Текст книги "Концерт для Крысолова (СИ)"
Автор книги: Мелф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
– Ты где была?! – взревел Адольф.
Пуци маячил за спиною Гели, глаза у него были сонные. Она много чего ему порассказала в эту ночь, и сейчас он думал – орешь, ну и ори, а пальцем тронешь, оплеуху закатишь – убью к едрени матери. Придушу. Хладнокровно. И у меня это минуты не займет. И будет у нас новый фюрер.
– У подруги я была! – Гели все же испугалась этого рева и стеклянного блеска в голубых глазах.
– У какой еще подруги?!
Чувствуя поддержку Пуци, Гели справилась со страхом и нагло заорала:
– У Аннет! Анны-Августы Штюбен Кессерлинг! Мне что, после спектакля нельзя поехать к подруге, которую сто лет не видела? Что ты кричишь-то?! Поехала с ночевкой, они всей семьей на спектакле были, пригласили меня! Пуци попросила за мной заехать утром и привезти сюда!
– Предупреждать надо!
– Не получилось!
– И Пуци тебе что – шофер, что ли?.. Нашла шофера, делать человеку больше нечего! Как будто Морис за тобой не мог заехать! Дергаешь занятого человека почем зря!
– Мне по дороге было, – заметил Пуци, – Не стоит, пустяки.
– Пуци, не потакай больше таким капризам, прошу тебя, – процедил Адольф.
Пуци отозвался французской фразой. Адольф поморщился, но кивнул. Он расценил это как нечто, не предназначенное для ушей Гели – на что Пуци и рассчитывал – а кивнул из самолюбия, французского он не знал. И позже поинтересовался:
– Пуци… я тебя не совсем понял тогда, ты так протараторил…
– «Чего хочет женщина – того хочет Бог», – холодно перевел Пуци, – Я имел в виду, Адольф, что твое требование – вне правил хорошего тона. Дама просила подвезти ее, мне это было удобно, не вижу причин для отказа.
– Ты слишком трепетно относишься к бабам, – сквозь зубы отозвался Адольф, – У них в минуту – тысяча желаний, если все их выполнять, то… работать когда?
– Я был тебе нужен? Я чего-то не сделал?..
– Нет. Но..
Пуци сам поражался, почему здесь его мысли то и дело уплывали в прошлое. Может, потому, что в настоящем им делать нечего?
К черту, есть хоть одна комната в этом доме, где никто не толпится?..
Есть. Музыкальный салон.
Но там он – к превеликому для себя удивлению – обнаружил фон Шираха, который сидел в кресле, откинув голову и с болезненным видом полуприкрыв глаза.
– Я вам не помешаю? – тихо осведомился Пуци, – Герр фон Ширах?
По возрасту герр фон Ширах был еще мальчишкой, но Пуци никогда не испытывал ни малейшего желания назвать его просто по имени, не чувствуя к нему никакой симпатии. Хотя знал его очень, очень давно.
Ширах заметно выделялся из окружения фюрера своей интеллигентностью, остроумием, любовью к искусству, Пуци не мог этого не признать. Но… юный любимец фюрера, должно быть, сознавая свою исключительность, слишком часто вел себя как очень невоспитанный мальчишка. Адольф изрядно разбаловал его своим вниманием и хорошим отношением, думал Ханфштенгль, а ведь Адольф не из тех, кто отличается долготерпением и милосердием. Когда-нибудь ему взбредет в голову, что зарвавшегося паренька нужно наказать… и тогда никто не позавидует фон Шираху, и его не защитит даже то, что он группенфюрер СА. Есть ведь и фюрер СА – Эрнст Рем, который по одному слову Гитлера сделает из мальчишки сырой бифштекс… А тот словно не понимает, как это опасно – быть под защитой льва и в то же время дергать его за хвост. Бесстрашный паренек? Грош цена такому бесстрашию, думал Пуци, таким ли храбрецом ты себя покажешь, когда тебе сделают немножко больно? Впрочем, на «немножко» парни из СА не остановятся…
Пуци был свидетелем одной из бездумных эпатажных выходок молодого Шираха, и его до сих пор мороз по коже подирал – если Адольф простил мальчишке такое, значит, ожидает более тяжкого проступка, и вот тогда…
По просьбе фюрера Ханфштенгль («Пуци, я хочу, чтоб ты предоставил мне отчет, поговори с парнями, Пуци») присутствовал на студенческом митинге в Мюнхенском университете. Ширах должен был произнести речь. Он прибыл с эскортом из молодых штурмовиков, которые, судя по их виду, готовы были на руках торжественно внести его на кафедру в зале и по окончании речи снести вниз. В руках у него был хлыст, которым он небрежно постукивал по начищенному сапогу.
Шираха встретили шумом, приветствиями, шуточками, свистом, он небрежно махнул рукой – потом, потом, сначала послушайте…
Пуци прекрасно представлял себе, что такое студенческая аудитория – никогда не бывает достаточно тихо, а тишина – обманчива. Под масками чинных ученых юнцов всегда скрываются буйные бурши, что дрались на шпагах на тесных и кривых средневековых улочках – за девку, за идеи любимого профессора и из любви к искусству драки. Это были немецкие студенты, и неясно почему фюрер решил, что Пуци, получивший образование в Гарварде, сумеет найти с ними общий язык.
Ширах нашел.
Такой компании понравился бы юный оратор с бешеной жестикуляцией и горящими глазами, с рвущимся от волнения и убежденности голосом… Ширах оказался не таков, но тишина была почти мертвой. Любой профессор мог бы только мечтать о таком внимании на лекции.
Прежде всего, Ширах не орал, а говорил – достаточно громко, чтоб его слышали, и достаточно четко, чтоб воспринимали, но ни на секунду, казалось, не забываясь, не давая чувствам захлестнуть душу и подступить под горло. Его обычно мягкий и выразительный баритон сейчас почему-то звучал почти металлически. Его жесты были сдержанны, но за ними чувствовалась именно сдерживаемая сила, а не механистичность. Я верю фюреру, говорил Ширах, и объяснял, почему. Именно объяснял – не доказывая ничего, пусть доказывает тот, кто боится, что ему не поверят. В то же время объяснение не звучало свысока – мол, вот я какой умный, почти как ваш профессор… нет, Ширах просто говорил со своими ровесниками, и они видели на кафедре такого же парня, как они, но – что там говорить – очень сильного, очень уверенного. Мало кому не захочется быть, как он…
Ханфштенгль тогда воздал ему должное – браво, подумал он, поди-ка в его возрасте додумайся, как найти самый нужный из нужных тон. И в то же время Ширах удивил его тем, что и не думал подражать более опытным партийным ораторам – фюреру, Геббельсу, Розенбергу, Лею – ни в манере, ни в лексике. Язык у него был правильный и ясный, но чуть более литературный, чем надо бы. Тем не менее, на студентов это производило впечатление.
Но после митинга, когда студенты-наци при горячей поддержке штурмовиков устроили пьянку в какой-то Богом забытой аудитории (впрочем, не такая уж она была и забытая – заваленная окурками, с портретом фюрера на стене, она явно служила чем-то вроде университетского нацистского клуба) Ширах умудрился выкинуть ТАКОЕ…
Пуци лишь краем глаза следил за происходящим – он встретил старого знакомого, профессора Дирка, и с превеликой радостью предался тихой беседе с ним – ему совершенно не хотелось слушать дикие вопли напившихся студентов и гогот штурмовиков. Да и не вписывался он в эту коричневую компанию – Пуци никогда в жизни не надевал партийную форму, его вполне устраивали собственные костюмы. Правда, значок на лацкане и повязку со свастикой носил – но это было допустимою уступкой, не более того.
Он как раз объяснял Дирку, что Гитлер на данный момент представляет из себя оптимальный вариант партийного лидера, и пропустил мимо ушей горячий спор, вспыхнувший между Ширахом и каким-то коренастым краснолицым студентом. И лишь внезапно утихший, словно порывом холодного ветра прибитый гвалт заставил Пуци отвернуться от Дирка… чтоб не поверить своим глазам.
Ширах – в компании двух десятков штурмовиков и полусотни студентов-нацистов трудно придумать выходку наглей – целился из револьвера в портрет фюрера на стене. И с кривою пьяной улыбочкой в полной тишине заявил своему краснорожему оппоненту:
– Счас я тебе покажу, как я не умею стрелять! Вы…выбирай, куда мне попасть – в левый зрачок или в правый?!
Тот так обалдел, что не отвечал.
Щенячья бравада, с легкой брезгливостью подумал тогда Пуци, но у пащенка высокий класс, ничего не скажешь. Башкой рискует. Дурак!
– Хайль фюрер! – завопил какой-то упитый штурмовик, – Ах ты сучонок!! Да я тебя порву!!
– Стой, блядь! – орал Ширах, опустив, по счастью, дуло револьвера. Впрочем, зря он это сделал – штурмовики уже перли на него орущей стеной, студенты отступали, стараясь даже рукавом не задеть никого из этой буйной компании…
– Мой Бог! – взвизгнул Дирк, – полицию!..
Пуци внимательно посмотрел на него и отчетливо произнес:
– Только ее тут не хватало.
Он действительно отдал бы все на свете, только чтоб здесь не появилась полиция. Честно говоря, он устал платить ей за своих полоумных друзей-наци, которые средств не имели, но буянили за десятерых. Последняя выходка того же Гесса едва не влетела в очень-очень круглую сумму, которой у него самого, разумеется, не было.
Гесс после этого смущенно опустил глаза и ковырял землю носком сапога, в то время как Пуци орал:
– Да может хватит уже?! Я вам что, миллионер? То есть, ну, миллионер, конечно, но не обязательно этим так грязно пользоваться!
Дирк умолк.
– Стоять! Стоять!! – ревел группенфюрер штурмовиков, Пуци не сразу вспомнил его имя – Эдмунд Хайнес. Очевидно, и разъяренные парни позабыли, что он их группенфюрер, потому что даже не слышали его – а Ширах уже прижался спиною к стене, словно на расстреле… А руку, в которой был зажат револьвер, так и не поднял, хотя этого было достаточно, чтоб остановить пьяную толпу. Пуци заметил это.
Он сам не помнил потом, как сиганул на три метра вперед, словно русская борзая, а потом еще на три – и встал между побледневшим мальчишкой и двадцатью широкоплечими коричневорубашечниками. Те замерли, тоже не поняв, откуда выскочил перед ними, словно черт из коробки, этот длинный взлохмаченный тип.
– Спокойно, – глубокий голос Пуци не дрогнул, хотя вместо сердца он ощущал в груди холодную подыхающую лягушку – все штурмовики были вооружены.
– Пшел ты в жопу, – рявкнул тот, упитый, шагнув к Пуци, – сказал – порву сучонка, значит, порву!! – он схватил Пуци за плечо, пытаясь отодвинуть с дороги.
Это он сделал напрасно. Пуци не терпел фамильярности, не переносил хамства, не переваривал дешевые ухватки уличной шпаны – так уж он был воспитан. Такие штучки бесили его, моментально перебаламучивая нутро, и он терял над собою контроль. Штурмовик был крупный мускулистый парень с военною выправкой – но он больше не посмел и рта раскрыть, ощутив неимоверную силищу, скрытую в долговязом худющем шпаке – Пуци одною рукой сгреб его за грудки и отшвырнул так, что тот долетел едва не до противоположной стены. Благодаря секундному ступору, возникшему у всех от этой неожиданности, Эдмунд Хайнес получил возможность наконец овладеть вниманием своих людей – и эту возможность не упустил. В момент он оказался возле Пуци… и вскинул руку.
– Хайль фюрер!
– Хайль, – ответил Пуци, небрежно махнув в ответ.
Хайнес протянул ему руку:
– Спасибо, геноссе, что проучили Стефана. Слышишь, ты, полудурок? Это университет, не кабак, здесь мордобоя не устраивают!
– Да, группенфюрер…
– Извиниться перед геноссе.
– Мои извинения, геноссе…
Про Шираха как бы и забыли, но Пуци слышал, как у него выровнялось дыханье, когда он отлип наконец от стены.
– Мне придется рассказать фюреру об этом инциденте, геноссе Ширах, – сухо сказал Пуци.
– Да-да, – кивнул тот, – я и сам расскажу.
– Пить надо меньше, молодой человек.
– Совершенно верно.
– Вы изрядно испортили впечатление о себе.
– Знаю…
– Поедете со мною к фюреру?
Ширах смотрел на него с благодарностью. Конечно, он до смерти боялся объясняться с фюрером один на один… А появление перед фюрером с такими новостями, да еще и в полупьяном виде вообще было равносильно самоубийству.
Фюрер по счастью был в благодушном настроении. Откровенно кислый вид Шираха его заинтересовал, и он спросил:
– Чего нос повесил, Бальдур? Как прошел митинг?
– Мой фюрер…
– Да.
– Мой фюрер…
– Что ты заладил – фюрер да фюрер? И почему от тебя так разит перегаром, могу я узнать?
– Мой фюрер… – промямлил окончательно увядший Ширах.
– Выйди отсюда! – взорвался Гитлер, – подожди в приемной! Или, лучше, ступай в ванную и прополощи пасть, с тобою рядом стоять нельзя – окосеть недолго!
Ширах поплелся к двери.
– Пуци, что за чертовщина, могу я узнать?
– Можешь, конечно…
Пуци изо всех сил постарался преподнести этот случай как забавную историю о глупом поддатом Ширахе. Услышав про свой потрет, едва не продырявленный пулей, фюрер выразительно цокнул языком.
Про мордобой, едва не устроенный штурмовиками, Пуци предпочел не упомянуть вообще.
– Эй, чучело! – заорал Гитлер, – иди сюда!
Бледный Ширах возник в дверях.
– Ты мне скажи, чертов распиздяй, это повторится когда-нибудь?
– Нет-нет, мой фюрер…
– Стой-ка, – Гитлер невовремя вспомнил о том, что, вообще говоря, штурмовики должны были обеспечивать порядок, – Пуци, Хайнес там был?
– Был.
– С парнями?
– С парнями.
– Все было в порядке! – испуганно вякнул Ширах. Пуци лениво посмотрел на него, и во взгляде его читалось – «Молчи, дурак…»
– Кажется, – сказал Гитлер, – я услышал неполную версию? А, Пуци?
– Слегка сокращенную, Адольф, – проворчал тот.
– Бальдур, набери-ка мне штаб СА.
Гитлер долго говорил по телефону с Хайнесом, и на физиономии у него несколько раз сменились самые противоположные выражения. Ширах глядел на него, словно собака, наделавшая лужу на ковре. Пуци достал сигарету, но не прикурил. Все это уже весьма удручало.
– Однако, – сказал Гитлер, повесив трубку, – ты, распиздяй, как выяснилось, едва не спровоцировал там побоище?..
– Да, мой фюрер.
– Пить надо меньше, придурок.
– Да, мой фюрер.
– Пуци, – Гитлер вдруг улыбнулся, – а тебе Хайнес просил передать, что ты, по его мнению, самый смелый шпак на свете… Я надеюсь, ты там никого не убил?
– Нет. Но очень хотелось. А в следующий раз я начну с того, что пришибу Шираха.
– Я вам не помешаю?.. Герр фон Ширах?
– Нет, герр Ханшфтенгль, – прозвучал четкий негромкий ответ. Ширах открыл глаза, и Ханфштенгль удивился ранее не виданному им в них выражению усталости, почти тоски.
– Вы нездоровы? – спросил он, это было у него одной из незаметных и никому не интересных привычек – всегда замечать, что кто-то плохо себя чувствует.
– Да нет, – ответил Ширах, – а что, меня уже хватились?.. Нет? Значит, я могу переждать приступ мигрени в тишине и спокойствии?
– Простите, – смущенно сказал Ханфштенгль, – я сию же минуту ухожу. Я не думал застать вас здесь…
Он ни на секунду не усомнился, что у сидящего перед ним молодого человека действительно сильно болит голова. Ширах был слишком бледен… и потом, если б он хотел сочувствия и внимания, то остался бы в гостиной, где мог бы страдать в полное свое удовольствие, окруженный дамами, закормленный таблетками и ежеминутно спрашиваемый, не лучше ли.
– Подождите, – с недоумением произнес Ширах, – я же не имел в виду, что вы мне мешаете… Просто, понимаете, мигрень – не та болезнь, которую стоит выставлять напоказ, ибо у нее нет никаких заметных признаков. Мне и без того достаточно сплетен про мой… немужской характер, чтоб добавлять к ним байки о том, что я дошел до того, что симулирую головную боль, дабы вызвать сочувствие…
Вся эта тирада звучала бы по-детски вызывающе, не будь произнесена так спокойно и так устало.
– Давно это у вас? – спросил Ханфштенгль, присев рядом с ним.
– Года три, наверное. Но ничего, не так уж страшно. То есть, я слышал о том, что люди из-за мигрени готовы были размозжить голову об стену, но меня Бог миловал, ничего похожего. Вполне терпимая боль, несильная, только очень уж нудная и одним этим способная довести до ручки… Причем шум разговоров действует на нее благотворно, – усмехнулся Ширах, – она усиливается. Потому я и ушел.
– Может, мне лучше все же оставить вас одного?
– Не надо, – попросил Ширах и по-детски добавил:
– А то одному здесь совсем уж тоскливо… Вы ведь – не они. Вы говорите негромко, и не смеетесь, и не включаете Вагнера на полную громкость… так что все в порядке.
– Обычно я говорю громко.
– Я знаю.
– А Вагнера вообще не люблю.
– Правда?
– Да.
«А не смеюсь потому, что шут – единственный, кто не должен смеяться, – добавил Ханфштенгль про себя, – и потом, кажется, сегодня у нас смеются только дамы, потому что нынче у нас тут доктор Геббельс, который, очевидно, предпочитает, чтоб женщины смеялись его шуткам, а не высказывали свои очень умные мысли… Стало быть, Ширах, вас особеннораздражает женский смех… даже не доктор Геббельс, нет, с Геббельсом вы явно рады поболтать…» Ханфштенгль очень любил всяческие игры, в которые играл сам с собою. Основой одной из них были противопоставления.
Весь вечер, думал он, я наблюдаю хромого, но очень шустрого, притом неоспоримо ушастого и необыкновенно похожего на крысенка мужчину, который все, что ни делает сегодня – делает отнюдь не для фюрера. Он развлекает дам, словно бы становясь выше ростом и чуть привлекательней на вид от каждой своей удачной шутки.
С другой стороны я наблюдаю высокого молодого парня, сложенного, как греческий бог, который весь вечер старался – и наконец ему это удалось – убраться подальше с глаз общества. Или фюрера лично. Или, может быть, всех этих женщин. В данный момент он или испытывает, или симулирует очень сильную мигрень, которая оправдывает его в его собственных глазах – да и в чьих угодно тоже. Если и симуляция – то он, скорее всего, и впрямь испытывает выдуманную головную боль. А бледность – актеры тоже бледнеют, когда страдают на сцене. Хорошие актеры, верящие в то, что изображают.
…Геббельса можно понять, и я, конечно, его понимаю…
Шираха я пока не понимаю, но, может, просто потому, что слишком близок к разгадке…
– О чем вы задумались? – внезапно спросил Ширах.
Ханфштенгль взглянул на него – и заметил, что тому явно стало немного лучше. Во всяком случае, с лица сбежала бледность.
Ширах предупредил его вопрос:
– Вы так спокойны, кажется, на меня это оказывает целительное воздействие. Посидите рядом еще, герр Ханфштенгль, а ну как у меня и совсем голова пройдет?..
Это «герр Ханфштенгль» резануло, несмотря на то, что Ширах говорил тихо и без малейшего иронического подтекста… а может, именно поэтому.
А еще, понял Ханфштенгль, и потому, что я первый начал – а он поддержал – это самое «герр», когда можно было обойтись «геноссе».
– Не зовите меня так, – сказал он.
– А как мне вас звать? Не Пуци же?
– Хоть и Пуци. Это совершенно неоскорбительно.
– Ну да, да, – отозвался Ширах уже почти едко, – я, если б меня называли Катце, считал бы это совершенно неоскорбительным.
Ханфштенгль невольно усмехнулся: он как-то сразу понял, что Шираха кто-то так называл… только не на людях, конечно, а… Впрочем, какая разница, кто и где. В этом прозвище содержалось ничуть не меньше иронии, чем в его собственном. На котеночка Ширах походил никак не больше, чем сам Пуци на чистюлю. Наверно, тот, кто звал его так, не любил его. Наверно, тот… А это ближе к разгадке, чем все домыслы. Если не есть разгадка… И зачем же Ширах вообще упомянул об этом?..
Ханфштенгль остался совершенно невозмутимым с виду, хотя в душе его запорхали демоны вроде летучих мышей, вопя противными визгливыми голосами… С ним бывало такое – сразу и вдруг приходил момент истины – истины о человеке, с которым он Пуци-Ханфштенгль, имел дело.
О фюрере, например – и тогда Пуци испугался.
И о Ширахе теперь – и Ханфштенгль содрогнулся…
И, как в первом случае почти сразу пришла обреченность, сейчас явилась жалость. Бедный парень, бедный. Не чета этим ублюдкам Рёму и Хайнесу. Красивый, умный, одаренный мальчишка – и такое несчастье. Ведь женщины – это такое чудо. Взять хоть Хелен… да, Хелен… а впрочем, да ну ее.
Ханфштенглю сразу, как и тогда, в первый раз, показалось, что тот, о ком он уже все знает, знает об этом его знании – и потому он уставился на стенку, пока не услышал голос Шираха:
– Давайте хотя бы по именам. Не люблю, когда говорят «партайгеноссе». Эрнст, да ведь?
– Да, Бальдур.
– О чем вы думали?
– О женщинах, – спокойно ответил Ханфштенгль. Он действительно был теперь спокоен…почти. Все, что его тревожило в этом парнишке, нашло объяснение, и теперь Ханфштенгль старался только, чтоб не показать, никак не проявить то, что он к нему испытывал – жалость, сочувствие. Никакой брезгливости, нет. Мне, наверное, просто везло на таких людей, думал он. Он хорошо знал всего трех гомосексуалистов за всю жизнь – и они не вызывали у него ничего похожего на гадливость. Просто они были другие, не совсем такие, как все… ну и что? Гениальные люди тоже были не такие, как все. Вот и фюрер совершенно не такой, как все… Но фюрер и покойные гении не принимали сочувствия и не нуждались в жалости. Не то что эти, о которых в приличном обществе не говорят…
– А что вы думаете о женщинах?
– Я?
– Да, да.
– Я думаю, что они прекрасны, – тихо сказал Ханфштенгль, – что они прекраснейшие создания на свете, Бальдур.
– Хотел бы я быть женщиной, – тут же отозвался Ширах.
– Что?..
– Ничего, ничего. Послушайте… давайте сыграем, а?
– ЧТО?..
– Ну вон же… рояль. В четыре руки, а?
– Вам, Бальдур, до сих пор не дает покоя то, что я не дал вам стать музыкантом, когда вам было 17?
– Да я счастлив, что вы освободили меня от этой… обязанности.
– Хиндемита знаете?
– Знаю.
– Но только – очень тихо. А то Геббельс прибежит и сюда. И обзовет нас декадентами.
…Ханфштенгль остановился, вслушиваясь в ту музыку – и вдруг понял, что опять забрел черт-те-куда. За ним это водилось с детства – задумываясь о чем-то, он забредал так далеко от дома, что раза два даже пугался, не заблудился ли…
И сейчас он, 40-летний, вновь пережил это ощущение, хотя вроде и не было никаких разумных оснований для этого. Были в Мюнхене кварталы, которые он знал лучше или хуже, но заблудиться уже не мог. Он даже вспомнил название улочки, на которой находился, но даже это не до конца убедило его в том, что ему известно, где он – может, потому, что он никогда не видел эту улочку заснеженной. Без снега она была скучной, как серый старушечий чулок, а сейчас, под фонарным светом, искрилась, принаряженная и тихо, сказочно торжественная – словно ожидала, что по ней вот-вот величаво проедут сани Снежной королевы, запряженные пегими оленятами с розовыми носами и позолоченными рожками. И музыка вдруг зазвучала веселее…
Она звучит, действительно звучит, понял вдруг Ханфштенгль, и это не та, которую я вспоминал, это просто скрипка без аккомпанемента рояля – и слышится она вон из той приоткрывшейся двери под черным козырьком с завитушками.
Он подошел ближе – похоже, это был кабачок. Еврейский, судя по скрипичной мелодии. Что ж, сюда-то мне и надо, должно быть, неслучайно же он возник передо мною, как появляется в сказках неведомая дверь в стене, за которой может быть все, что угодно. Сокровище, например. Мне нужно только одно сокровище на свете, подумал Эрнст Ханфштенгль – душевный покой. И вряд ли я его здесь обрету.
Внутри кабачок мало чем отличался от всех остальных, разве что был очень мал – а потому вполне естественным выглядело то, что он был почти пуст. Разве что за одним столиком сидели два старичка, вид которых усилил в Ханфштенгле ощущение, что все это сказка. Это были птичьи старички – пузатенький воробей и носатый черный грач. Хозяин был старый, тусклый попугай, по нему видно было, что он любит ворчливо скрипеть, но сейчас он слушал скрипку или просто дремал за стойкой. Музыкант со скрипкой был серой канарейкой, нервной канарейкой, которая не будет петь, если рядом ложка звякает о тарелку.
Ханфштенгль тихо сел за один из столиков, расстегнул пальто, положил на столешницу замерзшие гусиные лапы. Заказывать ничего не хотелось, хотелось сидеть, греться, слушать.
Он долго пытался угадать мелодию, но так у него ничего и не вышло. Слышалось в ней что-то знакомое, но неуловимое, она была словно луг, над которым порхает то одна, то другая бабочка. Ханфштенгль, к стыду своему, понял, что не может сказать про эту музыку ничего, кроме беспомощно-дилетантского «похоже на Моцарта». И на Моцарта не более, чем на Вивальди… Импровизация, но какая-то совершенно беззаконная. Если слушать это долго, можно, наверное, и с ума сойти.
Может, они все тут трое и сошли – хозяин и два старика. И если спросишь у них о чем-нибудь самом простом, услышишь не тот ответ, какого ждешь. Сколько времени, например (что они ответят? «Вечность»?) Хороший вопрос. Если б только я сам еще знал, сколько сейчас времени. А заодно бы вспомнить, у кого оставил часы. Нет, в самом деле. Это уже смешно. Вчера Хелен сказала тем особенным голосом, который звучит ласково, но только для того, чтоб скрыть унылое пренебрежение… а что она там сказала-то? Ах, вот что.
Пуци, каким образом ты умудряешься забывать где попало даже те вещи, с которыми нормальные мужчины не расстаются?
Действительно – как можно забыть часы, если они у тебя в кармане? А проклятый портсигар как можно забыть?.. Если я обойду всех знакомых, подумал Ханфштенгль, ну буквально всех, то можно будет устроить выставку моих портсигаров. Штук пять или шесть я точно оставил в гостях…
Пуци, каким образом ты умудряешься забывать где попало даже те вещи, с которыми нормальные мужчины не расстаются?
ЖЕНУ, НАПРИМЕР?..
Впрочем, может, все мои вещи только и мечтают сменить хозяина. Вещи не должны любить такого растеряху. И оставляются-забываются мной там, где им будет лучше. Вот жена, например, почему-то всегда остается там, где Адольф… или, по последним данным, Пауль Йозеф…
Музыкант довел мелодию до очередного взлета – а потом словно бы грубо швырнул куда-то под стол. Пуци повел плечами, это было крайне неприятно. Он заметил, что музыкант – худощавый молодой человек с буйной темной шевелюрой – пристально уставился на него.
– Здравствуйте, – негромко сказал Пуци, он всегда любил этих печальных и одаренных парней-неудачников, растрачивающих свой талант на то, чтоб обычные люди провели хороший вечер, – Позвольте выразить вам восхищение и благодарность за…
Парень усмехнулся и приложил палец к губам. Через мгновение он уже сидел за столом Пуци, с ним прибыли бутылка и пара рюмок.
– Коньяк пьете? – небрежно поинтересовался он.
– Пью. Но…
– Выпьем. Вообще, – парень понизил голос почти до шепота, – мы здесь не очень любим, когда к нам приходят наци. Чтоб вы знали. Но ладно, сегодня можете считать себя моим гостем.
– Неужели на мне написано, что я наци?
– Более того, на вас написано, что вы Пуци Ханфштенгль.
– В таком случае, ЭРНСТ Ханфштенгль. По-моему, вы немножко грешите против вежливости, называя меня по прозвищу? – буркнул Пуци.
– Да, конечно, мои извинения. И теперь ведь и я должен представиться? Рональд Гольдберг. Ну, за знакомство?
– Да-да.
Видел я странных парней, подумал Пуци, но этот, пожалуй, самый странный из всех. Он вроде бы здесь, и глаза его вроде бы глядят на меня, а на самом деле я его рядом – не чувствую. Он что-то вроде бабочки, присевшей тебе на руку, когда ты дремлешь на террасе в летний денек… то есть, тебе кажется, что это, наверное, бабочка, глаза у тебя закрыты, и ты видишь только золото на багряном. А когда открываешь глаза – нет никакой бабочки, да и была ли? Да и бабочка ли?.. Может, кто-то – или что-то – еще легчайше прикоснулось к твоей руке и исчезло, а ты, в своем зажмуренном блаженстве, не видел, не понял… прозевал какой-то знак…
Одно непонятно, подумал Пуци, захлебнувшись некрасивой усмешкой, почему мужик, которому изменяет жена, думает о птичках и бабочках?..
– Кое-что надо оставлять, – вдруг сказал Рональд Гольдберг, вроде не обращаясь к собутыльнику.
– Что?
– Я говорю, есть вещи, которые надо оставлять навсегда. Даже если они тебе нравятся. Нет хуже любви без взаимности. Она способна… погубить любящего.
– Да-да, – кивнул Пуци, поддерживая музыканта и не осознав, насколько сказанное относится лично к нему.
– У вас… неприятности? – тихо спросил он у Рональда.
– У меня уже нет, – улыбнулся парень, и опять безадресно, глядя куда-то вдаль, – Я оставил… И у вас пока еще нет, но будут, если не оставите…
– Что я должен оставить?..
– Вы хотите, чтоб я ответил? Вы сами можете, – ухмылялся Ронни Гольдберг, а точней, обиженный мальчишка, сидящий в нем с 1924. Отвергнутый жизнью юный человек, которого это и подтолкнуло – принять себя и вернуть, вытащить из дальней кладовки свой единственный ценный дар.
Ронни никогда не читал о Кассандре. А если б читал, то обрадовался бы – ему, в отличие от нее, все же иногда верили, и потому можно было надеяться, что его ждет не такая ужасная судьба.
Пуци чуть захмелел от музыки, коньяка и глаз собеседника, а потому тихо ответил:
– Единственное, что мне приходит в голову – это пойти и развестись с женой.
– Дело даже не в вашей жене, – сказал Ронни, – точней, она – это еще не все. Это только часть того, что вы должны оставить… если хотите жить.
– Жить?
– Да, Пуци, если все будет так же, вы скоро умрете.
– Вам здесь платят за это? За предсказания?.. – усмехнулся Пуци, он верил этому человеку – и сам не понимал, почему.
– Кто ж заплатил бы за подобное предсказание. Мне платят за музыку… Впрочем, каждому свое, а я простой сумасшедший. Вы все равно сделаете так, как считаете нужным.
– Да, конечно.
– Не сомневаюсь.
Пуци поднялся – пора было домой.
– Я хочу вам помочь, – тихо сказал Рональд, – не забывайте того, что я вам сказал.
– Почему вы хотите мне помочь? – усмехнулся Пуци, – вы меня в первый раз в жизни видите.
– Второй, – сказал Ронни, – И помог я вам так же, как вы когда-то помогли мне. Я просто указал вам на то, где ваш шанс.
– Ничего не понимаю…
Парень достал из кармана визитную карточку и протянул ее Пуци:
– Это ваше?
Пуци тупо смотрел на собственную визитку, но убей Бог, не мог вспомнить, когда и где давал ее этому странному молодому человеку.
– Простите мне мою невоспитанность, – сказал он, – но я не возражал бы, если б вы напомнили мне, где мы познакомились.
– Мы не знакомились. Во всяком случае, вы мне не представлялись, а сами наверняка тут же забыли мое имя, которое вам назвал мой тогдашний друг.
– У нас общие знакомые?
– Да. Бальдур фон Ширах. Но его больше нет.
– В каком смысле «нет»? Насколько мне известно, он в добром здравии…
– Я имел в виду, – недобро усмехнулся Ронни, – что больше нет того Бальдура фон Шираха, который позволял себе дружить с евреями. Да и вы хороши – проводите время в еврейском кабаке! Что скажет фюрер?
Пуци серьезно поглядел парню в глаза и честно ответил:
– А мне насрать.
…Он подходил к своему дому, ожидая увидеть свет в окнах, но окна были темны. Разумеется. Мария уложила Эгона спать и легла сама. У хозяев есть ключи, и вовсе незачем будить ребенка трезвоном в три ночи.
