Текст книги "Хейл-Стилински-Арджент (СИ)"

Автор книги: takost

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

– Это не мой выбор.

– Нет дела.

Ей больно.

И страшно. Не за себя, нет, за Дерека. Айзеку тоже. Он боится: что, если Крис не вернется? Что с ней тогда будет?

Но Арджент должен. Арджент слово дал, когда забрал ее, Элли. Малии. Айзек не знает, кто она. Только: Крис сделает все, чтобы сдержать его. Кем бы она ни была, она важна. От слова совсем, если так.

Айзек хочет сказать, что ему жаль, но он в словах утешения профан (во всем, что касается людей).

Кора качает головой. Повторяет:

– Нет дела.

Элли плачет.

//

Они не говорят друг с другом. Позже Кора растворяется в темноте углов и стен маленькой квартирки.

Айзек не может заснуть: возможно, винит себя.

Проводит ночь, разглядывая неоновые вывески и качая Элли на руках. Она спит плохо, просыпается, хнычет, зовет папу. Айзек шепчет: тише, негромко поет – ту колыбельную из детства.

За окнами шумят бары, кафе; в воздух поднимается пар от вареной кукурузы – здесь бодрствуют двадцать четыре на семь. Айзек хочет домой.

Утром у него мешки под глазами и все валится из рук, и он понятия не имеет, чем кормить Элли: последняя коробка каши в мусорном ведре со вчерашнего дня, и заботиться о ребенке – это, право, ни черта не просто.

В холодильнике пачки незнакомых продуктов и заплесневелая лазанья; Коры нет, она его, Айзека, ненавидит теперь?. Есть фрукты – кажется, он знает названия некоторых из них. В Париже Крис давал Элли бананы и персики, значит, можно попробовать и теперь.

– Смотри, Элли, это вкусно.

Айзек ест сам, и фрукты действительно свежие и приятно пахнут – позже он обязательно купит нормальную еду.

Элли нравится. Айзек облегченно вздыхает: ладно, это не сложно. Ровно до того, пока она не начинает плакать. С самого утра сама не своя, и плач списывает сперва на усталость, акклиматизацию: Хуарес не Париж, как ни крути. Сперва.

Дальше – истерика, и Элли, кажется, горячая, у нее пятна на лице, и Айзек растерян, испуган: так, черт возьми, быть не должно.

– Тш, тш, все хорошо, – руки трясутся, и это неправильно, это прекратилось давно, тогда, после превращения.

Элли начинает заикаться. Айзек – задыхаться. Панические атаки – прерогатива Стилински, но когда тебя запирали в морозильнике, от неожиданности пугать стало практически все (это не прошло с годами).

– Что такое? Тебе больно?

Кажется, это называется отчаянием.

А потом приходит Кора.

– Какого черта? – это не то, что Айзек хотел бы услышать, и это не помогает, и он понятия не имеет, что ответить. Кроме того, трясущий в руках рыдающую Элли он не внушает доверия.

– Чем ты ее кормил?

Айзек не сопротивляется, когда Кора забирает у него малышку: она, очевидно, знает, что делает.

– Ничем особенным. Она ела фрукты.

– Какие фрукты?

Айзек оборачивается. Возможно, этого хватает, чтобы понять: он идиот.

– Все, какие были.

Ладно, Кора не выглядит так, как выглядела бы, желая его смерти. Кора просто говорит:

– Твою мать.

И Айзек готов сделать все, что она скажет.

//

В конце концов, он возвращается в квартиру с бутылочкой лекарства из ближайшей аптеки-лавки и понимает, что Элли больше не плачет.

Это должно радовать, но, знаете, Айзеку ни черта не замечательно, и у него кровь стынет в жилах, и он успевает накрутить себя, себе. Окей, это не то, о чем хочется думать дважды, и он вздыхает, когда слышит:

– Не будь слоном, она заснула.

Дерек говорил: “Это не игра в героев”. Может, Кора и не стала бы героем там, но она герой здесь.

Айзек видит, как малышка – его малышка – сжимает ручками короткую прядь, прижимается щекой к груди, прерывисто дышит, всхлипывая. Как Кора невесомо касается пальцами раскрасневшегося лба, гладит по животику. И он просит тогда:

– Расскажи о себе.

– Ты так пытаешься извиниться?

– Я так говорю, что мне нужна помощь.

========== сестра его альфы ==========

Они сближаются.

Дико, по-волчьи, но завтракать вместе и заботиться о малышке становится частью важной, нужной.

Кора учит его готовить. Из Айзека ученик, признаться, хуже некуда, но она терпит, повторяет заново. Элли хихикает, когда очередное яйцо расползается по плитке.

– Ты ужасен, – Кора смеется, и Айзек позволяет себе думать, что жить вместе не было плохой идеей. Крис это предвидел.

И пропал.

Айзек не может спать. Под мерное дыхание Элли наблюдает за кипящей там, внизу, жизнью. Выучивает наизусть: здесь, на углу, подают чили и жарят куриные крылышки на мангале, и хозяин курит кубинские сигары со своей женой; там, напротив, в семье шесть детей, и они босые гоняют мяч на растрескавшемся бетоне площадки.

У Айзека болит голова, ноет, глаза слипаются: это по кругу, одно и то же всегда, без изменений – чертов день сурка.

Рассвет приносит дым от углей и лопнувшие капилляры.

Айзеку не становится легче.

/

Кора приходит утром в линялой футболке на голое тело, и Айзек настолько вымотан, что не смотрит на загорелые бедра, резцы ключиц, грудь, натягивающую ткань.

Кора, наверное, идеальная (для других мужчин). А Айзек не видит: у него фарфоровые изгибы тела охотницы на обратной стороне век.

– Где обещанный кофе, принц?

Парижский замок крошится белой штукатуркой разочарований. Здесь не Франция, круассаны сам пеки.

Кора ведь знает, что ночами не спит. А Айзек понимает, что вытянуть пытается, руку тянет: хватайся, Айз, ну же. Не видит – делает вид, что не.

Она кормит Элли и не будит, когда он засыпает на диване. И Элли к ней тянется, привыкает.

– Давай, а теперь ложку за папу.

– Папа? – у малышки глаза знакомые, горящие. Кора такие видела однажды. Не у Арджента, нет, его самого-то на фото только. Где – не помнит.

– Папа скоро вернется, – целует в лоб, стирает кашу с щеки, рта. Ночью забирает к себе (скажи спасибо, что я даю тебе выспаться, Айзек). Рассказывает глупые истории, позволяя Элли сидеть на ее животе, напевает что-то из детского шоу, показывает на огни за окном – там, под небом, сотни разноцветных лампочек.

Айзек здесь, за стеной, не спит. Усмехается, когда Кора сбивается и чертыхается по привычке, а затем, очевидно, рот рукой закрывает: не повторяй это, Элли, ни за что.

Но ей и не нужно. Она говорит:

– Мама.

Айзек слышит: сердце замирает, с ритма сбивается. Не у Элли, конечно.

– О нет, малышка, – смех – защита, не иначе. – Я не мама. Я – Кора.

– Мама.

Айзек думает: а они могли бы? В смысле родителями стать, вместе быть. В жизни под одной крышей свои порядки. Растить не своего ребенка здесь, у них, обычное дело. Чужих детей не бывает?.

Они, по сути, родители и есть: временные, преждевременные. Открыться друг другу не могут только: волки когтями раны бередят, волки по старому, больному.

Кора не претендует на место в его, Айзека, семье, сердце. Кора в принципе ни на что права не заявляет. Она просто себя отдает.

Элли и, кажется, ему.

/

– Так, значит, тебе двадцать и ты воспитываешь ребенка?

Они сидят на крыше, и это один из тех вечеров, когда небо в звездах и за бутылку местного темного готов продать душу.

– Вроде того, – Айзек неопределенно жмет плечами.

Криса не упоминают, поэтому да, по сути, верно: это он растит полуторагодовалого ребенка-оборотня. Он и сестра его альфы, надо же. Айзек мысленно поправляет себя: Кора.

Это один из тех вечеров, когда он понимает: девушка, а волк внутри стонет, воет, клыками скрипит, потому что хочет пометить, сделать своей. Айзек заставляет его заткнуться.

Кора расслаблена, и дело не в алкоголе (здесь меньше десяти градусов, о чем речь). У нее с ее волком отношения особые: договорились между собой, и все путем.

– Будешь? – протягивает бутылку, ногами в воздухе болтая, и волчата на серебряном браслете мелодично звенят.

Айзек смотрит всего пару секунд, но Кора все равно замечает:

– Сестра подарила, – и, встречаясь с его взглядом, добавляет. – Дядюшка Питер убил ее.

– Оу, – вырывается раньше, чем он успевает подумать.

– Ее звали Лора, и она была такой же занудой, как ты, – Кора усмехается. – А еще альфой. Знаешь, мама гордилась ей, она ведь унаследовала ее силу.

– Разве это возможно – родиться альфой? Я имею в виду, разве оборотень не должен доказать, что достоин этой силы? Как Скотт, например.

– Это все относительно, но из-за тесной эмоциональной связи возможно. Случается, правда, редко. Такие дети обычно не остаются в стае: их разлучают обстоятельства или другие люди. И долго они не живут, – она пожимает плечами. – Что ж, сестра почти стала исключением. Ей было двадцать семь, когда она умерла.

Кора не выглядит подавленной – безразличной, и только.

– Нас восемнадцать было, знаешь. Четверо осталось.

Это повисает между созвездием Лупус и черной бездной неба. Айзек не думает, кто четвертый. Только: Хейлы всегда переживают боль. Кора поэтому головой в конце встряхивает и толкает его под ребра:

– Так будешь или нет?

Айзек не сразу понимает, что речь о пиве.

– Брось, папочка, твой ребенок давно спит. И ты, вау, оборотень. Влей в себя содержимое хоть сотни таких бутылок, и все равно сможешь трепаться о карбюраторной системе питания и центробежной силе. Что? Я собиралась поступать в Принстон, – она тянет ему бутылку. Молчат.

– Знаешь, а ты неплохой парень.

– Ага, в курсе, – он соглашается и протягивает руку, и секунду Кора смотрит на нее, потом вздыхает и накрывает своей, точно у нее нет другого выбора. Так они и сидят, бессмысленно переплетя пальцы и чувствуя себя по-идиотски, пока руки не устают и они не расцепляют их.

========== мексиканское пепелище ==========

На следующий день Кора зовет его ужинать, и предложение (почти не) намекает на свидание. Кроме того, Элли с ними, поэтому, конечно, нет, никакого рандеву. Айзек в принципе не уверен, может ли Мексика быть романтичной.

Он жмет плечами: ему все равно, где есть. Элли пытается повторить, ерзая на месте с плюшевым волчонком, которого Крис привез из БиконХиллс – кто-то из стаи подарил, наверное.

– Ну все, решили, – Кора разворачивается на пятках и забрасывает детскую бутылочку в рюкзак. Кажется, его мнение ее не особо и волновало.

На ней обтягивающие шорты с пальмами и короткий топ, и Айзек в очередной раз замечает, насколько тон ее кожи темнее его собственного. И что она красивая. Пожалуй, даже больше, чем просто. И ни капли не похожа на Эллисон.

Айзек вздрагивает, когда Кора пихает его ногой.

– Я спрашиваю: ты в этом пойдешь? – она усмехается, и он в самом деле не понимает, чем ее не устраивает его свитер. – Только не говори, что ты не запихнул в свою маленькую сумку хотя бы одну маленькую футболку.

Нет, он запихнул. Вернее, впихнул себя в поло, когда летел сюда. О другом не подумал, и, кажется, это не было мудрым решением.

– Элли стошнило сегодня утром, – он не говорит, что на поло.

– Не могу поверить, – (Айзек и сам бы удивился, будь он на ее месте). – Крис тебе не сказал, что северный полюс в другой стороне?

– Не трать время, ладно?

А потом “не благодари” – и черная мужская футболка прилетает в лицо раньше, чем он успевает заметить, откуда Кора ее взяла. Кроме того, совершенно не хочется думать, чья она: Дерека или, может, того соседа-латиноса (Мигель, что за дерьмовое имечко), или еще черт знает кого.

– Спасибо, не надо, – но позже футболка все равно оказывается на нем. – Здесь пятна, – он принюхивается. – Это что, кари?

– Возможно. Я ее не стирала.

Кора говорит так, будто его, Айзека, этот факт удивлять не должен. Но его удивляет. К тому же, пахнет ей. Это странно: чувствовать на себе запах девушки, которой не касался.

Айзек спотыкается на последней ступени. Кора и Элли оборачиваются почти одновременно, и он понимает, как по-идиотски выглядит.

Кора хмыкает, но ничего не говорит. Айзек уверен: она думает, что он пялился на ее зад. (Это сложно не сделать, но Айзек справился, надо же).

Его толкают локтем. Кажется, парень на байке – не видел: в клубах песка и дорожной пыли он едва различает носки своих кед.

– Так куда именно мы идем? – спешно ровняется с Корой (благо, шаг широкий), зачем-то вспоминает те криминальные хроники, которые по ящику в закусочных двадцать четыре на семь. – Там не опасно? – Крис, конечно, не подверг бы жизнь Элли риску.

– Там – нет.

– А где да? – странно, а вот об этом Арджент упомянуть как-то забыл.

Айзек спрашивает чересчур требовательно. Кора останавливается, смотрит почему-то раздраженно.

– Думаешь, в твоем святом Париже не найдется никого, кто носит ствол за пазухой или прячет когти? – она цокает языком. – Опасность в каждой части этого гребанного земного шара, Айзек, пора бы уже смириться. В самом деле, ты же жил в БиконХиллс!

Это должно быть тем самым аргументом, который позволит забыться хотя бы на остаток вечера, но Айзек не забывается, нет. Он молчит.

– Брось. Там, куда мы идем, лучшее тако во всей Мексике, – Кора улыбается неожиданно тепло, и Айзек готов признать: да, им и правда нужна разрядка. Потому что, по факту, они остались вдвоем. Она – у него, и он – у нее. И Элли, которая в их недосемье-стае вроде баланса, точки равновесия.

Элли, которая не знает, что ее ждет. Их всех, если говорить честно.

//

В кафе, куда Кора приводит, оранжевые облупившиеся стены и низкие пластмассовые столики, и нет меню, но есть бумажные фонарики и салфетницы с олдскульным кока-кольным логотипом. Довольно мило (плесень в углах и плиток сколы не в счет?).

– Эй, расслабься, – Кора толкает его плечом. – Не знаю, о чем ты там думаешь, но выглядишь так, будто Атлантику в утином круге переплываешь.

– Просто хочу уже, наконец, нормально поесть, – Айзек по здешним меркам безразличный неприлично. Кора закатывает глаза:

– О, не будь занудой. Мария назвала тебя милым парнем.

– Мария?

– Хозяйка. Она думает, что мы встречаемся. Давай, поцелуй меня, и получим бесплатный десерт вместе с приглашением на собственную свадьбу в лучших мексиканских традициях.

Айзек ждет, что это шутка. Дожидается: Кора отмахивается, боже, забудь, к столу уходит, где Элли, довольная, жует пшеничную лепешку.

– А ты уже лопаешь? – треплет малышку по голове, усаживаясь рядом (пластмассовые стулья и разноцветные подушки, вау).

Айзека игнорирует.

А вот с типом в цветастой майке ей трепаться на радость. Этот, пришедше-подошедший, жмется своим потным черным телом, здороваясь, пытаясь обнять (облапать). Мика Хуанте. Айзеку, черт возьми, плевать. Хоть сам Боб Марли – все-рав-но.

Ему здесь не нравится: неуютно, не в своей тарелке. Конечности длинные пластмассу оплетают, колени стола выше, белый, по-испански только “хола” и “грасиас”.

– Здесь все друг друга знают, – Кора объяснить пытается. Айзек кивает: ага, ладно.

(Достал).

Она делает вид, что случайно бутылку с горчицей сильнее сжимает: упс, извиняй, Айз.

Слизывает капли с пальцев, хлопает глазами, а взгляд: выкуси, один-ноль, побеждаю я.

Ладно, Айзек не из тех, кто сдается (теперь нет).

Элли восторженно кричит, вторит: Аси, Аси, пока завязывается борьба шуточная, бессмысленная, по-ребячески глупая. В конце концов, у обоих лица в соусе, тела. Кора улыбается, облизывая губы, дышит часто.

Айзек качает головой, но признается: было весело. (Не говорит, что руки у нее горячие, дыхание).

Они рядом сидят, бедрами друг друга касаясь. Не будь он в джинсах, получил бы ожог, серьезно.

– Дай сюда, – она вырывает салфетку, оттирает пятна соуса с его лица (как ребенок, ей-богу, Айзек).

(О да, это же я начал).

Сталкиваются взглядами.

Там, в глазах ее, Айзек видит.

– Что бы ты без меня делал? – Кора отстраняется. Кора чертовски хорошо себя контролирует.

Айзек теряет что-то. Боится признаться, что именно. Они.

(не пара).

– Не знаю, – отвечает честно.

– Коси! – Элли привлекает к себе внимание, и это (предлог), чтобы отойти, уйти (от темы, себя).

Айзек ошибался: он сильным не стал.

alicks – away

Они ужинают под песни гитары, когда закат догорает и вечер обнимает. Айзек понял, почему здесь, сюда: романтика на испанском по-мексикански. Красиво, и как-то забываешь про облицовку, фальшивое это, пустое.

Дело-то в другом. Здесь жизнь, какая есть. Краски в легкие не вбивают, чтобы деланным задохнуться. Тут, у каждого, любого, яркость выхлопами от моторчика в грудной.

Кора подпевает; стучит пальцами по пластику спинки, и с ней вместе – они, местные. В воздухе запах мяса и миллионы слов (о любви, вере).

Айзек слышит, даже когда за милю оттуда (это сигналами в волчьей груди). Элли сопит у него на плече, Кора рядом, шаркает кед подошвой по песку, и Айзек счастлив, правда.

(Кажется, впервые после смерти Эллисон).

//

В квартире (он, разумеется, не называет ее домом) Айзек укладывает Элли, а затем находит Кору в гостиной с привычной бутылкой темного – он и сам не отказался бы сейчас.

– Спит?

Айзек кивает: устала, наверное. Малышка обычно Криса по ночам зовет, плачет. Успокаивают с Корой в четыре руки.

– Хорошо, – улыбается тепло, и Айзек готов признать: да, она, Кора, нравится ему. И да, он в ужасе, боится, понятия не имеет, что ему, им делать. Правильно ли?

Кора тем временем музыку включает, телефон подключая к допотопным колонкам. Щелкает пальцами в ритм, двигает бедрами, ближе подходя, говорит:

– Ты должен мне.

Айзек понимает: за ужин. Не знает только, почему смотрит хитро и кусает губы.

– Потанцуй со мной, – она протягивает руку.

Айзек, конечно, говорит, что не танцует, не умеет. Коре все равно.

Она тянет на себя, спиной прижимаясь, его ладонь на живот кладя. Делает несколько движений в такт, за шею одной рукой цепляясь, чувствует дыхание сбитое, опаляющее.

Айзек выше; Айзек неловко двигает ногами, рукой не шевелит. Кора закатывает глаза, оборачиваясь, обрывая. (Нехотя).

– Знаешь, я не выпущу когти, если ты дотронешься до меня.

– Да?

– Да.

У Коры жилка дергается на шее, и она губы кусает, а еще смотрит прямо, в упор, до упора.

Разумеется, она о танце, рук движениях, ног. Конечно, она.

Айзек не танцует.

Айзек.

– Черт возьми, просто сделай это, – выдыхает в губы усмешкой, этим своим “боже, какой же ты идиот”.

– Я знаю, – шепчет, и шепот дрожью, до дрожи.

А потом грани стираются: пальцами в волосах, языком горячим, скользким по груди, соскам, бедрам, головой между ее ног, поцелуями рваными, просящими, стонами, простынями.

Зажатым ртом ладонью. Губами до крови.

Изголовьем, долбящим в стену.

Печатями пальцев.

Их ночь пахнет остывшим асфальтом и пеплом на огнище губ.

========== союзы и первые жертвы ==========

Комментарий к союзы и первые жертвы

*Сдачи не надо.

Солнце встает.

Поднимается над пустырем, что на западе в песке тонет; тенями оранжевыми трассу красит, пикап ржавый, красный, стекла заправки, где внутри, за прилавком, прыщавый парень в кепке “Янкиз” рубится в мобильник.

Игрушка какая-то стандартная, стрелялки вроде, где апокалипсис, пушки, зомби – такие раньше за сорок центов брали на денди. Парень язык высовывает, на стуле качается, не замечает, что, когда: снаружи стучит кондиционер, внутри морозильник гудит.

– Quedese con la vuelta*, – на прилавок падает бутылка, в чувство приводит, купюры летят под рот открытый и “гейм овер” на дисплее. (Какого?..).

Да, Крис перед ним кровь с рубахи оттереть не потрудился. У Криса костяшки сбиты и время на счетчике минутами до конечной. И, конечно, парень знать, кто такой, не знает. Ему и не нужно.

Крис усмехается, оставляет еще немного денег в банке из-под кофе и спешит покинуть: не до взглядов фанатичных, он, Арджент, игр не герой.

Пикап снаружи, глядишь, развалится. Что ж, не его выбор (выбора-то и нет).

Садится вперед, на сидение, кожей обтянутое, двигатель заводит. Отхлебывает виски. Немного, чтобы, черт бы его побрал, с койотами на пару не согнуться.

У него дочь и Айзек, и Хейлу обещание за дорогами, шинами поцелованными. Вернется, должен, как ни крути.

Рядом Брэйден. Продирает глаза, когда Крис по трассе гонит туда, в Хуарес. В уголках губ корка крови, на животе повязка промокшая, пропитанная, и вздох вырывается рваный, слабый против воли бравой.

– Какого… черта? – говорить трудно. – Где он?.. Где… Дерек?..

Последнее, что помнит, – удар в лицо. Это был сапог. Берцовый, со скрипящей подошвой и кровью на носках. Пинали как шавку, ей-богу.

– Остался.

Брэйден кривится. Кажется, от услышанного, но нет. Она челюсти сжимает разбитые, и это не боль, не то прикрытое избитостью “люблю”, которое железом из груди выжгли.

Это злость, где желчью: кто тебя, твою мать, просил?

Не Крису. Дереку.

– Разворачивайся, – выплевывает в лицо, потому что не имели права. Даже если пытали, даже если раскурочили брюшную. Это она выбрала. Она заставила без прелюдий головы сшибать.

А теперь бежит шавкой трусливой в место надежное, огнестрельным не сбитое. Бог посмеялся бы, будь он с ней.

– Мы. Возвращаемся, – хрипит, чеканит, харкает кровью на кожу сидений в противовес упертому “должна”. – Он там умрет.

– Если вернемся, умрешь ты, – правдой в простреленное.

Она ведь не жилец: насквозь прошитая и наспех сшитая. Крис внешнее подлатал, а моторчик едва – и откажет.

– Я вытащу его, как только буду уверен, что ты в безопасности.

От беспомощности блевать хочется. Или потому, может, что кишки наружу. Брэйден усмехается: ага. Лучше сдохнет.

– А теперь сделай одолжение: держись в сознании столько, сколько возможно.

Сколько вытерпишь, – повисает.

Если это вызов, она готова. До Сьюдад-Хуареса по прямой сто восемьдесят миль в железной коробке под пеклом. В мыслях – когда выкарабкаемся, ответишь, сукин ты сын.

У них же это в порядке вещей – себя под дуло подставлять и в живых умудрятся остаться.

//

В городе тем временем солнце лениво забирается под оконные рамы, выкрашенные белой краской. По-воровски крадется к стене, осторожничает, смотрит слепящими дырами с поверхности грязных зеркал.

Айзек морщится, просыпается, шевелит по привычке пальцами ног, потянуться хочет и.

Вспоминает, конечно.

Осознавая, понимая, где он, где его руки, где. О боже. Простите его, но он не готов ни к чему из этого.

Айзек надеялся, кое-что из прежней жизни уйдет навсегда. Что-то вроде мальчишеской неловкости или гребанного стояка по утрам.

А теперь он здесь, в одной постели с ней, Корой, которая во сне настойчиво прижимает его руки к своей груди, и чувствует себя чертовски стесненно, связано, будто вертится в плоскости не своей тарелки.

А в черепной тараканы скребут, раздирают словом, именем. Тем, что с его спаяно. В котором слога три.

Эл.

Айзек выпутывается нескладно, выдергивает руку – обжегся. Себя проводит: тела остывшие и простыни. Они тоже?

Где-то в недавнем слитые губы, языки, топленое золото в радужках; он целует ниже, жестче, прикусывает кольцо в соске, на себя тянет зверем, до крови, заставляя за спину цепляться, стонать, чувствовать его тяжесть.

А глубже, в подкорке, хрупкость фарфоровых изгибов, взгляды в глаза, ямочки; нежно, невесомо вдоль по молочной коже.

Ли. Сон.

Эллисон.

Скотт говорил: “Она бы хотела, чтобы ты был счастлив. Мы оба, Айзек. Прими это, и ты увидишь: все изменится.

Ты должен отпустить ее, приятель”.

А если он не хочет отпускать? Не намерен, не может. Что тогда? Зря.

Айзек мажет взглядом по очертаниям тела под хлопком ткани. Чувствует запах: пахнет ими. Ночью, потом, этим ее “боже, Айзек”.

В такие моменты он ненавидит быть оборотнем, потому что слышит острее, задыхается, впитывает снова, заново.

Глотает ртом воздух, только когда дверь соседней комнаты толкает. Здесь, в обители из подушек, сопит Элли, пуская слюни на плюшевое ухо своего волчонка. Даже не проснулась ни разу этой ночью. Хнычет обычно, глаза спросонья трет, а сегодня волчий Бог бок подставил, пригрел.

Айзек, кстати, тоже заснуть смог. Он нормально не спал уже несколько недель, о чем речь, а там, обнимая, сплетая ноги, забылся: что кошмары с ним, Крис вне зоны, Элли за стеной одна.

Ночь может изменить?

Да, если говорить о полнолунии, оборотнических штучках. А если о нем, них?

– Элли, скажи, я облажался? – Айзек хмыкает над абсурдностью всего: вопроса, ситуации. Но он, честно, понятия не имеет, что ему делать.

У Скотта есть кто-то – Айзек почувствовал тогда, в Париже. Не спросил только, как он, МакКолл, справляется. Как смотрит на не-Эллисон? Другую, если так проще.

У него была девчонка с мечом. Кира, кажется. Пустынные оборотни забрали ее, и Айзек знает об этом.

Но та, другая, – не лиса.

Связь, запах – почему? Айзек спросил бы сейчас, будь Скотт рядом: разве так бывает? Может сердце биться по двум, разным?

Можно влюбиться заново, снова? И снова, и снова.

Скотт не ответит. Никогда теперь, потому что Айзек выходит и видит ее, Кору, и понимает: это она, она влюбилась. Осознание не во взгляде, нет. И не в тихом, усмешливом “привет”. Это – в нем на ее коже; в нем, толкающемся в нее; в нем.

Потому что волчица выбирает волка, и это всегда, навсегда.

Его тянет, но в том, человеческом, Эллисон, не Кора. В том Айзек неизменно трус.

Он опускает взгляд. Возможно, этого достаточно.

Возможно, правильно.

А затем Кора напрягается, и Айзек физически ощущает: не он тому причина.

Кто-то идет.

Поднимается, нет, волочится по бетону ступеней.

Приносит кровь – это металлическое, забытое, что сочится сквозь решетки вентиляции и забивается в ноздри.

И еще одно. Знакомое, недавнее.

Крис?..

Распахивается дверь, ногой выбитая.

– Брэйден? – хрипом.

Айзеку хватает секунды, чтобы узнать: та наемница, что спасла его от близнецов.

Разница только в одном: теперь умирает она, а не он.

Забрать боль – самое малое, что они могли сделать. Что он мог.

Кора не задает главный вопрос, который на языке вертится у обоих, но он смотрит на нее, и он видит, как дрожат губы.

Это Дерек. Дерек, не вернувшийся назад.

– Не тратьте силы, выкарабкаемся, – Брэйден одергивает руку; усмешка на губах вымученная, неуместная. Кровь плевками на белизне подушек тоже не из нормального.

Атмосфера висит дохлым котом, которого тянут за хвост. Все не так. Секунды ползут часами – Айзек не уверен, минуты прошли или века. Он, право, об заклад теперь не бьется. Убежден только, что кое-что-таки должен.

(Кто, если не он?).

– Где Дерек? – спрашивает между делом, так, будто треплется о результатах бейсбольного матча по телику.

Не отвечают.

А он, волчонок, разве знает, что игра не окончена? Здесь тайма нет – бьешь, пока не сдохнешь. По мячу, лицам – разницы нет.

И речь-то не о бейсболе, а о дерьме, куда они влезли. Что-то с торговлей оружием, Штатами, границами – Кора проболталась как-то, в один из тех вечеров на крыше.

Крис зачем-то кладет руку ему, Айзеку, на плечо. Сжимает по-мужски крепко, будто здесь, в жесте этом, то важное есть, главное, о чем вслух не говорят.

Элли.

И:

– Я должен вернуться, Айзек.

Должен. Слово охотника, Арджента или, черт возьми, человека? Того, который с плечом простреленным в пекло лезет снова, не размениваясь, чтобы только вытащить его, Дерека. Дерека Хейла.

Из ряда того, где про “своих не бросаем”. А они давно – свои? Потери делить на двоих? Или руки в крови?

Хейл-Арджент.

Айзек не лишний, не чужой среди них, если поймет: Крис не оставляет его, малышку. Крис выполняет долг. Тот, который по человеческому, о котором не просят.

По-другому здесь, у них, не бывает: борются не за себя, нет. За своих. Законы дикой природы не в счет: здесь человек управляет волком.

Поэтому Дерек не вернулся. Там, среди людей, он не оборотень.

Айзек не отвечает. Крис и не просит говорить. Вместо этого спрашивает:

– Где она?

– Спит, – Айзек кивает в сторону комнаты, сразу понимая, о ком речь.

Крис не спрашивает разрешения: он, разумеется, может войти. И он входит, и он стискивает челюсти и ближе подходит, а потом вдруг улыбается, потому что, черт, Элли так похожа на нее. Морщится Малией, вертится во сне, сплетает ладошки, ноги.

Он и забыл, какового это – спать с Тейт, которая ночами прижималась к нему животом, забрасывала руки на плечи. Тогда была квартирка в Мейвилле и одно одеяло на двоих. Сейчас – Элли и Хейлы под боком.

Крис супергероем заделался, вытаскивая их волчьи задницы. Что ж, годы не меняют.

Арджент наклоняется и осторожно, невесомо почти целует, проводя ладонью по каштановым завиткам у висков. Шепчет:

– Скоро вернусь.

И уже к двери оборачивается, ступает, не оглядываясь, когда слышит:

– Папа? – это спросонья, непонимающе, в спину глядя, но Элли чувствует: Крис. И ей не нужно видеть лица, чтобы узнать, понять. – Папа!

Пытается с кровати сползти, плюхается на попу, поднимается, хватаясь ладошками за матрац: упа! Балакает еще что-то на своем, Ардженту неизвестном, и он оборачивается (он заставляет себя сделать это).

– Папа, па-па!

Крис садится на корточки, и Элли хихикает, бежит к нему босая, радостная, в белой майке и с торчащими снизу зубами.

– Да, Элли, это я, – прижимает к себе, и в груди колет – это не его, охотничье, это чужое.

А она щекой жмется, обхватывает широкие плечи и радуется, радуется, будто он, Крис, что-то огромное. Большее, чем значимый, важный. Необходимый.

Но время сквозь пальцы песком, времени до них дела нет.

У Криса есть двадцать четыре часа, чтобы вытащить Дерека. Потому что Крис единственный, кто видел: серебряные пули. Там, у них. С осознанием или без, но они убьют его, когда рассвет придет снова.

Потому что Дерек не исцелится. (Не будь он оборотнем, давно полег бы).

Крис не оборачивается, когда оставляет Элли на руках у Айзека.

Айзек делает вид, что не слышит, как надламывается что-то там, в арджентовской груди.

А Элли плачет. Элли рвется к двери, за ним, папой. Элли рыдает навзрыд, потому что ушел, потому что эмоции (не свои, нет, других) толковать не умеет, маленькая. Потому что человеком – не волком – привязалась, понимает, что папа был здесь, с ней, а затем раз – и нет, исчез, пропал.

– Тш, детка, папа вернется, папа скоро вернется, – Кора у Айзека перенимает, успокаивает, качает в руках. – Элли, Элли, тш, у тебя есть мы: Айзек и я. Айзек и я, – повторяет медленно, тихо, губами к виску прижимаясь, гладя по спине, ручкам.

Айзек рядом. Айзек старается не думать о них.

Потому что здесь и сейчас их нет. Есть она, Кора, которая знает, что делать: с Элли, Брэйден и сто семнадцатью миллионами проблем. И есть он.

Айзек, который слышит плач и понимает только, что не в одном Крисе дело.

Во всем, что касается их.

//

В конце концов, Элли успокаивается, но она вялая по-прежнему и тихая на удивление. Сидит на айзековских коленях, перебирает игрушки; глаза заплаканные, красные.

В стороне, возле дивана, тот аптекарь-лавочник, у которого Айзек однажды покупал лекарство для малышки. Смотрит понуро, качает головой, говорит что-то быстро и по-испански. Кора рядом недовольно хмурится, встревает, объясняет. Затем вступается Брэйден, и Айзек задумывается зачем-то над тем, сколько языков она знает. (Разумеется, это не имеет значения).

У нее голос усталый, вымученный, но, однако, твердый, возражений не терпящий. Разговор (неясный, непонятный) таки заходит в тупик.