Текст книги "Золотой петух. Безумец"
Автор книги: Раффи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)
Глава двенадцатая
После ухода Джаво Сара с новой силой почувствовала весь ужас принесенного ею известия. Ничего не подозревавший Степаник доверчиво обнял Сару за плечи и спросил ее:
– Почему курдские девушки такие дикарки?
– Они не дикарки, – объяснила Сара материнским тоном, – но их никто не воспитывает, и они растут на воле, как зверьки.
– Как моя козуля, – заметил Степаник, – сколько дней я с ней нянчусь, а она никак ко мне не привыкнет, убегает, когда я к ней подхожу.
Сара с волнением разглядывала юношу, словно впервые видела его нежное, цветущее лицо и стройную фигуру. Глаза у нее наполнились слезами. Она отвернулась и вытерла их, чтобы Степаник не заметил, но мысли юноши были заняты Джаво.
– Ты знаешь, Сара, она была очень голодна. Она призналась мне, что ничего не ела сегодня. Я дал ей ломоть хлеба с маслом и медом, но она не стала есть, взяла с собой. Куда она так торопилась, Сара?
– Ей очень далеко идти.
– А куда?
– К синим горам.
– Пока она дойдет, будет уже темно. Ей придется одной пробираться через горы… Сара, неужели ей не страшно?
– Привыкла, разве волчонку может быть страшно…
В это время Сару окликнули, и она ушла.
Весь день мучительные, неотвязные мысли не давали покоя бедной женщине. Сара бродила по дому сама не своя, бралась за разные дела, но все валилось у нее из рук. Она то и дело совершала промахи. Весь день женщина провела в лихорадочном беспокойстве.
Сирота Степаник вырос на ее руках, она заменила ему мать. И вот теперь ее любимцу грозила опасность. Кому и как поведать то, что ей сегодня сообщила Джаво? Она была уверена, что если старик Хачо узнает о намерениях бека, он не перенесет этого удара. И без того уже он носил в душе неизлечимую рану… С другой стороны, Сара понимала, что скрывать нельзя и даже опасно. Надо что-то предпринять, чтобы предотвратить надвигавшуюся беду… Но кому открыться?!
В этих размышлениях она провела весь вечер и все же не пришла ни к какому решению. Когда они остались вдвоем с мужем, Айрапет спросил ее:
– Сара, ты сегодня на себя не похожа, что с тобой? Уж не больна ли ты?
– Голова что-то разболелась, да это ничего, пройдет, – ответила Сара: она боялась сразить мужа этим неожиданным известием.
– Приложи немного уксуса ко лбу.
– Я пробовала, не помогает…
Сара решила исподволь подготовить Айрапета, но не знала, с чего начать. Однако он сам пришел ей на помощь:
– Зачем к нам приходила сегодня эта курдочка? Откуда она?
– Это служанка Хуршид, жены Фатах-бека.
– Всякий раз, когда этот окаянный или его люди бывают у нас, я жду недоброго, – с горечью заметил Айрапет. – Эх, – вздохнул он, – когда эти безбожники забудут дорогу к нашему дому?
– Благодаря богу это еще не самое страшное, – произнесла Сара загадочным тоном, – кабы только это!..
Айрапет побледнел. Желая успокоить его, Сара сказала:
– Если господь бог посылает нам испытание, надо терпеть и уповать на него…
Бедняги! Они утешались тем, что приписывали божьей воле все превратности своей судьбы, словно бог мог быть творцом всех бед на земле.
– Что произошло? – испуганно спросил Айрапет. – Говори прямо.
Сара рассказала ему о своем разговоре с Джаво. Слушая ее, Айрапет несколько раз менялся в лице: глаза его то загорались гневом, то выражали грусть и сожаление.
– Я давно ждал этого, – заговорил он, стараясь овладеть собой. – Бедный отец, он не перенесет нового удара.
– Я тоже думала об этом, – сказала Сара, – эта весть сведет его в могилу.
Несколько минут длилось молчание.
– Отцу об этом – ни слова, – начал Айрапет.
– Но братьям следует сказать, – заметила Сара.
– Я сообщу им.
– Послушай, нельзя терять ни минуты! Расскажи им сегодня же, – настаивала Сара. – Надо торопиться: кто знает, что может случиться завтра.
Айрапет велел жене, чтобы она ничего не говорила невесткам, пока он не посоветуется с братьями.
Он вызвал братьев во двор и сказал, что ему нужно с ними переговорить об одном важном деле, и назначил местом встречи уединенную рощицу близ мельницы.
Когда все собрались, Айрапет рассказал им то, что поведала ему Сара. Весть эта так ошеломила братьев, что они застыли, пораженные и онемевшие. Так бывает в вечернюю летнюю пору, когда стая воробьев, опустившись на дерево, оживляет лес своим чириканьем и щебетом, но вдруг умолкает при виде налетающего ястреба.
Такое же впечатление произвела на братьев весть о недобрых намерениях Фатах-бека.
– Вот она, дружба курда! – заговорил наконец один из них. – Хоть он нам и кум, да, видно, позабыл нашу хлеб-соль.
– Может ли дружить волк с овцой, лиса с курами? – с негодованием произнес Айрапет. – Но мы более беззащитны, чем овцы и куры. У овец есть рога, они могут боднуть, курица и та норовит клюнуть, а мы – мразь, нечисть, которую надо смыть с лица земли.
Эти слова он произнес с таким негодованием, что братья пришли в ужас.
– Что мы такое? – продолжал он тем же тоном. – Усердные, трудолюбивые батраки. И этим мы гордимся!.. Но осел, лошадь, бык, буйвол куда сильнее нас и больше нас трудятся… Мы рабочая скотина и больше ничего… Копье курда важнее нашего плуга и сохи… Мы наживаем – они обирают нас!.. Мы растим красивых девушек – они наслаждаются ими… Все хорошее и красивое – для них, а нам – что похуже, видимо иного мы недостойны. Несколько дней назад я говорил с отцом, – продолжал он, – отец убеждал меня, что наше положение не такое уж плохое, как мы думаем, и доказывал, что с курдами надо жить в дружбе, иначе все наше богатство пойдет прахом. Вот теперь попробуй сказать ему, что его любимое чадо собираются похитить, а он не сморгнув глазом должен смотреть на это и не имеет права даже слово вымолвить… Хорошенькое положение, нечего сказать! С этим может мириться только армянин, лишенный чести и совести… Попробуй отними у тигра его детеныша – он тут же растерзает тебя. Таковы и курды. А мы? Мы – ничтожество…
Слова Айрапета зажгли сердца братьев таким гневом, что некоторые из них тут же дружно поклялись ценою жизни защитить честь сестры.
– Этак мы не достигнем цели, – рассудительно сказал Айрапет, – сами погибнем, а Степаника все же похитят.
– По крайнем мере мы не будем свидетелями бесчестья нашей сестры, – воскликнул Апо.
Но не все братья согласились с Апо.
– Мы погибнем, спасая честь сестры, а наши дети останутся сиротами, – заговорил Оган, – это глупо. Я умываю руки. Ну на худой конец похитят сестру – невелика беда. Почему мы должны рисковать головой из-за нее?
Еще более трезво и расчетливо подошел к решению этого вопроса Ако:
– Чего уж так сокрушаться о Степанике? Совсем не плохо иметь зятем Фатах-бека. Больше уважать будут. Взять хотя бы нашего соседа Мыко, – продолжал он, – человек он никчемный, в доме у него хоть шаром покати, но его дочь – жена курда, а поэтому все побаиваются Мыко, никто не перечит ему, а то, чего доброго, он подучит своего зятя, а тот возьмет и вырежет всех нас в одну прекрасную ночь. Чем плохо иметь такого зятя?
Апо вышел из себя.
– Христос с тобой, Ако, ты совсем сдурел! Подумай, что ты говоришь: изменить святой вере и отдать свою сестру на поругание неверным только ради того, чтобы нас боялись и уважали соседи!.. Не нужен нам такой почет! Кто уважает Мыко за то, что он выдал свою дочь за курда? Другое дело, что его боятся, но и волков тоже боятся…
Один из братьев, молча слушавший этот спор, заговорил наставительным тоном:
– Никто не волен изменить порядок, установленный богом. Чему быть – того не миновать. Одного бог создал курдом, другого – армянином, одному дал в руки оружие, другому – заступ, – так тому и быть, такова воля божья. – И он подкрепил свои слова таким примером: – Ворона рада бы иметь павлиньи перья, да где она их возьмет? Бог создал одного таким, другого иным.
Апо ответил ему:
– Ты забываешь, брат, что ворона и павлин – птицы разной породы, и оперенье у них разное; а курд и армянин – люди. Курд появляется на свет, не имея в руках оружия, он, так же как и армянин, выходит из чрева матери нагим и слабым. При чем тут бог? Разве он вложил в руки курда оружие? Разве он создал нас такими жалкими и трусливыми? Бог в такие дела не вмешивается. Он дал нам разум, и мы сами должны уметь отличить плохое от хорошего. Если ты пойдешь сейчас и бросишься в реку, бог тебя за руку не схватит, чтоб удержать, ты погибнешь по доброй воле.
Айрапет молча слушал этот спор. В порыве признательности он хотел подойти и поцеловать Апо, но боялся обидеть остальных братьев.
– Вы видите, – сказал он сурово, – нас здесь шестеро, но между нами нет согласия, и каждый говорит свое. Еще труднее привести к согласию весь народ, всю нацию… Пока у нас не будет согласия, наше положение не изменится… Нам будут плевать в лицо, похищать наших жен и сестер, отбирать наше имущество, нашу землю… А мы вынуждены будем терпеть всякого рода бесчестие, насилие и, как жалкие вьючные животные, работать на нашего врага, чтобы он жил припеваючи, И вот за эту жалкую жизнь мы должны быть благодарны богу…
Сказав все это, Айрапет предложил временно поместить Степаника в монастырь св. Иоанна, пока не представится возможность перебросить его через русскую границу, где он будет в безопасности. Оган и Ако не согласились с этим, считая, что этим самым они озлобят бека.
– Если мы удалим нашу сестру, – сказали они, – бек не простит нам этого и отомстит.
Оба брата предложили оставить Степаника дома, повторяя, что от судьбы не уйдешь, на все воля божья.
Другие братья стояли за то, чтобы рассказать обо всем отцу, а он уже как глава семьи пусть сам решает, как поступить.
Долго они так препирались, но к согласию так и не пришли. Вдруг их спор был прерван зловещим криком совы. Всем стало не по себе.
– Слышите, мы были правы, – заговорили Оган и Ако, – сова и та предостерегает нас! Если мы увезем Степаника из дому – беды не миновать.
Однако Айрапет и Апо остались при своем мнении. Братья разошлись, так и не придя ни к какому решению.
Глава тринадцатая
Но что это за загадка? Почему Степаник оказался девушкой? Ключом к данной загадке является одна короткая, но грустная история.
В одном из глухих уголков обширного двора Хачо была могила, на ней не было ни креста, ни надписи. Это был маленький, побеленный известью холмик. Очень часто по ночам на этом могильном холмике можно было видеть распростертого, горько плачущего старика Хачо.
Его домашние, проходя мимо могилы, всегда с грустью смотрели на нее; по-видимому, в ней покоилось дорогое для них существо. Кто же был там похоронен?
У старика Хачо была дочь Сона; Степаник очень походил на нее чертами лица.
Когда Соне минуло шестнадцать лет, многие сватались к ней, она считалась одной из самых завидных невест в деревне и была очень хороша собой. Отец, не зная, на ком остановить свой выбор, долго присматривал ей жениха, но одно неожиданное событие положило конец счастью Соны. Как-то раз пошла она в поле собирать крапиву – и больше не вернулась. По поводу ее исчезновения ходили разноречивые слухи: одни говорили, что она утонула, другие – что ее растерзали дикие звери, суеверные люди полагали, что она стала жертвой злых духов, а более рассудительные прямо заявляли, что ее украли курды. Сону искали повсюду, отец обещал крупное вознаграждение тому, кто подаст о ней весть, но девушка словно в воду канула.
Прошло несколько недель.
Однажды перед домом Хачо остановился курд, ведя на поводу мула, навьюченного гробом. В гробу лежало тело Соны. Из рассказа курда выяснилось, что несчастная девушка была похищена одним курдским беком, не столь родовитым, сколько известным всему племени своими злодеяниями. Не имея надежды вырваться из рук ненавистного человека, Сона посулила старухе курдке золотые монеты, украшавшие ее головной убор, чтобы та достала яд. Прельстившись деньгами, старуха раздобыла ей яд, и Сона отравилась. Курды отказались хоронить ее на своем кладбище, – бедняжка до последнего вздоха повторяла: «Я христианка и не изменю своей святой вере». Тело Соны осталось непогребенным. Зная, чья она дочь, один курд решил извлечь из этого выгоду и доставил ее тело Хачо, надеясь получить вознаграждение.
С неменьшим фанатизмом отнеслось к несчастной самоубийце и армянское духовенство. Ссылаясь на то, что она наложила на себя руки и не приняла святого причастия, священники отказались хоронить ее на армянском кладбище[30]30
Мне приходилось в ряде мест наблюдать это явление; удивительно, что подобный церковный фанатизм ни у кого не вызывает протеста. (Прим. автора.)
[Закрыть]. Вот почему Сона была похоронена во дворе отцовского дома. Та, которую изгнала церковь, нашла свой последний приют неподалеку от семьи…
Эта смерть причинила много горя семье Хачо. Вскоре на нее обрушилось еще одно несчастье. Мать Соны, Рейан, ослабевшая после родов Степаника, тяжело переживая трагическую смерть любимой дочери, стала болеть, чахнуть и вскоре последовала за ней.
Случай с Соной заставил задуматься о судьбе ее младшей сестры, которой при рождении дали имя Лала, но называли мужским именем – Степаник и одевали, как мальчика.
Что заставило ее родителей пойти на это?
Смерть Соны так потрясла Хачо, что он с суеверным страхом отнесся к рождению второй дочери, опасаясь, как бы и ее не постигла та же участь. Опасения Хачо имели основания: он знал немало случаев, когда мусульмане похищали юных девушек. В их краю это было обычным явлением. Поэтому Хачо решил до совершеннолетия Лалы выдавать ее за мальчика. С решением Хачо была согласна и его жена, которая умерла вскоре после рождения дочери, – ей не довелось ее растить. Семья Хачо строго хранила тайну рождения Степаника. Из посторонних в нее были посвящены только три человека: сельский священник, крестный отец Лалы и повитуха, которой давно уже не было в живых.
Лале – впредь мы будем иногда называть ее этим именем – только что исполнилось шестнадцать лет. В деревне в этом возрасте не засиживаются в девушках, и Хачо стал уже подумывать о том, чтобы подыскать ей жениха. Но выдать замуж Лалу было не так просто. Ее принимали за мальчика, и никто к ней не сватался. Хачо хотелось, чтобы его зять был чужеземцем и увез Лалу подальше от родных мест, надеясь таким образом сохранить тайну ее рождения; впрочем в их краю нередко прибегали к такой хитрости. Но где найти такого зятя?
У Хачо на примете был некий господин по имени Томас-эфенди – маленький шарообразный человечек, пустослов и лгун. Откуда он был родом – никто не знал; он выдавал себя за константинопольского армянина и хвастался тем, что имеет там знатных родственников.
Братья Лалы ненавидели Томаса-эфенди за жадность и бездушие. С армянами он был высокомерен, говорил только по-турецки, заискивал и пресмыкался перед турецкими чиновниками и курдскими беками и кичился знакомством с ними. Их имена не сходили у него с языка, и этими именами он запугивал армянских крестьян.
Томас-эфенди был откупщиком. Он имел от казны откуп на взимание податей и налогов.
Сборщик налогов для крестьян то же, что для суеверного человека сатана или злой дух. Крестьяне трепетали перед ним. Но чем больше они его боялись, тем с большим почтением к нему относились. Если б сам сатана появился среди них, они и перед ним стали бы заискивать.
На низшей ступени развития люди одинаково почитали и добрых и злых духов, но, как это ни удивительно, злым духам они приносили больше жертв. «Добро всегда с нами, – думали люди, – а зло надо умилостивить, авось оно нас минует».
Принимая это во внимание, нетрудно понять, почему Томаса-эфенди с таким почетом принимали в доме старика Хачо.
Как сельскому старосте и должностному лицу, старику Хачо постоянно приходилось иметь дело со сборщиком налогов. Эфенди часто наезжал в деревню и подолгу гостил у Хачо, собирая с крестьян доходы в пользу казны. Ода в доме старосты, которая служила для приема гостей, превращалась в таких случаях в своего рода деревенский трактир, где можно было встретить всех, начиная с уездного начальника, полицейских чиновников, странствующих монахов и кончая последним нищим.
Наутро после неудачных переговоров братьев в рощице в деревне О… появился Томас-эфенди, сопровождаемый двумя стражниками, с которыми никогда не расставался. Он прибыл в деревню с тем, чтобы определить размер налога с овец и другого скота, так как их вскоре предстояло перегнать на весенние пастбища.
Покончив с делами, Томас-эфенди, в сопровождении старосты Хачо, шел к нему домой. Даже султан не шествовал так важно по улицам Константинополя, направляясь по пятницам в мечеть Ая-Софии, как шагал по деревне О… этот маленький человечек. Выпятив круглый живот, задрав нос, он шел, кидая косые взгляды на всех встречных, и запоминал тех, кто не ломал перед ним шапки. На нем был мундир со множеством желтых пуговиц, который, по его словам, был пожалован ему самим визирем.
Войдя в дом, эфенди бесцеремонно приказал подать себе кофе и тут же распорядился относительно обеда. Сборщик налогов везде чувствует себя хозяином и, попадая в дом крестьянина, требует, чтоб ему угождали.
Когда Томас-эфенди уселся, старик Хачо сказал ему:
– Вы, эфенди, сегодня зря приказали высечь этого беднягу!
– Ошибаетесь, староста, – пропищал эфенди, – крестьян надо сечь, и сильно сечь. Пока осла не подстегнешь, он не потащит клади.
– Но крестьянин ни в чем не повинен.
– Не важно, повинен или неповинен. Сегодня он не провинился, а завтра может провиниться. Знаешь небось басню Ходжи Насреддина? Один из его ослов сорвался с привязи и убежал. Вместо того чтобы поймать и наказать сбежавшего осла, Ходжа Насреддин принялся сечь другого осла, который спокойно стоял на привязи. Когда его спросили: «За что ты бьешь беднягу, он же ни в чем не виноват?» – Ходжа ответил: «На всякий случай, чтобы он не вздумал убежать».
– Но я убежден, что крестьянин говорил правду. Мне известно, что большую часть его овец угнали курды, – настаивал староста, не разделявший мнения, что невиновного осла следовало сечь вместо виновного.
– Я тоже знаю, что овец у него угнали курды, – с достоинством ответил эфенди, – но если я буду каждый раз принимать в расчет такие причины, то, как говорится, «вода хлынет и затопит мельницу» и мне придется из своего кармана выплачивать казне налог! В прошлогоднем списке за этим крестьянином числилось сто голов овец, и я обязан взыскать с него сполна; а если пятьдесят или шестьдесят у него украли курды – это меня не касается. Курды крадут каждый божий день, не надо позволять себя обкрадывать.
– Говоря по совести, эфенди, – опять возразил староста, – вы не имеете права требовать с крестьянина налог за тех овец, которые у него подохли или пропали. Он не обязан за них платить.
– А как я могу это проверить? – сердито воскликнул сборщик. – Крестьянин может спрятать овец, а меня станет уверять, что они пропали, или что их у него украли, или, наконец, что они подохли. Словом, начнет приводить тысячу причин в свое оправдание.
Староста промолчал.
– Вы еще не видели нового фирмана, присланного мне султаном, – продолжал эфенди. – Если б вы знали, что там написано, вы бы заговорили иначе, староста.
Эфенди достал из-за пазухи сверток бумаг и осторожно вытащил оттуда большой красный лист, на котором крупными затейливыми буквами было что-то напечатано.
– На, читай, – протянул он его старосте.
Староста боязливо смотрел на огромные буквы: умей он читать по-турецки, он понял бы, что держит в руках обыкновенную театральную афишу, извещавшую о бенефисе какой-то актрисы.
– Староста, у тебя нет должного уважения к фирману султана, – заметил ему Томас-эфенди. – Когда ты берешь в руки фирман, надо сперва приложиться к нему, а потом уже читать.
Старик покорно поцеловал бумагу и отдал ее обратно.
– Тысячу раз повторяешь крестьянам, что вышел новый указ об увеличении налогов, а они знать ничего не хотят, – продолжал с возмущением эфенди. – Я тоже человек, и, когда меня выводят из терпения, я наказываю. Осел и тот, если раз увяз в грязи, второй раз не полезет в ту же лужу, хоть шею ему сверни. А у крестьян даже на это ума не хватает!
Томас-эфенди любил пересыпать свою речь пословицами и прибаутками об ослах.
– Послушай, староста Хачо, ты ведь знаешь, что большая часть деревень Алашкерта находится в моем ведении. Однажды один крестьянин убрал хлеб, смолотил его, собрал на току, позвал меня и предложил измерить и получить причитающуюся с него десятину урожая. Я потребовал, чтобы он уплатил мне свой долг деньгами. Он ответил, что денег у него нет, и сказал: «Вы не имеете права требовать с меня деньги; коль скоро полагается пшеница, берите пшеницей». (А я терпеть не могу, когда крестьянин начинает рассуждать о правах.) Мысленно послав к черту его предков, я сказал себе: «Я тебе покажу, что значит право!» Зерно я мерить не стал и оставил его на току; пошли дожди, пшеница отсырела и прогнила. Выждав некоторое время, я отправился к крестьянину и сказал ему: «Коль скоро полагается пшеницей, давай мне пшеницу». Но что он мог дать, когда вся пшеница у него сгнила?! «Ах, раз так, говорю, расплачивайся деньгами». Но денег у него не было. Я распорядился, чтоб крестьянина высекли, и велел продать его быков за недоимки. Поглядел бы ты теперь на этого крестьянина – шелковый стал, шапку передо мной за версту ломает. Вот как надо обращаться с крестьянами.
– Разве это по совести? – тихим голосом сказал Хачо, словно боясь, что его могут услышать.
– Что такое совесть? – пренебрежительно заметил сборщик. – Одно дело совесть, другое – власть. Ты уже сорок лет состоишь сельским старостой, а до сих пор не уразумел, что такое власть. Вот выслушай другую притчу. Видишь ли, один паша, став правителем уезда, тотчас же велел схватить первых попавшихся людей и бросить их в тюрьму, а потом велел казнить их, как преступников. Возможно, что эти люди были и невиновны, но паше надо было казнить несколько человек, чтобы запугать народ. Вот что такое власть! Народ всегда надо держать в страхе. Если бы я поступил иначе с этим крестьянином и не сгноил его пшеницу, меня бы крестьяне ни во что не ставили и я не смог бы с них ничего требовать.
Томас-эфенди говорил с таким же откровенным бесстыдством, с каким обычно курд хвастается своими разбоями. Что же отличало Томаса-эфенди от Фатах-бека? Между ними была только та разница, что один был низким и прижимистым плутом, а другой – храбрым разбойником.
От этих двух людей и зависела судьба несчастной Лалы.
