Текст книги "Концерт для Крысолова (СИ)"
Автор книги: Мелф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)
Эх, подружка моя долбанутая, и права ты, во всем права, а толку-то что. Что я могу… И потом, ты, головка твоя деревянная, не подозреваешь о том, что скоро некому тебе станет сказки рассказывать и страшилки показывать. Полбашки седины ты мне уже набила – в мои-то тридцать семь, и моторчик у меня уже сбоит, потому что то, что вижу я твоими молитвами, ни одно сердце не вытянет, если оно не железное. А главное – что впустую все это.
Может, расстаться нам? И кому б тебя подкинуть на подержание, девочка моя-кровопийца? По-хорошему б надо – тому, кто хоть что-то сможет выкроить из твоих показушек, что-то изменить, что-то предотвратить… Но я таких не знаю, я с хозяевами не дружу. Да и скрипачи из них как из мандавошки махаон.
Может, тебе, Ширах, девочку мою оставить? Ты ведь немножко умеешь играть. Этого будет достаточно. Тебе понравится. Ты ведь музыку любишь, все об этом знают – война идет, ваших бьют, а в Вене через день да каждый день то концерт, то опера. Здешним нравится – а ты славный малый, тебя и любят здесь за эту музыку, за то, что с тобой и войны как будто бы нет, и болтать можно все что угодно, никого ты за болтовню не повесишь, – ну, а что чехов да евреев из города вон, так они ж разве люди. Нечего им в арийском городе делать, пусть у себя дома живут да радуются – особенно последние. Впрочем, евреям и здесь есть чему порадоваться – хоть и тому, что ты, как Бюркель до тебя, не заставляешь их арийскую мостовую зубными щетками отдраивать. Добрый ты, хороший, милый. Зачем так унижать бедолаг на своих глазах – пусть в другом месте на карачках ползают, в Дахау, например…
Нет, действительно, это идея, Ширах. Это хороший подарок, Ширах, у тебя ведь не так давно был день рожденья – тридцать пять, отличный возраст, вспомни – «земную жизнь пройдя до половины..» [15] – а старый друг Ронни тебя даже не поздравил, ничего не подарил, нехорошо… Вот это будет подарочек. Ты с ним умный станешь, умней фюрера своего пристукнутого, всех умней. Правда, проживешь после этого недолго, но дело того стоит. При наличии определенного опыта и доверия скрипочка показывает даже то, что хочешь увидеть ты сам. И я уже насмотрелся, ох насмотрелся. Еще сто жизней проживу – не забуду. А теперь ты посмотри. Не на евреев – чего на них смотреть, они ж разве люди. Ты на СВОИХ посмотри…
Я ведь за тобой наблюдал, Ширах, дружочек. Видел, как ты любишь детишек, как больницу посещал в Берлине, как мордочка у тебя морщилась и на глазах слезы выступали, когда ты видел малыша, который родился слепым и глухим. А скрипочка тебе покажет, как твои приятели ребятишек – слепеньких, глухеньких и дебильненьких – в Хадамаре убивают, чтоб не мучились и нацию не позорили (не бойся, безногенький, это только лишь укол – укололся и пошел…) А как старшие пареньки малышей в твоих гитлер-школах долбят по ночам, ты тоже не видел? А как умирать все они будут?..
И себя ты тоже не видел… (на этом месте своих раздумий Ронни всегда криво улыбался – чертова скрипка показывала все что угодно, но только если это не касалось его самого, а он – в этих обстоятельствах – хотел бы заранее узнать, как умрет). Впрочем, и Ширахову смерть скрипка ему не показала, хоть он и просил.
Зато показала то, что доставило ему истинное удовольствие – так он и понял, что власти крыс скоро придет конец…
Рональд никогда в жизни не был во Дворце правосудия в Нюрнберге – если б бывал, то узнал бы, впрочем, это неважно – достаточно и того, что это явно зал суда. А это – явно скамья подсудимых, и вот он, наш друг, третий слева во втором ряду. Тьма. Блик. Кажется, собираются показывать фильм. Это суд или кинозал?..
Рональд видит фильм – словно сидит рядом с Ширахом на скамье подсудимых. Да. Это не кинозал. А после этого фильма будет уже и не суд. Остается рассчитывать только на то, что представители четырех держав постесняются порвать подсудимых прямо тут, на глазах друг у друга. Я бы – порвал в клочки. Медленно. Зал стонет. Слышно, как подвывают, утратив контроль над собой, адвокаты, как защитники вполголоса хнычут – Боже, Боже, ужас, ужас..
Заключенные концлагеря, сжигаемые заживо в сарае. Печь крематория в лагере Бухенвальд. Абажур из человеческой кожи. Белые, голые, истощенные женские трупы, сваливаемые в яму… бульдозер, сгребающий не землю, не грязь, а человеческие тела, уже не похожие на тела – ведь те состоят из плоти, а эти – из костей и кожи.
Рональд – скрипка часто выдает такое – действительно словно б находится на скамье, среди подсудимых. И ощущает, как от скамьи облаком поднимается смрад липкого холодного пота. Лица подсудимых достаточно освещены, и Рональд ощущает радость, когда видит, как один – со знакомым лицом – начинает давиться и прятать глаза, сдерживая рыдания, второй – кажется, он имеет отношение к Рейхсбанку, а может, и нет – откровенно плачет, сморкаясь в платок [16] . А как наш друг? А?!
Ширах напряженно уставился на экран [17] . Он ерзает на скамье и тяжко, очень тяжко дышит, словно только что пережил сердечный приступ. Но – не плачет и не пытается демонстративно отвернуться от экрана.
Дальше, просит скрипку Рональд, дальше.
А дальше он видит тюремную камеру, метра четыре на три, не больше [18] . И видит, как тот, кто в «кинозале» вроде бы держался, теперь ничком валяется на койке и рыдает, ткнувшись в подушку. Так тебе и надо.
Похоже, ночь. Тихо. Только всхлипы и скулеж заключенного и слышны некоторое время, а потом он приподнимается, кусая губы, словно принял некое решение – и сделал это не в здравом уме, потому что мокрые глаза его широко-широко раскрыты, но он, должно быть, ничегошеньки не видит, потому что взгляд не фиксируется ни на чем. Он даже садится мимо койки – на пол, но его это, похоже, не волнует. Не глядя, он нащупывает край простыни. Он в майке, и видно, как напрягаются мышцы на худых руках.
Трррак! – и от простыни оторвана длинная кривая полоска.
Лязгает ключ в замке, и в камере появляются два молодых парня в форме, которая в полутьме кажется черной.
– Вам позвать врача, – интересуется один из них, – или мы дадим вам успокоительного сами?
– Не надо врача, он только что к Штрайхеру ходил, – замечает второй, – врачам тоже спать надо. Сами.
– По морде не бей, – говорит первый, – ему завтра в суде сидеть…
Заключенный съеживается и бормочет что-то вроде «не имеете права».
Но первого, видно, уже не сбить с толку.
– В случае попытки побега, – он явно цитирует устав тюрьмы, – вы будете побиты или ранены, в обоих случаях ответственность ложится только на вас.
– Чтооо? «Побега»? – Ширах щурит глаза.
– В данном случае, – первый охранник тычет ему в нос оторванную от простыни полоску, – имеет место попытка побега от ответственности. Или от действительности, как вам больше нравится. Но – имеет.
– Вам бы прокурором быть… уууу!
Охранник дает сидящему на полу заключенному этакого короткого, на вид несильного пинка по бедру – но от этого элегантного тычка почти моментально начинает разливаться кровоподтек.
Рональду доставляет почти физическое удовольствие наблюдать, как этого засранца бьют – а бьют быстро и грамотно, не нанося серьезных увечий, но причиняя немалую боль, потому что Ширах (он не закрывает лицо, отлично поняв, что по лицу бить не будут – не идиоты же!) мучительно морщится и охает от каждого удара – да это и ударами не назовешь, так, тычки, иной раз затрещины, от которых у него мотается голова…
– Хватит… у меня мигрень, черт подери… по башке не бейте…
Он снова плачет, на этот раз от унижения и боли. И ясно, что не скажет обо всем этом даже своему адвокату. Ему страшно стыдно за сам факт. Возможно, стыдно оттого, что не оказывал ни малейшего сопротивления – а мог бы, меж тем, и сам сжать кулаки, да хоть и заорать, Штрайхеру подобно, на всю тюрьму, и ничего подобного б не случилось…
– Ну что, будем и дальше портить казенное имущество? А?!
– Ннет…
– Не пойму, какой в этом смысл, – смеется охранник, – Тебя так и так повесят… Не терпится, что ли?
Заключенный ревет. Охранники, должно быть, полагают – от страха…
– Поплачешь – перестанешь, – говорит охранник, – от тебя люди не так плакали, зверюга, убийца, тварь!
Мерседес гауляйтера Вены, тускло светящийся под заморосившим дождем, мягко подкатил к дому, где проживали Гольдберги и еще две такие же нищие семьи, приблизительно в девять вечера. В это время Рональд уже лежал на старом обшарпанном диване, но не был похож на спящего. Скрипка в забрызганном грязью футляре лежала на столе – теперь уж ее футляр и впрямь походил на гробик. А рядом с Рональдом сидели его жена и сын и смотрели ему в лицо.
Рональд уже не мог услышать шума подъехавшей машины, не мог открыть на стук, не мог выслушать своего бывшего приятеля и поверить ему.
Мария и Пауль, впрочем, тоже не услышали машины и одновременно вздрогнули от стука.
– Я открою, – сказала Мария.
– Я сам, – Пауль резко поднялся. Это те эсэсовцы, подумал он, они меня все-таки заметили и теперь пришли за мной.
Он ждал чего угодно – даже выстрела в упор прямо из открытой двери – но только не того, кого увидел за ней. Это явление было настолько невозможным на пороге крошечной еврейской квартирки, что Пауль как-то и не сразу узнал вошедшего, хотя видел его только вчера. Впрочем, один раз-то он уже являлся ему таким же непостижимым образом – прямо в класс посреди урока географии… но тогда у него не было такой неуверенной улыбки, а нос был по-королевски вздернут…
– Здравствуй, Пауль.
Нет, не поразительно ли, что он и имя помнит? Если б Пауль знал всё, он подумал бы, что не поразительно – даже совсем наоборот.
– Здравствуйте… герр гауляйтер.
– Отец дома?
– Дома, – усмехнулся Пауль, – и будет дома. Пока не вынесут.
Он сам не понял, как это у него выскочило, без страха, нахально так.
– Что?..
Надо же быть таким сукиным котом, думал Пауль, и ТАК разыгрывать недоумение… И надо же иметь такую… раздерганную душонку. Ну, выросли двое мальчишек, пожалели о своей дружбе. Ну, проникся еврей непреходящим презреньем к своему приятелю-баварцу. Ну, приказал этот самый приятель эсэсовцам убивать евреев прямо на улицах. Вражда – она и есть вражда, ненависть – это ненависть. А ты даже ненавидеть честно не умеешь, Бальдур фон Ширах. ЗАЧЕМ ПРИЕХАЛ?
– Пауль, ты… что сейчас сказал?.. – Ширах хлопал глазами. Но хоть больше не улыбался, слава Богу.
– Я сказал, что моего отца больше нет. Его убили. Только что.
– Мой бог, – тихо ахнул Ширах, – Да кто?!
– Какой странный вопрос, – сказал мальчик, глаза его – карие, Рональдовы – горели такой ненавистью, что страшно было смотреть в них.
– Но Пауль, я же действительно ничего не знаю…
– Угадайте с трех раз, – Пауля окончательно понесло на волне ярости, словно на бешеном коне, ему плевать было на то, что он дерзит в лицо губернатору Вены да и просто взрослому человеку, – Те, кому велено превратить Вену в чистый арийский город…
– Эсэсовцы?.. – лучше б Бальдур этого вопроса не задавал, – какие эсэсовцы? Пауль?..
Он был совершенно растерян, но Пауль не верил ему, вот и все.
– Вам лучше знать ваших эсэсовцев, – выдал мальчишка очередную дерзость, – я их не знаю, откуда мне.
– Я их тоже не знаю, чтоб ты знал… – начал Бальдур – и смолк, поняв, какою ересью звучат его слова для мальчика. Какою ложью. Ну откуда людям-то знать, что эсэсовцы следят и за гауляйтером – и если даже подчиняются его приказам, то только тогда, когда они совпадают с требованиями их начальства? Ну объяснишь ли всю эту гнусную систему пацану, у которого только что убили отца?
– Пауль, – сказал он тихо, – мне очень жаль. Я никогда не отдавал этого приказа.
Мальчик пожал плечами.
– Пауль, – продолжал он, – я… я мог бы попытаться вывезти тебя и твою маму из Вены…
– В Дахау? Спасибо.
– Черт, Пауль, ну послушай же меня!..
– Не ругайтесь, пожалуйста, при покойных этого обычно… не делают.
– Извини…
И тут из комнаты вышла Мария. И спокойным голосом сказала:
– Пауль, не смей так разговаривать со взрослыми.
– Фрау Гольдберг? – Бальдур моргнул, – Я…
– Я знаю, кто вы. Простите, но я слышала ваш разговор с Паулем, он не закрыл дверь в комнату…
Пауль с недоумением и обидой уставился на мать. Он не понимал, как у нее это получается – СПОКОЙНО говорить с этим человеком.
– Однажды Ронни показал мне вас, – продолжала Мария, – после того, как у вас с ним случилась эта… ссора. У вас волосы тогда было светлее… а лет вам было, может быть, семнадцать-восемнадцать…
Какое это имеет значение, подумал Пауль.
– Знаете, эта ссора ваша так никогда и не давала ему покоя, – зачем-то рассказывала Мария, – он всегда много думал о вас, я же видела, как он смотрит на ваши фотографии в газетах. Ронни не считал, что вы хорошо сделали, приняв Пауля в Юнгфольк…
– Я хотел как лучше.
– А я это поняла. Потому что это помогло Паулю. Он… перестал заикаться.
Пауль отвернулся и едва не скрипнул зубами.
– У вас не было неприятностей по службе?
– А вы как думаете, – пробормотал Бальдур.
– Знаете, то, что вы сейчас сказали Паулю. По поводу эсэсовцев. Я вам верю.
– Спасибо.
– Каким образом вы собирались вывезти нас из Вены, герр фон Ширах?
– Никуда я с ним не поеду…
– Пауль, помолчи.
– Каким?.. Да в своей машине… – пожал плечами Бальдур, – не лучшая идея, далеко б я вас не увез, но главное – уехать… вам… теперь опасно тут оставаться. Я и приехал, чтоб сказать это Рональду…
– Врете…
– Пауль, помолчи. Герр фон Ширах, сейчас мы не можем ехать. Нам…нужно его похоронить, как вы понимаете… Спасибо вам.
И тогда Бальдур сделал единственное, что ему оставалось. Порылся в карманах плаща и отдал Марии Гольдберг свой неплохо набитый бумажник.
Дельбрюгге никогда не видел гауляйтера таким. Тот явился с утра в канцелярию, как, прости Господи, нибелунг, которому кто-то наплевал в брагу, и брюзгливо сообщил:
– Я собираюсь звонить Гиммлеру.
Вот чудеса-то. Да его силком не заставишь звонить Гиммлеру.
– А что, какие-то новости? – поинтересовался Дельбрюгге. Он никаких новостей не знал.
– Плохие. Кто-то из ваших парней вообразил себя таким героем, что нарушает приказы Хайни.
– Что-что?..
– Вот, – гауляйтер сунул ему под нос тот самый листок со списком, – тут написано, что первая по списку семья подлежит депортации на восток. Сегодня.
Бальдур не стал бы напоминать об этом Дельбрюгге, если б уже абсолютно точно не знал, что ранним утром Гольдберги покинули Вену.
– И что получается? – продолжал он, очень артистично разыгрывая высокомерную шишку, – А получается то, что депортация этой семьи в полном составе невозможна.
– Почему?
– Кто из ваших… хм, не вполне трезвых викингов вчера пристрелил на улице этого еврея? А?..
– Ничего об этом не знаю, – вздохнул Дельбрюгге, – но, думаю, узнаю. А, собственно, в чем вопрос-то, герр гауляйтер? Отправили на восток или зарыли здесь – какая уж существенная разница?
– А вопрос эсэсовской дисциплины? – нежно напомнил ему Бальдур, – Эсэсовец – это не просто руны «зиг» на вороте, фуражка и тупая башка. Эсэсовец – это верность приказу!
– Я решу вопрос с этим… случаем, – пробурчал Дельбрюгге, – и сам позвоню куда нужно…
Он был очень зол. Вся канцелярия слышала, как этот рохля ткнул его носом в некомпетентность его подчиненных – и заодно в его собственную. Он не привык узнавать о том, чем заняты подчиненные ему эсэсовцы, от гауляйтера. Как правило, дело всегда обстояло наоборот.
Бальдур едва досидел в своем кабинете до вечера, испытывая странную смесь радости и легкого страха. И еще у него снова возникло то ощущение, которое и делало его самим собою – а он-то думал, что тут, в Вене, в вечных стычках с СС и в вечном страхе перед Гиммлером и Борманом, навсегда утратил его.
Ветерок. Что-то вроде прохладного ветерка в груди, уносящего все выше и выше в небо его быстро бьющееся сердце. Предчувствие – нет, не черное предощущение близкой беды, а предвестие чего-то странного или необыкновенного. Так было перед появлением в его жизни и Пуци, и Отто.
Кстати об Отто…
– Герр адъютант, а не явились бы вы?..
– Что такое, Бальдур? Что-то имеешь мне сказать? – ухмыльнулся парень. Балаболка Бальдур, конечно, не удержался от того, чтоб не рассказать ему историю этой ночи, к тому же, Отто, как и все, наблюдал, как Бальдур сегодня вытирал сапоги об Дельбрюгге, и его это, как и всех, очень порадовало.
– Я, Отто, имею тебе сказать, что сегодня напьюсь.
– Господи, твоя воля! Дома.
– Нет.
– Куда собрался?..
– Куда-куда. Я уже одичал, Отто, в этом зоопарке. В ресторан при «Гранд-Отеле» пойду.
– Это без меня. Не нравятся мне рестораны эти… Опять же, костюм напяливать надо…
– Не хочешь, ну и не ходи.
– Бальдур, я только хотел сказать – можно же надеяться, что из ресторана ты приедешь вовремя? Все же ресторан… говорю же – сидел бы дома! Дома-то уж можешь наширахаться, как тебе взбредет.
– Что-оооо я могу дома сделать?!
– Наширахаться. Потому что так, как ты, не напивается абсолютно никто. Люди, когда выпьют, радуются жизни, поют «Хорст Вессель», танцуют с дамами. А ты сидишь мне стихи читаешь, слушаешь «Реквием» Моцарта и куришь по двадцать папирос за раз… – грустно улыбнулся Отто.
– Не сегодня. Сегодня у меня есть все основания радоваться жизни.
Отто внимательно посмотрел ему в лицо – и тут же ему поверил. Бальдур улыбался нормальной, а не дрожащей улыбкой, и у него светились глаза.
Между прочим, его крайне порадовало в том числе и изобретенное его адъютантом словечко. Оно напомнило ему о Пуци.
Столика он не заказывал – не хотел привлекать лишнего внимания к своей весьма заметной персоне, да и знал, что сейчас, во время войны, в ресторане при «Гранд-Отеле» не бывает слишком много посетителей. Слава Богу, никого в черном-с-серебром, с рунами «зиг» и в фуражках тут не наблюдалось. Сам Бальдур был в смокинге, плевать ему было на этих всех, а вот на правила хорошего тона – еще пока не плевать. Он вспомнил о том, как Пуци глядел на коричневорубашечников в театральной ложе. Нет, в самом деле, что за отвратные манеры у них у всех. Даже… у фюрера. Вот только некому ему, фюреру, указать на это. Особенно теперь, когда Пуци нет.
Но в свое время Бальдур собственными ушами слышал еле уловимое, но вполне язвительное его шипение: «Адольф!! Немедленно прекрати целовать руки всем этим пятнадцатилетним мокрощелкам и не смеши людей!» Впрочем, что Адольф, если даже Яльмар Шахт привел как-то раз на прием свою благоверную с огромнейшей бриллиантовой свастикой на груди. Остальные дамы и хотели бы, может, позавидовать этой свастике, да не вышло – уж весьма нетихими репликами перекинулись сразу двое как раз по этому поводу.
– Вот они где – сокровища Нибелунгов, – процедил Пуци.
– Там царь Кащей над златом чахнет, – бросила ему Эльза Гесс, и он радостно усмехнулся такому неожиданному взаимопониманию. Бальдур смущенно вполголоса поинтересовался у Пуци, а кто такой вообще царь Кащей, и тот буркнул:
– Русский народный Яльмар Шахт.
– Вы, Бальдур, что же, Пушкина не читали?.. – улыбнулась Эльза.
– Нет…
– Я скажу Рудольфу, он передаст вам книгу.
– Пушкина почитай, действительно, – заметил Пуци, – Его нужно знать, это тебе не Сухово-Кобылин…
Гесс передал книгу, притом усмехнулся – ты что, мол, своему Гитлерюгенду сказки Пушкина собрался читать?..
А почему бы и нет, подумал потом Бальдур. Они понравились ему даже в английском переводе.
Метрдотель ресторана, разумеется, его узнал, но Бальдур посмотрел на него умоляюще и подмигнул. Тот кивнул и особенно рядом с ним не вертелся. Официанты тоже не стремились бегать вокруг него стаями и приносить водку ведрами, дохлую крысу и говна на лопате.
С бутылки красного Бальдур поплыл. Знал, что поплывет. Слишком уж достала его компания в черном-с-серебром.
И тут-то официант передал ему записку.
Бальдур, сильно щурясь, посмотрел в нее – и поначалу вообще ничего не понял. Почерка он не узнавал. И вообще все это крайне, ну просто крайне походило на чью-то глупую шутку. Приличные люди вообще-то подписываются, подумал Бальдур.
«Вы еще помните меня, герр рейхсляйтер?» Кого это – тебя? И кто тут рейхсляйтер?..
Официант маячил рядом, Бальдур тихо спросил:
– От кого? Что за мадридские тайны?..
– Крайний столик справа у окна, герр гауляйтер.
Бальдур покосился в ту сторону. За столиком сидел некто, кого он не знал – или просто не узнавал в полумраке зала. При таком освещении зрение всегда подводило Бальдура – он мог кошки от фокстерьера не отличить. Он с минуту все же пытался разглядеть темную личность, но так у него и не вышло.
– Пожалуйста, пригласите господина за мой столик, – сказал он официанту. Все это было… непонятно.
– Вечер добрый, герр рейсхляйтер, – произнес абсолютно незнакомый голос, и к Бальдуру подсел абсолютно незнакомый человек. Официант поинтересовался у него заказом, он быстро заказал коньяк.
Бальдур самым неприличным образом свел брови, глядя на него и ни одной черточки не узнавая. Ежик русых волос, большие и блестящие зеленые глаза, тонкие губы. Или видел где-то?..
Бальдур мельком поглядел на одежду – он всегда очень хорошо запоминал, кто во что одет. Нет, и костюм совершенно незнакомый.
– Мы где-то встречались? – улыбнулся он, и улыбка опять стала неуверенной. Вообще говоря, Бальдур всегда слегка смущался из-за своего плохого зрения.
– Встречались, герр фон Ширах.
Этот экземпляр не блистал воспитанием, и Бальдур не счел нужным даже поинтересоваться, где они встречались. Ждал, пока до него дойдет представиться.
– Я специально послал вам записку без подписи, – сказал этот человек.
– Прошу меня извинить, но шутки не уловил.
– Мне не до шуток… Я боялся, что, если подпишусь, вы сделаете вид, что и не видели моей записки, а через некоторое время встанете и уйдете.
– Я никогда так не поступаю.
– Я мог догадаться. Вы воспитаны едва ли не лучше всех в Рейхе, – улыбнулся сей таинственный незнакомец, – Что ж. Я думаю, имя мое вы хорошо помните – я ведь тезка композитора.
Он насладился неописуемой гримаской, которую Бальдур бессознательно строил, если ему случалось сильно удивиться. Сам он о ней не знал, и она сразу сбегала с лица – но имела место. Это был очень забавный миг. Тезка композитора запомнил его навсегда. У Бальдура фон Шираха, которого что-то ужасно поразило, становилась совершенно невменяемая физия, он умудрялся буквально за секунду моргнуть раз десять.
– Вагнер?.. – неуверенно произнес Бальдур.
– Рихард Вагнер, да.
– Но… но это не вы!.. Ох, что это я сказал? Я имел в виду, что вы непохожи на того человека, которого я знал под этим именем.
– Вы тоже мало похожи на себя прежнего. Время… За шесть лет человек может сильно измениться. Очень сильно.
До Бальдура дошло, почему он не узнал Рихарда Вагнера. Потому что тогда толком и не разглядел его. А то, что увидел, постарался потом забыть как можно быстрее. И потом – форма. Вот уж что меняет человека. В штатском Вагнер был в прямом смысле другой личностью. И потом… действительно, шесть лет… Сейчас Вагнер производил намного лучшее впечатление – во всяком случае, не походил на ночную нежить с серыми щеками и мертвой пустотою в глазах.
– А где ваша форма, Вагнер?
– Я вам так нравился в ней, герр гауляйтер? Мне показалось – прямо наоборот…
– Наоборот, наоборот.
– Что ж. Думаю, вам будет интересно узнать, что в ней вы больше меня никогда не увидите…
– Я просто счастлив, – отозвался Бальдур.
– Только не нужно задавать вопросов, я вас прошу.
– А это жаль. Я теперь умру от любопытства.
– У вас богатая фантазия – придумайте сами что-нибудь. Может, и угадаете.
Они болтали как друзья.
Если подумать, ненормальная ситуация. Но факт оставался фактом – и Вагнер вел себя совершенно не так, как тогда, хоть все и же нагловато, и Бальдур ну никак не мог воспринимать его по-старому.
– Ну, Вы могли в чем-то проштрафиться перед Хайни… Впрочем, тогда б вы были не здесь…
– Герр фон Ширах, – шепотом, с улыбкой произнес Вагнер, – Вам никто никогда не говорил, какая вы непереносимая балаболка? Я просил – не задавайте вопросов.
– Господи, ну простите… а сейчас вы чем занимаетесь?
Вагнер возвел к потолку ресторана блестящие очи.
– Мои извинения, – сказал Бальдур, вид у него был уже слегка зазеркальный, – я, кажется, чуть перебрал сегодня…
– На радостях или, упаси Бог, неприятности?
– На радостях, можно сказать…
– А вот сейчас вы похожи на себя прежнего, – вдруг сказал Вагнер, – такого, каким я вас помню. И это приятно…
– Мне, в свою очередь, весьма приятно, что вы так не похожи на того себя.
– Походить нужно на то, чем являешься…
– Вы… больше не…
– Нет.
– Вы не хотели бы, все же, сказать мне свое настоящее имя? – Бальдур все-таки не мог сдержать любопытства, – Ведь Вагнер – ненастоящее?
– Разумеется. Но пусть будет Вагнер. Для нашей сегодняшней встречи.
– Она ведь неслучайная?
– Нет, – твердо ответил Вагнер, – я надеялся встретить вас в Вене, но мне нежелательно было являться к вам в резиденцию. Здесь слишком много моих… бывших коллег. Не могу сказать, что нахожу их слишком для себя опасными, но и лишний раз встречаться с ними не имею ни малейшего желания… Не подумайте, что я за вами следил – просто узнал, где вы бываете вечерами. В Опере и других концертных залах, дома. Иногда здесь. Вам интересно, почему я хотел с вами увидеться?
– Конечно.
– Я не хотел бы продолжать этот разговор здесь, в ресторане. Он слишком важен для меня… слишком личен. Вы позволите мне вас пригласить?..
– Почему нет… а куда?
– Снял тут квартиру. Только, не сочтите за праздное любопытство – вы нынче без охраны? Мне не очень хочется, чтоб меня этою ночью обвинили в похищении венского гауляйтера из ресторана, – усмехнулся Вагнер.
– Я без охраны, но это, может, ни о чем не говорит… ну как прицепится к нам какой человек-невидимка в невидимой фуражке… Напишите мне адрес и езжайте, я приеду следом.
– Отлично, герр фон Ширах.
Куда я еду, думал Бальдур. Ну куда меня несет? Он наплел всякой чуши, а я уши до полу развесил. А ну как это очередная эсэсовская штучка… он ведь тогда предупредил – в следующий раз будет хуже…
Да нет. Нет.
Он не мог бы объяснить, почему поверил Вагнеру – но его интуиция, по-женски тонкая, уверенно шептала – всё правда. Вагнер действительно больше не тот, кем был.
– Не хочу говорить о том, что там и как со мною было за эти годы, – тихо говорил Вагнер, сжимая рюмку с коньяком, – но кое-что я видел, кое-что узнал. А многие знания – многие скорби, так это звучит, герр фон Ширах?
– Так, герр Вагнер…
– Пожалуйста, зовите меня Рихардом, если нетрудно. Рихард – настоящее имя.
– И вы меня называйте по имени…
– Благодарю… А знаете ли, Бальдур, в тот раз, когда мы… познакомились с вами, я ведь просто старался вас напугать как можно сильнее. И… многое преувеличивал в своих россказнях. Неловко, конечно, признаваться вам в этом, но, может, так жесток я был с вами еще и потому, что завидовал вам. Мы ведь с вами ровесники – а я в те свои годы добился лишь того, что стал чьей-то верной собакой. Вас же – вот такого, какой вы есть – отчего-то Бог чем только не наградил. Что от рождения, а что просто легко досталось уже потом…
– Не совсем так, простите, Рихард. Я тоже был верной собакой – правда, другого хозяина. И рейсюгендфюрером стал не только потому, что Гитлеру нравились мои красивые глаза…вкалывать приходилось.
– Верю, верю. Но тогда я этого не знал, да и по вам это было не слишком заметно. Зато я знал о том – и дураку для зависти этого было достаточно – что Гитлер прощает вам все что угодно, прочит вас едва ли не на свое место, а еще – что вы богаты и женаты на красивой девушке, да еще и творите что хотите, являясь…
– Гомосексуалистом.
– Простите.
– Что есть, то есть.
– В общем, вы просто ужасно меня раздражали – одним существованием своим…
– Не вас одного, Рихард.
– Я чуть не прыгал от радости, когда получил то задание, и увидел в ту ночь, как вы дрожите от ужаса. Мне нравилось думать, что вы – жалкая баба в штанах, которой незаслуженно везет всю жизнь.
– Может, так оно и есть? – улыбнулся Бальдур.
– Вы даже не пытались скрыть, как вам страшно. Я думал – фу ты ну ты, надо же мужику испугаться простого кнута. Сам я, несомненно, в такой ситуации держался бы героем…
– А я действительно испугался, – Бальдур пожал плечами, – я знаю, что это очень стыдно, но я даже зубы лечить боюсь. Ну что поделаешь – натура такая, Рихард. Вы правы – баба бабой. Я столько раз пытался преодолеть этот страх – но нет, не выходит. Я могу со слезами заставить себя сесть в проклятое зубоврачебное кресло, но это не значит, что я не боюсь.
– А на войну отправились. А ранить ведь могут. Или убить.
– Нууу. Сравнили. Война – вопрос чести… хотя я и там здорово боялся.
– А я, – сказал Вагнер, – на войну ехал, как на праздник… Да только вы-то с вашим преодолеваемым страхом смелее меня с моим выпендрежем, потому как при первой бомбежке я, полагавший себя героем, едва не наложил в портки.
– А я шинель облевал…
Они посмотрели друг на друга с улыбками.
– Так вот. Я все никак не могу подойти к тому, ради чего я решил увидеться с вами. То, что я скажу дальше – это очень странно, но это мое решение.
– Говорите, – пробормотал Бальдур почти неслышно, но Вагнеру это помогло – чувствуя к себе интерес и внимание, легче говорить.
– Бальдур, я труп.
– Что?…
– Бальдур. Я дезертир, это раз. Я вообще мертвец, это два. Гиммлеру обо мне известно именно это, и разубеждать его я не собираюсь.
– Боже…
– И, Бальдур, я собираюсь подтвердить этот свой статус. На войне у тебя перед глазами иной раз проходит вся жизнь… и вот что-то не нравится мне моя жизнь.
– Как вы, действительно, ужасно изменились… вас… что-то сломало…
– Можно и так сказать. Но теперь мне не хочется жить, зная, скольких людей я убил и сколько из них умерли в мучениях. А жить по-иному – у меня может не получиться. Я привык выполнять ЕГО приказы – и если б не боялся вернуться к нему, вернулся бы… бездумный, как пес… так ведь проще. Но нет, решил я, к черту. Лучше прекратить это безумие. А безумием я зову это потому, что… это затягивает.
В его глазах всполохом мелькнул ТОТ, страшноватый блеск.
– Вам меня не понять, Бальдур, вы небось ни одной кошки в детстве не замучили…
– Н-нет. Я любил животных…
– Я не хочу рассказывать вам всю эту дрянь. Да и не затем я все это затеял. Вот, началась самая трудная часть разговора, – тонкие губы Вагнера дрогнули, – не струсить бы… Черт. Выпьем.
Да, он стал другим – но веяло, веяло от него прежней легкой жутью – и из-за рассказа его, и из-за того, что он был уже чуть подшофе. Он не поднимал глаз на Бальдура, зачем-то взял старую газету и огрызок карандаша, валяющийся на столе, и принялся что-то машинально рисовать. Бальдур слегка вытянул шею – ему было очень интересно, что же он такое рисует. У Шираха тоже была такая привычка, и рисовал он обычно какие-то карикатуры, которые Отто потом приходилось отыскивать и выбрасывать, чтоб, упаси Бог, не дошли до оригиналов.
