Текст книги "Концерт для Крысолова (СИ)"
Автор книги: Мелф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
Все, кто видел его, думали одно и то же, и Пуци приходила в голову та же мысль, но он гнал ее от себя. Слишком горькой она была для него, он ведь малыша на руках таскал больше, чем Хелена. Не своего малыша. Кто его отец, он не знал и знать не хотел, и у Хелены не спрашивал – да сама, небось, забыла…
И сразу было ясно – этого паренька никто, никогда не назовет глупым прозвищем вроде «Пуци»… Хелена наряжала его, еще младенца, в коричневые рубашонки, а сейчас Эгон Ханфштенгль, высокий, стройный, как тростинка, светловолосый паренек с ясным и строгим лицом, носил ладно и красиво сидящую на нем форму гитлерюгенд… и недовольно приподнимал брови, когда отец звал его.
С Бальдуром Пуци теперь был уже не то чтобы нежен, а прямо-таки сентиментален, и это ему отчаянно не шло.
С остальными же он вел себя теперь настолько бесшабашно, что Бальдур часто думал: мы поменялись ролями. Когда-то он уговаривал меня не ссориться с Геббельсом… а теперь я то и дело стараюсь отвлечь его внимание на себя, когда он с совершенно библейской яростью кидается на своих. Впрочем, какие они ему свои теперь…
Было уже два случая, после которых Бальдур, едва оставшись с Пуци наедине, бормотал: «Ты что, смерти ищешь? Не надо, Пуци, не надо так…»
– Не учи меня, чудо сопливое!
Первой жертвою оказался Геббельс, всего-то разразившийся очередной антисемитской речью – причем во время обеда.
– У вас от евреев аппетит не пропадает, Пауль? – пошутил фюрер.
– У МЕНЯ пропадает, – вдруг сказал Пуци, – но не от евреев, а оттого, что я невесть почему должен сидеть за одним столом со свиньей. К тому же свиньей неостроумной, но отчего-то полагающей себя таковой…
Бальдур похолодел – Пуци нисколько не торопился, произнося каждую оскорбительную фразу весьма отчетливо.
Геббельс вскочил, побледнев и задрав брови до самых волос, хватая воздух ртом, как выкинутая на берег рыба… Ева Браун испуганно охнула. Фюрер захлопал глазами. Бальдур сам не заметил, как стиснул похолодевшей рукою край скатерти. Геринг невоспитанно присвистнул, да еще и пристукнул костяшками пальцев по столу, словно выражал восторг по поводу удачного циркового номера. Пуци брезгливо посмотрел на него. Геринг скорчил ему рожицу.
Рудольф Гесс резко поднялся.
– Геноссен, я попросил бы вас вести себя прилично! – рявкнул он. Бальдур был очень, очень благодарен ему за то, что у него хватило ума не обратиться к Пуци лично. Это «геноссен» делало виноватым и Геббельса, который, вообще говоря, провинился только лишь в том, что, как обычно, изображал из себя радио.
Пуци поднялся, холодно кивнул всем и вышел.
– Черт знает что, – выдохнул фюрер.
Геббельс казался настолько подавленным, что в кои-то веки не мог ни словечка сказать. Гитлер на него и не взглянул – обратился через его голову к Гессу.
– Руди, что скажешь?
Гесс спокойно посмотрел ему в глаза и тихо сказал:
– Он перерабатывается, Адольф. Его несдержанность – результат переутомления, я полагаю. Сам не понял, что сказал, я от Пуци в жизни такого не слышал. И, думаю, не услышу больше…
Бальдур знал, откуда-то знал, что Гесс постарается защитить старого друга.
– Да за такое на дуэль вызывают! – вдруг жалобно вякнул Геббельс – и тут же разрядил обстановку.
– Ой, сиди, дуэлянт, – еле слышно прошептал Геринг, – ты сам не больше пистолета, и потом, в слона с трех футов не попадешь…
– Но я что, должен это так оставить?..
– Он извинится, – отрубил Геринг.
Черта с два, подумал Бальдур. И оказался прав. Никаких извинений Геббельс так и не потребовал, хотя об унижении, конечно, не забыл. Бальдуру было плевать на Геббельса – помнит он это или нет. Главное, чтоб позабыл фюрер… а фюрер, как Бальдур уже знал, не забывает ничего и никогда.
– Слушай, – сказал он Пуци после этого случая, – я не пойму только одного…
– Ты, – улыбнулся тот, – вообще пока мало что понимаешь.
– Допустим. Но объясни ты мне, Пуци, я тебя умоляю – почему тебя так понесло? И почему ты пристал именно к Геббельсу?.. Только не говори, что просто потому, что он надоел тебе за столом своею болтовней.
– Но это так и есть. Он надоел мне своей, – Пуци сделал паузу, – антисемитской болтовней, Бальдур.
– Но…
– Если ты, – Пуци был совершенно, совершенно спокоен, но в глубине серых глаз зажглись нехорошие странные огоньки, – сейчас заведешь мне бодягу о мировом еврейском заговоре, я сильно-сильно в тебе разочаруюсь, Бальдур фон Ширах. Тебе, однако, уж не семнадцать лет, а, слава Богу, скоро тридцать. В этом возрасте уже однозначно пора отличать говно от чайной розы, тебе не кажется?.. И на столе держать Библию, а не, прости Господи, бред полоумного Розенберга…
– Какой еще там бред Розенберга?!
– У тебя на столе письменном «Миф» лежит.
– Мда? Не помню… Я не читал. Начал, но бросил.
– Ты не безнадежен…
– Мы говорим не обо мне, – напомнил Бальдур, – а ты – чудён же стал, ей-Богу! С чего тебя так повело на еврейский вопрос?
Пуци еле слышно засмеялся – умел он так смеяться, тихо, неоскорбительно.
– Бальдур, – сказал он, – я очень, очень тебя люблю. Но не могу тем не менее не признать, что такого клинического идиота, как ты, я давно не встречал… Почему, ты спрашиваешь, меня интересует еврейский вопрос?.. Неужели трудно догадаться?
Бальдур только в раздражении хлопнул ладонью по столу, словно стараясь заглушить слова Пуци:
– Потому, Бальдур, что я еврей… – и тут Пуци весело улыбнулся, – Соответственно, ты, когда спишь со мной, нарушаешь чистоту расы…
– Иди ты, с чистотой моей арийской расы! – улыбнулся Бальдур в ответ.
– Нннну… это уже радует. Однажды я сказал Рудольфу, что я еврей, и он в ответ пробурчал – «ага, а Хаусхофер, по-твоему, кто, китаец, что ли?»[8] Меж тем, в «Майн Кампф» полно хаусхоферовских идей. Потому как собственные идеи нашего фюрера глубиной и оригинальностью вовсе не отличаются. Да ему Рудольф грамматику со стилистикой правил, он на родном немецком так пишет, что его черт не разберет! Да и говорит иногда не лучше. Если б ты знал, каково иной раз его речения иностранцам переводить… Прирост объема текста в восемь раз, твою мать, как с английского на китайский! Ему-то хорошо, он ляпнул и стоит улыбается, а старый еврей Пуци переводи эту хренотень сначала на человеческий, а затем уж на английский… Сам-то он по-английски владеет разве что нобходимым минимумом[9], после изречения коего ему гарантированно набьют морду в любом баре – «бэйби, гоу», «сан оф зе битч» и «йес оф кос»… причем, по его мнению, это составляет связную фразу.
– «Старый еврей»… Осторожнее с этим, ладно?
– Тоже мне тайна, молодой человек, вы меня прямо-таки поражаете, – из вредности Пуци добавил в речь еврейские интонации, – Вообще-то говоря, я никогда не жалел, что я еврей. Но в последнее время жалею о том, что я не конкретный еврей.
– Это какой же конкретный еврей так поразил твое воображение?
– Да был такой рабби Лев. Ты, конечно, ни хрена ни о чем этом не знаешь…
– И что б ты сделал, если б им был?
– То же, что и он. Мудрый рабби сотворил голема.
– Кого?..
– Это, дитя мое, была такая глиняная волшебная дура, которая делала рабби всякую мелкую работу по дому – ну а заодно защищала еврейские поселения от несколько агрессивных соседей-чехов. Иногда я прямо-таки мечтаю о такой штуковине, да. Чтоб она разогнала всю нашу чертову шайку-лейку!
Бальдур улыбнулся, представив себе глиняное страховидло, пинками гоняющее штурмовиков.
– Но, видишь ли, Бальдур, зло никогда не становится добром, и рабби Лев дорого заплатил за свою агрессивную дурынду, которая в какой-то момент раздухарилась и начала гонять не только чехов, но и его соплеменников… Понимаешь, язычник мой, рабби-то согрешил. Взял себе право дарить жизнь, которое принадлежит только Адонаи[10] – вот и поплатился. Рабби с превеликим трудом исхитрился сделать так, чтоб штуковина успокоилась… навсегда. Когда он создавал ее, то написал на ее тупом глиняном лбу словечко «Эмет» – на иврите оно значит «Истина». И голем унялся только тогда, когда рабби сумел стереть первую букву этого слова. Осталось «Мет» – смерть.
– Надо же. Странная легенда…
– Обычная еврейская байка. Кстати, – глаза у Пуци хитро блеснули, – вообще говоря, рабби Лев не уничтожил своего голема, а закопал его в склеп под Староновой синагогой в Праге.
– Может, выкопаем? – с хулиганской улыбочкой предложил Бальдур, – мы б тут нашли, чем его занять… Получается, что его легко оживить, просто дописав недостающую букву?
– Э, нет, дружок, не все так просто, – Пуци уже откровенно ржал, – для этого требуются еще некоторые ритуалы. В частности, рекомендуется свистеть Мендельсона, поочередно поворачиваясь лицом ко всем сторонам света, за пазухой при этом держа Пятикнижие, а правой рукой – обязательно правой – держась за свой член. У тебя не получится, Ширах, ты необрезанный. И потом. Веришь ли, лично я абсолютно не представляю себе, где конкретно находится эта самая Старонова синагога…
– Мой Бог! – на пороге комнаты возник ухмыляющийся Гесс, – Геноссен мои, я, видите ль, стоял тут курил в конце коридора, а ты, Пуци, со своим чертовым басом… Одним словом, я теряюсь в догадках, что это за тема разговора для национал-социалистов – прыжки с хватанием себя за обрезанный член и местонахождение какой-то там синагоги…
– Раз не владеешь ценной информацией, то и вообще не совался б, – осадил его Пуци.
Им с Бальдуром определенно везло в этот день на подслушек, потому что в этот же момент мимо них с самым непосредственным и нечаянным видом продефилировал Борман с папкою под мышкой.
– Мартин, – окликнул его Пуци.
– Да?
– Ты же у нас специалист по редкой и ценной информации?
– В некотором роде, – бледно улыбнулся Борман, – В чем дело, геноссе Ханфштенгль?
– Ты случайно не знаешь, где находится Старонова синагога?..
Бальдур невежливо отвернулся к окну. Гесс сделал вид, что у него зачесался глаз. Дело было в том, что у Мартина Бормана вроде бы было всё, что человеку требуется, кроме одного – чувства юмора. Он решил, что спросили всерьез, и, честно глядя на Пуци, сообщил, что таковая синагога находится, судя по названию, возможно, на территории нынешней Чехии, но ему решительно непонятно, зачем столь редкая и ценная информация понадобилась геноссен.
– Там, – сказал Пуци, – в подвале спрятано очень эффективное оружие…
– Это к Герингу, – сказал Борман и ушел.
– А теперь, – сказал Пуци, – прошу пронаблюдать, сколь быстро и эффективно у нас распространяется информация после того, как ее узнал Мартин.
К вечеру о разговоре уже, разумеется, позабыли – да и не один был подобный разговор, из Пуци всегда так и сыпались дурацкие истории.
Геринг оказался в числе приглашенных фюрером к ужину, хотя обычно ел у него неохотно – все знали, какого он мнения об Адольфовом столе. Но, раз уж пришел, считал долгом производить побольше шуму.
Бальдур и Пуци курили на террасе, когда Геринг прошел мимо них с какими-то бумагами в руках, направляясь, очевидно, в кабинет фюрера – совсем уже было прошел, но вдруг приостановился. И с ухмылкой спросил:
– Так я заказываю билеты, Пуци?
– Герман, ты меня ни с кем не спутал по занятости? Какие еще билеты?
– Как же, – невинно отозвался Геринг, – до Праги. Так я не понял, мы едем откапывать голема рабби Лева?..
…Геббельса Пуци оказалось мало, и в следующий раз он умудрился взбесить уже не мелкую сошку вроде рейхсминистра пропаганды, а самого фюрера… О, он знал слабые места других, этот язва Пуци… знал, в частности, то, что Гитлер любит предаваться воспоминаниям о войне.
– Те солдаты, которых я помню, были полны героизма… – вдохновенно вещал Гитлер в какой уже раз, нетонко подразумевая героизм собственный.
– Что, безусловно, и привело к поражению в войне, – вдруг обронил Пуци.
Лицо фюрера начало наливаться темной кровью, глаза стеклянно заблестели, но, по счастью, Геринг не дал ему рта раскрыть и выразил то, что, несомненно, собирался сказать Гитлер, коротко и жестко:
– Говорил шпак про войну, да не верили ему… Пуци, ей-Богу, пока я жопу рвал в истребителе, ты в Штатах в кабаках сидел!
– Каждому свое, – тихо ответил Пуци.
– Слушай, да ты… – начал было Гитлер, но Гесс вовремя хлопнул его по плечу:
– Брось, Адольф, ну что возьмешь с этой полуамериканской штафирки! Да он мне в прошлый раз всю кабину в самолете заблевал!
– Се ля ви, – философски заметил Геринг, – кому блевать, кому убирать… Руди, отмыл кабину-то?
– Иди в жопу, Герман. И избавь нас от своего дурного французского прононса…
– Или ты тоже стравил свой обед с ним за компанию…
– В жопу, Герман, в жопу…
Гитлер рассмеялся. Бальдур же в очередной раз подумал о том, что простой, как топор, парень, каковым выглядел Рудольф Гесс, далеко-далеко не так прост, как кажется. Во всяком случае, он знает, как дергать фюрера за ниточки…
Пуци тоже знает – и, похоже, намеренно дергает сильно и зло. То-то же Геринг после того, как фюрер зачем-то вышел из комнаты, тихо сказал Пуци:
– Ты думай, что болтаешь, чертов мудозвон… В Дахау захотел? Или еще куда подальше?
– А то, – тут же отозвался Пуци, – Просто мечтаю о приличном обществе…
Геринг пожал плечами и возвел глаза к потолку, словно говоря – видали придурка?..
– В тебя как бес вселился, – с искренним сожалением заметил Гесс, – ты был совсем другим, когда приходил к нам в Ландсберг…
– Бес, говоришь? – недобро усмехнулся Пуци, – может, желаешь совершить обряд экзорцизма?.. Хочешь, расскажу, как он у вас будет выглядеть? Нужно проделать стократный «хайль», прочесть наизусть «Майн Кампф» и при этом постоянно сваститься.
– Что делать, прости? – переспросил Гесс.
– Сваститься. Ну, нормальные люди при этом крестятся, а вы будете сваститься.
– Будет тебе в Дахау экзорцизм, – проворчал Геринг, – мало не покажется…
Бог троицу любит, и Ширах уже испытывал хроническое волнение всякий раз, когда Пуци появлялся в обществе, так как подозревал, что третья выходка, вполне возможно, станет и последней.
Но тот вел себя тихо, в споры-свары не ввязывался, фирменных шуточек тоже не было слышно, и было совершенно непонятно – то ли устал и успокоился, то ли выжидает подходящий момент для наиболее эффектного выступления. Зная его натуру, Ширах склонялся к последнему.
… Это был чудесный, поистине чудесный вечер в Берхтесгадене – днем гуляли в горах, но никто не устал, даже Геббельс не хромал больше обычного.
Может быть, так умиротворяюще подействовала на всех сонная, величественная красота горной осени – но никто ни с кем не ссорился, даже спорить не было ни у кого охоты. Более того – смотрели друг на дружку странно: мол, почему мы не каждый вечер так любим друг друга?.. Даже вялый, меланхоличный, в последние дни совершенно погасший Рудольф Гесс несколько оживился и тихо беседовал о чем-то с Магдой Геббельс. Даже Борман, которого все терпеть не могли, казался сегодня не таким уж противным.
Исключеньем из общего настроя как обычно был фюрер, который говорил и говорил, словно ревнуя каждого из соратников и к горам, и друг к другу. Он словно и впрямь боялся, что о нем забудут – и потому тянул и тянул бесконечную шероховатую нить болтовни, серую и скучную. Остроумным Адольф бывал далеко не всегда, а сейчас его, видно, просто не хватало на это, и он бубнил и бубнил что-то всем давно известное, перескакивая с одной темы на другую. Честно говоря, утомлял он не менее надоедливо жужжащей перед лицом мухи, и за обедом все молчали, погрузившись в собственные мысли.
По счастью, после обеда Борман куда-то исчез.
– Можно дойти до чайного домика, – сказал фюрер, – но что-то я устал. Посидим здесь.
Он раздраженно побрел в музыкальный салон, и все покорно последовали за ним и расселись в креслах, продумывая способы борьбы с зевотой на случай нового двухчасового монолога. Магда уже взялась зачем-то разглядывать шов на юбке.
Но не угадали. Адольф капризно поморщился и вдруг сделал всем – ну, почти всем – приятный сюрприз.
– Пуци, сыграй что-нибудь.
Какое счастье, подумал Бальдур, у которого уже глаза слипались от монотонного Адольфова жужжанья.
– Что хочешь, Адольф?
– Даже не знаю. Пусть Руди выберет, – буркнул Гитлер.
Все поняли – да, он действительно раздражен. И пытается как-то выплеснуть это раздраженье – может, сам того не осознавая. Все знали, что Гесс вроде бы равнодушен к музыке.
Но Пуци сделал вид, что этого не знает, и спокойно спросил:
– Рудольф, что сыграть?
Гесс ответил ему серьезным взглядом и тихо попросил:
– «Лунную сонату».
Гитлер вскинулся:
– Ты любишь Бетховена, Руди?.. Не знал…
Но Пуци просто-напросто заткнул ему рот, начав играть.
«Лунной сонаты» хватило, чтоб настроение у всех – в том числе и у Адольфа – изменилось к лучшему. Скучно уже не было, хотелось послушать что-нибудь еще. Один лишь Геринг меланхолично закатил глаза и шевелил пальцами, словно неупокоенный утопленник, и после последних тактов буркнул:
– Ханф, ты нас всех похоронил. Не наводи тоску после обеда, давай поживее что-нибудь.
Губы Пуци дрогнули в улыбке, и рояль жизнерадостно взревел старинным прусским маршем. Адольф от неожиданности подскочил в кресле – и засиял. Всякие строевые-маршевые мажорные мелодии действовали на него вдохновляюще.
– А теперь имейте совесть, господа, – сказал Пуци после марша, – вы тут не одни.
Дамы наперебой заказывали любимые мелодии. Геринг так даже и станцевал с Магдою Геббельс венский вальс.
– Прошу прощения, мадам, – сказал он после, – что плохо вел, но пузо существенно мешает чувствовать партнершу. А вообще все претензии к нашему долговязому другу, ибо вальс танцевать меня учил он…
– Что-оо? – радостно взвыл Адольф, – Пуци тебя учил танцевать вальс?! Когда это было?!
– Давно, – коротко ответил Герман, – и, могу тебя заверить, без пуза у меня получалось лучше. Но нет. Конкурс на лучшего партнера мне сейчас не выиграть…
– А конкурс – это забавно, – сказала Магда, стрельнув ехидным взглядом в своего хромого мужа. Она злилась на него за какую-то очередную измену, – Давайте устроим!
Геббельс оскорбленно дернул бровью.
– Меня увольте! – замахал руками Адольф.
– Но почему, мой фюрер? – спросила Хенни, – Я уверена, что…
– К черту! Вон Гесс пусть танцует!
– Ни малейшего смысла в этом не вижу, – спокойно сказал Рудольф, – потому что результат ясен заранее. Выиграет либо Пуци, либо Ширах.
– Вот пусть друг с дружкой и танцуют тогда, – буркнул Адольф, и Бальдур слегка натянулся: намек, что ли? Да нет, непохоже. Просто очередной шедевр Адольфова юмора.
– Давайте просто еще послушаем, – мирно сказала Эльза Гесс, – Поиграй еще, Пуци, пожалуйста.
– Заказывайте.
– На твой вкус, – улыбнулась она.
Ох, фрау Эльза, думал после всего этого Бальдур, ну как так случилось, что вам отказала интуиция? Вы ведь всегда умели гасить любое напряжение в зародыше… Впрочем, сколько можно следить за психами.
… С полчаса все сидели молча и слушали, слушали – даже не глядя друг на друга. Незнакомая импровизация как-то враз захватила всех – тема развивалась так своеобразно и непредсказуемо, что хотелось, очень хотелось следить за ней дальше и дальше…
Бальдур понял, что это, мигом раньше того момента, когда разразился скандал.
Он понял бы и раньше, но эта музыка была так же невозможна в Берхтесгадене, как «Хорст Вессель» в синагоге, потому до Шираха и не доходило, где он раньше слышал подобное.
Джаз. Нью-орлеанский джаз. Господи!
И тут Геббельс взвизгнул:
– Да что это такое!
Пуци моментально бросил играть.
Глаза Адольфа горели. Он понял.
– Что это такое? – произнес он в полной тишине.
– Дикарская музыка дегенеративных негров, вот что это такое! – пролаял Геббельс, поднявшись и вытянувшись.
Адольф тоже поднялся – медленно, словно бы нехотя. Гесс и Геринг быстро и растерянно переглянулись.
– Как я понимаю, очередная шуточка, основанная на том, что нас здесьдержат за полных кретинов, да?! – крикнул Геббельс, заводя, разумеется, не столько себя, сколько Гитлера, по своей сохранившейся с детства привычке – не умеешь драться, умей стравить других.
– А ты, – спокойно сказал Пуци, – и есть полный кретин.
Он без стука закрыл рояльную крышку. И тоже встал.
Адольф как-то бочком, по-крабьи и с крабьей же скоростью (и грацией) пошел к нему, не отрывая от него горящего взгляда и сунув руку в карман брюк.
Сейчас их разделял рояль, но Ширах, как и все остальные, понял, что именно у Адольфа в кармане. А от пули рояль не спасет, если за ним не прятаться, разумеется.
Геббельс побледнел. Может, он уже и жалел о том, что сотворил. А может, и нет. Дамы молчали и следили за мужчинами огромными остановившимися глазами.
Сцена выходила безобразнейшая… и мало кто знал, что нужно делать…
Ширах заметил, как Гесс бесшумно тронулся с места. Он шел за Адольфом в том же точно темпе, только чуть более длинными шагами, и подбирался к нему все ближе. Геринг зорко следил за ним, удивительно собранный и напряженный.
Один Пуци казался спокойным. Он смотрел на приближающегося Адольфа с неким вежливым и чуть брезгливым интересом, как смотрят обычно на отвратительное насекомое. Зря. Адольф мог бы простить ему эту выходку, но никогда не простит такого взгляда… впрочем, кажется, это уже не имеет значения.
Гесс меж тем оказался у Гитлера за спиной и подмигнул Герингу. Тот еле заметно кивнул.
Мягким движеньем Гесс обхватил Гитлера сзади за плечи – низко, близко к локтям, чтобы парализовать возможное движенье правой руки, которая хваталась за револьвер в кармане. Гитлер был в таком состоянии, что, похоже, воспринял это как нападение. Он взревел и начал бешено вырываться, выражаясь при этом такими словами, что дамы заалели, но хватка длинных жилистых рук Гесса была сильной и цепкой… Тут же в дверном проеме замаячили черные силуэты эсэсовцев, но Геринг погрозил им кулаком и жестом приказал закрыть дверь с той стороны.
Может быть, именно в этот момент у Шираха зародилось подозренье, что фюрер не вполне нормален психически – известно ведь, что сила безумцев во время приступов удесятеряется. Рыхловатый, мешковатый фюрер рвался на волю так, что куда более сильный, тренированный Гесс не мог с ним управиться… а может, до смерти боялся причинить ему боль…
– Герман… – пропыхтел бедный Гесс, тараща глаза, – Мужики! Да заберите у него пушку чертову!
Геринг подошел. Его не мучили никакие сомнения – перед ним был человек, у которого опасно сейчас оставлять в руках оружие. И Геринг вытащил его руку из кармана вместе с намертво зажатым в ней револьвером и принялся по одному разжимать его пальцы. Адольф побагровел от усилий и изрыгал проклятия. Как-то извернувшись, он так въехал Гессу локтем в солнечное сплетенье, что тот охнул, задохнулся и закашлялся. Но хватку не разжал. Вдвоем с Герингом они потащили взбесившегося фюрера в кабинет.
– Еву позовите, – бросил Геринг остающимся, – или Блонди. Блонди лучше.
Но все – кроме Пуци – тревожно потянулись к дверям кабинета, в который самоотверженно вошел Гесс и запер двери. Некоторое время оттуда был слышен хрип Гитлера и тихий, спокойный, монотонный голос Гесса, потом послышался звон тяжелой оплеухи и дребезг разбитого стекла… Не иначе, жертвою раздражения фюрера пала ваза мейсенского фарфора со стола – хорошо еще, если не расколотил ее о голову Гесса.
– Идите вы все отсюда, – сказал Геринг, – Руди разберется.
Он первым вошел в музыкальный салон, бросил на крышку рояля изъятый у фюрера револьвер, предварительно глянув на барабан.
– Заряжен, – сказал он Пуци, – Счастлив твой бог, Ханф. Гессу бутылку купи.
– При встрече, – ответил тот.
– Уезжаешь?
– Глупый вопрос, Герман.
– Дурак ты.
– Что ж. Если вы тут все умные, то я, ясное дело, дурак… Только как, интересно, я поеду?
– Пил, что ли?
– Пил, конечно.
– Морис отвезет…
– Нет, – коротко сказал Пуци.
– Ну, куда-к тебе-с добром! Может, мне тебя везти?
– А лучше и ты, чем этот…
– Боишься его после этого?.. Правильно боишься. Но я тебе тоже не мальчик, – буркнул Герман, – вон, Ширах пусть отвезет.
– Да, да, конечно, – быстро сказал Бальдур.
– Ну, смотри, – Геринг недолго думал, прежде чем добавить гадость на прощанье, – Если он Руди сегодня убьет…
– … то я приду на похороны и сыграю музыку дегенеративных негров, – мягко огрызнулся Пуци.
Когда Бальдур поздним вечером вернулся в Берхтесгаден, то застал в каминном зале одного Геринга. Тот сидел, глядя в пламя, и курил трубку.
– Как фюрер? – спросил Ширах тихо, – Надеюсь, Гесс выжил?
– А иди посмотри. Они все еще в кабинете, но дверь открыта. Умилительная картина, ей-Богу.
Ширах как мог бесшумно отправился к кабинету фюрера и максимально осторожно сунул в двери свой длинный любопытный нос.
Гесс сидел – должно быть, уже несколько часов – на узком кожаном диване, а фюрер спал, положив голову ему на колени.
Рудольф не заметил Шираха – а заметил бы, наверняка отматерил бы шепотом.
Ширах вернулся и тоже подсел к камину.
– Хотел бы я, – сказал он, – чтоб у меня был такой друг, как Рудольф у фюрера…
– «Друг», – фыркнул Геринг, – иной раз мне сдается, что наша фройляйн Гесс испытывает к фюреру отнюдь не дружеские чувства…
– Да ладно вам… «Фройляйн Гесс», скажете тоже.
– Не знаешь ты его, Ширах. Это он с виду сфинкс египетский каменный, а внутри – нежный, как баба. Да вы все тут, – Геринг сплюнул в камин, – один лучше другого…
Бальдур много думал о Пуци, до слез его жалел, ему казалось, что Пуци идет по тончайшему, уже ломающемуся льду. Так это и было, и спасало его пока только то, что фюрер еще помнил его прежним. И наверняка уж помнил его виллу в Альпах, где скрывался от преследования властей. Кроме того, была ведь и такая прелестная, слегка влюбленная в фюрера и не стесняющаяся это показать Хелена Ханфштенгль, и этот прекрасный мальчик – Эгон…
– Слушай, – сказал однажды Бальдур, – я думаю – а отчего б тебе не уехать, а?
– В Штаты, что ли?
– Конечно.
– Бальдур, – Пуци неохотно улыбнулся, – не ты один у нас такой умник. Полагаешь, я не думал об этом? Даже с Хеленой говорил. Она не хочет никуда ехать.
– Что тебе Хелена.
– А парень?.. – тут же спросил Пуци. И отвел глаза. А потом тихо спросил:
– А ты не хотел бы поехать со мной?
– Ну куда ж я поеду, работать кто будет?.. – с искренним недоумением отозвался Бальдур, – И потом, у меня же семья.
– Ах да. У тебя ведь все отлично. Ты у нас молодец. Только вот… будь осторожен, ладно? Если живешь среди крыс, не может быть уверенности, что они не сожрут тебя… И если что – приезжай.
Про себя Пуци добавил: «И будь таким, как сейчас, будь таким всегда – пусть по-прежнему носит тебя твой языческий ветер из одних объятий в другие, ибо, как ни странно, а для многих станешь ты лучшим, что знали они на свете. Потому что, как ни удивительно – но есть у тебя странный дар: пробуждать в чужой душе любовь, нежность, доброту.»
…Пуци с удовольствием следил за потугами каждого американца, ломающего язык об его нелегкую фамилию. Здесь, в Штатах, ему доставляли удовольствие даже всякие мелочи – к примеру, он с наслаждением смыл в канализацию свой партийный значок. Попробовал сделать то же самое с членским билетом, но тот не хотел лезть в дыру, а когда наконец исчез, мстительно где-то там застрял, что и вызвало добротный засор отельного толчка. Услышав, как сантехник по-гарлемски матерится, Пуци заржал, как умственно отсталое дитя.
Если ему попадались в газетах фотографии бывших его геноссен, он жадно хватался за ручку и пририсовывал Гитлеру, Герингу, Лею некие лишние анатомические детали в самых неподходящих местах. Щадил только Гесса.
По вечерам он истязал радиоприемник, ловя Геббельса и радостно комментируя его пассажи, а то и осуществляя весьма вольный синхронный перевод. Иногда он выделывал это даже на балконе. Молодая пара из соседнего номера втихую приводила на его выступления своих друзей, и хихикающая белозубая молодежь скучивалась у открытой балконной двери, изо всех сил стараясь не выдать своего присутствия. Вскоре с соседнего балкона раздавался трескучий радиолай:
– Гутен таг, майн фюрер, майне камераден!
– Здравствуй, хер собачий, и вы, недоноски гребаные!..
Геббельс весьма удивился бы, услышав свою речь в Пуцином переводе, а юные американцы даже узнали несколько новых для себя забористых ругательств.
С Бальдуром фон Ширахом он не встречался больше никогда, хотя что там с ним, знал. Весь мир следил за Нюрнбергским процессом.
В 1954 году двое молодых журналистов горячо обсуждали в кафе недавно вышедшую книгу Джека Фишмэна «Семеро из Шпандау».
Они, дети свободной страны, не привыкли понижать голос и обращать внимание на сидящих за соседними столиками, а потому не замечали, что сидящий неподалеку от них взлохмаченный полуседой верзила прислушивается к ним – и глаза у него горят.
Они подробно обсудили каждого из семерки, начав с сумасшедшего Гесса. Имя Шираха у них прозвучало последним.
– Ты только посмотри, – говорил один другому, отчаянно шелестя страницами, – Убить 190 тысяч евреев – жуть!
Оба молодых человека разом вздрогнули от спокойного глубокого голоса:
– ЛОЖЬ.
– Ээээ, мистер?.. Вы хотите сказать, что этот самый Ширах не занимался убийством евреев?..
– Именно.
– А вам-то откуда знать, вот интересно? Джек Фишмэн…
– Джек Фишмэн – лживый бульварный поц, – на все кафе заявил Пуци, выпустив облако сигарного дыма, – Бальдур фон Ширах не мог убить столько евреев. Ведь он даже не читал книгу Розенберга «Миф двадцатого века»…
– Откуда вы знаете? Откуда вы вообще все это знаете?!
– Он сам мне говорил… А ваши дети, – вдруг мрачно предрек Пуци, – похоже, будут считать, что это Америка выиграла войну…
Он взглянул на часы, поднялся и направился к выходу. И даже не обернулся, услышав за спиной трусливое, но словно бы даже почтительное шипение: «нацист!..» Более того, его это весьма развеселило – насколько может развеселить еврея и к тому же гомосексуалиста подобное обвинение.
…Отто – очередной юный чурбанчик – появился как раз тогда, когда его столь же тонкой организации предшественник Вилли утомил Бальдура и сам утомился им, в результате чего и собрался послужить Рейху в СА, где никто, как он надеялся, не собирается читать ему стихи и истязать роялем. Чего-то подобного Бальдур со временем ожидал и от этого нового парнишки, но…
Отто был первым из адъютантов, кто искренне, по уши был влюблен в Бальдура и готов ради него на все. Ему даже карьера была не нужна. И он старался, честно старался учиться у Бальдура всему, что могло бы помочь говорить на одном с ним языке… Парень был словно глина, дождавшаяся скульптора и мягко поддающаяся его умным рукам.
Даже гомосексуализм югендфюрера он как-то сразу принял – спокойно и доверчиво. Бальдуру и до этого случалось спать кой-с-кем из своих адьютантов, но те просто отбывали с ним повинность, стараясь убедить самих себя, что лучше трахать в зад свое начальство, чем если б оно трахало тебя. А Отто был не таков – может, в нем дремало сильное гомосексуальное начало, но ночным забавам с Бальдуром он предавался с охотой и похвальным рвением.
