Текст книги "Золотой петух. Безумец"
Автор книги: Раффи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
Обветшалый дом Масисяна мало чем отличался от его лавки. Так же, как в лавке, битком набитой залежавшимися, заплесневелыми, прогнившими товарами, в доме его господствовали плесень и гниль. Казалось, в нем заплесневела и сама жизнь.
Дом напоминал развалины замка, давно покинутого обитателями. Все, что когда-то было создано рукой человека, пришло в полное запустение, истлело и разрушилось. Чудом уцелело лишь несколько помещений (вернее говоря, они не совсем разрушились) – тонирная[13]13
Тонирная – помещение, где выпекается хлеб в тонирах; тонир – вырытая в земле яма, обложенная глиной или кирпичом, для выпечки хлеба и варки пищи.
[Закрыть], которая одновременно служила кухней и кладовой, погреб, в котором хранились кувшины с вином, фрукты и разные соленья, и три комнаты: одна из них служила спальней и кабинетом хозяину и одновременно была гостиной; во второй комнате помещались жена Масисяна и две его дочери; это была как бы женская половина дома. В третьей комнате жил его сын Стефан.
Эти три комнаты были расположены на уровне земли. Плоская земляная кровля поросла травой. Комнаты не сообщались между собой, каждая из них имела самостоятельный выход во двор. Свет в комнаты проникал скорее через двери, чем через окна, которые были наглухо заделаны деревянными решетками. Решетки эти были изобретением персидских плотников. На зиму их заклеивали бумагой, чаще всего старыми деловыми письмами Масисяна, отчего в комнатах делалось еще темнее.
Снаружи дом был обмазан саманом, что придавало ему жалкий вид. Стены в комнатах были выбелены известкой, которая от времени потемнела и местами осыпалась, так что кое-где выглядывали необожженные кирпичи. Бревенчатый, «черный» потолок не был оштукатурен. Пол был глинобитный, как в крестьянских хатах. В комнатах не было никакой европейской мебели – ни столов, ни стульев, ни дивана. Возле стен стояли грубо сколоченные тахты высотою в аршин и шириною в полтора аршина, покрытые паласом, поверх которых лежали валики; сидеть на них можно было только поджав ноги.
Все остальные постройки во дворе, кроме тонирной и сарая, были разрушены: в хлеву обвалилась крыша, стропила одним концом еще держались за стены, а другим лежали на земле. В хлеву давно уже не держали скотину. Им пользовались в те времена, когда отец хозяина держал мясную лавку. Там, где когда-то был сеновал, лежала сейчас куча земли и валялись доски. Куда ни падал взор, везде руины, трухлявые доски, заброшенные постройки: казалось, что рука человека столетиями не прикасалась здесь ни к чему. Никто, видимо, не заботился о том, чтобы обновить пришедшие в негодность постройки. Все разрушалось, тлело, гнило…
И здесь, в этих развалинах, жил один из богатейших людей уезда, и магическая сила «золотого петуха» приносила ему груды золота…
Только в заглохшем саду были еще заметны признаки жизни. И хотя здесь буйно разрослись ползучие растения и он был заброшен, но дряхлые деревья упрямо цеплялись за жизнь, казалось говоря: «Мы будем жить… пусть мы заброшены, но мы будем жить».
Жизнь обитателей этих угрюмо-холодных развалин была такой же мрачной, как эти развалины. Она текла бесцветно, уныло и однообразно. Проходили дни, месяцы, годы, многое менялось в мире, принимало другой вид, только в доме Масисяна не было никаких перемен. Казалось, жизнь в нем остановилась и замерла.
Косность Масисяна проявлялась во всем: все стародавнее было для него священным и должно было оставаться в неприкосновенности, если даже пришло в полную ветхость и негодность.
Как не менял он покоробленные, расшатанные двери, в которые входили его отец, дед и прадед, так не отступал ни на шаг от тех обычаев, которыми жили его предки.
Семья Масисяна походила на сложную машину, главной частью которой был он сам – хозяин. В какую бы сторону он ни повернулся, туда же должны были следовать за ним и остальные. И горе тому, кто осмелился бы не подчиниться ему… Он требовал слепого повиновения: все должны были есть то, что любил он сам, говорить только о том, что интересовало его самого, ложиться спать, когда он ложился, вставать, когда он вставал, – словом, в доме он был всему начало.
Каждое утро отправляясь на базар, он покупал на обед и ужин те продукты, которые были по вкусу ему самому, и изо дня в день, за очень редкими исключениями, заставлял готовить одни и те же блюда. От этого у детей пропадал аппетит, однообразная еда вызывала отвращение, но что за беда, если хозяин мог всю неделю есть один и тот же суп из потрохов, а всю следующую неделю – жирный бараний суп с фрикадельками или голубцы. Если же кто-нибудь пробовал роптать: «Что ж это такое, каждый день суп с потрохами… надоело до смерти», – он обычно отвечал: «А почему мне не надоело?» На все он смотрел с точки зрения своего «я». Что не приносило вреда ему, не могло принести вреда и другим, то, что было приятно ему, должно было быть приятно и другим.
Мы дали правдивый портрет эгоиста, добавьте сюда еще необузданный деспотизм, и получится поистине чудовище. Масисян послужил образцом для этого портрета.
Весь домашний уклад Масисяна сохранял старозаветную простоту: ножи и вилки никогда не подавались на стол. Масисян почитал за грех резать хлеб ножом, ложками пользовались только для жидкой пищи, все остальное ели руками.
Хозяин обычно обедал один, если не было гостей, а гости бывали довольно часто, так как он не скупился на приглашения. «Хлеб-соль – отплатное дело», – говорил он, но гостям приходилось довольствоваться тем, что было по вкусу самому хозяину.
Голубцы и потроха, ежедневно подаваемые к столу Масисяна, служили мишенью для насмешек всего города.
Первое время после приезда из Тифлиса Стефан обедал вместе с отцом, но с того дня, как отец возненавидел его, он лишился позволения сидеть с ним за одним столом и обедал вместе с матерью и сестрами.
Восточный обычай, предписывающий эту обособленность, был на руку семье, обреченной влачить скудную жизнь. Госпожа Мариам, уступая настояниям детей, иногда тайком от мужа заказывала добавочное блюдо, но когда ему становилось известным это «преступление», попрекам и брани не было конца.
Благодарение богу, этого изверга целыми днями не бывало дома: рано утром он отправлялся в церковь, оттуда в лавку и, проведя там весь день, возвращался домой только под вечер.
В его отсутствие семья чувствовала себя свободно, могла отдыхать и развлекаться, и хотя ее развлечения были ограничены четырьмя стенами дома, – немалую роль в жизни семьи играл сад.
В саду был глубокий пруд, обсаженный громадными развесистыми деревьями, ветви которых переплелись и образовали над ним красивый лиственный свод, не пропускавший солнечных лучей. В летние месяцы на берегу пруда всегда была густая и прохладная тень.
Покончив с домашними делами, госпожа Мариам проводила весь день на берегу пруда вместе с детьми. Гаяне и Рипсиме, сидя рядышком на ковре, разостланном в тени деревьев, рукодельничали, шушукаясь и смеясь, или же, когда им надоедало это занятие, отбросив шитье, принимались кидать в пруд хлебные крошки, заманивая рыбок, и забавлялись, глядя, как они скользят в воде. Здесь любил отдыхать и Стефан, когда в полном изнеможении возвращался домой после беготни по частным урокам, которые он давал в разных концах города.
В городе Е., как и всюду на юго-востоке, пруды и обширные сады служили большой утехой для семьи, обреченной вести замкнутый образ жизни и лишенной всяких развлечений.
Сад в доме Масисяна до известной степени удовлетворял эту потребность. Если б не сад, то обитатели его совсем зачахли бы в своих сырых, темных и душных комнатах. Всю весну, лето и осень они проводили в саду на свежем воздухе. Здесь, на берегу пруда, под тенью развесистых деревьев они ели, принимали гостей, здесь занимались своими делами, а ночью спали в передвижных кетирах[14]14
Кетир – деревянная передвижная комната на четырех подпорках, сколоченная наподобие ящика; устанавливается летом на кровле дома или в саду. (Прим, автора.)
[Закрыть].
Общение с деревьями, травой, цветами, птицами приближает человека к природе.
Глава одиннадцатаяБыл знойный день. Июльское солнце жгло нестерпимо.
Госпожа Мариам накрыла стол на берегу пруда и ждала Стефана, чтобы пообедать вместе с ним. Прошел обеденный час, другой, третий, – его все не было. У сестер не хватило терпения, они пообедали и занялись игрой. Мать ни до чего не дотронулась, поджидая сына.
Наконец он пришел, как всегда молчаливый и грустный, и, не проронив ни слова, лег на ковер, разостланный под деревьями. Мать пошла в тонирную разогревать ему обед. Гаяне и Рипсиме, сидя на траве, наряжали своих кукол в новые платья: завтра – воскресенье, и у девочек, живших по соседству, была назначена «кукольная» свадьба. Стефан заметил, с каким жаром играли его сестры.
– Рипсиме, подойди сюда, – позвал он.
– Мне некогда; ты видишь, я занята, – ответила маленькая Рипсиме.
– Подойди сейчас же, – настойчиво повторил брат. Девочка подбежала и прильнула к груди брата. – Поиграй со мной, Рипсиме.
– Как же я буду играть с тобой, у тебя нет куклы.
– А ты померяйся со мной силами, ну, хочешь, толкни меня, потяни за волосы…
– А ты не побьешь меня?
– Нет, не побью.
Рипсиме звонко расхохоталась и убежала.
Бывают минуты, когда человек пытается заглушить весельем душевную муку и даже начинает ребячиться. Вот в таком состоянии и был сейчас Стефан. Вытянувшись на ковре, он глядел вверх, прислушиваясь к шелесту листвы и стараясь представить свое будущее. Этот худощавый меланхоличный юноша с умным приятным лицом выглядел гораздо старше своих восемнадцати лет. Он достиг того возраста, когда кровь бурлит в жилах молодого человека. Но выражение его юного лица было до того задумчивым, на нем застыла такая холодная печаль, что с первого взгляда было ясно, что его душу снедает какое-то тайное горе.
Порой ему удавалось забыться, особенно в кругу близких товарищей; тогда он становился веселым, разговорчивым, по-детски резвым.
С юных лет он с головой окунулся в мир книг, и мысль его блуждала в поисках идеала, того отвлеченного идеала, который поглощает душевную энергию юношей, разжигает их воображение, превращая в пустых мечтателей, которые, чуждаясь повседневного настойчивого труда, не постигнув еще основы вещей, не овладев глубоко какой-либо сферой знания, тешат себя иллюзиями, что призваны свершить великие дела, не делая между тем ничего, чтобы подготовить себя для них. Это своего рода нравственный недуг, который приносит молодежи немало вреда, порождая поколение никчемных людей, которые, вместо того чтобы признать свою несостоятельность, винят во всем общество, обливают его презрением, заявляя, что они-де не оценены по достоинству, не поняты и поэтому не могут совершить ничего полезного и хорошего…
К счастью, Стефана почти не коснулся этот недуг, он еще не сталкивался с обществом и не мог ни любить, ни ненавидеть его. Он имел дело лишь с семьей, которая вскормила его, и познал на себе всю горечь ее тирании.
Человек может терпеть и переносить рабство, пока он не осознал, что такое свобода. Так же и в семье – жертвы деспотизма принижены и покорны до тех пор, пока не изведают прелесть свободы.
В пору своего безрадостного детства, мальчиком, Стефан еще не осознавал, какой гнетущей и затхлой была асмосфера, в которой он рос. Но когда он оторвался от семьи и уехал в другой город, поступил в гимназию и достаточно развился, только тогда он понял, что представляет собой его семья, в которой он имел несчастье родиться. С той поры его прошлое, горькое прошлое, тяжелым грузом пало ему на душу. В нем совершился крутой перелом: он походил на человека, который, протрезвев после сильного опьянения, видит на теле раны и чувствует, что они жгут его. Стефан как бы прозрел, и в его памяти, как в панораме, разворачивались картины его детства, одна безотраднее другой. Тогда-то в его душе и пробудилась жгучая ненависть обманутого человека, ненависть, взывающая к отмщению. Он думал, что, пользуясь его незнанием, у него отняли то, что полагалось ему по праву.
Ненависть к отцовской тирании росла в нем, по мере того как он убеждался, что его кроткая мать, которая всегда была так добра к нему и щедро изливала на него свою материнскую нежность, еще более несчастна, чем он, и что она тоже жертва отцовского деспотизма. Он знал, что его сестры, эти маленькие, нежные создания, никогда не слышали от отца ни единого ласкового слова, не видели улыбки на его лице, и встречали с его стороны только грубость и равнодушие, и боялись его больше, чем сатану или бешеного волка.
Стефан все еще лежал на ковре, глядя вверх на деревья, а Гаяне и Рипсиме играли, когда мать, выйдя из тонирной, подошла к нему и спросила, не хочет ли он есть.
– Я хочу отдохнуть, я очень устал, – холодно проговорил сын.
– Ты не болен? Ты плохо выглядишь! – с тревогой спросила она, подсаживаясь к нему.
– Я не болен, дай мне отдохнуть.
– Почему же ты не хочешь есть?
– Я уже обедал, – сказал Стефан и объяснил матери, что ходил провожать товарища, который уехал в Петербург, чтобы поступить в университет. В честь уезжавшего товарища был устроен в одном саду прощальный обед, на котором присутствовал и Стефан, – пили, ели, пели песни и веселились вовсю.
– Кто же грустит после веселого кутежа, – с улыбкой заметила мать.
– Всяко бывает… Этот мой товарищ на год позже меня окончил гимназию и вот уже уехал продолжать образование, а я сижу здесь…
При последних словах сына улыбка погасла на лице матери.
– Довольно, сынок, брось думать об этом, хватит с тебя и того, чему ты научился.
Сын ничего ей не ответил, глядя на деревья и прислушиваясь к чуть слышному шелесту листвы.
Мать стала доказывать ему, что учатся те, кому надо стать врачами, чиновниками или получить какую-либо иную казенную службу, и делают они это ради куска хлеба или денег, а у него, слава богу, в этом нет нужды: его отец первый богач в городе; его ничто не вынуждает бросить дом, семью, мать, сестер, родственников и ехать куда-то на муку – и ради чего – хочу, мол, все книги выучить.
– Оставь меня в покое, мама, – сказал Стефан с досадой, – все равно я не смогу объяснить тебе, что люди учатся не только ради того, чтобы стать чиновниками или зарабатывать деньги. Я не смогу убедить тебя, что есть цели, которые выше денег и чинов. Что же касается богатства моего отца, прошу тебя, никогда не говори со мной об этом.
– А кому же оно достанется, скажи мне, кому, ведь ты единственный сын у него, кому же пойдут его деньги!
Стефан, который никогда не позволял себе грубо разговаривать с матерью, слушая ее нравоучения, с трудом сдерживал себя: он бледнел и краснел, губы у него дрожали, глаза загорелись гневом.
– Плевать мне на его богатство, о котором ты мне говоришь, мать! – воскликнул он с негодованием, – Мне оно не нужно, на этом богатстве лежит проклятье, в каждой его копейке кровь и слезы тысяч людей. Оно вызывает во мне омерзение.
И напомнил, что, еще будучи гимназистом шестого класса, отказался от отцовских денег, и если до того пользовался его деньгами, то только потому, что был ребенком, ничего не понимал и плохо знал отца. А потом он уже полагался только на собственные силы и жил на частные уроки, получая пятьдесят копеек за урок, и впредь будет так делать, пока не получит высшего образования.
– Значит, ты все же собираешься уехать? – жалобно спросила мать.
– Я должен уехать, и очень скоро. Если бы я не любил тебя и не жалел сестер, я бы вообще сюда не вернулся.
Со слезами на глазах мать сказала, что не хочет мешать намерениям сына, что он «свет ее очей» и она умоляет его лишь об одном: чтобы он не лишал ее последнего утешения, не покидал ее. Она открыла ему свои душевные раны, объяснила, как глубоко она несчастна, что за всю жизнь у нее не было ни одного радостного дня, что она желала для себя лишь смерти и всегда носила в душе это желание, и лишь страх, что дети останутся беспризорными, удерживал ее, так как отец совсем не думает о них.
Все свои надежды она возлагала только на сына, а теперь и они рухнули. Хватит ли у нее сил пережить новое горе!
Стефан понимал, сколько горькой правды было в признаниях матери, но не находил слов для утешения и только сожалел, что невольно причинил ей огорчение.
Мать добавила, что изменить характер отца нельзя, какой он есть, таким и останется, пусть Стефан будет умницей и примирится с ним. У отца нет к нему неприязни, он, несомненно, любит его, но не хочет показывать свои чувства: за спиной, в разговоре с посторонними, он расхваливает его, а с ним держится сурово. Это оттого, что отец очень самолюбив и не может простить сыну непочтительность и непокорность. Перед другими он его расхваливает так же, как расхваливает покупателям свой товар, хотя сам далеко не уверен в его хороших качествах.
Ее, конечно, очень огорчает такое поведение отца по отношению к сыну, но она бессильна что-либо сделать и лишь советует не идти во всем наперекор отцу; например, отец возмущен тем, что Стефан дает уроки в домах таких людей, которые беднее даже, чем его приказчики, он считает, что такое поведение сына «позорит» его. Что скажут люди? Кроме того, отец очень рассердился, когда узнал, что Стефан «паясничает» в театре, ему стыдно смотреть людям в глаза: сын почтенного купца должен держать себя подобающим образом, не со всяким говорить, не всякому кланяться, не во всякий дом ходить – словом, вести себя так, чтобы, глядя на него, каждый думал: вот какой достойный сын у Масисяна…
– Все это пустые слова, – ответил Стефан. – Что касается уроков, то я их даю для того, чтобы скопить денег на дорогу. А спектакль, в котором я участвовал, был устроен с благотворительной целью – в пользу того студента, которого мы сегодня провожали.
Услышав, что Стефан дает уроки, чтобы скопить денег на дорогу, госпожа Мариам опечалилась и со слезами на глазах спросила:
– Значит, ты все же уедешь?
– Обязательно уеду.
Глава двенадцатаяПетрос Масисян был довольно своеобразный человек: он принадлежал к той породе твердолобых «ходжа»[15]15
Ходжа – купец.
[Закрыть], которые во времена персидского владычества играли значительную роль в торговле и пользовались почетом не потому, что были честными и справедливыми людьми, а главным образом как крупные коммерсанты, постигшие все тайны и способы нечестной наживы. Масисян был последним отпрыском поколения «ходжа», и хотя с господством персов было давно покончено, он и при новых властях и порядках оставался тем же «ходжа» и продолжал носить ту же одежду, которую носили армянские «ходжа» при персах: длинную, доходившую до пят кабу, архалук, широкие шаровары из синего холста и коши на ногах. Голову его прикрывала четырехугольная плоская папаха из черного бухарского меха, какую и сейчас еще носят иные деревенские священники. Во всякое время года он ходил в одной и той же одежде. Смены у него не было, одежду он менял только тогда, когда она совершенно изнашивалась, но когда именно – сказать было трудно, на нем это было незаметно.
Петрос Масисян был среднего роста, толстобрюхий, тучный человек. Голова у него была всегда запрокинута назад, и, когда он ходил, казалось, что вот-вот повалится на спину. Во всем его облике было что-то звериное: отвислые щеки, короткая шея, глубоко сидящие хитрые глазки под нависшими бровями и слишком большая голова, обритая наголо. Смуглое, желтоватого цвета лицо и белки глаз, отливавшие желтизной, делали его похожим на монгола.
Владелец различных торговых промыслов, Петрос Масисян был известен всему уезду и как ростовщик. В отличие от других купцов он, несмотря на свое огромное состояние, никогда не ссужал под проценты большие суммы, а ограничивался ссудами от пяти до ста рублей, которые он давал преимущественно крестьянам. Поэтому должникам его не было числа. Давать маленькие ссуды он считал более выгодным, так как брал очень высокий процент, и если крестьянин не в силах был вернуть взятые взаймы деньги, то потеря была невелика, – Масисян выгадывал на процентах. Крестьян он ссужал деньгами потому, что считал их простаками, не способными присвоить чужие деньги. Он называл их «дойными коровами», а проценты, которые получал с них, «молоком».
Когда какой-нибудь крестьянин просил у него денег взаймы, Масисян прежде всего осведомлялся, откуда он родом, какая у него семья, имеются ли родители, дети, братья, живут ли они все вместе, или порознь, требовал перечислить всех по именам, допытывался, какое у него хозяйство, успешно ли справляется с делами, или терпит ущерб, для чего ему понадобились деньги. Если крестьянин просил ссудить ему денег, ну, положим, для покупки быка, Масисян заводил с ним длинный разговор о быках вообще, интересовался, какие заболевания бывают у рогатого скота, ну как, например, лечить быка, коли он объелся клевером и у него раздуло брюхо, какая порода быков предпочтительнее и прочее.
Обманом вытянуть у Масисяна деньги было невозможно: самый ловкий плут не смог бы его провести.
Однажды вечером к нему на дом явился незнакомый пожилой господин, седой, с морщинистым лицом, в поношенной, но довольно опрятной одежде, и попросил ссудить ему некоторую сумму денег, которую он намеревался вложить в торговлю хлопком. Это был один из числа тех бедняг неудачников, которые, желая прожить честно и сохранить свою совесть незапятнанной, бессильны перед лицом зла и становятся жертвами прожженных плутов и обманщиков. Такие люди всегда жалуются на судьбу и все же не теряют надежды преуспеть, берутся за любое дело, пробуют все, но неизменно терпят неудачу. В обществе, где отношения между людьми осквернены, где господствует неправда, где, чтобы достигнуть успеха, надо лгать, притворяться, обманывать, – добродетель теряет свою силу…
Этот господин пришел к Масисяну вечером прямо на дом, так как знал, что в лавке им не дадут спокойно поговорить.
Масисян бывал особенно любезен с теми посетителями, которые приходили просить у него денег взаймы.
Масисян был один в своей комнате. Он сидел, поджав ноги, на тахте, перед узким окном, так как в комнате было очень душно. Около него стоял кувшин с водой и со льдом, из которого он прихлебывал. У него не было привычки вечером пить чай, а остальные члены семьи пили его либо тайком, либо когда бывали гости.
Тахта, на которой сидел Масисян, была покрыта куском грязного, истрепанного паласа. Хозяин был полуодет, архалук и ворот рубахи были расстегнуты, виднелась волосатая грудь. Ни шаровар, ни носков на нем не было. Зато на голове красовалась меховая папаха, которую он по привычке старых людей не снимал даже в церкви.
Когда вошел незнакомец, в комнате было темно, и Масисян приказал зажечь свет.
Застав почтенного купца в таком смехотворном виде, гость, однако, ничем не выдал своего удивления и, чтобы сгладить неучтивость хозяина, заговорил о погоде.
– Прямо задыхаешься от жары, ни малейшего ветерка. Вы хорошо сделали, что разделись, так будет прохладнее, – сказал он.
– Эх, сынок, – ответил Масисян (он всем говорил «сынок», независимо от возраста), – нужно благодарить бога: если бы не летний зной, никто бы не ценил весну; если бы не зимняя стужа, никто бы не ценил осень! Бог сотворил и хорошее и дурное, зло и добро, ночь и светлый день, богатых и бедных. Если б не было бедных, никто бы не знал цену деньгам.
Все рассуждения Масисяна обычно сводились к деньгам. Незнакомец почувствовал неловкость, когда речь зашла о деньгах, и изложил свою просьбу. Лицо Масисяна приняло деловое выражение, и он уже другим тоном, холодно спросил:
– Значит, ты хочешь торговать хлопком? (Масисян никогда никому не говорил «вы».) А ну скажи, что ты знаешь о торговле хлопком?
Незнакомец сообщил, что это дело ему довольно хорошо знакомо; во время гражданской войны в Америке (за освобождение рабов) он изрядно нажился на хлопке, но потом вдруг все потерял. А теперь он снова хочет попытать счастье.
– В торговом деле нужен ум, а не счастье, – внушительно произнес Масисян. – Скажи лучше, как ты собираешься распорядиться моими деньгами?
Незнакомец ответил, что, полагаясь на свой опыт в торговле хлопком, он рассчитывает пустить в оборот деньги высокочтимого хозяина и извлечь немалую прибыль, потом добавил, что ему знакома большая часть деревень Е…ского уезда, где крестьяне разводят хлопок, что почти в каждой из этих деревень имеются мелкие предприниматели, которые скупают у крестьян весь промышленный хлопок; таким образом он собирается в одни руки, и не составит большого труда перекупить его и потом перепродать в городе крупным коммерсантам. Он возьмет на себя роль посредника между скупщиками и крупными коммерсантами и сумеет в течение года приумножить свой наличный капитал.
– Я вижу, что ты ровно ничего не смыслишь в этом деле, – сказал Масисян и принялся излагать свое мнение, чтобы вразумить своего собеседника. – Закупать хлопок из вторых рук – дело невыгодное, – сказал он, – эти мелкие торгаши все до одного обманщики, они сами норовят высосать все соки из крестьян и оставить только отжимки. Тот, кто хочет извлечь выгоду из торговли, должен обойтись без их посредничества и иметь дело непосредственно с хлопкоробами.
– Но ведь это очень хлопотно и трудно – иметь дело с бестолковыми мужиками, – возразил незнакомец.
– По всему видно, что ты очень наивный человек, чтобы не сказать больше, – с досадой произнес Масисян. – Как ты не понимаешь, бедняга, что деньги нужно выколачивать именно из этих глупых мужиков, а не из дьяволов-торгашей, от них ты никакой выгоды не получишь!
Нужно сказать, что слово «дьявол» на языке Масисяна имело особое значение. Под словом «дьявол» он подразумевал умного, искушенного, хитрого человека, – короче говоря, продувную бестию. Всех других он ни во что не ставил.
Масисян любил долго и обстоятельно поговорить, и если он почему-либо отказывал просителю, то уж на добрые советы не скупился.
Он тут же принялся рассуждать о наиболее выгодных способах торговли хлопком, объяснил, что не в его обычае ссужать деньги на такого рода предприятия, но что он охотно готов отпустить такие товары из своей лавки, которые пользуются спросом у крестьян: к примеру, дешевые ситцы, холст, всякую мелочь – женские украшения и прочее. Гораздо выгоднее менять на хлопок эти товары, чем платить наличные деньги. Надо только иметь смекалку, знать повадки крестьян, их нужды и потребности. У крестьянина мошна всегда пуста, товары он обычно забирает в долг, но бояться этого не надо, пусть берет то, в чем нуждается, он обязательно выплатит долг, не возьмет греха на душу, не присвоит чужие деньги. Дело в том, что, когда придет срок расплаты, он будет платить не деньгами, а натурой, иначе говоря – плодами своего урожая. К примеру, если он разводит хлопок, то заплатит хлопком. И вот тут-то и нужен «дьявольский» ум скупщика: по какой цене он всучит крестьянину ситец и сколько фунтов или пудов хлопка уговорится получить за этот товар. Таким образом, он убивает сразу двух зайцев: с одной стороны, может нажиться на ситце, который крестьянин вынужден будет приобрести по более дорогой цене, беря его в долг, а с другой – на хлопке, который на корню стоит гораздо дешевле. Ведь хлопок в глазах крестьянина не имеет большой ценности, пока он только посеян, не созрел и не убран с поля. Крестьянин продает плоды своего труда, которые он пожнет со временем, а труд его ценится тем ниже, чем более он нуждается в деньгах или в товарах.
Незнакомец слушал купца, не прерывая, и наконец спросил:
– Значит, вот таким способом и наживаются эти мелкие торгаши?
– Совершенно верно, именно таким способом они и извлекают главную выгоду. Послушай-ка, что я тебе еще скажу: торг любит меру и вес, но есть разные меры, – это дело требует сноровки. В деревнях нет железных гирь, там употребляют вместо них камни. Поэтому ты должен иметь фунтовый камень или же кирпич, разумеется, весом немного больше обычной фунтовой гири, – крестьяне не очень-то обращают внимание на вес камня, так что, положим, если твой камень будет весить фунт с четвертью и ты с его помощью взвесишь пуд хлопка, то выгадаешь лишних десять фунтов хлопка. Понимаешь, какую это составит разницу, если ты, к примеру, купишь несколько тысяч пудов…
– Но ведь… это… это?..
– Ты хочешь сказать, что это нечестно, обман, надувательство, это ты имеешь в виду! Какое же это надувательство, – все скупщики хлопка так поступают. Если ты не будешь следовать их примеру, то не выдержишь конкуренции и сразу же обанкротишься.
Незнакомец молчал, а Масисян продолжал:
– По природе крестьянин очень добр. Он придерживается поговорки: «Лишь бы сбыть да покупателю угодить», – и дает всегда придачу. Почему же не воспользоваться его добротой?
– Это так, но…
– Ты хочешь сказать, что его не следует обманывать – засмеялся купец, – это теперь неписаный закон, все так поступают, по-иному нельзя торговать.
Пока Масисян посвящал своего гостя в тайну торговых махинаций, в соседней комнате, у госпожи Мариам, собралась опечаленная семья. Старшая ее дочь, Гаяне, была тяжело больна. Уже несколько лет подряд ее мучил кашель, все признаки указывали на начинавшуюся чахотку. У постели больной собрались мать, сестра и брат. Хотя отец и знал, что дочь его тяжело больна, придя домой, он не зашел проведать ее, так как поджидал господина, с которым вел сейчас оживленный разговор.
– Нельзя оставлять ее в таком состоянии, – сказал Стефан.
– Что же делать? – растерянно спросила мать.
– Нужно позвать врача.
– Но ты же знаешь характер своего отца.
– Знаю… Но неужели из-за того, что ему жалко нескольких рублей на врача, она должна погибнуть…
– Дело не только в деньгах.
– А в чем же еще?
Мать ничего ему не ответила и, прижав к глазам платок, заплакала.
– Я пойду сейчас к отцу и потребую, чтобы он немедленно пригласил врача, – сказал Стефан, негодуя.
Мать схватила его за руку.
– Ради бога, не делай этого, – сказала она, – лучше я сама пойду к нему. Если он раскричится на меня – я промолчу, а ты не удержишься и затеешь скандал.
Придя к мужу, госпожа Мариам объявила ему, что Гаяне в тяжелом состоянии, и попросила, чтобы он пригласил врача. Масисян вышел из себя.
– При чем же тут врач? – сердито сказал он. – Все в руках божьих: если ей суждено умереть от этой болезни, зови хоть тысячу врачей, все равно они не помогут, но если ее час еще не приспел, хоть с горы ее сбрось, останется жива. Для чего врач!
Госпожа Мариам стала умолять его пригласить врача, говоря, что не дураки же все, кто обращается за советом к врачу, но ага был неумолим.
Даже незнакомый господин, с удивлением прислушивавшийся к этому разговору, посоветовал пригласить врача, но Масисян был непреклонен и, не слушая его, обратился к жене:
– Тебе нужен врач, а я и без врача знаю, как нужно лечить эту болезнь. Иди испеки несколько луковиц, посоли их и дай поесть дочери: печеный лук смягчит грудь, и кашель пройдет. Ты прекрасно знаешь, что, когда у меня кашель, я только так лечусь.
