Текст книги "Золотой петух. Безумец"
Автор книги: Раффи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
Несчастье, постигшее семью Масисяна – потеря в течение нескольких дней огромного состояния, – не явилось для них, как этого можно было ожидать, катастрофой. Жизнь продолжала идти, как обычно, в доме ничего не изменилось, ничего не убавилось. Скорее даже, семья зажила более спокойно и весело.
И в самом деле, что утратила эта семья, чего она лишилась? Ничего.
Богатство Масисяна было для нее таким же призраком, как и «золотой петух». Масисяны понаслышке знали, что они богаты, а теперь узнали, что этого богатства не стало. Богатство аги было для них пустым звуком: они никогда не пользовались его благами и влачили скудное существование. Не вкусив обеспеченной жизни, не изведав довольства, которое приносит богатство, они, естественно, не могли болезненно ощутить его потерю. Богатство было достоянием только одного человека и ушло вместе с ним.
Микаел был для них утешением: его мягкость, бескорыстная забота, сердечность помогли им забыть постигшее их несчастье. Своим отношением он возмещал им все потери.
Счастлива та семья, в которой царят любовь, согласие и свобода, особенно если она испытала невыносимый гнет тирана-отца. Жизнь такой семьи можно сравнить с ясным солнечным днем, который наступает после свирепой бури. Семья Масисяна, годами страдавшая от его произвола, обрела вдруг новую жизнь, в которую Микаел внес свет и тепло. Женщины этой семьи, изолированные от внешнего мира, лишенные мужского общества, замкнутые в своем тесном семейном кругу, вкушали теперь всю прелесть свободной и дружной жизни. Только теперь они поняли, что счастье и благополучие не в деньгах, что деньги таят в себе яд, а есть нечто другое, без чего жизнь семьи превращается в ад. При жизни покойного купца дом его был настоящим адом для его семьи. Но Микаел внес туда живительную струю – любовь, – и ад стал раем.
Прошло лето, наступила зима. Эти два времени года одинаково воздействуют сменой тепла и холода как на предметы, так и на людей. Любой школьник знает, что при нагревании тела плавятся и расширяются, тогда как при охлаждении сжимаются и уплотняются. То же самое происходит и с людьми в жаркое и холодное время года. Летняя погода манит на улицу, на простор, она как бы разъединяет людей. Зимний же холод загоняет в дома, заставляет жаться друг к другу, сближает особенно семью, живущую под одним кровом. При тесном общении рождаются теплые чувства, сближение зажигает в сердцах любовь. В комнате госпожи Мариам, которая служила как бы гостиной, теперь часто звучали веселые голоса и смех, когда там собирались ее дочери, Микаел, а порой и гости.
Нуне осталась жить в отцовском доме. Она велела привезти из деревни двух своих детей – маленькую Назик и сынишку Ростома. К ним прибавились дети дяди Авета – сироты Маргар и Аветис, которых взял на воспитание Микаел. Отец их давно умер, а мать вышла замуж вторично. Микаел заменил им отца, как когда-то его, сироту, призрел дядя Авет.
Уже десять лет не было детей в этом доме, и теперь он ожил от детских голосов и смеха. Без детей дом напоминает бесплодную голую пустыню.
Теперь семья была в полном сборе, не хватало только Стефана; судя по его последним письмам, он пока не собирался приехать и намерен был еще долго пробыть за границей.
Дела покойного Масисяна, насколько позволяли обстоятельства, были приведены в порядок. Микаел уже не пытался вернуть расхищенные товары, «мертвого не воскресишь», – говорил он, считая бесполезным тратить на это время. Он думал, что лучше наверстать потерянное, занимаясь коммерцией, и прекратил судебные дела, отнимавшие много времени и сил. Он постарался вырвать из рук кредиторов дом, сад и кое-что из недвижимого имущества, доказав подложность векселей, в силу которых на них было наложено запрещение, и частично удовлетворив претензии некоторых кредиторов.
После ликвидации московского отделения у него осталась на руках некоторая сумма денег, и он выкупил часть недвижимого имущества. Отныне семья была обеспечена достаточным доходом и могла вести безбедное и спокойное существование.
Все это время Микаел мало думал о себе, как и всякий человек, отдавшийся служению другим, забывает о своих интересах и желаниях. Его судьба так тесно переплелась с судьбой этой семьи, что он считал вполне естественным жертвовать собой во имя ее благополучия. «Я должен делить с этой семьей ее горе, – думал он, – добиться того, чтобы она снова стала счастливой». Им руководило чувство долга, он не мог покинуть в беде тех, в чьем доме он вырос, чей хлеб он ел, хотя хлеб этот доставался ему дорогой ценой… Но ведь его мучителя уже не было в живых, а все остальные всегда заботились о нем, любили его, и эта любовь еще больше окрепла теперь и заставила его забыть тяжелое прошлое…
Была и другая причина, тесно связывавшая Микаела с этой семьей. Он чувствовал, что в его сердце все сильнее разгорается любовь к Рипсиме, что он не может без нее жить и что только она одна может составить его счастье. Он замечал, что и она отвечает ему взаимностью, хотя они не сказали друг другу ни одного сокровенного слова; многозначительные улыбки, выразительные взгляды, движение бровей – словом, все те знаки, которыми армянская девушка ярче слов выражает свое чувство, говорили ему о многом. Каким бы просвещенным человеком ни был Микаел, но и за ним водились предрассудки и предубеждения, которые не позволяли ему поступить вопреки местным обычаям; Рипсиме, со своей стороны, считала, что он должен обратиться к ее матери и просить у нее руки и сердца дочери.
Как-то утром в комнату к Микаелу заглянула Рипсиме. Видимо, она пришла со двора, щеки ее алели.
– Ты говорил вчера, что у тебя оборвались пуговицы на рубашках, – сказала она, стоя в дверях, – дай мне их, я пришью тебе.
– Ах, какая ты невоспитанная, Рипсиме, – сказал Микаел, подходя к ней, – утром при встрече полагается сперва поздороваться, пожать руку, справиться о здоровье, сказать несколько приветливых слов, улыбнуться, пошутить и потом уже объявить, зачем пришла.
– Я всего этого не знаю, я пришла взять рубашки, – в замешательстве пробормотала девушка и покраснела до ушей.
– Я пошутил, Рипсиме, – сказал Микаел, завладев ее руками, – так гораздо лучше, проще и скромнее, я люблю простоту. Как ты, однако, внимательна ко мне: вчера вечером я сказал, что у меня оторваны пуговицы, и думал, что ты забудешь об этом.
– Я вовсе не так забывчива…
Микаел достал рубашки и, передавая их Рипсиме, сказал:
– Мне хочется, чтоб ты здесь, в моей комнате, шила.
– Почему? Ты боишься, что я пришью пуговицы не туда, куда надо, и хочешь показывать мне?
– Нет, я знаю, что ты рукодельница, мне просто хочется, чтобы ты здесь сидела и шила.
Рипсиме молча прошла в комнату и села с шитьем у окна.
– Только, пожалуйста, не мешай мне, – сказала она, принимаясь за работу.
– Я не буду мешать, но, чтобы ты не скучала, я буду тебе что-нибудь рассказывать.
– Наверное, опять о своих путешествиях?
– А тебе не интересно?
– Интересно, но…
– Но что?
– Не очень.
Микаел призадумался.
– А что бы ты хотела послушать? Хочешь, расскажу сказку?
– Сказки рассказывают только старухи.
– Ну, тогда расскажу, как выходят замуж девушки в Европе? Хочешь?
– Расскажи.
– Прежде всего девушки там не такие застенчивые и не избегают мужского общества, и если полюбят кого-нибудь, то не стыдятся признаться в этом. Они держат себя независимо, встречаются с любимым человеком, беседуют с ним, гуляют, танцуют, развлекаются.
– А как их матери смотрят на это, разве они не запрещают?! – прервала его Рипсиме.
– Конечно, не запрещают. Они знают, что их дочери так хорошо воспитаны, что не позволят себе ничего предосудительного. Поэтому они разрешают дочерям встречаться с молодыми людьми их возраста, чтобы они ближе узнали их, изучили их ум, характер, интересы, привычки, – словом, все досконально, и не ошиблись бы в выборе. Когда девушка убедится, что тот, кого она выбрала, отвечает всем ее требованиям, только тогда она дает свое согласие на брак. Потому что замужество – серьезный шаг в жизни женщины, и если она ошибется, то будет несчастной всю жизнь.
– Видимо, и мужчины, в свою очередь, изучают женщин? – лукаво спросила Рипсиме.
– Конечно, изучают.
– Вот это хорошо…
– Теперь твоя очередь, Рипсиме, расскажи, как местные девушки выбирают себе женихов.
– Но ведь ты знаешь…
– Я уже забыл, хорошо не помню…
Волнуясь и запинаясь на каждом слове, Рипсиме сказала:
– Здесь девушке не разрешают встречаться с молодым человеком. Если она полюбит кого-нибудь, то держит это в тайне… не имеет права никому открывать тайну своего сердца… даже своему любимому…
– Как ты… – сказал Микаел, сжимая ее руки.
Она не ответила, на глазах у нее навернулись слезы.
– Возьми, возьми меня туда, где девушки свободны… – прошептала она.
– Возьму, Рипсиме, если ты будешь моей женой, – взволнованно ответил Микаел. – Скажи, ты согласна?
– Да… – чуть слышно сказала она.
Микаел хотел ее обнять, но она бросила шитье и стремительно выбежала из комнаты.
Микаел на мгновение оторопел.
– Удивительная девушка! – воскликнул он, придя в себя. – Она полна предрассудков… Нельзя ни обнять, ни поцеловать ее, с ее точки зрения это грех, пока нас не соединит священник.
Вечером того же дня Микаел сидел в своей комнате, погруженный в невеселые мысли, и нервно покусывал усы, которые недавно отпустил, словно хотел выместить на них свою досаду. В другом углу комнаты Нуне растапливала печь, – к вечеру очень похолодало, сырые дрова плохо разгорались, дымили, трещали и шипели.
– Дрова трещат – плохая примета, – суеверно сказала Нуне.
– А что это означает? – спросил Микаел, очнувшись от своих дум.
– Не знаю, но говорят, что, когда в печке завывает, это не к добру, – ответила Нуне.
– Все живое стонет в огне, – заметил Микаел.
– Как и твое сердце… – сказала с многозначительной улыбкой Нуне.
– Как и сердце твоей сестры… – добавил Микаел.
– Шутки в сторону, расскажи лучше, из-за чего ты поссорился с моей матерью, – сказала Нуне, подходя и садясь рядом с ним.
– Мы не ссорились, но довольно горячо поспорили. Неужели она обиделась на меня?
– Нет, она не обижена, но очень огорчена.
– Но посуди сама, Нуне, разве можно быть до такой степени рабой предрассудков. Я объявил ей о том, что люблю Рипсиме, и почтительно просил руки ее дочери. Она обрадовалась, поцеловала меня в лоб и благословила, но, когда речь зашла о свадьбе, решительно заявила, что надо подождать несколько месяцев, пока не пройдет год со дня смерти мужа, иначе нельзя, пойдут сплетни, что мы до истечения срока траура справили свадьбу.
– А почему ты торопишься?
– Ты судишь, Нуне, так же, как твоя мать!.. Пойми, что я должен вернуться в Москву. Если я просижу здесь еще несколько месяцев, то потеряю всю свою клиентуру, которая доверила мне ведение своих торговых дел, и лишусь доходов. Помимо того, я решил увезти с собой Рипсиме, заняться ее воспитанием, развить ее ум и душу. Она очень хорошая девушка, умная, но ей многого не хватает, чтобы быть хорошей женой.
– А ты все это сказал матери?
– Разумеется, но она твердит свое: «Если ты увезешь мою дочь, я не перенесу этого», – и прочее. Я не понимаю, неужели будет лучше, если, женившись, я уеду и годами буду жить в разлуке с семьей, как это делают наши армянские купцы. Мне бы хотелось знать, что думает по этому поводу Рипсиме, но я с самого утра ее не видел.
– Она как убитая бродит из угла в угол и плачет.
– Бедная девушка.
Слова Микаела, казалось, разбередили старые раны Нуне. Она сказала растроганным голосом:
– К сожалению, дорогой Микаел, предрассудки родителей очень часто пагубно отражаются на их детях. Над нашей семьей словно тяготеет какое-то проклятье, вот отчего мы все такие несчастные. Наша старшая сестра наложила на себя руки… Если б ты знал, какая она была красавица и какая добрая… тайна ее смерти ужасна. История моей судьбы тебе известна. Ведь я не сделала ничего дурного, а меня до сих пор все осуждают, как дурную женщину. Моя мать не плохой человек, но что поделаешь она воспитана в других понятиях…
Бедная женщина изливала свое застарелое горе. Ей пришлось немало выстрадать из-за предрассудков среды и испытать их гнет на себе.
Облегчив душу, Нуне сказала Микаелу:
– Будь спокоен, дорогой, я сама поговорю с матерью, объясню ей все, и твое желание будет исполнено. Мы, сестры, все были несчастны, пусть хотя бы Рипсиме будет счастлива.
Через неделю в одной из церквей города Е… совершился обряд венчания. Рипсиме и Микаел со счастливыми лицами стояли перед алтарем. Приглашенных было мало. Когда кончился обряд, гости подошли поздравлять новобрачных. Затем немногочисленное общество разместилось в экипажах, стоявших у дверей церкви, и направилось к дому Масисянов.
Поздно ночью пришла телеграмма от Стефана, в которой он писал:
«Поздравляю со счастливой женитьбой. Благодаря тебе разоренный отцовский очаг вновь обрел жизнь. Отныне для нашей семьи ты будешь настоящим „золотым петухом“…»
1879
БЕЗУМЕЦ.
РОМАН
Безумец в яму камень закинет – сотни мудрецов не вытащат.
Пока мудрец подумает, безумец реку переплывет.
Правда на языке у безумца.
Народные поговорки
Глава первая
юрки, курды, цыгане, айсоры – это более чем двадцатитысячное разношерстное полчище, соединившись с регулярным турецким войском, осаждало полуразрушенный город. Охваченный огнем, он полыхал, как гигантский костер. Дома армян-христиан опустели: одних истребил меч врага, другие были захвачены в плен. Спаслись лишь немногие, они бежали по направлению к пограничному городу Магу, находившемуся на персидской земле.
Баязетская крепость оставалась неприступной. Пополненный ополченцами – армянами и тюрками, – в ней засел небольшой русский отряд, уныло ожидая рокового конца. Железное кольцо врагов, неумолимо сжимаясь, угрожало задушить осажденных. Всякая связь с внешним миром была прервана.
Осада началась шестого июня 1877 года и продолжалась двадцать три дня. Это было в ту пору, когда удача – постоянный спутник русского оружия – вдруг изменила ему. Местные мусульмане, сначала добровольно признавшие власть русских, неожиданно восстали и присоединились к войскам Измаила-паши[21]21
Турецкими войсками, которые в 1877 году захватили город и осадили крепость Баязет, командовал Ахмед Фаик-паша. Исмаил-паша в 1867 году отказался от звания паши и принял наследственный титул хедива (наместника) Египта и Судана, до 1879 года находился в Египте. – прим. Гриня
[Закрыть].
Командующий ереванскими частями генерал Тер-Гукасов находился в это время между Зей-Деганом и Дали-Бабаем и во главе небольшого войска отважно сражался с превосходящими силами Мухтара-паши. Он, по-видимому, не знал, какая участь постигла несчастный Баязет, оставленный им на попечение коменданта Штоквича.
Была ночь.
Совсем недавно померк лунный серп, и густой мрак окутал землю. Казалось, он радовал осажденных, словно свет луны – любимицы вселенной – мог выдать их врагу. Однако ночная мгла не ослабила штурма неприятеля.
Стены крепости темными, неясными очертаниями вырисовывались на возвышенности. Град пушечных ядер и ружейных пуль осыпал их со всех сторон. Крепость рявкала, как чудовищный зверь, которому наносят бесчисленные удары. Она все еще упрямо сопротивлялась року и смерти, словно решив умереть со славой. Не более тысячи русских воинов и столько же ополченцев сдерживали натиск двадцатитысячной армии Измаила-паши. Сберегая скудный запас снарядов, осажденные редко отвечали на огонь врага.
В эту ночь в одном из ветхих строений крепости, служившем когда-то казармой, а после ухода османских войск перешедшем к русским наполовину разрушенным, распростершись на земле, лежали истощенные, обессиленные люди. На их лицах был написан страх перед надвигающейся смертью.
– Воды… умираю от жажды, – слышались глухие стоны.
– Хлеба… умираю от голода, – раздавались жалобные возгласы.
Эти несчастные уже неделю почти ничего не ели и не пили. Осада началась так неожиданно и стремительно, что в крепости не успели запастись продовольствием. И сейчас осажденные оказались перед лицом трех врагов: внутри цитадели им угрожали голод и жажда, за ее стенами – огонь врага. С восьмого июня осажденные не ели ничего горячего; всех обозных лошадей, и даже коня коменданта, уже съели. Оставался только ячмень, которым кормили лошадей, да и он был на исходе. Пришел день, когда солдатам выдали по восьмушке сухарей и по ложке воды. А жара стояла невыносимая. Раненые в лазарете получали довольствие наравне с другими.
В крепости воды не было. Источник находился в трехстах шагах от крепостной стены, но турки отрезали к нему дорогу. Каждый вечер осажденные пытались подобраться к воде, но из двадцати–тридцати смельчаков, отважившихся пойти за ней, редко кто возвращался.
– Хлеба… воды… – молили люди.
Но опять и опять грохотали пушки, заглушая стоны несчастных.
Это была одна из тех минут, когда человек забывает о сострадании к ближнему, потому что ничем не может помочь ему. Каждый, кто еще в силах был держаться на ногах, тревожно ожидал той решающей минуты, когда враг потоком хлынет в крепость и надо будет с оружием в руках достойно встретить смерть.
Караульные, стоя на крепостных стенах, следили через бойницы за действиями врага. Они не решались выглянуть наружу, так как со всех окружающих высот крепость беспощадно обстреливали и пули с жужжанием пролетали мимо них.
Видневшийся город представлял собой страшное зрелище: он, словно в честь неведомого торжества, был ослепительно освещен, озаряя окрестные высоты. Это мусульмане справляли свой кровавый праздник. Ад, только ад со всеми его ужасами, мог быть сравним с тем, что творилось в городе.
Горели дома армян. Из окон и дверей вырывались потоки огня. Они смешивались с клубами дыма и, устремляясь вверх, рассыпали искрометный дождь. Пожар быстро распространялся, охватывая весь армянский квартал. Пламя пожирало уже крыши домов. Падали обгорелые стропила, с треском и грохотом рушились кровли, окутывая огненным покрывалом обезумевших жителей. Окруженные стеной огня, они не находили пути к спасению. Вопли и крики несчастных сливались с гулом пожарища. Пламя, подобно гигантскому огненному дракону, кружилось и извивалось в воздухе, ярко освещая все вокруг. В зареве пожара, словно на исполинском полотне, возникали картины одна ужаснее другой.
Мусульмане резали армян… Резали всех поголовно, не щадя и тех, кому удавалось спастись от огня. Молодых девушек вытаскивали за косы из домов… Отовсюду неслись жалобные вопли… Но ни слезы, ни плач не могли смягчить сердца озверевших людей.
В резне принимали участие не только курды, но и регулярное турецкое войско и – что еще ужаснее – женщины, которые, забыв о милосердии, подобно разгневанным фуриям, выхватывали из рук обезумевших матерей маленьких детей и кидали их в огонь. Всех, кто оказывал малейшее сопротивление, рубили саблями.
Воины армяне плакали, глядя с крепостных стен на эту картину. Резня продолжалась третий день…
Совсем иные чувства испытывал стоявший возле них молодой ополченец. На его лице не видно было слез. Глаза юноши горели огнем гнева и мщения, а сердце было переполнено ненавистью, но не к тем, кто резал и убивал, – его негодование вызывали те, кто позволял себя резать, как овец.
– Смотрите! – воскликнул он. – В этой толпе нет ни одного, кто поднял бы руку на своих убийц!.. Это может ожесточить человека, зажечь в нем чувство мести! Изверги поджигают дома, бросают детей в огонь, похищают женщин – и все это происходит на глазах у мужчин, которые покорно подставляют свои головы под турецкие сабли… Будьте вы прокляты! Если ты мужчина, умри в схватке с врагом!
– Какой ты безжалостный, Вардан, – заметил ему один из товарищей.
Вардан ничего не ответил и отошел. Казалось, он не в силах был больше видеть это позорное зрелище. «Армяне не умеют умирать с честью», – с горечью подумал он.
Неподалеку от него, в глухом углу крепости, группа армян ополченцев о чем-то совещалась.
– Если Петрос не вернется, значит в эту ночь недосчитаемся пятого…
– Да, он что-то запропал.
– А ну прислушайтесь! Это его сигнал! Вы слышите – каркнула ворона?
– Да, это он! Давайте спустим веревочную лестницу.
Лестницу спустили, и через несколько минут на крепостной стене появился юноша с громадным бурдюком на спине. Едва водонос очутился во дворе крепости, все бросились его обнимать. Один из ополченцев, целуя его, удивленно воскликнул:
– У тебя мокрое лицо, Петрос.
В это мгновение пламя пожара осветило Петроса.
– Кровь!.. – вскрикнули все.
– Беда не велика, – посмеиваясь, сказал Петрос, – в последние дни я совсем отвык умываться. Зато сегодня умылся на славу.
Петрос коротко рассказал, как он, подойдя к источнику, столкнулся с караульными, которые напали на него, но прежде чем он успел «заткнуть им глотку», они ранили его в голову.
– А куда же девались остальные? – спросили у него.
– Дьявол их возьми! – воскликнул Петрос своим обычным шутливым тоном. – Можно подумать, что они сговорились именно сегодня ночью отправиться на свидание к праотцам. Один лежал у крепостной стены; пуля, видимо, просверлила его прежде, чем он успел спуститься. Другого подстрелили на полдороге к источнику, бедняга еще дышал. Третий плашмя лежал возле родника. А в двух шагах от него нечастный Томас, зажав рукою простреленный бок, проклинал курдов. Но я не остался в долгу, отомстил за всех!..
Четверо ополченцев, о которых говорил Петрос, один за другим ушли за водой, но ни один из них не вернулся. Такие случаи были теперь нередки, поэтому рассказ Петроса не удивил его товарищей. Они даже не спешили перевязать ему рану, из которой сочилась кровь. Да и сам Петрос мало думал об этом.
– Черт бы побрал этих курдов, – продолжал он, – рыщут в темноте, как волки. Чуть услышат шорох, тут же укокошат.
Вспомнив о ране Петроса, товарищи его наконец спохватились. Они взяли бурдюк с водой, который нес спасение людям, и направились во внутренний двор крепости.
– Братцы, – заявил один из ополченцев, – тюркам не дадим ни капли. Подумать только, мы сегодня потеряли четверых, а из них ни один не отважился пойти за водой.
– Нет, так нельзя, – запротестовал Петрос, – им тоже надо дать.
– Почему нельзя? – возразил первый. – Не они ли несколько дней назад принесли воду и выпили ее тайком от нас!
– Они поступили плохо, но мы им должны показать пример солдатской дружбы.
Разговаривая, они вошли во двор казармы.
– Вода!.. вода!.. – раздались крики, и сразу же молодых ополченцев окружила толпа.
Трудно описать ликование, охватившее людей при виде бурдюка с водой. Расталкивая друг друга, каждый норовил первым утолить жажду.
– Зажгите факел и не толпитесь; каждый получит свою долю, – сказал юноша, опуская бурдюк на землю.
Факел зажгли. Его слабый свет озарил возбужденные лица людей.
Юноша армянин взял маленький стакан и стал разливать воду. Она была мутноватая и затхлая. Раздался чей-то голос:
– Какой неприятный вкус у воды!
– Пей, – сказал стоявший тут же Петрос, – разве ты не знаешь, что курды подкрашивают воду.
– Как это подкрашивают?
– Они подкрашивают ее нашей кровью… Вы бы поглядели, сколько трупов валяется возле источника…
Людей мутило, по жажда пересиливала, и они пили мутную воду, разбавленную человеческой кровью… Один из них даже отважился пошутить:
– Это нам на пользу, авось здоровее будем!..
Вновь загремевшая пушечная канонада положила конец шуткам. На крепость посыпались ядра. Одно из них взрыло землю в нескольких шагах от того места, где люди утоляли жажду, и разорвалось на множество смертоносных осколков.
В это время в одной из комнат крепости, где некогда помещался турецкий комендант, Штоквич собрал своих офицеров на военный совет. Здесь же были и командиры армянских и тюркских ополченческих дружин. Горевшая на маленьком столе лампа тускло освещала их нахмуренные и озабоченные лица.
В последние дни было получено несколько писем из неприятельского лагеря, в которых осажденным предлагали сдаться. Письма посылал закоренелый враг русских – сын известного Шамиля, генерал-лейтенант Шамиль, адъютант его высочества султана. Его последнее письмо, полное угроз и посулов, было предметом обсуждения военного совета.
– Живыми мы не сдадимся, – сказал Штоквич.
– Если осада продлится еще несколько дней, мы не в силах будем больше сопротивляться, – начал один из офицеров.
– У нас безвыходное положение, – подхватил другой, нет ни хлеба, ни военных припасов. Не пойму, чего медлят эти глупые курды, почему они не идут на приступ?
– Да, мы поступили неблагоразумно, – со вздохом заметил один из офицеров.
– Бесполезно сейчас сокрушаться о прошлом, лучше подумаем, как нам быть дальше, – сказал председательствовавший на военном совете Штоквич, который во время осады имел полномочия главнокомандующего. – Живыми мы не сдадимся, – повторил он.
– Если не подоспеет помощь, мы пропали, – заявил один из ханов.
– Мы не в силах больше ждать, – проговорил бек, сидевший тут же, – я считаю, что надо открыть ворота крепости и попытаться прорвать вражеское кольцо, а тогда одно из двух – или свобода, или смерть.
– Последнее более вероятно, – заметил начальник армянских ополченцев, – и это принесет ужасные бедствия. Сейчас наша крепость служит преградой продвижению турецких войск, но если мы ее сдадим, то путь башибузукам Измаила-паши будет открыт, и они через несколько дней без труда овладеют Эриванью, Нахичеванью, а возможно, пойдут и дальше. Местные мусульмане, как мне известно, с нетерпением ждут прихода этих непрошеных гостей, а армяне-христиане безоружны. Для защиты нашего края оставлено небольшое войско, главные силы сосредоточены сейчас под Карсом. Пока они придут на помощь, турки всех уничтожат.
Слова армянского офицера возмутили хана, и он сердито заметил:
– Вы не доверяете всем мусульманам?
– Мои подозрения имеют основания. Я располагаю фактами. Сейчас среди курдов, осаждающих крепость, есть много зиланцев[22]22
Зиланцы – одно из курдских племен.
[Закрыть], которые до войны были русскими подданными. А в Нахичевани какой-то полоумный мулла каждую ночь видит во сне, что ислам скоро завоюет всю страну.
Комендант прервал спор.
– Надо защищаться до последнего вздоха, – сказал он, – Я надеюсь, что скоро подоспеет подмога. Генерал Тер-Гукасов недалеко. Надо как можно скорее связаться с ним, и он поспешит к нам на помощь.
– Но как ему дать знать? – спросили его.
– Надо послать письмо.
– А кто доставит его?
– Надеюсь, что в крепости найдется отважный человек.
– Предположим, но как он проберется, когда мы окружены врагом?
– Надо попытаться.
Военный совет принял решение послать письмо генералу Тер-Гукасову.
Спустя четверть часа комендант с письмом в руке вышел из комнаты в сопровождении офицеров.
Приглушенным барабанным боем собрали на площади защитников крепости. Штоквич громко обратился к солдатам:
– Братцы, вы знаете наше положение, говорить о нем не будем. Нам остается одно – уповать на милость божью, авось он нас не покинет. Если не подоспеет подмога – мы пропали. Надо доставить генералу Тер-Гукасову это письмо, и он немедленно двинется к нам на помощь. Надеюсь, среди вас есть храбрец, который возьмется исполнить это поручение. Я обещаю ему такую награду, которую заслуживает человек, идущий на жертву ради спасения других. Так пусть же отзовется тот, кто возьмется доставить письмо.
Наступила глубокая тишина.
– Повторяю, – взволнованно продолжал комендант, – в этом письме наше спасение. Кто хочет прославиться и быть нашим спасителем?
Люди безмолвствовали.
– Неужели среди вас нет смельчака? – дрожащим голосом крикнул комендант. – Кто же возьмется доставить письмо?
– Я! – раздался голос.
К коменданту подошел молодой армянин-ополченец и взял у него письмо.
Этого юношу звали Варданом[23]23
Юношу звали Самсон, но я надеюсь, что меня извинят за маленькую неточность. Мой герой не является копией этого подлинного лица. Придерживаясь истории, я не поступился свободой художника. (Прим. автора.)
[Закрыть].
