Текст книги "Концерт для Крысолова (СИ)"
Автор книги: Мелф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
– Прости, что тут такой бардак, – продолжал меж тем Ширах, – вообще-то я тут почти не живу… точней, прихожу сюда отдыхать… Нечасто, но что поделаешь – работы много. И потом, здесь можно и работать, дома неудобно. Хенни иногда бесится, когда приходят мои ребята и до трех утра обсуждают со мной все дела… Так что, я сегодня вроде как в Мюнхен поехал… Опять же, плохо, когда нельзя курить прямо за столом – а дома не покуришь… Хоть там и комнат десять штук, все равно, Хенни фырчит, что в обивку впитывается… и детям вредно…
Он и болтал с Ронни совершенно по-прежнему – хоть уже и о других вещах…
Отто принес коньяк, рюмки, тарелку с нарезанным лимоном, очистил пепельницу и уселся в свободное кресло. Все это он проделал совершенно непринужденно. Рональд заметил это краем глаза. Ему было не до того.
– У тебя есть дети? – тупо спросил он у Шираха.
– Дочке два года, сыну три месяца. А у тебя-то нет еще никого?
– Сын, – глухо откликнулся Рональд, – Пауль.
– Сколько ему?
– Десять.
– Ооо! Это когда ж ты женился?
– В двадцать.
– Так вот значит куда ты исчез?.. Встретил свою прекрасную леди, и стало не до дружбы с нациками?
Что значит «куда я исчез?» Вы меня послали, и я ушел…
– Давай за встречу, – сказал Ширах, разливая коньяк. Мальчишке он налил вдвое меньше – и вдруг заявил:
– Ну и невежей я стал… Отто, это Рональд, знакомься. Мой лучший друг… когда мне было пятнадцать, мы с ним не расставались ни на минуту… Ронни, а это Отто. Мой адъютант…
Отто благовоспитанно поднялся, Рональд тоже встал, они пожали друг другу руки. Рональд посмотрел в серые мальчишечьи глаза. Отто улыбался искренне.
Ронни не боялся пить с Ширахом, напиться и забыть, зачем приехал. Как-никак он был музыкантом из кабачка, который помнит свои мелодии даже тогда, когда по жилам течет наполовину кровь, наполовину шнапс.
Коньяк был такой, какого Рональд не пробовал еще никогда, но названия он так и не узнал – этикетки на бутылке не было.
Выпитое придало ему твердости, он собирался объяснить, почему оказался здесь – но ему кое-что мешало. Во-первых, Бальдур фон Ширах своими восторгами по поводу их встречи – и не фальшивыми, как с удивлением ощущал Рональд. А во-вторых, он сам мешал себе – тем, что в его душе проснулся прежний Ронни, который дорожил дружбой с Бальдуром…
– Нет, все же, Ронни, – от коньяка щеки Шираха зарозовели, а глаза тепло заблестели, – почему ты тогда так некрасиво исчез? Я так скучал по тебе… и даже не знал, где тебя искать. Разве я тебя в тот день чем-то обидел?
Рональд покосился на Отто – но мальчишка вряд ли знал, о чем Бальдур говорит, он просто смотрел на него и улыбался.
– Мне показалось, – медленно начал Ронни, – что вам с Хайнесом было о чем поговорить без меня.
Бальдур склонил голову, чему-то улыбнулся – и улыбнулся недобро. А потом поднял глаза на Рональда:
– Мы все были пьяны… Что, этот осел чем-то тебя обидел?.. Ну и наплевать, мало ли что спьяну бывает. Утром ты что, не мог прийти?! Мне-то он сказал, как я помню, что ты просто домой поехал…
Вопросы эти звучали так, что Рональд враз осознал всю ту дурь, какую придумал себе, ругая в душе своего единственного друга, оказавшегося предателем. И ему стало почти так же больно, как было тогда, в 19 лет.
Тут Ширах, наблюдавший за ним, наконец что-то понял и тревожно взглянул на Ронни.
– Что он тебе такого сказал-то?
Рональду было уже не 19. И потому он ответил:
– Неважно. Просто… я сам был дураком.
– Отто, – тихо сказал Бальдур, – разлей, пожалуйста.
Парнишка послушался.
– За то, чтоб никогда людям не мешало непонимание, – сказал Ширах, – вот уж утопический тост… Я так беспокоился, Ронни. Я не мог понять, чем так обидел тебя, что ты вот так сбежал…
– Я тоже скучал, – тихо отозвался Рональд.
– А почему сейчас-то вспомнил меня?..
– Не знаю. Может, потому, что 20 апреля, и наци кругом…
– Даа, – произнес Бальдур, – я понял, почему ты вспомнил. Ты ж сказал, твоему парню 10? Сегодня в Юнгфольк вступил, да ведь? Ты до сих пор в Мюнхене? – значит, твоего я даже видел сегодня. Я всегда хотел, чтоб ребят из Мюнхена принимали в Юнгфольк так, чтоб они это точно не забыли… Я даже удостоверения им подписываю в тот же день… раньше, чем берлинским, представляешь?!
Слушая эту тираду, Рональд все более мрачнел. И, перебив Бальдура, спросил:
– А ты помнишь мою фамилию?
– Твою? – удивленно отозвался тот, – Гольдберг, нет?
– Да. А ты подписывал сегодня удостоверение Пауля Гольдберга?
– Ты думаешь, я пом… Черрт! Я бы помнил, это же ТВОЯ фамилия, – растерянно отозвался Ширах.
– Ты не подписывал его.
– Э…
– Потому что его не приняли в Юнгфольк, – сказал Рональд, зная, что голос его дребезжит, как перенатянутая на колке струна, – Потому что вы не хотите, чтоб еврейские дети вступали в Юнгфольк. Его кретин-учитель не сам придумал, что ему не место рядом с другими детьми. Это придумали, я помню, те подонки, которых ты с восторгом слушал в 15 лет. А теперь ты делаешь так, как они сказали… В 15 ты еще говорил, что не всех евреев нужно уничтожить. В 17 ты уже был убежден, что всех. А сейчас ты и впрямь добиваешься этого!
Ширах с распахнутыми глазами и полуоткрытым ртом слушал Рональда, забыв о догорающей папиросе, огонек тлел уже почти у пальцев…
– Если можно, чуть поспокойнее, геноссе, – услышал вдруг Рональд.
Отто уже не сидел, а стоял, и голос его звучал не так, как прежде – юношеский баритон был холодным, почти металлическим, отстраненным.
Он же убьет меня, этот сопляк, подумал Рональд, он же и без Ширахова приказа может вцепиться в глотку, если сочтет, что я представляю угрозу его сокровищу.
– Я тебе… я вам не геноссе, – Рональд услышал свой голос тоже как бы со стороны, – А ты, мальчик, сядь. Я не боюсь ни тебя, ни трех таких, как ты. Потому что мне, к счастью, уже не десять лет. А ты, Бальдур, подумал бы, что делаешь, обучая своих крысенят стаей кидаться на маленького пацана. Помнится, у тебя были не такие понятия о чести. Но время меняет всё, правда, Бальдур?..
– Да о чем ты?! – рявкнул Бальдур, его брови приподнялись и застыли в обиженном изломе, – Отто, сядь ты, твою мать!.. Ничего не понимаю! Какая стая, какие крысы и при чем тут моя честь? Ты не можешь изъясняться по-немецки, Рональд Гольдберг?..
Ронни рассказал то, что знал.
Отто шумно вздохнул. Бальдур не глядя схватил папиросу и быстро, нервно затянулся. А потом коротко сказал:
– Фамилии.
– Чьи? – спросил Рональд.
– Твоя, моя и Отто, б… – криво усмехнулся рейхсюгендфюрер, – Этих… малолетних идиотов, наверное!
– Я не знаю их фамилий. И не пойму, почему тебе их надо знать… Рыба-то с головы тухнет, нет?
– Хм. Точно. Отто!
– Да?
– Ну-ка, набери мне Мюнхен…
Рональд в некотором столбняке наблюдал, как Отто разгреб бумаги на столе, вследствие чего обнаружился телефонный аппарат весьма измученного вида. Отто так старался выполнить приказ, что диск жалобно трещал… Да еще и связь, видимо, была плохая, потому что Отто битых три раза проорал в трубку: «Вольф!!! Слушай шефа!!!», и тут Бальдур, потеряв терпение, трубку у него отобрал.
И тут же – должно быть, это было некое волшебство, доступное лишь высшим руководителям НСДАП – связь, по всей видимости, пришла в порядок.
– Вольф? – рявкнул Бальдур, – Ширах. Что за чертовщина там у вас…
Он в весьма экспрессивных выражениях, которые и не снились Рональду, куда больше заинтересованному в этой истории, изложил происшедшее некоему Вольфу и выслушал его мнение на этот счет, после чего сказал «Хорошо» и швырнул трубку на рычаг.
– Короче, – сказал он Рональду, – с этим вопросом разберутся. Завтра же, черт бы меня взял. Нет, чтоб твоего парня не взяли в Юнгфольк!.. Ну болваны!!
Завтра, как понял Рональд, учитель географии Лейденсдорф при всем классе принесет извинения оскорбленному им Паулю Гольдбергу, после чего парня, возможно, в автомобиле привезут в Берлин, где сам Бальдур фон Ширах повяжет ему черный галстук возле могилы какого-нибудь убиенного мученика национал-социализма. И все будет замечательно. Через неделю Пауль вместе с классом поедет в Мариенбургский замок, а не будет потерянно шляться по школьному двору.
Кто бы знал, какой бес справедливости дернул его за язык – ведь все и впрямь могло быть замечательно… но тем не менее Рональд тихо произнес:
– Боюсь, ты не понял меня, Бальдур…
– Что?..
– Я думаю, – так же тихо продолжал Рональд, – что мой сын – сегодня не единственный мальчишка в Германии, которого унизили перед всем классом и в результате не приняли в Юнгфольк… Думаю, каждый десятилетний еврейский ребенок сегодня столкнулся с этим. Каждый мальчик. И каждая девочка… Нет? Скажи мне, что это не так. Просто скажи… Я просто не понимаю тебя. Только что ты звал меня своим другом. Вон, Отто слышал это. И в то же время твои крысы и крысенята по всей Германии сегодня травили таких же ребят, как мой Пауль. Я вижу, что моя история тебе не понравилась. Я видел, как тебе было неприятно, когда ты слушал о том, как трое подростков набросились на малыша, причем в тот момент ты и не думал о том, кто из них был немцем, а кто евреем. Тебе был отвратителен сам факт. А теперь скажи мне – как ты намереваешься в этом случае разделить свои личные предпочтения и твой гребаный национал-социалистический долг?
Ронни говорил как по-писаному, сам удивляясь, как сумбур в его душе породил столь разумную речь.
– Ты читал этот гнусный Фордовский пасквиль, – продолжал Рональд, – но ни на секунду не задумался о том, какую конкретную угрозу представляют евреи для Германии и лично для тебя. До тебя так и не дошло, что «Протоколы сионских мудрецов» – фальшивка. Ты веришь в розенберговский бред и слушаешь по радио Геббельса. Ты ни мига не потратил на то, чтоб подумать, как ваша нацистская ненависть ударит по живым людям… так?
– Может… и так, – после почти полуминутной паузы отозвался Бальдур, и Отто удивленно поднял светлые брови.
– Так вот что я хотел сказать тебе… Не нужно никому звонить и никому приказывать, чтоб Пауля приняли в Юнгфольк. Я этого не хочу… да и не хотел. А он сам не хочет теперь – и, думаю, уже не захочет. Думаю, он на всю жизнь запомнит эту прекрасную дату – 20 апреля – когда его одноклассников приняли в Юнгфольк, а ему наставили синяков и оставили заикой трое членов Гитлерюгенд… Мы уедем отсюда. Просто уедем. В Вену, хотя бы.
Ширах улыбнулся:
– Вена – хороший город. И там любят музыкантов…
– Пока, Ширах. Надеюсь, не встретимся больше.
Рональд ошибся – причем дважды. Он ничего не знал о планах фюрера насчет Австрии – и он думал о том, что германско-австрийская граница навсегда отсечет для него возможность встречи с Бальдуром фон Ширахом.
Но он не знал и того, что случится 21 апреля. Он вернулся домой ночью – и благополучно проспал до полудня, а потом убежал на работу.
И не узнал – вовремя – того, что его сын пришел из школы с черным галстуком и свастикой на локте, причем каким-то странным образом избавившись от благоприобретенного заикания. Где уж тут заикаться, когда вся школа с восхищением таращится на тебя!
Да, хорошо, что Рональд не увидел ненормального сияния в его глазах, когда он вернулся из школы, и стайки соседских светловолосых пацанов, которые, почтительно стуча в дверь, вежливо интересовались у Марии: «А Пауль сегодня гулять выйдет?»
Впрочем, Мария и так рассказала Рональду то, что Пауль счел нужным ей сообщить, а его недетский словарь был по-детски точным и образным. «Лейденсдорф сделал вид, что он дохлый – как некоторые жуки. Думаю, его уволят. Он так и не ожил потом – да мы от него этого и не ждали…»
Мы.
К парню снова вернулись заслуженные, а потом не по его вине утерянные любовь и преклонение сверстников – как еще может 10-летний мальчик воспринять это, если не как факт вышней справедливости?
Лейденсдорфа не заставили извиняться – да и что взять с дохлятины?
А вот галстук Паулю повязали. Прямо в классе, посреди прерванного урока географии – чистая случайность, конечно.
Пауль тряхнул головой, убирая короткий черный чубик со лба, и вытянулся в струнку, щелкнув каблуками – он видел, как тот, кто назвал его имя – рейхсюгендфюрер Бальдур фон Ширах – вытаскивает из нагрудного кармана аккуратно сложенный черный галстук. Взлет тонких пальцев и порхнувший вслед за ними шелк… Это как сон. Пауль вдыхает запах табака и дорогого одеколона, Пауль ощущает нечаянное теплое прикосновение к шее, пальцы рейхсюгендфюрера застегивают дерзко расстегнутую последнюю пуговицу на его рубашке, быстро завязывают нетесный узел, поправляют воротничок…
Так в глазах Пауля Бальдур фон Ширах стал вершителем вышней справедливости. Рональд полжизни б отдал за то, чтоб объяснить сыну, что это был не его звездный час, а всего лишь широкий жест Бальдура фон Шираха. И нет в этом ничего хорошего, просто мальчишке пока не понять, как этот жест унизил его. Благородный рейхсюгендфюрер сподобился принять в ряды арийской молодежи обиженного Богом еврейчика…
Рональд и знать не знал о том, как за сей «широкий жест» влетит вершителю вышней справедливости.
– Может, телефон отключить? – спросил Отто в тот же день, в семь вечера.
– Еще чего не хватало! Надо, Отто, всегда отвечать за то, что делаешь… и не быть трусом.
Отто с уважением посмотрел на Бальдура. Он видел, что Бальдур весь на нервах – а ну как сейчас последует срочный вызов в рейхсканцелярию? Или из трубочки раздастся глухой невыразительный голос Гиммлера?..
Звонки. Звонки и звонки. Гебитсфюреры[7] со всей Германии заняли и обрывали линию, пытаясь узнать, правда ли то, что сегодня! Сам! Бальдур фон Ширах! Повязал галстук Юнгфольк! Еврейскому мальчику!
Их интересовал главным образом вопрос – следует ли и им делать то же или лучше не надо?
Не позвонил только Аксман из Берлина, и Бальдур фыркнул – единственный умник нашелся, однако.
Некоторое время все они слышали от Отто, что «его пока нет, а я ничего не могу сказать». Ближе к вечеру началось: «позвоните завтра». Особо настойчивые уже откровенно посылались Отто в неприличную сторону с непременной добавкой «Ширах сказал» – чтоб никто не подумал, что это сам Отто посылает всех куда подальше.
К вечеру пепельница в той квартире, где пил коньяк Рональд Гольдберг, превратилась уже не в пароход, а в трансатлантический лайнер – так отчаянно она дымила не затушенными от волнения бычками. Бальдур фон Ширах бродил по комнатам взад-вперед размеренными и вялыми шагами идущего на эшафот…
– Уффф… кажется, на этот раз обошлось, – сказал он в восемь вечера, – к фюреру не вызвали… Хайни не позвонил… Отто… иди ко мне.
Отто сел на подлокотник кресла и взъерошил Бальдуру волосы:
– Ну что ты… успокойся.
Нежная рука с длинными пальцами погладила парня по бедру, и он усмехнулся:
– Ну что, помочь тебе расслабиться?
– Если хочешь, – тихо ответил Бальдур.
– А то нет. Пойдем в спальню.
– Отто, ты всегда приводишь меня в порядок… – благодарно пробормотал Бальдур, и парень оторвался от его члена, который старательно облизывал, и подмигнул ему:
– Сейчас будет еще лучше, давай, перевернись.
Бальдур послушно перекатился на живот, Отто достал из-под подушки плоскую баночку с вазелином, смазал пальцы…
Вскоре Бальдур ткнулся лицом в подушку, но Отто все равно слышал его частое дыхание, прерываемое всхлипами. Парень сунул два пальца еще глубже, и Бальдур застонал и заерзал.
– Давай дальше, – попросил он тихо, – пожалуйста, давай.
Он приподнялся на локтях и коленях, Отто тут же пристроился сзади, неглубоко вошел в него несильным мягким толчком, Бальдур разочарованно охнул и сам дернулся ему навстречу, до упора насаживаясь на его член. Отто усмехнулся – и взял совершенно другой темп… Бальдур тихонько взвыл, вцепился зубами в уголок подушки и замер. Ему было мучительно трудно не двигаться, но наслаждение от этого стоило и не таких мук.
– Вам было неплохо, мой фюрер? – с комической серьезностью вопросил Отто.
Бальдур приоткрыл затуманенные глаза и величественно произнес несколько охрипшим голосом:
– Проси чего хочешь…
– Да? – улыбнулся Отто, – Бальдур, придется выполнить…
– Ладно, ладно, герр шантажист.
– Бальдур, – Отто стал серьезен, – Пожалуйста, не встречайся больше с этим типом из СС. С этим, со шрамом на морде, которого ты мне тоже выдал за друга детства. Ты не боишься, что он может стукнуть насчет тебя Хайни?
– У меня тоже найдется что рассказать про него Хайни, – отозвался Бальдур, – будто ты не знаешь. Ты просто ревнуешь, не так ли?
– Что я, не человек, что ли?
– Ладно, – Бальдур притянул к себе голову парня, ласково ероша короткие светлые волосы, – не буду я с ним встречаться. Никогда. К слову, насчет друга детства – правда.
Яльмар фон Гроф столкнулся с Бальдуром совершенно случайно – в пивной «Хофбройхауз».
Уличный хулиган был теперь высоким широкоплечим орлом с мужественной физиономией, на которой почти незаметна была белая ниточка старого шрама. Черная форма сидела на нем как влитая.
Как это часто случается, взрослые люди вспомнили свою детскую ссору со смехом. К тому времени было выпито изрядное количество пива, что, несомненно, располагало к взаимной откровенности.
– Слушай, Ширах, – Яльмар звал Бальдура по фамилии, как раньше, – а все-таки ты чертовски походил тогда на девчонку…
Бальдур навострил уши.
– Жаль, что тогда не вставил тебе, – со смехом заявил Яльмар, и Бальдуру стало все ясно насчет него. И он шепнул ему в ухо, которое после этого моментально вспыхнуло:
– Это можно исправить…
Спьяну Бальдура часто тянуло на такие приключения.
Яльмар помрачнел.
– Ты о чем это, Ширах?..
– Будто не знаешь, – тихо сказал Бальдур, – не строй из себя черт-те-что, ты остался таким же, как тогда.
– Э, нет. У меня баб полно. Но… – Яльмар ухмыльнулся и понизил голос, – с мужиками слаще. Да кому я об этом рассказываю… Сам небось знаешь.
– Знаю, конечно, – ответил Бальдур с улыбкой.
– А ты вырос в красивую бабу, – хмыкнул Яльмар, – Ширах. Ах ты сволочь такая.
– Поехали ко мне, – тихо предложил Бальдур.
… Он с облегчением увидел, что Отто, кажется, не было дома.
Яльмар взял его за подбородок и с усмешкой смотрел ему в глаза.
Он казался очень сильным. Форма не могла скрыть, какие мускулистые у него руки. У Бальдура екнуло сердце в предчувствии того, как эти руки коснутся его. Наверняка не нежно.
– Волнуешься, Ширах? – спросил Яльмар, – Правильно волнуешься. Готов всю ночь простоять раком?
– Непременно раком? – Бальдур нервно улыбнулся.
– Посмотрим. Но церемонии с тобой разводить я не собираюсь. Не любитель телячьих нежностей.
– Ясно.
Бальдур дрожал от возбуждения и страха.
– Начнем? – спросил Яльмар и, не собираясь выслушивать ответ, зарыл руку в его волосы и резко дернул его голову вниз. Бальдур охнул от боли, рухнув на колени, из его глаз брызнули слезы. Яльмар, продолжая держать его за волосы, другой рукой расстегнул ширинку.
– Давай, работай.
Бальдур нежно, осторожно взял в рот его здоровенный член. Вскоре его снова сильно дернули за волосы:
– Покрепче давай, что ты еле прикасаешься!
Бальдур послушался. Было понятно, что с Яльмаром шутки плохи…
– Хватит.
Бальдур постарался побыстрее подняться, не дожидаясь очередного рывка за волосы. Яльмар отпустил его и оглядел комнату.
– Где бы тебя завалить?
– Можно в спальне.
– Можно. А можно и прямо здесь.
Яльмар схватил его за плечо, подтащил к столу. Одним рывком он расстегнул ремень на брюках Бальдура, затем ширинку. Швырнув его на стол лицом вниз, стащил с него брюки и трусы. Ему почему-то нравилось делать все это, не раздеваясь и не раздевая партнера, просто обнажив нужные части тела.
Бальдур постарался расслабиться, но у него не получалось – лежать на столе было очень неудобно, и потом, он побаивался того, что должно было случиться.
Яльмар не торопился.
– Ширах, – сказал он, – скажи, ты верещишь, когда тебя ебут?
– Ну… иногда.
– Захочется – ори, не сдерживайся, мне нравится, когда те, кого я трахаю, орут.
– Хорошо… Ох!!
Яльмар резко, глубоко всунул в него два пальца. Нет, у Отто это получалось куда лучше… Бальдур поморщился.
– Мало тебя ебут, Ширах, дырка узкая. Ну, мне это не помешает.
Да уж не сомневаюсь, подумал Бальдур.
– Учти, драть буду сильно и долго.
Похоже, что именно «драть».
Яльмар грубо и широко развел ему ягодицы и проницательно заметил:
– Ох и горячо тебе придется, Ширах…
Он врубился в него смаху и до упора, Бальдур заорал от боли. Яльмар правильно выбрал место для такого секса – у лежащего на столе Бальдура почти не было возможности дернуться вперед и уберечь свою задницу от такого издевательства.
– Расслабься, Ширах, мне трудно.
– А мне легко, – со слезами в голосе отозвался Бальдур, – ну чуть-чуть поосторожнее можно?..
– Можно, – снизошел к ближнему Яльмар, – но только чуть-чуть.
А большего Бальдуру и не надо было… Стало чуть полегче, и Бальдур сосредоточился на том, чтоб все-таки расслабиться. Задницу здорово саднило от движений Яльмара, но главное, уже не было той резкой, зверской боли… Бальдур немного шире развел бедра, так стало еще лучше, и его напряженные ягодицы наконец чуть расслабились. Яльмар одобрительно хлопнул Бальдура по заду:
– Ну вот, хорошо…
Вскоре Бальдур окончательно притерпелся и разогрелся – он уже елозил животом по столу, его ягодицы стали сжиматься, стискивая член Яльмара, тот даже глупо усмехнулся, заметив это, и замер с членом в дырке:
– Ширах, ну ты даешь. Черт, заводит как…
А то, подумал Бальдур.
– Ага, стой… вставай… сними портки совсем. Ты меня завел дальше некуда, Ширах. Сейчас хочу ебать тебя, глядя на твою морду… Давай опять на стол, рылом вверх.
– На полу удобнее, Яльмар…
– Ладно, ладно, на полу. Ложись, черт окаянный.
Бальдур лег на пол, Яльмар дернул его лодыжки вверх, положил его ноги к себе на плечи. Бальдур зажмурился.
– Нет, смотри на меня…
– Не надо, Яльмар…
– Я сказал, смотри.
Бальдур нехотя открыл глаза.
Через полминуты он уже извивался, насколько это было возможно под весом Яльмара, и умолял о том, чтоб его трахали еще, еще, еще…
Вернувшийся Отто так и застыл на пороге, увидев своего Бальдура дергающимся под здоровенным эсэсовцем и издающим надрывный непотребный вой. Наморщенный нос, вздернутая верхняя губа, пустые глазищи….
Яльмар поднял на него пьяный от удовольствия взгляд. Он сразу понял, что это за парень, и произнес с кривой улыбкой:
– Уж прости, что дрючу твоего дружка, он сам хотел… А хочешь, присоединяйся. Такое чудо, как Ширах, нужно шпарить всю ночь без передышки.
– Спасибо, – ответил Отто, – я лучше пойду чайку попью.
Он сидел на кухне до тех пор, пока не услышал, как за эсэсовцем хлопнула дверь… но и после этого ему не хотелось заходить в комнату и видеть Бальдура.
Тот пришел к нему сам, по счастью, уже в брюках. Отто устало поднялся.
– Кофе у нас есть? – задал Бальдур глупый, неловкий, оскорбительный вопрос. Кофе был всегда, Отто всегда помнил об этом чертовом кофе, поглощаемом в этой квартире литрами, и заботился о том, чтоб его запасы не иссякали.
– Есть, рейхсюгендфюрер, – откликнулся юноша, глядя перед собою строгими глазами.
Бальдур свел брови. Он понял намек. Наедине Отто звал его «Бальдур», иногда – больше в шутку – «мой фюрер», а сейчас обратился строго официально.
– Налей, пожалуйста…
– Да, рейхсюгендфюрер.
– Отто, не надо.
– Не наливать, рейхсюгендфюрер?..
Двадцативосьмилетний мужчина растерянно и смущенно глядел в непроницаемое лицо восемнадцатилетнего юноши, ощущая свою вину, но не представляя, как можно сейчас хоть что-то объяснить… Ну как рассказать, что тень Эдди Хайнеса все еще маячит перед глазами. Эдди Хайнес, убитый в Ночь длинных ножей прямо в спальне, вместе со своим любовником-щенком. Яльмар был как раз до Эдди, кое-что добавил к Рольфу. А теперь – черт знает, почему я хочу, чтоб кто-то, как Эдди, иногда меня насиловал. Во всяком случае, не для твоих это ушей, Отто.
Уже три года Отто неотлучно и незаметно, как полуденная тень, был при Бальдуре – самодеятельно, нахально и отчаянно явившись к нему аж из Лика и до ваты в горле и коленках боясь, что Бальдур фон Ширах не вспомнит ни лица, ни имени мальчишки, с которым случайно сел выпить пива в Потсдаме… Отто ошибался – Бальдур прекрасно помнил покрасневшее резкое лицо, выгоревший чубик, перламутровые пуговицы – поглупевшие от счастья глаза мальчишки, прикосновение его немытых пальцев к своей щеке.
Бальдур сам не знал тогда, зачем ему понадобилось это нелепое знакомство – но он вообще очень часто делал что-то, движимый сердцем, а точней, несомый каким-то бесшабашным, прохладным, но приятным внутренним ветерком. Ошибался, не без того. Но не чаще, чем те, кто просчитывает все наперед. В этот раз, с Отто, получилось лучше некуда.
Юные адъютанты фон Шираха по младости-дурости нередко отлынивали от своих обязанностей, влипали в дурацкие истории, после чего их только и оставалось пристроить на какой-нибудь завод, либо просто уматывались и скисали под грузом дел. Последнее было характерно для мальчиков из хороших семей, не приученных ни к чему, кроме безделья да бахвальства. Но именно с ними Бальдуру было легко. А простые рабочие ребята, хоть и старались порой делать все, что от них зависело, кое-на-что просто не были способны. А именно, на то, чтоб хотя бы немного понять своего шефа и хоть два слова связать в разговоре с ним. При этом скисал уже Бальдур. Он просто дико уставал от постоянной необходимости донести до очередного простого парня свою мысль, выраженную, по его мнению, нормальным немецким языком.
Было и еще кое-что у Бальдура, связанное с сильными грубыми пареньками, изводящее не дух, а тело. У него ныло в паху и свербело в заднице, уже позабывшей о саднящей сладкой боли, которую причиняет крепкая елда. К тому же болела голова и вяли уши – от того, что слышал он от своего стареющего любовника…
Пуци было уже сорок восемь.
Внешне это почти на нем не сказалось – сам он шутил, что у него удачное в этом смысле лицо – красивее годы его уже не сделают, но и особенно изуродовать не смогут, ибо дальше вроде и некуда… Странная его физиономия по молодости отличалась живой мимикой, отчего первые глубокие морщины появились рано. С возрастом их почти не прибавилось – ибо лицо его все более походило на застывшую маску. Разве что волосы стали как кофе, в который дура-кухарка плеснула скисших сливок.
Бальдуру было плевать на внешность Пуци, но его все больней и глубже пронзало то, что это был не тот мужчина, которого он когда-то так сразу, так искренне и так по-хорошему захотел, лишь сыграв с ним в четыре руки да увидев, как тот яростно сжимает губы, чтоб не разразиться язвительной, беспомощной, ревнивою речью… И это был не тот человек, при взгляде на коего глаза фюрера возгорались теплыми, не обжигающими синеватыми огоньками. Не тот, чьих словечек, подобных грубым, но летящим в цель дротикам из «Илиады», опасался даже Геббельс-стреловержец, хромой покровитель неизящных искусств…
Сейчас любое слово могло стать для самого Пуци отравленною стрелой… и горько было видеть, как никем еще не забытый Пижончик – муж Жизни, любовник Фортуны, любимец Эрато, мечта ее смеющихся подруг – постепенно, нудно, как обычно (ладно бы – сразу, хоть как – но сразу, хоть золотой башкою об камни с крыши, хоть внезапно пораженный не пчелиным жалом стрелы, а крепким горячим ядром жестокой болезни) превращается в развалину.
Сам Пуци сравнивал себя когда-то с брошенным застуженным домом. Он помнил об этом и теперь, думая о том, что в брошенном доме может, конечно, заночевать пару-сотню ночей веселый бродяжка, что без горечи положит старинную мебель на алтарь теплого и голодного, ясного огня, но… потом он уйдет, а дом неумолимо продолжит ветшать, разваливаться тихонько, против воли своей заселяясь мелкими демонами – летучими мышами, пауками, тощими крысами. Равнодушные кроты пророют свои ходы под фундаментом, неживая прохладная плесень покроет стены, пустоголосые ветра засвистят меж пустыми рамами…
Его тело, по счастью, не было еще подвержено возрастным болезням, но это ничего, ничего не значило. Много о том, что сейчас творилось с ним, могла б рассказать не известная ему и никому учительница Анна Гольдберг, умершая от той же нарастающей, давящей, расплющивающей тяжести бытия. Но Анны уже давно не было на свете, да и была б – не спросил бы ее никто, о таких вещах все знают, в глубине души знают от рождения и раньше – и боятся этого хуже чумы и войны… потому на этих вещах и лежит тяжкое словесное табу, хоть и живем, прости Господи, в двадцатом, а не каменном веке, – все равно нельзя, да и без толку рассказывать кому-то, отчего ты, такой здоровый, благополучный, удачливый, умираешь. Люди мучаются от рака, морфий не усыпляет их страданий – зная это, о своих глупостях уже не заговоришь.
Бальдур с глубоким – таким глубоким, что слов оно было лишено, как рыба в самой тяжкой и черной глуби океана лишена зрения – состраданием смотрел на Пуци, но помочь уже не мог. Да и чем может помочь розовощекий разгоряченный странник, нечаянно наехавший в глуши на пещерку прокаженного?
Дать огня, дать еды, пообещать молиться за него.
Огнем были слова – Бальдур горячо и завораживающе, как умел только он, рассказывал Пуци о новом мире для новых, чудесных ребятишек. Едою – скудной – служили их редкие теперь ночи. А молитвы… Бальдур как-то чувствовал, что Пуци не забудет некоторых его слов, некоторых мгновений, проведенных с ним. Большего он не мог ему дать, больше ничего и не было у него, нынешнего Бальдура, для нынешнего Пуци.
Бальдур предпочитал не думать о том, что именно так подкосило его – того, кто казался вечным и вечно радующим, словно стихи Рильке… Просто Бальдур чувствовал – и сильно преувеличивал – свою вину. Он, всегда думающий о себе слишком много, и не подозревал о том, что Пуци обращал очень мало внимания – а если и обращал, то легко, без сердца – на его постоянные измены, дурацкие выходки, истеричные уходы и возвращения. Бальдур был слишком молод тогда для того, чтоб понять, что на самом деле может глубоко ранить мужчину – тем более что и мужчиной в полном смысле слова не уродился… Он ни секунды не думал о том, как Пуци ощущал и ощущает себя в среде, окутывающей Гитлера травящим туманом – в компании неполноценных-но-преданных и серых-но-хитрых. И еще кое-чего не знал Бальдур – по сей день не знал, потому что дети его были слишком малы – а именно, того, как это больно, невыносимо больно, какой это ожог, но не на коже, а на сердце, когда твой подросший сын глядит на тебя высокомерно и презрительно…
– Нет, удивительно. Я всю башку сломал, думая, в кого же он пошел… Я-то, ну ты видишь. А Хелен, что бы она там себе ни думала, на морду все равно чистая кобыла с тракененского завода… Ну в кого он?.. – недоумевал Пуци, когда сыну его было всего два годика, но уже и тогда было заметно, что все будут удивляться, глядя на него и его родителей… Ну откуда у зеленоглазой брюнетки и сероглазого шатена светловолосый, голубоглазый сын?
