся в лучших традициях Санта-Барбары отношений Скалии ))

Главы – Эллисон Арджент, раскрошенные в снег, Ромео и Джульетта (начало), долг третьего папочки.

Динамика Скотт/Малия/Элли – глава “кипящие в Коците”.

Также есть упоминание в главе “сестра его альфы” (часть Айзек).

Много сверхъестественного и надуманных легенд, но уже в следующей главе вернусь к людской жизни)) По моим подсчетам, дальше весь оборотнический движ снова мимокрокодилом, если кто вдруг испугается, что я продолжу подсовывать вам этот дичный обоснуй :D

[Родители вернулись из церкви,

но детей уже не было.

Они искали и звали их, рыдали

и молились, но все было тщетно.

Их не нашли].

ry x – only

Дом МакКоллов, пахнущий тако с жареными бананами и сыром, пластмассовой елкой и жидкостью для кондиционера, напоминает Стайлзу их десять, когда Мелисса готовила мексиканскую еду каждые выходные, они втроем заваливались на диван с тарелками и смотрели «Трансформеров», а утром она везла их в кафе с игровыми автоматами на своем «фольксвагене», разрешая пить газировку и кричать с заднего сидения все, что взбредет в голову, проезжающим мимо грузовикам межштатных перевозок.

Его отец только ушел, и Скотту позволялось допоздна играть в «нинтендо» и делать все, что запрещают десятилетним мальчикам их родители. Хотя Мелисса всегда была типа тех классных мам, кого не стыдно показать друзьям и кто не пытается завязать неловкий разговор о безопасном сексе, когда ты приводишь домой девчонку, а молча подкладывает презервативы к пластинкам жвачки в коробку из-под «ментоса».

Так или иначе, у них никогда не было девчонок. А теперь они женаты на самых красивых женщинах в мире.

Стайлз видит, как ладонь Скотта под столом сползает на живот Малии, и с удовлетворением отмечает, что с будущим малышом МакКоллом все в порядке. Малия обхватывает тако со стекающим с краев сыром одной рукой, второй незаметно поглаживает живот.

Спустя десять лет, видя ее, счастливую с его лучшим другом, вынашивающую его ребенка, Стайлз осознал, что они поступили правильно и это не ее вина, что Элли никогда не получала от нее столько внимания и заботы, сколько уже ощутил этот еще не родившийся малыш, хотя в худшие дни после этого Стайлзу хотелось так думать.

Потому что для него выбирать между обоими его детьми равнозначно тому, чтобы выбрать между водой и воздухом. Потому что в этом смысл быть родителем – одинаково относиться к каждому своему ребенку, несмотря на все трудности, которые предвещает появление и воспитание малыша.

Но сейчас, сидя в их кухне и притягивая к себе свою жену свободной рукой, он понимает, что, найдя того одного, кого она может любить просто потому, что он есть, того, кто не напоминает ей о прошлом, Малия может быть матерью, которой все эти двенадцать лет боялась стать из-за чувства вины. Что бы она ни думала о нем, Стайлз всегда хотел, чтобы она была счастлива.

Скотт обнимает Малию со спины, забирая у нее грязные тарелки, и опускает их обратно в заполненную мыльной водой раковину. Она оборачивается с недовольным лицом.

– Только не снова.

– Ты знаешь: никаких нагрузок ближайшие пару месяцев.

– И никакого секса, но мы собирались вернуться к этому до того, как я начну хотеть задушить тебя больше, чем переспать с тобой. Скотт, это всего лишь мытье посуды. От этого с ним ничего не случится. И, если хочешь знать, ты уже меня раздражаешь.

Скотт целует ее в кончик носа.

– Ты можешь поговорить об этом с Лидией, а я иду на перекур со Стайлзом.

– Если ты растрепал все Стайлзу, это не значит, что я сделаю то же самое с Лидией. И надень куртку. Скотт, сейчас, – выделяет она.

– Куртка, не курить на веранде и не обсуждать со Стайлзом ребенка, – он ненадолго останавливается у задней двери с зажатой во рту сигаретой, проталкивая руку в рукав штормовки и смотря на ее застывшее на лице раздражение, и думает о том, что еще в прошлом году не решался представить себе, каково это: слышать, как посреди ночи Малия ворчит из-за того, что не может спать лицом в подушку, а после позволять ей закидывать на себя ноги и осознавать, что совсем скоро малыш будет будить их, толкаясь в ее животе.

– По-моему, Лидия тоже уже догадалась. Она смотрит на меня так, словно я скрыл от нее рост цен на бирже, – хмыкает Стайлз, когда Скотт выходит через заднюю дверь и тянет ему пачку «Лаки Страйк». – Отвратительная шумоизоляция, – объясняет он. – Не удивлюсь, если весь район слышит, как вы двое, хотя бы раз за ночь…

Скотт толкает его плечом и прикуривает.

– Ужасное чувство, – признается он, пока они огибают их с Малией блочный дом. Зажженные фильтры сигарет мигают в промерзлом воздухе. – Не могу перестать думать о том, что сейчас там ребенок.

– Ну, во-первых, он не там, и он надежно защищен, если ты об этом. Когда мы ждали Томаса, мы были на каком-то европейском вебинаре для будущих родителей. Там прямо сказали, что на поздних сроках это помогает подготовиться к родам. Вы уже думали над тем, где хотите сделать детскую?

– Нет. Но, наверное, во второй спальне. Это южная сторона, витамин Д и все такое. Хотя Малия говорит, что хочет, чтобы он спал с нами. Думаю, и я тоже.

– Все же в порядке? – спрашивает его Стайлз, и Скотт вспоминает их первые бессонные ночи после того УЗИ, когда они прижимались друг к другу, и он слушал сердцебиение их ребенка. Они не говорили о выскабливании. Они не говорили о том, что думали, что потеряли его.

– Да, если не считать повышенного контроля беременности, избежания стресса и всего в этом роде, – Скотт зажимает сигарету между губ.

– И как только она позволяет тебе с ней носиться?

– Я не спрашиваю, – хмыкает он и замечает мигнувшие в темноте парковочные лампы. Под шинами поскрипывает песок.

– Какого хера? – Стайлз перегоняет сигарету в уголок рта, как какой-нибудь Бельмондо, и уверенно направляется к белому «остин хили» с калифорнийскими номерами. Это одна из летних ретро тачек Питера из его резиденции в Западном Голливуде. Таких на весь мир штук десять. А потом, прежде, чем Стайлз успевает подойти, пассажирская дверь распахивается и из пропахшего кожей и кокосовым маслом салона выскакивает, как мяч из софтбольной пушки, Элли.

– Солнышко, аккуратней с… – говорит Питер, интонационно – уже не в первый раз, но она, с присущей всякому ребенку небрежностью, все-таки хлопает дверью. Машину за сто шестьдесят тысяч долларов встряхивает, как стаканчик с ром/колой на сабвуфере. Подвеска натужно проскрипывает над пружинящими покрышками. Элли рывком оборачивается, не по погоде северной Калифорнии шорты болтаются на ее расцарапанных ногах, лицо раскраснелось. Когда Скотт замечает ее полный обиды и ненависти взгляд, он подается вперед, останавливая ее за плечи, ставя в приоритет сохранность своего ребенка.

– Сейчас… не самое подходящее время, малышка, – говорит он, опускаясь на корточки. Колени прохрустывают. – Стайлз и я все тебе объясним.

Элли смотрит на него с плохо скрываемым отвращением, отталкивает его руки и плечом толкает переднюю дверь, снося выпуклого пластмассового Олафа и отпихивая полосатый коврик из «Икеа». Когда Скотт оказывается за баррикадой из сваленных стульев в кухне 12 на 12, Элли уже напускается на Малию:

– Я думала, что ты умерла! – кричит она, растирая слезы по пошедшим пятнами щекам и ударяя ее в грудь и живот с силой обманутого разгоряченного ребенка. Тогда Скотт уже злится: он грубо сжимает ее кулаки, протолкнувшись к ним и опрокинув алюминиевый поднос с тако, и оттаскивает ее от своей жены. Но Элли выкручивается, лягнув его ногой в скользкой подошве с жвачкой, и выплевывает Малии в лицо: – Лучше бы ты умерла! Чтобы когда-нибудь не испортить жизнь еще одному ребенку!

Потом она оборачивается к Скотту, ее щеки влажные и черные от загара, проникшего в кожу, как креозотовая пропитка.

– Ты говорил, что друзья не врут! Не нужна мне такая дружба! – Элли толкает его, и из ее носа вливает кровь. Она стирает ее рукой, словно соус или арбузный сок, обыкновенным в своей повседневности жестом, как если бы это была привычка из разряда чистки зубов или завтрака. Она быстро обмазывает ладонь о футболку и выносится в темноту с последующим хлопком москитной сетки и удаляющимся скрипом песка под маленькой обувью до того, как они успевают решить, что им делать.

– Твою мать, – говорит Стайлз и срывается к хлопающей на сквозняке двери, но Лидия его останавливает. Из всего Скотт слышит только, как с ощутимым запахом горелой кукурузы скукоживаются в духовке маффины, пищит таймер и насколько быстро забилось сердце его ребенка.

– Тебе нельзя волноваться, – говорит он Малии.

– Это копилось все девятьсот миль, что я вез ее сюда. Спиной ощущал эту детскую нерастраченную энергию. Дерек был таким же, – Питер протискивается между косяком и холодильником, поворачивая плечом Статую Свободы, пришпиленную на их список продуктов. Он возвращает ее на место указательным пальцем. – Но здесь мы не потому, что девочке приспичило покопаться в бумажках приемного отца спустя десять лет от роду, не думайте, – продолжает он и оборачивается к ним, прокручивая в руках Колизей на магните. – Все дороги ведут в Рим. Верите или нет, внеплановое воссоединение семьи – не самое занимательное в этой слезодавительной истории.

//

– Как это могло произойти? – спрашивает Стайлз следующим утром, когда они собираются в ветклинике с Дитоном, эспрессо из МакДрайв и собачками с уретритом. За немытыми стеклами клубится туман.

– Могу предположить, этому обязана сильная внутриутробная связь. Каждый ребенок зачинается в любви или похоти, рождается в боли и страдании, для радости или трагедии и мучения, но он всегда имеет связь с матерью, он растет в ее чреве на протяжении девяти месяцев. Но я знаю об этом не так много, как вы думаете. По преданиям квилетов, такие дети, как Эллисон, проходили через обряд жертвоприношения. Матери разрезали животы своих младенцев и обмывали в крови новообращенных в quauhxicalli – орлином сосуде, с остатками плаценты и пуповиной. Легенда гласит, что после этого сердце новорожденного начинало биться с силой, подобной той, с которой молния ударяет в землю, и он обретал возможность исцеления. Так женщина понимала, какого ребенка произвела на свет – сверхсильного, со сверхскоростью и сверхчувствами, способного не потерять контроль над собой во время лунного затмения. Того, кто сочетал в себе четыре божества: солнца, скал, земли и неба; четыре ветра с четырех сторон света. Ребенка, способного убить вождя. Они называли их ka ngaro. Обреченные.

– Постой, они потрошили младенцев живьем? А если бы это был ребенок, не поцелованный индейскими богами в зад? Он бы не исцелился и истек кровью в орлином тазу, как разделанная рыбешка? – поражается Стайлз.

– Квилеты верили, что у всякой души есть глаза. Будучи беременной, женщина знала, какой цвет глаз у ее дитя. Ka ngaro считали детьми с половиной души. После воскрешения душа ребенка и душа матери становилась одна на двоих.

– На что они обречены? На то, чтобы жить вечно? – спрашивает Скотт. – После смерти их матерей. Людей, с которыми у них одна душа на двоих. Kwop kilawtley – на языке квилетов это означает «останься со мной навсегда».

– Они погибают в тот же миг, когда рождаются. Образно. Ka ngaro появляются на свет с человеческим пороком, переданным от родителя или предка. Они могут прожить с ним до глубокой старости, как обычные дети, или умереть в молодости или детстве. Сила не дается без жертвоприношения. За каждое отличие приходится платить.

Стайлз оглядывается на Элли, сидящую на металлическом столе и рассматривающую натянутые носки своих кроссовок. Вытянутые ноги болтаются, как желейные пластинки. Она не слышит, о чем они говорят, но он все равно понижает голос:

– Носовые кровотечения с этим связаны?

Оборотная сторона роли родителя – полная ответственность за чье-то счастье.

– Кровь из носа может идти по разным причинам. Мы должны смотреть на это в системе. Девочка воспитывалась как человек, это может объяснить некоторые вещи. Так, дети Айзека не подвержены влиянию полной луны, пока не осознают, кто они. Однако чем старше становится ребенок, тем сложнее его обучить, – Дитон оборачивается к Скотту. – Не стоит скрывать от оборотня его сущность. Ребенок берет от родителей большую часть их генотипа. Ген истинного альфы так же силен, как пустота, оставленная Ногицунэ. Ты все еще ощущаешь это, Стайлз, верно? Скажи, что ты чувствовал, когда взял на руки своего только что родившегося сына?

Стайлз впивается в обручальное кольцо, стараясь не думать об обезболивающих, болтающихся на дне пузырька с липкой этикеткой в его кармане вместе с сигаретной пачкой. Таблетки, которые помогают ему жить.

– У твоих детей эмоциональная нестабильность в результате СДВГ, – между тем продолжает Дитон. – Это человеческая болезнь, поэтому могу предположить, что это тот самый порок, который генетически передался Эллисон. Поскольку способности банши переходят по женской линии, твой сын – человек, но с Эллисон их объединяет не только единокровное родство. Приоткрыв дверь в свое сознание, вы усилили сверхъестественное воздействие не только на ваш разум, но и на ваше тело. Это похоже на вакцинацию: организм борется с вирусом. Но в твоем случае вирус победил. Так же, как и ты, твои дети ощущают эмоции ситуативно, здесь и сейчас. То, что ты испытываешь, находясь с тем, кто имеет с тобой сильную связь, остается единственными воспоминаниями души. Что-то вроде обратного синдрома фантомной конечности.

– Лидия…

– Это не то же самое, что якорь. Это человек, без которого ты теряешь себя. Для Элли это была Малия, но даже сверхъестественное может потерять свою силу. Эмоциональные узы крепки, пока люди существуют в пространство-временном континууме. Чем-то сплошном и непрерывном. Боюсь, связь была потеряна, когда они разлучились. Для ребенка ka ngaro в младенчестве важно находиться под кровом матери. Они привязаны к ним больше, чем другие дети-оборотни.

– То есть это ты сейчас намекаешь, что мы конкретно так проебались? – выходит из себя Стайлз.

– Мы не знали, что она другая. Все мы думали, что она истэка, – замечает Скотт.

– Тот, кто ходит на двух когтях. Человек-койот, – поясняет Дитон. – Сейчас в ней сосредоточена сила, способная принести погибель альфе, но койота сбивают с толку человеческие привычки. С рождения в ней идет борьба двух начал. И это хорошо, что кровотечения наружные – это защитная реакция человека на испытываемые эмоции, с которыми мозг не справляется: переутомление, повышенные беспокойство и злость. Но у Эллисон эмоции усиливаются в несколько раз за счет сверхъестественной сущности – пустого истэки ka ngaro. Носовые кровотечения – это нечто вроде страховочного дозатора, выпускающего неконтролируемый поток ощущений короткими вспышками. Но это не будет длиться вечно. Важно научить ее контролировать койота до того, как он одержит победу над человеком. Потому что как только это произойдет, тело не сможет сдержать эмоциональную вспышку, и она станет причиной кровоизлияния в мозг, – заканчивает Дитон. – Ka ngaro – дети, обреченные на смерть.

//

Стайлз никогда не видел Элли со сверстниками и часто забывал, что она на самом деле ребенок. Она рано повзрослела, и все привыкли, что она постоянно крутится рядом. Так повелось еще с той поры, когда она даже в школу не ходила. Но все знают, что по натуре она сама по себе. Порой Стайлзу казалось, что она настолько похожа на Малию, что ни у кого не должно оставаться сомнений, что она ее дочь. Ему хотелось, чтобы люди это заметили, когда они сидели в «Макдональдс» и жевали желтую картошку фри в чесночном соусе, не смотря друг на друга, но делая это с одинаково недовольными лицами, или когда они спорили насчет доставки еды или стаканчика под зубные щетки из «Икеа».

Стайлз часто представлял тот день, когда она узнает, что все это время ее мама была рядом. Он думал о малыше МакКолле и спорах из-за имени, статуса старшей сестры и цвета стен в детской. Он думал о том, как они едут в совместный отпуск в фургончике и устраивают барбекю на пляже на закате. Он много думал. Но иногда лучше не начинать того, что не сможешь закончить.

– Нужно учиться, и единственный способ достичь чего-то – это труд и концентрация, – Дитон, с лицом Ганнибала Лектора, вынимает скальпель из лотка, и Стайлз ощущает, как по позвоночнику ползет панический приход. – Постарайся поверить в то, что ты можешь исцелиться. Представь, как рана затягивается на твоей ладони.

– Ты не обязана этого делать, – говорит Стайлз, подбрасывая пачку в кармане. – Мы найдем другой способ.

– Только физическая боль может дать толчок к исцелению. Боюсь, другого способа нет.

– Ацтеки приносили в жертву по две тысячи людей, когда открывали новый храм. И большая часть из них все равно ушла под землю из-за сдвига тектонических плит. Мы найдем способ не из традиций «Молчания ягнят».

– Делайте, что хотели, – раздраженно обрывает Элли и выталкивает вперед свою маленькую ладошку, даже не обернувшись на Стайлза. – Мне все равно.

– Стоит попробовать, – соглашается Скотт. – Так я смогу попытаться понять, как мы связаны. Я чувствую это. Кажется, она тоже. Если одному из нас причинят боль, другой так или иначе поймет, что что-то не так. Поэтому я услышал ее, когда Малия была беременна. Это больше, чем связь с бетой.

– Могу предположить, что связь проходит через Малию. Это сверхъестественная динамика, о которой мне почти ничего не известно. Родственные души. Возможно, этим квилеты считали запечатление.

Стайлз замечает, что Элли следит за всем, что они говорят, и впитывает это, как микрофибровая губка. Он сразу вспоминает себя: восьмилетний мальчик, торчащий у вентиляции в участке с подставленным под нее табуретом и пытающийся подслушать разговоры о деле под кодом 10-94. Отец выволакивал его оттуда за уши к маме и черничному пирогу.

Дитон стягивает ее предплечье резиновым жгутом.

– Ну нет, хватит. Мы не будет этого делать. Мне плевать, что это единственный способ заставить ее обратиться. Не в обиду будет сказать, но ни у кого из вас нет детей, – (Питер собирается открыть рот, но Стайлз его останавливает). – А у меня есть, и я хороший отец. Ты поймешь меня, когда у тебя родится свой, – говорит Стайлз Скотту. – Малия его и пальцем не даст тронуть.

Питер удивленно приподнимает брови, и Стайлз понимает, что это прозвучало не в стиле планов на будущее и уклончивых ответов на тему детей во время легких обедов, когда все обсасывают шестого розовощекого младенца твоей кузины/двоюродной тети/жены твоего напарника за лаймовой шипучкой и греческим салатом. И пока Стайлз гадает, убьет ли его Малия, Элли впивается в запястье Дитона и его рукой с зажатым между пальцами скальпелем разрезает свою ладонь. Она даже не вскрикивает, но ее лицо сжимается так, как бывает, когда в овощном буррито попадется перчик халапеньо.

– Сосредоточься, – говорит Дитон, возвращаясь к тому, с чего они начали. И, кажется, один только Стайлз понимает, что ничего не происходит и происходить не собирается.

– Ты просишь ее сосредоточиться? Может быть, хочешь заняться медитацией? – орет он, замечая сгустившуюся под маленькой обувью кровь. И сразу вспоминается: он на деле, первый код – три девятки – убитый полицейский в Бронксе. Потом тело тринадцатилетнего мальчика, зарубленного топором там же в убогом кондоминиуме: кровь под подошвой семнадцатого размера, размазанная по треснувшей плитке, желтая лента «не пересекать» и толпы журналистов снаружи.

– Что за истерия? – морщится Питер. – Все мы проходили через это. Вспомни маленького бету Скотта. Направляй ее, а не вопи, как тринадцатилетняя школьница.

– Не выводи меня, мать твою, – Стайлз берет Питера за его идеальную рубашечку от Пола Смита. Какой-нибудь там египетский хлопок легко натягивается в сжатом кулаке.

– А вот покойную мою матушку ты не трогай.

– Оставь его, – раздражается Скотт. – Я не могу забрать боль из-за оборота.

А потом ни с того ни с сего рядом визуализируется Малия, в промокшей от тумана ветровке и с ключами от своей «тайоты», болтающимися на пальце, и делает то, что Скотт не смог – стискивает ее здоровую руку и забирает боль. Стайлз смотрит на него и видит, как он напрягается. Скотт думает об их с Малией ребенке, и Стайлз не может его за это винить. А вместе с тем облегчение на лице Элли сменяется злостью.

– Не надо было этого делать, я бы справилась! – высказывает она Малии.

– Ты слишком много на себя берешь. Ты всего лишь ребенок, – раздраженно отвечает она. Стайлз даже отсюда ощущает, что она чувствует себя паршиво.

– Да что ты, блин, понимаешь? Ты никогда не станешь даже вполовину такой же крутой, как Кора или Лидия! Однажды, один раз я подумала, что я бы хотела, чтобы у меня была такая мама, как ты. Я даже подумала, что иногда ты можешь быть классной и что если у тебя и Скотта родится малыш, то ему повезет, потому что вы будете брать его к себе в кровать, водить на пляж смотреть на крабов и катать в тележке по супермаркету. И я думала, что никогда не стану тебе ненужной, – Элли качает головой. – Какой же я была глупой… Ты терпишь меня. Все это время ты терпишь меня… Никакая ты не моя супермама. Потому что мамы… мамы никогда не бросают своих детей.

========== девочка путешествует автостопом и ловит пролетающую комету ==========

Лидия намазывает ноги кокосовым маслом в пропахшей теплой влагой и ароматическими свечками ванной – она только после душа, ее волосы закручены в полотенце на макушке, на плечи наброшен тонкий халат из вискозы. Стайлз смотрит на нее, привалившись к дверному косяку, и нервно стучит костяшкой большого пальца по зубам. В конце концов, она оборачивается:

– Я знаю, ты хотел, чтобы все было по-другому, – говорит она, поглаживая его по щеке и оставляя на ней запах масла и дорогого лосьона. – Но с детьми так не бывает. Ты думаешь, что прошло слишком много времени и она не простит тебя, но это не так. В один момент они все начинают осознавать, что им недодали, что взрослые тоже могут бояться и ошибаться, но они все еще остаются детьми.

– Когда они осознают, что взрослые тоже могут бояться и ошибаться, детство заканчивается, – поправляет Стайлз. В семнадцать он думал, что в будущем его ожидают обручальные кольца, ипотека и дети. А к двадцати восьми вся его жизнь стала похожа на -дцатый выпуск ток-шоу Опры, ну, вы понимаете, замес в том, чтобы закадровый смех вышел более убедительным.

– Нам следует рассказать Томасу. Завтра, – она упирается ладонями в его голый торс. – Как только заберем его от твоего отца.

– Нам придется ответить на все вопросы.

– Как и всегда, – Лидия наклоняется и целует его, скользя руками к его поросшему густыми волосками животу и оттягивая тугую резинку пижамных штанов, под которыми нет белья. – Включи подогрев бассейна. Я сделаю нам коктейли.

– Водку с тоником, – Стайлз обводит пальцем ее торчащий розовый сосок. – Двойную порцию.

– Иди уже, – она отталкивает его и запахивает халат, стягивая полотенце с головы свободной рукой. – И… Стайлз. Я люблю тебя.

Жир застыл на решетке для барбекю в старом гриле, и Кора бросает затею отмыть ее еще на второй минуте матча в залитой моющим средством майке и с ободранными заусеницами с пальцев. Ее ладони липкие от жирной воды. Она обтирает их о деним, оставляя на нем масляные пятна.

– Сам его мой, – орет она Дереку, развалившемуся в складном стуле перед вытащенным на веранду теликом, который транслирует Кубок Мексики. Его загорелая, как жареная индейка, рука лежит на плече Брэйден. На затянутой в футболку милитари груди спит Севен Джей с зажатой в руке цыплячьей ножкой и этим ангельским личиком ребенка, которым она удостаивала Кору пару раз до того, как выпалила «папа» первым словом, попутно стараясь выдавить маме глаза. Да простит ее Господь, Кора все еще думает, что ее спокойную дочь подменили в роддоме на ребенка, который в два с половиной намерено плюются в нее сырным супом и закатывает истерику во время купания, запуская ей в голову лейку-слона и все резиновое семейство осьминогов.

– Дети должны были остаться у Дерека на все выходные, – Айзек подходит к ней сзади, от него пахнет беконом и грейпфрутовой газировкой. В руке банка «Кактус кулер», и Кора нагибается, чтобы отпить из нее.

– Но? – потом она стягивает мокрую майку через голову, и лямки от купальника сползают по ее вспотевшей шее. Айзек прижимается к ней губами.

– Но они будут здесь всю неделю. Хочешь в Пунта Чуэка за сальсой?

– Хочу жареные бананы и покурить, – Кора смачивает слюной сладкие после газировки губы и перекидывает майку через плечо. – Скажу Олби, что мы уезжаем. Заедем домой за вещами?

– Как скажешь.

Она поудобнее проталкивает ноги в шлепанцы и вытирает соус с его рта. Потом облизывает палец и кусает его за мочку, оставляя на ней вязкий след своего дыхания. Он сжимает ее руки и заводит их за спину.