Текст книги "Концерт для Крысолова (СИ)"
Автор книги: Мелф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)
Если бы Хелен была дома, светилось бы окно гостиной. Она никогда не может заснуть, если не легла когда положено – будет сидеть и читать до утра, или смотреть фотографии, или рисовать штрихами танцующие ломаные силуэты в старом детском альбоме. Летящий подол платья, надежный изгиб пиджачного рукава… Взметнувшиеся волосы, прыгнувшая челка… У всех ее танцоров мужского пола, высоких и тонких, словно одетые фигуры Босха, обязательно были челки.
Снег снова падал, снег танцевал.
Эрнст был шагах в двадцати от подъезда, когда из-за поворота неловко вывернул тускло блестящий джип…
Высокий мужчина в светлом пальто выбрался из него, открыл дверцу, помог выйти даме. Дама – которую Эрнст узнал бы и в полной тьме – сделала ломкий шажок и оперлась на руку мужчины.
Эрнст еще не слышал ее, но и без того наизусть знал, что она говорит.
– Покурим?.. Хороший вечер – если б только нас тут не было…
Мужское «покурим» и эта вечная ирония…
Хелен – Эрнст видел это, за годы брака он научился определять ее состояние по любой малости – была пьяна, как штурмовик. Только в таком состоянии она могла позволить себе так цепляться рукой за любую подходящую опору – сейчас то был мужчина в светлом пальто. И, кроме этой судорожно сжатой на его предплечье руки в черной перчатке, ничто не говорило о том, как она пьяна. Нельзя было даже сказать, что она схватилась за него, ибо напряжена была не вся рука, а только вцепившаяся кисть. Уж она-то была сейчас тверже железа… А Хелен стояла, как обычно, прямо и непринужденно, и другая ее рука подносила сигарету в мундштуке ко рту обычным порхающим движеньем…
Мужчина в светлом пальто. Теперь Эрнст, замедливший шаги, с недоумением приглядывался… да нет, какое, не может быть… С чего бы…
Он не успел еще даже шагнуть в круг фонарного света, как мужчина обернулся, и Эрнст увидел то, во что не хотел верить – а именно, пьяную, красивую и доброжелательно улыбающуюся физиономию молодого Шираха.
– Те же. И муж, – сказал Ширах. Улыбаясь.
Нет, подумал Эрнст с болью, не шути так. Будто не видно, что у Хелен вместо косметики – недорисованный клоунский рот и черные, как у старой ведьмы, круги под глазами. Тушь потекла, а помаду кто-то смазал грубым поцелуем… и это был не ты, Бальдур фон Ширах, точно не ты. Уж я-то знаю.
Хелен засмеялась – неуместно и не по-своему, как часто смеются пьяные и виноватые женщины.
С ней все было ясно – не стоит принимать во внимание. Что бы ни делала. Домой и спать.
Эрнст сунул руку в карман и обнаружил – вот уж одно к одному – что опять оставил где-то портсигар. Может, там, в еврейском кабачке… черт.
– Бальдур, сигареты не найдется?
– Папиросы.
– Давайте… Благодарю.
Глазами он сказал – и за это тоже. За эту… мою жену.
Ширах так же, взглядом, ласковым пьяным взглядом ответил – не за что.
– Эрни, – сказала Хелен, – Эррни. Ты представляешь, как было…
Она прокатила это «р» на языке, словно засахаренный орех, огромный, сладкий. Эрни. Она все реже звала его так. Только спьяну, если уж честно. Пуци и Пуци… Да только сейчас-то какая разница.
– Как ваша голова? – спросил Эрнст у Шираха.
– Прошла… Что совершенно естественно… коньяк – это дело, я вам скажу…
– Как насчет продолжить?..
Ханфштенгль не хотел до утра сидеть, куря сигарету за сигаретой. И не хотел лежать рядом со спящей пьяным сном женой, постанывающей и ухмыляющейся вялыми губами. Ее тонкое тело, когда она спала вот так, напоминало о сломанной кукле. Она стонала и улыбалась, но не двигалась. Даже запястье не дрогнет. И это иногда будило в нем такие желания, о которых он потом не хотел и вспоминать.
– Вы приглашаете?.. – поднял брови Ширах.
– Да. Конечно. Ну куда вы поедете… в таком виде.
– Иногда я заезжал в никуда, – мечтательно откликнулся Ширах.
– И как там?..
– Тоже снег, знаете ли.
Хелен, вися на руках ворчащей Марии, благополучно отбыла в спальню.
Эрнст зажег в гостиной маленькие бра. Ширах словно только того и ждал – он присел на диван, вытянув длинные ноги, и прикрыл глаза.
– Как у вас хорошо, – сказал он, – когда не шумно.
Эрнст был совершенно согласен с ним. Он начал уставать от толпы, вечно снующей здесь, глупо болтающей об искусстве, пьющей и после этого еще более глупо болтающей о том же.
Эрнст поднял рюмку, и она словно подмигнула ему янтарным глазом.
– Бальдур, давайте выпьем.
– За что?
– За то, чтоб… никогда и ни в чем не знать разочарования.
– Ах, какой тост. Да.
– Разочарование – одна из самых ужасных вещей на свете.
– Согласен…
Ширах был все таким же непривычно тихим, хотя у него уже не болела голова.
– Почему вы решили ее проводить? – вдруг спросил Эрнст и смолк, смутившись. Коньяк шибанул в голову, что ли. Какого черта задавать глупые вопросы. Кто ж не проводит даму… но я-то имел в виду…
– Как так получилось, что вы ее проводили? Мне казалось, ей хотелось остаться.
Ширах склонил голову.
– Она плакала.
– Что?..
– Ничего. Плакала в прихожей, хотела уйти. Но не могла найти шубку. Прислуга уже спала… Я предложил отвезти ее домой.
Плакала. Как подло – и как приятно – думать о том, что у нее с ним не всё хорошо… Впрочем, не она – вино плачет. А я-то, я-то хорош. Вот уж действительно, не муж, а недоразуменье.
– А ваш шофер где же?.. – спросил Пуци, чувствуя себя неловко.
– Он уехал на свадьбу к брату. В Мюнхен. Уж с машиной я и сам справлюсь…
– Да, да.
Пустые разговоры. Ох, пустые… а о чем говорить. О моей Хелен, которая уже не моя?
– Вам очень плохо, – сказал Ширах, – выпейте еще. Я вижу, вам очень плохо.
– Вы правы, Бальдур, мне очень плохо.
– Давайте выпьем…
… – Ну а вы, вы-то зачем тратите свое время на… Пуци, которому… изменяет жена? Вы же так молоды. Вам… только и развлекаться. Веселиться. Может, вам весело просто смотреть на меня? Интересно?..
– Пуци не тот шут, над которым смеются, – ответил Ширах, – над вами плакать впору. Шут из «Короля Лира».
– Вот уж спасибо. Злой у вас язык…
– Не злей, чем у вас, когда вы того хотите… Отвечая на ваш вопрос – что я тут с вами делаю – то есть, какова была настоящая причина того, что я принял ваше приглашение – скажу вам, что причина у меня та же, что и у вас. Сегодня я чувствую себя жутко одиноким. И у меня нет женщины, которая хотя бы стала меня развлекать таким образом, как ваша супруга вас…
Тон Шираха задел Ханфштенгля: он не привык, чтоб о Хелен, какая б она там ни была, говорили в таком тоне.
– Так заведите себе подружку, жену, в конце концов, – буркнул Пуци, – Вы молоды, хороши собой, из хорошей семьи, любая юная национал-социалистка с радостью разделит с вами партийные заботы и супружеское ложе…
– Чтоб потом влюбиться в доктора Геббельса или в фюрера и заставить меня почувствовать себя ничтожеством? Спасибо, такое национал-социалистическое семейное счастье мне не нужно.
– Бальдур, не передергивайте уж так сильно. Думаю, вы, если подумаете, назовете множество пар, у которых все хорошо. Гессы те же.
– О да-да-да. То-то Руди проводит с фюрером больше времени, чем с женой, и своих дивных глаз с него не сводит!
– Бальдур, – усмехнулся Пуци, – не знал за вами чисто женской способности вот так перемывать людям кости.
– Это не единственная моя чисто женская способность. Притом что у меня и потребности, – Ширах неопределенно и нежно улыбнулся кому-то невидимому, не Пуци, – тоже чисто женские.
«Значит, я все же был прав, – подумал Пуци, – и зря жалел его. Его это нисколько не мучает. Какой мужчина столь легко признается в гомосексуальности?»
– А зачем вы мне это рассказываете, Бальдур?
– А вы как думаете, Эрнст? Заигрываю…
– Бальдур, ей-Богу, вы пьяны.
– Пьян, конечно. И чувствую себя не лучше вас, я уже говорил. У вас-то хоть завтра возможна иллюзия семейного счастья…
– Иллюзия? Стало быть, она с ним все же…
– Да, да. Только больше не говорите, что я сплетничаю. Вы сами хотели знать. Свечку я не держал, но в том и нужды не было, скажу я вам…
– Понятно, – Пуци отвернулся, налил себе, залпом выпил. Ему было очень больно и ощущал он себя отвратительно. Теперь, когда его подозрения подтвердились – и подтвердились таким поганым образом… Если то, что произошло, заметил Ширах, который полвечера провел в одиночестве – значит, заметили все. Дикая злоба на Хелен несколько минут мешала ему продышаться. Сука, дуреха, чокнутая проблядушка! Сдержаться не могла, чтоб чуть не в чужой гостиной не вскочить верхом на эту ушастую обезьяну, которая на мужика-то похожа только на двух, трех от силы фотографиях Гофмана! Ладно б хоть был какой арийский кобелина двухметрового роста с соломенными кудрями, а то… Йосечка, мать его!
– Эх, – сказал он, – пожалуй, набью я завтра кому-то морду.
– Геббельсу нельзя бить морду, – наставительно произнес Ширах, – он же рассыплется. А вы будете иметь большие неприятности с фюрером.
– Знаете, Бальдур, – сказал Пуци, – Может, вы и правы в том, что не хотите связываться с бабами.
– Угу.
– Прозит, геноссе!
Коньяк почему-то так обжег горло, что у Пуци слезы выступили на глазах. И он с минуту просидел, прикрыв глаза ладонью. Ширах, деликатно отвернувшись, помалкивал. А потом, когда Пуци махнул рукою, вздохнул по-лошадиному и сделал вид, что сплевывает на ковер, произнес:
– Вы мне сейчас так нравитесь, Эрнст.
– Что, Бальдур?.. Почему?.. Чистый Отелло?
– Вроде. Хотел бы я, чтоб кто-то испытывал столь же сильные чувства ко мне.
– У вас еще все впереди.
– Кто знает. У всех самых лучших мужиков уже есть жены или любовницы… – комически-скорбно выдохнул Ширах, и Пуци невольно улыбнулся:
– Смешной вы сегодня.
– Наверное. Я рад, что смог вас немножко отвлечь. Тем более, что иным образом вы бы мне вас утешить не позволили…
– А вы бы что, были согласны на это? – с пьяным добродушием спросил Пуци.
– А то.
– Но зачем же?
– Затем, что вы, как я совершенно уверен, очень нежны в постели. Такие огромные медведи, как вы, обычно очень нежны, словно раздавить боятся, – ласково сказал Ширах, – А я очень люблю, когда со мной нежны. Просто умею это ценить, чтоб вы знали.
«В отличие от НЕЕ. Йосечка небось набросился на нее, как кобель… вот уж чего никогда я не умел – так это вот так бросаться…»
Ширах прикурил, поудобнее устроился на диване, придвинувшись к Пуци и положив голову ему на плечо. Пуци нисколько не возражал против этого, даже внутри ничего не запротестовало. Желание куда-то деть свою боль и подарить кому-то то, от чего эта манда влегкую отказалась, пересиливало комплексы. А почему бы и нет, черт возьми? Прямо на этом диване, прямо здесь. Будет что вспомнить об этом вечере, кроме боли и пьянки… И риска нет – Мария не встанет ни за что, спит она, как сурок. Хелен пьяна, тоже пушкой не разбудишь. Эгон никогда не просыпается после полуночи, если никто не трезвонит в дверь.
Пуци повернул к Шираху голову, тот привстал, позволяя себя обнять, и сразу же угостил его таким поцелуем, что Пуци моментально поплыл и размяк. Впрочем, не до такой степени, чтоб не обратить внимание на включенный свет.
– Выключить? Бальдур?
– Зачем? Он мягкий, глаза не режет.
– Но…
– Стесняетесь, Эрнст? А чего?.. В лицо вы мне, скорей всего, смотреть не будете… – мягко посмеивался Ширах, – зато увидите всё, что нужно.
– Вы… определенно не хотите, чтоб я забыл этот вечер!
– Конечно, не хочу. Замолчите наконец. Или… давайте сменим тему разговора.
Тема разговора сменилась самопроизвольно.
– Эрнст, все же, на всякий случай, давайте не будем раздеваться совсем… мало ли что…
– Да, да…
Ну и какая разница, обалдело думал Пуци через несколько минут, все равно кто угодно, если нас увидит, все поймет… Расстегнутые рубашки и брюки, алые следы поцелуев у меня на шее и груди, член, который порвал бы штаны, если б Ширах не склонился к нему и не начал его лизать…
– Ты с мужиком первый раз? – спросил вдруг Бальдур.
– Да.
– У тебя есть способности… Теперь сползай на пол и сам думай, что делать. Только полегче, не забывай. Здоров уж он у тебя очень.
Ширах давно уже стоял на коленях возле дрожащего на диване Пуци. Теперь он окончательно спустил брюки и трусы, оперся локтями на диван, удобно пристроил голову.
– Эрнст!..
– Ага. Сейчас.
У Пуци не было проблем – Ширах помогал ему, как только можно. Он отзывался на каждое прикосновение, на каждое содрогание члена меж его ягодицами, он вел себя так, чтоб Пуци было с ним легко, удобно…
И Пуци был поражен. Он не мог припомнить, чтоб в последнее время получал от жены удовольствие, сопоставимое с этим беззаконным чудом в виде упругой узкой мужской задницы, так доверчиво ему подставленной и так охотно сжимающей нежными тисками его член. Все было медленно – с непривычки Пуци слишком опасался сделать больно. Но Шираху не было с ним больно, явно, ему было так хорошо, судя по тому, как он судорожно прогибал поясницу и бормотал что-то невнятное, ткнувшись носом в сложенные руки… Пуци невольно убыстрил темп, слишком уж это было мучительно – так долго шевелиться еле-еле. Теперь он то и дело тесно прижимался к спине Шираха, даже подсунул ладонь ему под грудь, и двигался быстрыми короткими толчками. Ширах охнул, потом тихонечко застонал, отвечал на каждое движение Пуци стоном, а поскольку Пуци двигался быстро, стоны эти сливались в еле слышное пронзительное поскуливание. Эти тихие, но совершенно непристойные звуки окончательно свели Пуци с ума, и он дернул к финалу такими яростными рывками, что Ширах задохнулся, вцепился в обивку дивана не только руками, но и, возможно, зубами… а потом просто окончательно сполз на пол.
Пуци тупо смотрел на него. Ширах лежал рядом, пытаясь отдышаться, глаза у него были закрыты, нежные порозовевшие щеки блестели от слез, а шея над воротом сорочки – от пота.
– Пуци, – сыто произнес он, – Пуци.
Голос так контрастировал с мокрыми щеками, что Пуци передернуло.
– Почему глаза на мокром месте? – тихо спросил он, – Больно было все-таки, дурачок?
– Нееет… Просто нельзя было кричать. Правда же? А когда нельзя орать, я всегда почему-то весь в слезах… особенность, что ли, такая…
– Нет, правда, совсем не больно?
– Глупый ты, Пуци.
Парень приподнялся с трудом, принялся натягивать трусы и брюки, заправлять рубашку. Пуци совершенно машинально тоже привел в порядок свою одежду. С пола они так и не встали – так почему-то теперь было лучше. Словно снова сесть на диван – означало убить возникшую близость.
– Вообще-то, мог бы и сказать мне что-нибудь, – тихо сказал Бальдур, – просто так что-нибудь. Я знаю, слова ничего не значат, но все равно. Не забывай, женщинам нужно, чтоб им что-то говорили…
– Бальдур… – Пуци провел кончиками пальцев по его щеке, – С тобой… очень хорошо.
Пуци мог сказать что-то и кроме этого – но не теперь. Слишком все было ново для него. Не скажешь же, глядя в эти синие сонные глаза с насмешливым искрящимся донышком, что тебе было так сладко с ним, как никогда в жизни. И что хочется сделать это еще раз – но чтоб обошлось без его слез. Да, чтоб орал, если хочется. И чтоб был без сбившейся намокшей сорочки и брюк, сковывающих движения бедер.
– Я старался.
– Дурачок маленький.
– Я не маленький. Я вполне взрослый идиот.
– Почему идиот? Все-таки жалеешь?
– Нет. А ты?
– Нет.
– Пуци, – Бальдур серьезно посмотрел на него, – А еще разок – потом – захочешь?..
– Тебе это нужно?
– А тебе?.. Вот так, будешь знать, как задавать тупые вопросы… Налей мне выпить.
– Держи. И впрямь, надо бы выпить… Ты совсем меня с ума свел, – в голосе Пуци все еще дрожали смущенные нотки.
После того, как выпили, Бальдур сел, опустив голову… и через некоторое время пробормотал:
– Ну почему всегда нельзя так?.. А?..Почему обычно всё так плохо?..
– Что плохо? – спросил Пуци.
– Обычно, Пуци, со мной это делают случайные мужики. И видел бы ты их высокомерные рожи – мол, извини, сегодня мне захотелось остренького… И они такие грубые. Знаешь, как больно?.. У тебя вот член здоровенный, а больно было чуть-чуть, под конец, когда уж это было все равно. Ладно, молчу, не буду тебя смущать такими подробностями.
– Можешь продолжать, – сказал Пуци и немного тише добавил:
– Мне кажется, теперь я должен побольше узнать о тебе…
– Ты так считаешь? По-моему, вовсе необязательно.
Им нечасто перепадала возможность переспать – оба были слишком заняты. Пуци опасался, что Ширах, с его склонностью к эпатажу, как-нибудь, да продемонстрирует окружающим, что они не друзья, а хуже. Потом Пуци понял, что опасаться такого – несусветная глупость. Ширах, хоть и бывал дурашлив с виду, оказался мальчишкой скрытным и гордым. Он даже слегка ухаживал за дамами – то за одной, то за другой. Он был молод, хорош, он нравился, но… легко менял объект ухаживания на другой. Нечистой репутации гомосексуалиста он предпочел сомнительную славу ветреного малого.
Пуци глухо и глубоко тосковал по Шираху, когда был не с ним – треклятый паренек с первой ночи влез к нему в душу и свернулся там теплым калачиком, вроде пушистого щенка или, скорее, добродушного чертенка. Улыбка чертенка согревала выстуженный дом.
На работе Ширах был деловым и жестким, после работы, в обществе – болтливым и остроумным до язвительности, с ним было трудненько управиться и Пуци, который этого уже не хотел, и даже Геббельсу, который желал этого страстно – чертов мальчишка подрывал его авторитет самого блестящего собеседника, тем более что не уступал ему ни в ясности мысли, ни в образованности.
– Смотри, – предупреждал Пуци, – поосторожнее.
– А что?
– Нельзя дразнить животных, Бальдур, – зло пошутил Пуци и вздохнул:
– Ничего ты не боишься, дурная твоя голова.
– Кого я должен бояться? Нашего красавчика Гебби?.. Иди ты, Пуци, я даже в детстве не боялся юродивых…
– Что Гебби, черт бы с ним. Просто когда твои шутки не доходят до фюрера, всем становится несколько неловко.
– Не вижу своей вины в том, что у фюрера другое чувство юмора…
– У него его вообще нет, Бальдур.
– Не скажи. Убогое, но есть. Он так весело ржал – потом – когда ты позвонил ему из Берлина в Мюнхен и сообщил, что штурмовики подожгли рейхстаг…
– Они могут…
– Потому и шутка получилась.
… Пока что казалось, что беспокойство Пуци за Шираха не имеет под собою никаких оснований. Противники нацистов (коих становилось все меньше, что, разумеется, объяснялось исторически) уже поговаривали о том, что у холостого фюрера таки появился фюреренок. А фюрер глядел на Шираха с плохо скрываемой нежностью и гордостью. Чего нельзя было сказать о докторе Геббельсе.
… Геббельс подготовил очередную речь. Фюрер прочитал два первых абзаца, пожал плечами и передал ее Гессу. Гесс пролистал, фыркнул, отдал Пуци. Ширах сунул любопытный нос через плечо Пуци – и раньше, чем кто-либо из старших успел раскрыть рот, брякнул:
– Ну и словеса, мама дорогая!.. Вы хотите сказать, что простые рабочие вас поймут?
Геббельс терпел Шираха уже слишком долго. И теперь по-тихому взорвался и прошипел:
– Кажется, мнения малолетнего дофина я не спрашивал!
– Если я дофин, то вы, Йозеф, – Мария Антуанетта, – звонко отпарировал Ширах.
– Чтооо?
– Когда ей сказали, что у народа нет хлеба, она отвечала – «Пусть ест пирожные». Вот ваша речь и есть такое пирожное. Но если учесть исторический опыт…
Геббельс побледнел дозелена, поняв, что Ширах имеет в виду – а именно, бесславный конец высокомерной французской суки.
– Думаю, в нашем случае не стоит учитывать столь негативный исторический опыт, – Пуци попытался сгладить неловкость, но не вышло. С Геббельсом произошел один из его нечастых припадков агрессивности.
– Вы на что это мне намекаете, Ширах? – грубо поинтересовался он. Грубости у Геббельса не получались, получалось что-то вроде безобразной, придушенной истерики.
– Пауль, – почти шепотом обронил фюрер – только он да жена звали его так – и Геббельс, нахохлившись, скомкал листки, сунул их в карман и оскорбленно молчал до вечера…
А что он там высказывал фюреру и Гессу вечером, ни Пуци, ни Ширах не узнали, потому что, измученные своей недоступной близостью, уехали под разными предлогами, чтоб встретиться на этот раз в безалаберной, всегда полной каких-то мальчишек квартире Шираха, где сегодня, по счастью, никого не было.
– Послушай. Пожалуйста, больше так не делай. Не надо почем зря наживать себе такого врага, как Геббельс… – Пуци еще долго вещал о том, что за свинья геноссе Пауль Йозеф и на что способен в порядке мести, но в конце концов смолк, удивленный молчанием Шираха.
Тот сидел, опустив глаза, и чему-то слегка улыбался.
– В чем дело?
– Мне нравится слушать, как ты читаешь мне мораль.
– Неужели?
– Да.
– Ты становишься на удивление белым и пушистым, когда остаешься со мной наедине, – усмехнулся Пуци, – не разъяснишь ли, с чем это может быть связано?..
Действительно. Он просто не узнавал Шираха-нахала, Шираха-язву, Шираха-недотрогу, когда они оставались вдвоем. Бальдур чуть не мурлыкал, когда широкие ладони Пуци ласково разминали ему плечи, согревая кожу под тонкой рубашкой. Потом рубашка осторожно стягивалась с него – причем вид у Пуци был такой, словно он с какою-то целью осторожно отдирает лепесток от розы и сам смущен этим издевательством над красивым цветком. Ширах тихо смеялся – удержаться было невозможно – над странно-смягчившимся выражением лица Пуци, когда тот смотрел на него.
– Я вызываю в тебе сентиментальность, – сказал Бальдур однажды, – Это плохо, Пуци.
– Становлюсь похож на тетушку-домохозяйку, которая промокает глаза платком, когда смотрит очередную метро-голдвин-майеровскую трагедию?..
– Да нет. Просто все время боюсь, что твои сопли скажутся на трахе.
– А в первый раз говорил мне, что тебе нравится, когда трахают нежно.
– Нежность – это не сентиментальность. Сентиментальность – это самый верхний и изрядно подкисший слой нежности. Гадость, которая постоянно сочится наружу, в то время как нежность остается внутри. Вот Рильке был очень нежным, по-настоящему. Помнишь, к нему является умершая женщина, которую он любил. Если б он был сентиментальный мудак, как большинство поэтов, он завопил бы: «О, любовь моя, ты вернулась, как я рад, как я счастлив видеть тебя!» А он говорит – «слушай, иди отсюда пожалуйста»…
Рильке, да, Рильке. И Хиндемит. И сколько упоительных вечеров мы могли бы провести в их компании – куда более подходящей для нас, чем сборище огненноглазых, бешеных, дьявольски высокомерных ничтожеств в коричневых рубашках. Почему бы мне не издавать те книги, которые хочется, почему бы мне не любоваться отличными репродукциями, гордясь качеством печати – ах, какой бы альбом, скажем, Эрнста я мог бы сотворить! А Бальдур написал бы мне статьи для него, они были б смешные, полные искреннего детского восхищенья, и это очень пошло бы к картинам Эрнста.
Вечерами Бальдур писал бы свои плохие стихи, а я бы объяснял ему, почему они плохие. Здесь, сейчас нам толком и поговорить ни о чем некогда – успеть бы впихнуть немного любви в те несколько всегда торопливых, всегда случайных, всегда по-дурацки тайных часов, которые нам иногда достаются.
– По-моему, не слишком удачная идея пересказывать поэзию Рильке своими словами, – заметил Пуци, думая о том, что сказал Бальдур, – Стыдно не помнить Рильке наизусть.
Бальдур тут же отозвался строфою из «Реквиема», но не той, которую ожидал услышать Пуци:
– «Ведь вот он, грех, коль есть какой на свете:
не умножать чужой свободы всей
своей свободой. Вся любви премудрость —
давать друг другу волю. А держать
не трудно, и дается без ученья…»
Бальдур низко опустил голову, и Пуци, прекрасно помнящий «Реквием», поймал его лукавый, искоса, из-под челки, какой-то лунный, из какого-то «нигде» взгляд – и невольно вздрогнул, когда мальчишка закончил чтение:
– «Ты тут еще?…»
А тут ли я еще?..
Может, и впрямь – не он смотрит на меня из «нигде», а я на него?
Что ж, если это так – я должен дать ему уже сейчас последний свой совет. Самый важный.
– Бальдур. Что ты будешь делать, если меня не будет с тобой?
Взгляд в ответ – усталый и укоризненный. «Снова сопли, да? Что за вопрос – что буду делать? – да то же, что и всегда…»
Они часто объяснялись так – не нужно было произносить, один считывал с глаз другого.
– Нет, – сказал Пуци, – не стоит. Впрочем, может и стоит, но… Бальдур, тебе нужна женщина.
– Что?.. – Бальдур подумал, что ослышался: не ожидал такого от Пуци в свой адрес, да и кто б говорил – человек, натерпевшийся от бабы аж до ебли с парнями…
– Послушай меня, – когда голос Пуци звучал так – низко и устало, Бальдур всегда считал за лучшее действительно прислушаться, – Постарайся кое-о-чем позабыть и посмотри на них.
– На баб?
– На женщин, Ширах, на женщин… Увидишь много такого, на что не обращал вниманья никогда… И не думаю, что не найдется среди них такой, за которой ты пошел бы на край света. А потом у тебя будут дети – вот тогда ты меня поймешь…
– А если не найдется? Не будет? Не пойму?..
– Значит, и мужчиной никогда не станешь. И пожалуйста, при мне не употребляй слово «бабы». Я этого не люблю. Не уподобляйся Адольфу и не подражай самому плохому, что в нем только есть.
– Какого черта ты меня воспитываешь?
– Такого, что ты удивительно плохо воспитан, Бальдур. Да, кстати о подражании: у тебя появилась та же самая отвратительная привычка, которая, между прочим, делает тебя смешным.
– Какая?..
– Бальдур, когда ты стоишь на трибуне, вовсе незачем складывать руки на хую. Вы все так делаете. Не смешно ли это?.. Футбольная команда. «Стенка». Бери пример с Гесса.
– А Гесс не там держит руки?
– Вовсе нет, он засовывает ладонь за ремень… почему ты такой ненаблюдательный?
Бальдур решил исправить это упущение и теперь тщательно следил за тем, где и как каждый из партайгеноссен держит руки. И убедился в том, что Пуци прав и это действительно очень смешно – пять, а то и десять человек в одинаковых позах… Отследил Бальдур и его самого – и выяснил, что если Пуци не держит руки в карманах, то складывает их на груди, и рожа у него в такие моменты становится очень презрительной.
– Но тебе это чертовски идет, если хочешь знать…
– А я действительно складываю руки на груди?
– Да.
– Бальдур. Это… неосознанный жест защиты. Надо последить за собой…
– А меня учили, что и в карманах руки держать неприлично…
– А я себе могу позволить плевать на некоторые приличия. Зато я, черт возьми, не хожу в театр в галифе.
А разговор о женщинах вскоре напомнил о себе самым неожиданным образом.
Ширахом заинтересовалась весьма юная, но и весьма деловая и решительная девица – а именно, дочь фотографа Гофмана Генриетта, которая вроде бы ни с того ни с сего начала собирать о нем информацию – тщательно, словно Борман. Видимо, опрос других дам ничего ей не дал – никто из них почти ничего не мог сказать о Ширахе, кроме общих слов, и Генриетта перешла на его друзей, первым из которых, естественно, оказался Пуци.
Впрочем, его она спросила бы так и так – все знали, у кого можно получить наиболее компетентное мнение о другом человеке.
Пуци знал Гофмана очень давно, Генриетту помнил еще девочкой. Сейчас это была шестнадцатилетняя особа с некоей врожденной ясностью представлений и незаурядной способностью слегка, но обаятельно хамить – и нахальство это ей шло.
Разговор у них произошел в кафе. Генриетта держалась с видом совершенно взрослым и независимым.
– А что тебе, – лениво поинтересовался Пуци, – до этого Шираха, Хенни, детка?
– Не зови меня деткой, Ханфи.
– Вот уж извини. Я тебе сопли вытирал, как ты помнишь.
– Хватит об этом, – рыкнула Хенни, слегка покраснев, – Ты мне скажешь что-нибудь или нет?
– Ты не так начала разговор. Во-первых, забыла волшебное слово, а во-вторых, не нужно звать меня «Ханфи». На это имеют право исключительно мои однокурсники.
– Ну, если тебе больше нравится твоя кошачья кличка, то…
А их неплохо было б свести с Ширахом, подумал Пуци, такая же язва. Вот веселая у них получилась бы семейная жизнь.
– Эрнст, – Хенни вовремя сменила тон, – ну пожалуйста, скажи, что ты о нем думаешь.
– Это серьезно, детка?
– Мне кажется, да.
– Ширах, – сказал Пуци, – это золотое сердце, полное отсутствие мозгов и блядская натура. Ты уверена, что тебе это подходит?..
– Насчет мозгов – действительно, полное отсутствие?..
– Я думал, ты спросишь про натуру. Но ты меня не разочаровала, – ухмыльнулся он, – Полное, Хенни.
– Почему меня это не смущает?..
– А на что тебе его мозги – своих нет?.. Тем более, что тебе противопоказано любить умного мужчину. Ты его с ума сведешь.
– Спасибо, Эрнст.
– А не за что. Удачи. Кстати, могу сказать, в каком кафе обычно просиживает портки твой Ширах…
– Ну, еще не мой.
Будет твоим, вдруг понял Пуци. Будет. Куда денется.
Что-то не то во внешности, не то в манерах, не то во всей решительной повадке Хенни подсказывало ему, что именно ей, вполне возможно, удастся обратить на себя внимание мальчишки, с пренебреженьем смотрящего на плотнотелых мещановатых немецких девиц. Не в пример им, Хенни была хрупкой и изящной, одевалась с хорошим вкусом – и с ней не было скучно…
– Пуци, ты пророк?
– Нет. Обычный ясновидец средних способностей…
– Представляешь, я встретил самую красивую девчонку в Мюнхене! – тараторил Ширах, – Я так и сел, когда ее увидел. Если б я и хотел быть с девушкой – то, пожалуй, только с такой…Не знаю, кто она и откуда, но факт, что не немецкая корова. Я бы сказал, француженка… Парижанка.
– О, – сказал Пуци, пряча усмешку, – как интересно. Красивая?
– Очень, – мечтательно сказал Ширах, – знаешь, такая изящная… с короткой стрижкой. Каштановая… И, знаешь ли, вид у нее этакий… нахальный и веселый… Интересная штучка. Вот черт, я плохо говорю по-французски.
А неплохо было бы разыграть представление, подумал Пуци, Хенни влегкую бы согласилась побыть француженкой из одного удовольствия посмеяться над этим вахлаком.
– А по-немецки ты не пробовал с ней поговорить?
– Но…
Ширах мотнул головой и состроил какую-то кривую физиономию, словно у него стрельнуло в больном зубе, а начав говорить, как-то совсем не по-своему замялся:
– …но, понимаешь, я… как-то не видел повода… к ней подойти. И, по-моему, на улице знакомиться неприлично?
Пуци негромко засмеялся. Оказывается, Бальдур Великолепный умел ухаживать только за дамами, которые годились ему в матери и притом были чужими женами. А какая-то шестнадцатилетняя сопливка ввергала его в ступор!
Бальдур обиделся.
– Ну вот. Сам же уверял, что мне нужна девушка. Какого хрена теперь смеешься? Что я должен делать?..
– Может, познакомиться?
– Да как? Если я подойду и… к примеру, спрошу – по-французски, конечно, – не показать ли ей достопримечательности Мюнхена… Что она обо мне подумает?
– Что ты полный идиот. Впрочем, об этом я ей уже говорил. А что до французского – лучше не пугай ее своим английским прононсом.
Глаза у Шираха округлились, и Пуци сжалился над ним.
