Текст книги "Золотой петух. Безумец"
Автор книги: Раффи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)
Глава тридцать седьмая
Стояла невыносимая июльская жара. Тяжелый, знойный воздух сверкал и жалил миллионами огненных игл. Изнуренные зноем птицы прятались в чаще деревьев, на которых не шевелился ни один листок. Только мухи, комары и мошкара бесстрашно кружились в воздухе, с назойливым жужжанием забивались человеку в рот, в нос, в уши и жалили больнее, чем жгучие лучи солнца.
Древний Вахаршапат имел необычный вид. Все местечко было наводнено беженцами. Куда ни падал взор, повсюду толпились женщины и девушки, старики и дети – истощенные, с испитыми лицами, в лохмотьях…
Вокруг стен Эчмиадзинского монастыря и внутри его, там, где деревья окружали пруд Нерсеса, вплоть до самого храма св. Гаяне, до края леса, посаженного этим католикосом, – где была хоть малейшая тень, – кишел человеческий муравейник.
Три тысячи алашкертцев с семьями, покинув насиженные места, дома и имущество, спасаясь от турецкого ятагана, нашли здесь свое пристанище. В Вахаршапате не было дома, где бы не ютилось до десятка семей горемычных беженцев. Хлевы, конюшни, сараи, дворы – все было забито ими. Надо было не только дать кров и накормить тысячи людей, но и оказать им врачебную помощь. Переселение из горного Алашкертского края в Араратскую долину в самую жаркую летнюю пору, трудности пути и лишения оказались для многих переселенцев гибельными.
Был полуденный час – время, когда прекращается работа в полях, когда люди и животные спешат укрыться в тени, чтобы немного передохнуть. Люди более состоятельные отдыхают после обильного полдника в прохладных комнатах.
Среди алашкертцев, бродивших в этот час по дворам и выпрашивавших милостыню, обращала на себя внимание одна беженка. Это была девушка лет шестнадцати. Худое изможденное лицо, желтоватая бледность кожи делали ее похожей на преждевременно увядший цветок.
В ее черных глазах таилась глубокая печаль, а бескровные губы говорили о том, что она еще не оправилась от тяжелой болезни. Несмотря на болезненную худобу, лицо ее хранило следы, изумительной красоты.
Казалось, рок сыграл с этим нежным созданием злую шутку и унизил ее, нарядив в лохмотья, чтобы надругаться над ее красотой. Но очарование девушки было так велико, что она вызывала глубокое сострадание.
Тело ее было едва прикрыто лохмотьями.
Она медленно брела по одной из улиц Вагаршапата, с трудом передвигая ноги. Земля, словно раскаленное железо, обжигала ее босые ноги. За нею, подобно двум ангелочкам, семенили двое малышей. Она долго переходила от дома к дому, порою останавливалась возле какой-нибудь калитки и, потупив голову, терпеливо ждала часами, надеясь, что кто-нибудь сжалится над ней и вынесет кусок хлеба. Видно было, что гордость не позволяла ей просить милостыню, что она знавала лучшие дни и лишь превратности судьбы обрекли ее на нищету. Девушка изнемогала от нравственных страданий: оскорбленное достоинство, ущемленное самолюбие терзали ее сильнее, чем недуг, подтачивавший ее физические силы.
Она переходила от одной двери к другой, но никто не подал ей милостыни. Наконец, поборов свою застенчивость, она зашла в дом и, увидев хозяйку, робко попросила:
– Кусочек хлеба…
– Чтоб вы сгинули!.. Не напасешься на вас! То одному подай, то другому…
На глазах у девушки навернулись слезы, она попятилась и хотела было уйти, но мысль о голодных детях и об их голодной матери остановила ее. Вытерев слезы, она хотела снова попросить, но в это время из соседней комнаты выбежала маленькая собачонка и вцепилась ей в подол. Девушка в страхе отпрянула и бросилась бежать, оставив в зубах у собачонки оторванный клок своей одежды. Двое малышей подняли жалобный крик.
Кое-как скрепив прореху, девушка побрела в монастырь. На дороге валялась арбузная корка. Дети сразу же забыли о своем горе и бросились подбирать ее. Один из них схватил корку и, вытерев ее о подол рубашки, принялся грызть. Другой с плачем пытался вырвать ее. «Отдай мне, я тоже хочу есть», – кричал он. Между ними завязалась драка. Разделив корку пополам, девушка помирила их.
В это время по улице торопливо проходил юноша. Узнав девушку, он подошел к ней.
– Ты же еще не оправилась. Я запретил тебе выходить на улицу, – сказал он. – Зачем ты вышла?
Девушка смутилась и не знала, что ответить. Она и в самом деле чувствовала сильное недомогание и с трудом держалась на ногах. Юноша увидел в руках малышей арбузную корку, вырвал ее у них и отшвырнул подальше.
– Как можно это есть?
Но дети оказались смелее, чем их робкая спутница, и со слезами на глазах воскликнули:
– Мы хотим есть!
– А разве вас не кормят в монастыре? – обратился к девушке ее знакомый.
Она потупилась и пролепетала:
– Если можно, переведите нас из монастыря.
– Как видно, этот негодный архимандрит не заботится о вас?
Девушка ничего не ответила. Она стояла, не поднимая глаз, словно боялась, что этот проницательный человек прочтет в ее взгляде то, что она невольно старалась скрыть.
– Понятно!.. – воскликнул он с негодованием. – Ступай сейчас домой, тебе вредно ходить по такой жаре, ты совсем расхвораешься. Через час я буду у вас и распоряжусь обо всем. Как твоя невестка?
– Все так же. Сегодня ночью она бредила, – грустно ответила девушка и, застенчиво посмотрев на него, спросила: – Вы не оставите нас в монастыре, господин?
– Хорошо, я переселю вас в другое место, – пообещал он и торопливо ушел. «Бедняжка, ей, видимо, совсем уж невмоготу», – подумал он.
Этот юноша – врач – был сыном богатого вагаршапатского помещика. Он недавно окончил Петербургский университет и вступил на новое поприще, горя желанием показать свои способности, и, подобно новопосвященному рыцарю, мечтал о подвигах.
Заботы о лечении алашкертских беженцев открыли перед ним широкое поле деятельности. Живой, энергичный, полный благих намерений, он находил большое удовлетворение, помогая несчастным беженцам. Доктор этот отличался редким благородством. Он не только не брал денег за лечение, но бесплатно раздавал больным лекарства и заботился о том, чтобы обеспечить их кровом и питанием. Поэтому-то девушка так доверчиво обратилась к нему с просьбой переселить их в другое место.
Попрощавшись с доктором, девушка поплелась в монастырь. Она шла, еле волоча ноги, и время от времени присаживалась, чтобы собраться с силами. Из трактира, расположенного напротив монастыря, какие-то гуляки окликнули ее, посулив деньги. «Эти люди хуже курдов», – подумала она и, превозмогая слабость, продолжала свой путь.
Она миновала главный вход и, обойдя западную часть монастырской стены, вышла к тем воротам, которые вели в лес. Через эти ворота она попала в Казарапат. Эта часть монастыря в праздничные дни обычно служила постоялым двором для богомольцев; сейчас здесь помещались больные беженцы.
Она вошла в одну из келий на первом этаже. В сырой, затхлой комнате, лишенной света, на соломенной подстилке, брошенной на кирпичный пол, лежала женщина, укрытая куском паласа. Дети подбежали и, обняв больную мать, стали целовать ее худые руки, но она не отвечала на их ласки и не то спала, не то была в беспамятстве.
Девушка попросила детей оставить в покое больную мать и отослала их играть во двор. Они покорно вышли и, усевшись возле дверей, начали строить домики из земли и камней. А девушка легла на пол рядом с больной и, положив свою красивую голову на руку, обратила к ней залитое слезами лицо. Она была настолько измучена душой и телом, что жаждала только одного – заснуть, чтобы хоть на некоторое время найти забвение. Но ее душила тоска, и слезы одна за другой катились по лицу. Она желала лишь одного – навеки закрыть глаза, покинуть этот солнечный мир, в котором для нее навсегда воцарился мрак. Сколько бед ей пришлось пережить, сколько мук перетерпеть! Она потеряла отца, братьев, родной дом, близких – все, все, что было дорого и любимо ею, и, осиротевшая, была брошена на произвол судьбы в чужом краю и скиталась, выпрашивая милостыню. Ко всему этому тяжело заболела ее единственная заступница, единственный близкий ей человек, смерть стояла у изголовья Сары. Что ждет Лалу впереди? Кто будет заботиться об этих осиротевших детях? Если бы она сама была здорова, она пошла бы на все, не погнушалась бы самой черной работы ради того, чтобы прокормить сирот. Но силы ее тают с каждым днем, жизнь ее висит на волоске, видно близок желанный конец… Однако смерть почему-то медлит…
Несчастная девушка была во власти своих мрачных мыслей, и горячие слезы катились по ее бледному лицу, когда со двора донесся чей-то грубый голос.
Толстый монах в черном клобуке и в черной рясе, проходя мимо, увидел игравших возле кельи детей и яростно набросился на них:
– Убирайтесь отсюда, щенки! Расковыряли всю землю…
Дети не хотели уходить, но монах затопал на них ногами, и они в страхе вбежали в келью. Громкий плач малышей вернул к сознанию лежавшую в забытьи мать. Прижав к себе детей, она стала успокаивать их.
В это время в дверях кельи появился рассвирепевший монах.
– Немедленно убирайтесь отсюда! – заорал он. – Сколько раз я говорил вам – найдите себе другое место и уходите!
К кому он обращался? Больная мать судорожно прижимала детей к груди, словно вновь обрела их. С кем говорил монах? Кто мог ответить ему? Девушка затрепетала от его крика и не могла вымолвить ни слова, а малыши, дрожа от страха, приникли к несчастной матери. Вдруг на брань монаха откликнулся чей-то голос:
– На кого ты мечешь молнии, святой отец?
– А, добро пожаловать, господин доктор, как живешь-можешь, – сразу успокоившись, с улыбкой сказал монах.
– Обо мне не беспокойся, – ответил ему доктор, пронизывая его взглядом. – Что это еще за фокусы? Почему ты не даешь покоя этим женщинам?
– Клянусь тебе, никаких фокусов. Я просил их освободить келью и переселиться в другое место. Есть распоряжение не держать беженцев в монастыре больше двух дней. Каждый день прибывают все новые партии. Не знаем, где их размещать.
– Но куда они уйдут? Разве ты не видишь, в каком они состоянии?
– Я ничего не могу поделать, таков приказ.
Монах этот, ведавший в монастыре приемом богомольцев, был зубоскалом и вралем, над которым каждый мог подшутить. Этим охотно пользовался доктор, который любил подтрунивать над духовными особами.
– Меня не проведешь, святой отец, лучше признавайся, отчего у тебя живот подвело? Хороши глазки у девушки?
– Помилуй, благословенный, что ты говоришь?
– Сечь вас надо, сечь, – сказал доктор, входя в келью.
Приход доктора был большим утешением для несчастных женщин. Он вручил им лекарства и сказал, что распорядился перевести их отсюда. Они поселятся в доме, где у них будет и уход и питание.
– Поскорей бы… – молила больная голосом, полным благодарности.
– Будьте спокойны. Через несколько минут за вами придут, – пообещал доктор и ушел проведать других больных, помещавшихся в монастыре.
– Лала, вот видишь, доченька, – говорила больная, стараясь утешить всхлипывавшую девушку, – бог не забывает нас, горемычных, и в тяжелую минуту послал нам своего ангела-хранителя. Не плачь, доченька: ты увидишь, наступит светлое утро; придет день – и ты снова будешь счастлива…
– Мне остается одно, дорогая Сара, – ответила Лала, горько плача, – мне остается только умереть…
В келью вошли двое мужчин. Это были слуги доктора. Они принесли с собой еду и узел с одеждой для Сары, Лалы и детей.
Сара и Лала до еды не дотронулись, но дети с жадностью набросились на нее. Пока женщины переодевались, слуги вышли во двор. Лала сменила лохмотья на Саре, затем одела ребятишек. Семья преобразилась. Она наконец покинула монастырскую обитель и направилась в жилище, приготовленное для нее доктором.
Глава тридцать восьмая
К вечеру подул «ветерок святого Георгия», и дневной зной уступил место вечерней прохладе. Этот благодатный ветер животворит своим дыханием в летнюю пору не только Вахаршапат, но и всю Араратскую долину. Народное предание приписывает его св. Георгию, оберегающему свой народ от болезней.
Насладившись послеобеденным сном, монахи, покинув душные кельи, прогуливались по аллеям под сводами тенистых деревьев, окружавших пруд Нерсеса. «Святые отцы» чинно гуляли парами или в одиночку, избегая более тесного общения. Подозрительность, разобщенность, недоверие друг к другу были отличительными чертами монастырской братии.
Пруд находился на возвышенности, дно его было выложено камнями. От подножия возвышенности и до храма св. Гаяне тянулось старое кладбище. На нем то и дело копали могилы и хоронили покойников. Лопаты и заступы работали неутомимо.
Священник торопливо бормотал молитвы и, перебегая от одной могилы к другой, совершал погребальные обряды. На кладбище царило глубокое молчание: ни плач родных, ни слезы друзей не сопровождали в загробный мир усопших, словно живые радовались тому, что горемыки избавились от земных мук и наконец найдут успокоение в могиле. Хоронили алашкертских беженцев.
– Мрут как мухи, – заметил один из монахов своему товарищу.
– Я не вижу разницы, – хладнокровно ответил тот, – там бы их вырезали курды и турки, а тут они умирают своей смертью… Но мы уклонились от нашего разговора, – продолжал он, – повторяю тебе, что ему нельзя доверять. Он сблизился с нами, прикидывается нашим другом, делает вид, что сочувствует нам, пускает в ход тысячу разных уловок, – но все это одна фальшь. Он хочет выпытать наши тайны, чтобы потом сообщить их куда следует. Он шпион, настоящий шпион. Поэтому он принят в «верхнем Иерусалиме». Очень возможно, что его надежды оправдаются – он станет епископом и получит богатую епархию.
– Все, что ты сказал, верно, кроме последнего: он не будет ни епископом, ни главой епархии. «Четвертый» очень щедр на обещания, но выполняет их скупо. До поры до времени они будут поощрять этого глупца, потом прищемят ему хвост и отпустят на все четыре стороны, а его должность передадут более подходящему. Посмотри, вот несут хоронить еще двух покойников.
– Ради бога, оставь ты их в покое!.. Эту лису не так-то легко обмануть.
– И самая хитрая лиса попадается в капкан четырьмя лапами…
– Говори потише, пусть пройдут…
По аллее, навстречу им, шли два монаха. Подойдя ближе, они тоже прекратили разговор. Эти двое были членами синода. Когда пары разминулись, разговор продолжался:
– Надо бы назначить торги, сейчас самое подходящее время.
– Почему?
– Потому что господа Н., М. и X., которые арендуют церковные поместья, сейчас уехали по своим делам – один в Александрополь, другой в Игдир, а третий еще куда-то. Надо воспользоваться их отсутствием и назначить торги. Если мы сейчас назначим торги, то аренда наверняка останется за Саталяном, он совершит сделку на свое имя, а мы будем его тайными компаньонами.
– Но, насколько мне известно, у господина Саталяна нет в наличии столько денег, чтобы внести залог.
– Я знаю, но это не помеха: мы снабдим его деньгами, и он внесет залог.
– А у тебя есть деньги?
– У меня есть процентные бумаги.
– Ну, это всё равно. Итак, завтра соберемся и поставим вопрос о торгах. Но я боюсь, что «сверху» нам могут помешать.
– Вряд ли, разве эти «ососы»[53]53
«Ососы» – насмешливая кличка константинопольских армян.
[Закрыть] не так же поступают? Если «дьяволенок» сунет свой нос, я кое-что шепну ему на ухо, и он сразу умолкнет.
Вот какие разговоры вели между собой члены монастырской братии. Поглощенные интригами и тайными спекуляциями, они не интересовались тем, что происходило вокруг них, никто из них не думал о том, что бесприютные и голодные алашкертцы мрут как мухи. Никто не задавал себе вопроса, почему они стали беженцами и что их ждет здесь, на чужбине.
Компания монахов сидела в лесу на красивых персидских коврах и, как всегда по вечерам, занималась чаепитием.
Чуть поодаль от нее юные служки со смехом и шутками готовили чай. На тарелках были разложены белый хлеб, масло, стояли сливки, бутылки с ромом и прочее. Вечерняя прохлада и свежий лесной воздух возбуждали аппетит у святых отцов; они пили, ели и развлекались, не думая о том, что в этом же лесу валялись на сырой земле сотни голодных беженцев.
– Какой ароматный ром, откуда вы получили его, святой отец? – спросил один из монахов, с наслаждением потягивая чай, смешанный с ромом.
– Откуда получил? – повторил тот, – Разве ты не знаешь, что моя келья такая богомольная, что сама притягивает жертву?[54]54
Существует предание о заброшенных церквах и часовнях, что в дни престольных праздников звери сами приходят туда, а пастухи ловят их и приносят в жертву. (Прим. автора.)
[Закрыть]
– Понятно… Хорошо обладать такой притягательной силой!
Солнце уже зашло, в лесу стало темнеть, хотя золотистый отблеск заката еще горел на небе. «Ветерок святого Георгия» совсем ослаб, и листья на деревьях таинственно и слабо шелестели. Лесную тишину нарушали лишь тяжкие вздохи беженцев. Надвигалась ночь, а ночь всегда пробуждает горькие воспоминания.
Голодный и голый алашкертец, распростертый на земле под открытым небом, словно только что очнулся и особенно остро ощутил весь ужас своего положения. Он думал о том, что имел некогда имущество, а теперь вынужден был жить милостыней; он думал о том, что имел кров, а теперь стал бездомным скитальцем; он вспоминал о своих детях, которых лишился. Куда они пропали, кто их увел, что с ними стало – этого он не знал. В тот страшный час, когда мать забывала о детях, брат о сестре, муж о жене, когда, гонимые вихрем ужаса, люди спасались от турецких сабель, все исчезло в хаосе, кануло в бездну… Потеряв все самое дорогое, все, чем они доселе жили, каждый носил в душе неизлечимую рану.
Вот почему в эту ночь Вахаршапат оглашали вопли и стоны беженцев… Их угнетало одно безысходное горе, и не было им утешения.
В это время, внимательно вглядываясь в лица беженцев, по лесу шел какой-то человек; порой он подходил к ним и вступал в беседу. Грустное и озабоченное выражение его мужественного лица и уверенный вид невольно обращали на себя внимание. Он вышел из лесу, миновал монастырь св. Гаяне и остановился около кладбища. Там все еще продолжалась работа…
До него донеслись звуки песни:
Соловушка-щеголь сапожки надел
И песню о розе любимой запел…
«Чтоб вы сгинули», – подумал незнакомец и продолжал свой путь.
Звуки песни доносились из глубины леса, где монахи, возбужденные ромом, предавались ночным утехам.
Незнакомец подошел к пруду. По его берегу прогуливалось несколько иноков, похожих на черные привидения. Тут же одиноко сидел какой-то монах. Обветренное суровое лицо и истрепанная одежда говорили о том, что этот монах прошел через все невзгоды скитальческой жизни. Никто из изнеженных, опрятно одетых монахов не приближался к нему, словно его поношенная одежда вызывала у них брезгливое чувство, хотя под этой простой пастушеской одеждой билось честное и благородное сердце.
Заметив в вечернем сумраке у пруда одинокую фигуру монаха, незнакомец подошел к нему.
– Преосвященный, это вы?
– Вардан!.. – воскликнул монах и обнял его.
Это был настоятель монастыря св. Иоанна и одновременно глава алашкертской епархии, который прибыл сюда, на русские земли, вместе с беженцами, чтобы не покидать свою паству.
Архимандрит и Вардан уселись на каменную скамью. – Когда ты приехал? – спросил архимандрит.
– Только сейчас, – ответил Вардан и огляделся: не подслушивает ли их кто-нибудь.
– Никого еще не видел?
– Нет, здесь такое столпотворение, что трудно кого-нибудь найти! Я очень хочу повидать Мелик-Мансура, мне сказали, что он здесь.
– Я видел его два дня назад, – сказал монах, – он собирался в Ереван: хотел повидаться там с какими-то господами, которые намерены составить комитет вспомоществования беженцам.
– В Тифлисе уже создан такой комитет.
– В Ереване, видимо, будет один из его отделов.
– Ну, а как тут обстоят дела?
– Очень плохо, – грустно ответил монах. – Околачиваюсь тут уже целую неделю. В Казарапате мне отвели угол, но на меня не обращают внимания, никто не пожелал узнать, какие обстоятельства привели нас сюда. Мне было обещано, что католикос меня примет и выслушает, но проходят дни, и никто меня не вызывает. Я написал письмо, обрисовал историю бегства алашкертцев и надеялся, что уж после этого меня непременно вызовут и выслушают. Но и это ни к чему не привело. Я встретил полное равнодушие и безразличие! Я подсчитал, что из трех тысяч семей беженцев за это время половина умерла от болезней и от голода. Оставшихся ждет та же участь, если их положение не изменится.
Как ни печальны были факты, но они не удивили Вардана. Он предвидел эти роковые последствия.
– Все беженцы обосновались в Вахаршапате? – спросил он.
– Нет, они попадают сюда из Игдира, потом идут дальше. Теперь их встретишь везде, от Сурмалинской провинции до Ново-Баязета и Старой Нахичевани, в любой деревне есть беженцы.
– А как к ним относится население?
– С большим сочувствием: дают кров, кормят их, одевают, делятся последним. Нужно сказать, что здешний народ сам терпит большую нужду. Из-за войны все вздорожало. Но беженцам сейчас в первую очередь нужна врачебная помощь, их косят болезни.
Ночная мгла окутала Вахаршапат. Монахи разбрелись по своим кельям, но из глубины леса все еще доносились звуки песни:
Соловушка-щеголь сапожки надел
И песню о розе любимой запел…
– Куда же ты намерен сейчас идти? – спросил, поднимаясь с места, архимандрит.
– Я и сам не знаю.
– Пойдем ко мне.
– Я бы не хотел, чтоб меня видели в монастыре.
– Уже поздно, нас никто не увидит.
