Текст книги "Концерт для Крысолова (СИ)"
Автор книги: Мелф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
Ширах сильно опасался, что учеников в результате окажется ровно столько, сколько необходимо для комплектации одного-единственного класса. И это – еще до вступительных испытаний!
– Дело того стоит, – сказал Лей, махнув рукою. Они сидели у него дома, обложившись бумагами и обставившись пепельницами и бутылками. Жена от Лея в очередной раз ушла, и дома у него по сей причине царил куда больший бардак, чем мог бы быть, будь Лей закоренелым холостяком. Иногда позванивал телефон, Лей нехотя протягивал руку и бурчал в трубку нечто вроде:
– Хильда… а, прости, Инге… Я работаю, да. Занят, да. Нет, не с бабой. Нет, не с Хильдой. Хильда – это моя домработница. Да. Короче, Фрида, долго тебе объяснять – от-вле-ка-ешь!.. Чертовы бабы. Ширах, в другой раз возьми трубку.
– И что же я им скажу?
– Что хочешь. Скажи, что я ушел к тебе.
– Ох! Смотри, какой малец, – Ширах протянул ему выковырянную из какого-то конвертика фотографию.
Лей небрежно глянул:
– Не пойдет…
– Ну и мальчишка. Просто флорентиец!..
– Просто полуеврей какой-то… К слову, брось это. Мы для чего, вообще, собрались? – Лея не смущало, что «собрались» они вдвоем, он привык пользоваться лексикой, подходящей для собраний своего Рабочего фронта, – Мы собрались, чтоб определиться окончательно с вопросом вступительных экзаменов… Как договаривались? Твои – учебные предметы, мое дело – общая физическая подготовка.
Ширах кивнул и полез в свою папку.
Они обменялись бумагами.
Лей справился с Шираховой бумагой быстрее – просто сразу отчеркнув там что-то карандашом, некоторое время наблюдал, как Ширах смотрит в его бумагу, и наконец сказал:
– Почему ты, Ширах, очки не носишь?
– Они мне не идут.
– Дурак… долго еще ты там? Можно подумать, ты неграмотный.
– Можно подумать, столь разборчиво писал кто-то не совсем трезвый, – мягко отпарировал Ширах.
– Тебе что за разница, какой я писал? Ты смысл понял?
– П-послушайте, доктор Лей… – Ширах невольно поежился и сказал то, что Лей от него в данный момент не ожидал услышать, – Налейте и мне.
– «За работой не пью!» Ах ты… недоносок партийный…
Выпив, Ширах еще некоторое время искоса поглядывал в бумагу, словно надеясь, что стрезва не так понял смысл написанного. А потом сказал:
– Доктор Лей, а можно узнать, чьи рекомендации вы учитывали, когда это писали?..
– Опрашивал офицеров, само собой.
– Великолепно. И кое-что мне нравится… да, действительно, кросс, и прыжки в воду, это замечательно. Только вот все ли они умеют плавать?
– А какое это имеет значение?
– Э…
– Выловят. В том и суть. Умеешь-не умеешь, приказ – прыгай.
– А, да. Но вот это… Это… это…
– Ширах, а ты, оказывается, заика похуже меня, – добродушно усмехнулся Лей, – что с тобой такое?
Его невозмутимость сбила Шираха с толку – и тут он догадался…
– Доктор Лей! Посмотрите, пожалуйста, сюда. ВЫ ПОМНИТЕ, как писали вот это?
Лей некоторое время всматривался в прыгающие строки. А потом сказал:
– Нет. Не помню. Твою мать, не я же сам это придумал?.. А?
Он, как это с ним иногда бывало, от великой самоуверенности скатился в полную беспомощность – и глядел на Шираха странными, испуганными глазами. А тот только спросил:
– Фюреру уже показывали?..
– Б-ббл… хм. Показывал ведь!
– Одобрил?
– Ширах. Молчи. Мне тошно. У меня детей… четверо….
– Я думал, трое. Извините…
– Иди ты… однако, четверо, но это неважно. А может, даже больше. Не в этом дело. Вспомнить бы, кто из этих эсэсовских козлов такое посоветовал.
– Ах, доктор Лей. Что вы натворили. Я мог бы хоть сейчас пойти к фюреру и сказать: заставьте сделать такое взрослого, любого штатского взрослого человека. И если он не побоится… Я сам испугался б, я же шпак, вы знаете.
– А я – нет… Тем более, мог бы сообразить… Тьфу, Ширах, что теперь делать-то?
– Доктор Лей… танк может свернуть с курса так, что это будет не очень заметно?
– Ты что, дурак, что ли?.. Ладно, ладно. Что-нибудь придумаем. Поговорю я с ним…
– Только не пейте.
– Ладно, ладно. А вот еще бокс тут затесался… М-мать, какой же я был, что бокс какой-то всунул сюда?..
– Ну бокс, это ничего, это хорошо.
– Ты, может, в боксе понимаешь?..
– Понимаю. Что удивительно.
Лей то ли так и не поговорил с фюрером, то ли не убедил его.
– Ни одна нормальная мать, – сказал Ширах, – не согласится на то, чтоб ее ребенок участвовал в таких испытаниях.
К счастью, Лей обладал спасительным цинизмом.
– Матерей там не будет.
– Не знаю, но… говорю же, даже я не взялся бы за такое – за какие-то полминуты вырыть индивидуальный окоп!..
– Для тебя и впрямь рыть полчаса… Ладно, не дуйся, пуза у тебя уже нет. Я про твой рост.
Самым поразительным оказалось то, что самих детей это нисколько не пугало.
Они так хотели попасть в эту школу для избранных, что безо всяких колебаний рыли окопчик и ложились в него, побелев и закрыв глаза (некоторые, к слову, не вставали после того, как над ними прошли танки – их вытаскивали из окопчиков в глубоком обмороке), и без раздумий кидались в воду с десятиметровой вышки – в форме и каске. Наблюдали за этим тренированные эсэсовцы, которые не поняли, с чего вдруг вдоль бассейна прискакал, оскальзываясь подошвами штиблет на мокрой плитке, встрепанный и белый, как стенка, югендфюрер и принялся молча расстегивать у ребят подбородочные ремешки.
– Положено в каске, – пробубнил кто-то.
– Плевал я!!
Оказалось, что какого-то ребятенка только что выловили из воды в бессознательном состоянии и с кровоподтеком на подбородке. Слишком свободно сидящая каска… плохо пригнанный ремешок…. В результате пацану едва не оторвало голову при ударе о воду.
На бокс Ширах привез пару десятков парней из берлинской боксерской секции Гитлерюгенд. Все они были старше, чем кандидаты, и выглядели весьма внушительно. Все получили подробнейшие инструкции – ни в коем случае не терять контроля над ситуацией и не долбить со всей дури.
Лей только усмехнулся – не верил он в то, что все эти шестнадцатилетние дылды имеют голову на плечах. Тем более что кандидаты, только увидев, с кем им предстоит встретиться на ринге, разом заметно струхнули. И танков не боялись так. То – танк, а то – старший парень, ясно же, что страшнее.
Первого мальчика звали – Лей запомнил его имя навсегда – Рольф Шмидт. Его соперником на ринге выступил здоровенный малый, имя которого Лей моментально забыл.
И кончилось это, как он и предполагал, плохо. Чертов переросток не рассчитал силищу, и буквально на первой минуте Рольф рухнул навзничь, и его стриженый затылок, подпрыгнув, глухо стукнулся о мат. К мальчику сразу кинулся весьма опытный в таких делах врач.
– Ширах, – сказал Лей, – а он мог его и убить. По-моему.
– По-моему тоже, – процедил Ширах сквозь зубы и поднялся, зачем-то расстегивая китель.
Лей из чистого любопытства спустился за ним. И то, что он увидел, его удивило – и пришлось ему по душе. Ширах, как был, в рубашке и галстуке, попросил кого-то зашнуровать ему перчатки – и на первых тридцати секундах отправил провинившегося переростка в нокаут.
Те, кто прошел испытания, ощущали себя героями. Пожалуй, и справедливо.
На них стоило поглядеть. У всех без исключенья – светлые, золотистые, изжелта-рыжеватые волосы и голубые, серые, синие, светло-зеленые глаза. Всем – без исключенья – шла красивая, специально придуманная и пошитая форма. Мальчишки сбивали на ухо пилотки и фотографировались в обнимку на дорожках Зонтхофена.
Ширах запомнил мальчишку, который в тот день читал некую «благодарность фюреру» от имени всех поступивших. Рыжеватые волосы, зеленые глаза, а мордашка – как у ангела Вероккьо, проигравшего ученическому ангелу Леонардо[11] по мнению всезнаек-искусствоведов по всем статьям. Но Ширах никогда ничего не имел против этого ангела – ему очень нравилась рожица ребенка, скучающего на обыденной церемонии.
В тот день Лей с глубокомысленным видом бродил по дорожкам и интересовался у встреченных им взволнованных мальчиков, как им тут нравится. Ширах тенью следовал за ним, пытаясь утянуть куда-нибудь подальше – осмотреть спальни или гараж, например. В сей радостный день от Лея ощутимо тянуло старым перегаром в смеси со свежепринятым коньяком. Рассчитывать на то, что дети по малости лет не поймут, что это за амбре, Ширах не мог – половина ребят была из рабочих семей и регулярно внюхивала подобный (хоть и менее дорогостоящий) аромат от собственных отцов и старших братьев.
Но главное – дети были счастливы.
– Пожалуйста, югендфюрер… – засуетился директор, за которым бежал фотограф с орудием производства наперевес (фотографы официальные, засняв церемонию, уже отбыли), – Вы, рейхсляйтер Лей и ребята… Мы повесим эту фотографию в холле…
Но Лей как раз в этот момент словно сквозь землю провалился. Бальдур с сочувствием поглядел на растерянного фотографа – это был паренек в форме Гитлерюгенд лет шестнадцати на вид, не старше, который в некотором ступоре смотрел на Шираха – и если на ребят он еще мог прикрикнуть «пересядь!» или «улыбнулись все!», то с югендфюрером не знал как и обращаться.
– Не ссы, – почти шепотом, от которого паренек подскочил, подбодрил его Бальдур, – сейчас разберемся.
Он сел прямо на аккуратно подстриженный газон.
– Парни, а ну сюда!.. – гаркнул Бальдур на весь парк.
Мальчишки моментально сбежались, словно цыплята, которых созвала клуша, и засмеялись – югендфюрер сидел прямо в траве и ухмылялся. Они окружили его веселым кольцом, кто-то, замирая от нахальства, присел с ним рядом, кто-то остался стоять.
Юноша, как одержимый, щелкал фотоаппаратом. Бальдур вполголоса рассказывал анекдоты. Пацаны ржали.
Эти фотографии получились самыми лучшими – они просто искрились радостью. Когда у фотографа вышла пленка, ребята и не подумали разбежаться. Кто-то вынул блокнот и карандаш.
– Герр рейхсюгендфюрер, пожалуйста, распишитесь…
– Как зовут?
– Вальтер Вайль, – отчеканил высокий беловолосый мальчишка.
– Красивое имя, – обронил Бальдур.
Остальные, узрев в блокноте товарища «Вальтеру. Знамя значит больше, чем смерть. Бальдур фон Ширах» – чуть не взвыли в голос громко и завистливо – и тоже зашарили по карманам. Бальдур, улыбаясь, расписывался на самых невообразимых предметах, так-то: на промокашках, учебниках, сумках и даже, мама дорогая, на собственной физиономии с гитлерюгендского календарика. Один из пацанов не нашел у себя ни одной подходящей бумажки, зато нашел, вызвав всеобщий счастливый гогот, белейший, открахмаленный и отглаженный матерью носовой платок. Бальдур безо всяких расписался.
– Я его теперь не буду стирать, – глубокомысленно заявил паренек.
– А уж о том, чтоб сморкаться, и подумать страшно, – поддел его кто-то.
– Когда мне было семнадцать лет, – сказал Бальдур, – и я познакомился с нашим фюрером, он однажды – не помню уж, что я там такого сделал – одобрительно похлопал меня по щеке. Как думаешь, – это он адресовал владельцу исторического платка, – что бы было, если б я с тех пор не умывался?..
Мальчишки выли от смеха. Бальдур внимательно наблюдал за ними и заметил, что один из них, хоть и тоже смеется, стоит позади всех и не подходил за автографом.
Это был тот самый, с рожицей от Вероккьо.
Поймав на себе взгляд югендфюрера, он не смутился – спокойно и прямо посмотрел Шираху в глаза. И улыбнулся какой-то неуверенной улыбкой, которая вдруг потеплела и засияла.
«Вылитый я в этом возрасте. Наверно, много читает – умные глаза, очень умные.».
Ширах несколько раз приезжал в Зонтхофен.
Все помещения теперь были обжиты. В спальнях, хоть и тщательно убранных, витал запах, знакомый ему еще со времен собственной учебы в интернате в Бад Берка – узнаваемый запах комнат, где живут оставшиеся без матерей мальчишки, которым иногда лень проветривать постельное белье и стирать носки.
Постепенно белобрысики обрастали мускулами и твердым панцирем терпения. Наставники поблажек им не давали… Ширах наблюдал за их спортивными занятиями. Мда. Сам бы он в одиннадцать лет не вынес такого – они, надо отметить, тоже пыхтели отчаянно, скрипели зубами, иной раз и беззвучно плакали – но делали все, что скажут, а перейдя некий предел, возможно, открыв второе дыханье, добивались результатов – и с куражом, вызывающе смотрели на тренеров – я смог! Я МОГУ!
Они с гордостью носили врученные им на торжественной церемонии «посвящения» кинжалы – настоящие, острые, с гравировкой «Наша честь – верность».
Но как-то раз – с открытия школы уж с полгода прошло – Ширах в десять утра сам взял телефонную трубку и услышал:
– Хайль Гитлер. Рейхсюгендфюрер?..
Директор школы в Зонтхофене глухим голосом, прячущим растерянность, раздражение и страх, сообщил, что один из учеников совершил очень плохой поступок[12].
Мои извинения, югендфюрер, не телефонный разговор.
Пожалуйста. Только лично. Так будет лучше. Крупная, очень крупная неприятность, югендфюрер.
– Отто, – позвал Бальдур, – найди-ка дырку в графике…
Простите, югендфюрер, но дело не терпит отлагательства.
– Ох… к вечеру подъеду…
– Благодарю вас.
Школа встретила Шираха какою-то непривычной тишиной – не неслось криков со спортивной площадки, не слышно было и шума в классах. Директор молча провел его по коридору к лазарету, где ожидал печальный, с усталым лицом врач.
На покрытой клеенкой койке лежал мальчик, до подбородка укрытый простыней.
Ширах болезненно поморщился – это был тот самый зеленоглазый рыжик, он сразу узнал его, хотя глаза мальчика были сейчас закрыты бледными нежными веками…
Югендфюреру показалось, что мальчик без сознания – или спит.
– Что случилось? – спросил он так тихо, словно боясь потревожить спящего ребенка.
– Лотар Виллерс, одиннадцати лет, умер сегодня в девять утра, – сообщил врач нейтральным тоном.
– Да что, что случилось, я не понимаю?!
Врач сдернул простыню, обнажив бледную грудь мертвого мальчика, и показал на узкую темно-красную рану под левым соском.
– Кинжал был острый, – вздохнул он, – А пацан очень хотел умереть. Ударил сильно и точно.
Мой Бог, подумал Ширах, зачем, малыш? Одиннадцать лет!
– Почему так случилось, что ребенок совершил самоубийство? – спросил он у директора, и губы его нервно сжались.
– Прошу вас, пожалуйста, пройдите ко мне в кабинет, югендфюрер…
Директор достал личное дело Лотара Вилльерса.
– Понимаете ли, югендфюрер… Как выяснилось, мальчик не соответствовал нашим требованиям.
Ширах листал бумажки в папке.
– Какого черта, не соответствовал? – расстроенно и недоуменно вопросил он, – Да он один из лучших по всем предметам, как я вижу!
– Да. Ребенок одаренный, безусловно. Но, знаете ли… индивидуалист. Он даже обсуждал приказы. Бурчал, что не желает ходить строем даже в туалет, ну и так далее, знаете, какие иногда попадаются избалованные парши… хм, ребята. Он писал родителям слезливые письма о том, как ему тут плохо, но те, по счастью, не поддались на его причитания…
– По счастью?! – прошипел Ширах, глядя на директора совершенно белыми глазами, – ПО СЧАСТЬЮ? Вы соображаете, ЧТО говорите?! Какого черта, я спрашиваю, вы не исключили мальчика и не отправили домой, где бы он мог спокойно ходить в школу обычную? А?!
– Югендфюрер, я был намерен так поступить, но… не успел.
– Дальше.
– Кончилось тем, что коллектив от него отвернулся. Разумеется. Парни решили его расстрелять…
– ЧТО-ООО?!
– Мой югендфюрер! Да нет же, не то, что вы подумали… – засуетился директор, – просто тут у ребят «расстрелом» называется… ну, что-то вроде бойкота. С парнем никто не разговаривает, пока он не наберется ума. Надо отметить, средство весьма действенно – те, что позорят свой взвод, будучи «расстрелянными», быстро исправляются… Кто ж мог подумать, что мальчишка, вместо того чтоб подумать о своем поведении, пойдет утром в парк и воткнет там себе кинжал в сердце?..
– Вы сообщили родителям?
– Хотел бы уточнить, – осторожно произнес директор, – в какой именно форме…
Ширах глядел на него как на идиота и не скрывал этого.
– Ну, напишите, что ребенок пал смертью храбрых в борьбе с врагами, – презрительно сказал он, – Какой номер его взвода? Мне нужно поговорить с учащимися.
– Да, да, пожалуйста, югендфюрер… Они на занятиях, кажется, по истории…
Учитель истории под выразительным взглядом Шираха вышел, и югендфюрер сел не на его стул, а на краешек стола – невоспитанно, конечно, но Ширах об этом не задумывался, просто интуиция всегда подсказывала ему, как лучше вести себя. Сняв фуражку, он положил ее на лежавшие на столе учебники.
Он обвел взглядом взвод, в котором теперь не хватало одного мальчика – ребята стояли, вытянув руки в салюте.
– Садитесь.
Взвод напряженно сел. Мальчики внимательно смотрели на югендфюрера, кое-кто даже брови нахмурил, заметив, что югендфюрер глядит на пустое место за партой…
– Парни, – тихо сказал Ширах, – Лотар действительно был вам плохим товарищем?
Мальчики молчали. Опускали глаза. Кто-то заерзал, у кого-то с парты упал карандаш, Ширах заметил это.
– Подними карандаш, Вальтер.
– Есть, – Вальтер моментально поднял карандаш, и было заметно, что он польщен тем, что югендфюрер помнит его имя.
– Ты не хочешь ответить на мой вопрос, Вальтер?..
Мальчик сильно изменился за время пребывания в школе. Да и все они подросли, загорели, стали шире в плечах и выглядели взрослей своих одиннадцати…
Вальтер стоял за партой, не зная, как отвечать на столь неуставно заданный вопрос. Что значит «не хочешь ли ответить»?..
– Я… могу ответить, югендфюрер.
– Отлично. Слушаю.
– Я… – Вальтер смутился, – я… в общем, Лотар был… да нормальный он был, югендфюрер. Так, чуть странный, и все. Но он не был трусом, и плаксой не был, и не врал, и вообще. Я в общем с ним не дружил особенно, но нормально все было.
– А кто с ним дружил, есть такие здесь?
Поколебавшись с полминуты, поднялся русоволосый худой мальчишка с задней парты. Растрепанная челка, честные глаза.
– Я, югендфюрер. Мы с Лотаром оба с Вильгельмштрассе. Из Берлина.
Мальчишки заулыбались сдержанно, улыбнулся и Бальдур – ему ли не знать, что такое «мы с одной улицы»…
– Как тебя зовут?
– Рихард Линге, югендфюрер.
– Он был хорошим товарищем, Рихард?
– Для меня – да, югендфюрер. Он всегда помогал по математике – у меня, честно говоря, плохо с цифрами, югендфюрер.
Мальчишки теперь просто фыркали – видно было, что уж Рихарда-то они любят.
– А теперь объясните, за что вы устроили ему «расстрел», – вдруг сказал Бальдур совсем другим тоном.
Рихард опустил взгляд, остальные заерзали… Лишь Вальтер Вайль не растерялся.
– Нам приказал взводный командир, югендфюрер, – произнес он, – Мы же не знали, что Лотар написал что-то там в письме домой… откуда нам знать-то… мы же не читали его писем.
А взрослые здесь читают, подумал Ширах, читают чужие письма…
– Встаньте, – сказал он.
Мальчишки поднялись. Они теперь все смотрели на югендфюрера – без страха и с готовностью принять все, что от него услышат. Выполнить любой приказ. И даже понести любое наказанье – хотя виноватыми они себя не считали. Они выполняли приказ…
– Теперь, – сказал Ширах, – помолчите. Почтите память вашего трагически погибшего товарища, Лотара Вилльерса, и помните о том, что иногда нужно быть чуть внимательнее и добрее друг к другу, чем это возможно в самых жестких условиях…
Мальчики молчали. А Рихард Линге вдруг всхлипнул. И тут же глаза подозрительно заблестели у еще с полдесятка мальчишек.
– Когда я учился в школе в Тюрингии, – тихо, мягко заговорил Ширах, – у нас был там очень, очень противный пацан. Не буду говорить, как его звали – потому что он вырос вполне приличным человеком. Но тогда, в свои двенадцать, он был самым отвратительным маленьким плаксой и ябедой на свете. Мы не любили его, учителя тоже. Они видели, как он изводит нормальных ребят, и тогда один из учителей обронил – да не разговаривайте вы с ним, и все. И мы перестали с ним разговаривать. Все. А учитель сказал ему – ты сам виноват. Он ушел в лес и влез там на большое дерево. И долго там сидел. Сначала все думали, что он слезет сам, если не обращать на него никакого внимания, но он просидел на дереве до самой темноты, а когда учитель наконец решил пойти за ним – это был тот самый учитель – мы, конечно, увязались следом. Увидев учителя, пацан заревел в голос и крикнул, что он сейчас спрыгнет с дерева, да и все. Вот возьмет и спрыгнет…
Тот принялся уговаривать его, по-хорошему, потому что испугался, конечно – но пацан уже перелез на тонкую ветку на самой вершине… А мы, не сговариваясь даже, вдруг рванули к школе – весь класс. И притащили целых четыре одеяла, и растянули их под деревом. И когда пацан увидел это, он вдруг прекратил реветь и сам спустился вниз… С тех пор он ни на кого никогда не ябедничал. С него как скатило это…
Ширах поднялся, взял фуражку.
– Пока, ребята.
Родители Лотара приехали забрать тело сына этим же вечером, они были на машине, за ней следовал небольшой фургон с гробом внутри.
Взводный командир второго взвода, под началом которого парни в тот момент занимались строевой подготовкой на плацу, решительно не понял, с чего вдруг взвод промаршировал прочь с плаца – прямо ко входу в школьное здание, туда, где остановились машина и фургон.
– Взвод! Стой!..
Куда там. Мальчишки упрямо – шагом блестяще ровным и четким, будто на смотру – шли куда шли… и остановились возле машины, куда вносили закрытое простыней тело, и сняли пилотки.
Взводный сделал вид, что так и надо – пока машины не скрылись из виду, а потом его стек поднялся и опустился четырнадцать раз…
– ЭТО ЧТО ЗА ПАНИХИДА?! Это что за сопли по трусу?! А?! Кто приказал? Я спрашиваю, КТО ПРИКАЗАЛ?!
Вальтер Вайль, стоявший во главе строя, негромко ответил:
– Совесть.
– Что-ооооо?!
– Герр взводный, – раздался из дверей школы странно-тихий голос директора, – оставьте их… В казарму, взвод…
14 марта 1938 года Рональд пришел на работу, как обычно, но вместо того, чтоб играть, просто напился.
Не было теперь никакого смысла ехать в Вену – от наци не спрячешься и там. С этого дня Австрия – часть Великого рейха.
В газетах писали, что венцы забрасывали мерседес фюрера цветами.
И все равно Рональд продолжал откладывать деньги… уж очень не хотелось расставаться с мечтой об удивительном городе, в котором жила музыка.
А потом он понял, что непременно уедет… непременно. Это стало ясно ему после ночи с 9 на 10 ноября того же года…
Добрая тетка Лизбет Вайнраух прятала у себя в погребе Марию и Пауля, в то время как герр Вайнраух в своей коричневой рубашке лупил ломом по витринам еврейских лавок. Сам Ронни в это время сидел в кабачке Йозефа, там трясся за стойкой несчастный, до смерти перепуганный старик, а в руках у Ронни была не скрипка, а кочерга. Он неотрывно смотрел на Давидову звезду на стеклянной витрине и ждал только того, когда по ней с визгом поползут трещины. И тогда – тогда я вам тоже кое-что покажу, чертовы бурые крысы…
Но маленького кабачка, видимо, просто не заметили. К счастью для Рональда – он ведь был «нестарым мужчиной без физических недостатков», как охарактеризовал бы его вдохновитель погрома Геббельс. Таких отлавливали для трудовых лагерей.
Он слышал крики, и каждый женский крик казался ему криком Марии, а каждый детский – Пауля. Он с трудом удерживал себя от того, чтоб не выскочить из кабачка и не кинуться на помощь, и как молитву твердил про себя «они в погребе, в погребе, в погребе…» Никто не будет ломиться в дом старого нациста Вайнрауха. А рисковать жизнью для спасения – спасения ли? – чужих жен и детей он не мог. Смог бы, если б не было своей семьи.
– Ох, – прошептал старый Йозеф, – вот сегодня я счастлив, что нет у меня ни детей, ни внуков… Что ж это?..
Он вздрогнул, когда кто-то закребся в дверь, но Рональд без слова пошел открывать. Это не они. Они долбят кулаками и сапогами.
Это были две толстенькие девчушки в нарядных, но порванных и запачканных платьях, лица у них раскраснелись и блестели от пота и слез. Обе задыхались от плача и быстрого бега. На первый взгляд они показались Рональду похожими, словно двойняшки, и лишь потом он понял, что одна года на три старше другой. Старшая, с кровавой ссадиной на лбу, еще держалась, зато младшая, стоило Рональду запереть за ними дверь, разревелась навзрыд, повторяя «папа, папочка».
– Это портного девчонки, Валлерштайнера, – пояснил Йозеф, – вдовец он, один дочек растит. Хорошо шьет – у него Гозман костюм сшил, да ты видел…серый такой…
Валлерштайнера Рональд не знал – в кабачок он не приходил, должно быть, времени не было – раз один дочек растит. Рональд отчего-то представил себе этого незнакомого мужчину сидящим на столе по-турецки и сутулым. С шеи его свисал сантиметр, а пальцы были запачканы мелом.
А сейчас, наверное, лучше было и не спрашивать у девочек, что сталось с отцом. Старшая обняла младшую, а та покачивалась, как в трансе, прижимая к красным щекам пухлые ладошки, и плакала, плакала.
– Налей им выпить, Йозеф, – проворчал Рональд.
– Куда им, сопливым…
– Пусть.
– Разбавь им, Ронни. Валлерштайнер их строго держит, башку мне, старому, оторвет… – начал Йозеф и осекся.
Девочки посмотрели на Рональда блестящими, туманными от слез глазами, но послушно глотнули из бокалов и сморщили круглые носики.
– Дедушка Йозеф, – спросила старшая, голос у нее оказался на удивление низким, теплым, женским (при взгляде-то можно было подумать, что он у такой пышки писклявый и пронзительный), – Вы не знаете, куда они папу забрали?
– А, так его забрали? – неестественно обрадовался Йозеф, – Ну, это еще хорошо… Отпустят. Конечно.
Ничего хорошего, подумал Рональд, потому что он не вернется.
– А они все пьяные, – вдруг сказала младшая.
– Ленхен! – одернула старшая.
– Скажешь, нет? Пьяные… дураки… Пушка убили… – и тут младшая девочка опять залилась слезами.
– Кого, кого? – с недоумением переспросил Рональд.
– Кота! Смеялись еще – еврейская скотинка… И дубинкой его…
О расовой чистоте кошек заботятся, подумал Рональд. Серьезный подход…
Ронни, когда уже шел домой, видел нескольких длинноногих подростков в черных галстуках, которые бежали по разоренной улице и щелкали своими палками по самым крупным осколкам в витринах… Стекло, целое озеро стекла. И эти мальчишки в стеклянном озере – но не похоже было, что они тонут… В таких озерах, подумал Рональд, тонут только еврейские дети…
Дома было тихо.
Рональд заметил барабан, стоявший на тумбочке. И сразу понял, что сейчас сделает.
Перочинный нож – тот самый – все еще болтался в его кармане.
Он с удовольствием услышал треск, с которым разошлась под лезвием барабанная кожа. Хватит.
Пауль не сказал ни слова.
Рональд снова не знал многого. Ему хватило тех детей в стеклянном озере, чтоб обвинить и в этом того, кого он давно уже звал про себя Крысоловом. Он не слышал, как 9 ноября трещали телефоны и телетайпы в берлинской резиденции югендфюрера. И не видел, как молодые парни с нашивками гебитсфюреров в испуге вжались спинами в стену, когда у мягкого и интеллигентного югендфюрера молнии полетели из глаз, и он в ярости грохнул кулаком по столу так, что подпрыгнула тяжелая печатная машинка…
– Я! Сказал! Не сметь! Участвовать! В этом! Вандализме!!![13]
Гебитсфюреры смотрели ясными глазами. Ты сказал? Будь по-твоему.
Звонок Бормана не заставил долго себя ждать. Бальдур словно почувствовал – и оказался у телефона прежде, чем это успел сделать Отто.
– Кажется, – Борман обошелся без приветствия, – мы снова собираемся ругаться?..
– Не понял.
Запал у Бальдура еще не прошел, и разговаривал с Борманом он не по-своему уверенно, даже грубо.
– Я хотел бы знать, – Мартин Борман не повысил голоса и на четверть тона, – какие указания получены сегодня фюрерами Гитлерюгенд.
– Я перед вами не отчитываюсь.
– Как ты сказал?..
– Можно подумать, вам неизвестно, что все рейхсляйтеры подчиняются только и непосредственно фюреру?
– Позвони фюреру, Бальдур.
Борман повесил трубку.
– Будешь звонить? – спросил Отто.
Не понадобилось. Телефон затрещал снова – а ведь минуты не прошло.
Глуховатый голос поинтересовался:
– Как дела, Ширах?
– Как сажа бела… мой фюрер.
– А что случилось?
– А то, что мне, черт побери, мешают работать, – Бальдур решил, что лучший способ защиты – это нападение.
– Кто же это у нас превышает свои полномочия? – позабавленно спросил Гитлер.
– Может быть, я чего-то просто не знаю, мой фюрер? Но не понимаю, почему у меня требуют отчета… другие рейхсляйтеры.
– Скажи другим рейхсляйтерам, чтоб занимались своим делом.
– Я так и сказал.
– Молодец. Но, собственно, что я хотел бы знать… Ты же знаешь о завтрашней акции?
– Знаю, конечно.
– Необходимость.
– Да… мой фюрер. Но, – Бальдур снова очертя голову бросился в атаку, – я действительно считаю, что Гитлерюгенд не должен иметь к этой… акции ни малейшего отношения. Это же дети, мой фюрер…
– Твоим старшим парням по 17…
– Что с того?
– Сам ты в семнадцать охранял меня в Веймаре и лупил красных на улицах. Помнишь?
– Это другое дело, мой фюрер…
– Не понимаю, отчего ты не хочешь позволить парням подраться с врагами… Сам ты в их возрасте не раздумывал, нет?
– Я говорю – это большая разница…
– Где ж она? Не вижу.
– Красные защищались, мой фюрер. А евреи… не будут.
– Рыцарь хренов.
Бальдур прекрасно знал, что кое-какие подростковые экземпляры все равно потянутся за отцами и братьями, несмотря на запрет.
Когда ночь с 9 на 10 ноября взорвалась первыми выстрелами, воплями и звоном битого стекла, югендфюрер сунул в карман револьвер и сказал:
– Пошли, Отто…
– Куда?!
– Погуляем…
Молодого парня пинками гнали по улице, он спотыкался и пытался оглянуться на свой дом – и рванулся назад, услышав пронзительный вопль. Но его так ударили по лицу кастетом, что он с полминуты шатался, повесив голову, едва не падая, а потом сплюнул кровью и осколками зубов. Губы его почернели.
Женщина – должно быть, это была его мать – слепо рвалась за ним, но смеющиеся коричневорубашечники раз за разом отбрасывали ее к порогу дома, по очереди, словно с мячом играли, и лупили по живому с той же бездушной яростью, как лупят по бессловесному кожаному мячу.
Отто крепко взял Бальдура за плечо, видя, что тот готов натворить глупостей. Сам Отто уже не смотрел в ту сторону – хватит. Нелегко смотреть на такое… Бальдур же – Отто ощущал это – затрясся и вздрагивал от каждого вопля, словно удары доставались ему. Он, для которого поднять руку на женщину было несмываемым позором, смотрел на все это так, как, может, смотрел бы на тех же парней, решивших поджарить человека на ужин. Ведь это женщина. Каждый волосатый кулак, ударяющий в мягкую грудь, способен убить ее – не сейчас, так чуть позже, когда поврежденная ткань тяжко нальется сизой мертвой кровью…
Да нет, нет. Она и не женщина для них. Женщин пьяные герои обычно насилуют – это страшно, но все же не так, как ЭТО.
