Текст книги "Концерт для Крысолова (СИ)"
Автор книги: Мелф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)
1925. Дуэт для фортепиано и виолончели. Гитлер
Ронни не мог дождаться, когда кончится этот февраль – четвертый месяц одиночества – потому что возлагал на март некие смутные, неопределенные, непонятные надежды – хотя надеяться было не на что, совсем не на что. Жизнь его, как он считал, окончилась, не начавшись.
Он помнил взгляд Эдди Хайнеса, помнил его хлесткое: «Жиденок, брысь, этот не для тебя», – и в горле першило, и становилось больно дышать. Это напоминало ему, как он гостил у тетки в деревеньке на Дунае, и как они, мальчишки, срывали спелые колосья пшеницы и грызли зерна. Просто так. У недозрелых зерен был вкус из тех, что приятны только в детстве – то же, что грызть сосульку, пробовать волчью ягоду… А шли они в то время, кажется, на речку – и в предвкушении прохлады, возни и брызготни им просто не шлось спокойно, несмотря на жару, и они то и дело толкались, спихивая друг дружку с дороги в поле. Это ужасно их смешило, как смешат только мальчишек исключительно идиотские выходки. Больше всех прыгал и бесился Квекс – так его прозвали за то, что у него было шило в заднице…
Годами позже Ронни увидел фильм «Квекс из Гитлерюгенд» – и это было как удар поддых…
Этот, его Квекс был тоже еврей. Или, пользуясь выражением Хайнеса, жиденок.
Это был маленький кучерявый пацан, находившийся в странно-родственных отношениях с пространством. Его подвижность и вертлявость словно обеспечивали ему некую безопасность всегда, что б он ни творил. Там, где другой непременно споткнулся бы и приложился оземь, Квекс, штопорно изогнувшись, ухитрялся не упасть. Он уворачивался от летящего в него каштана даже тогда, когда стоял к бросающему спиной и не подозревал о его намерениях. Он взбирался на деревья так высоко, что другие только ахали, и балансировал на самых тонких ветвях, дрожащих под его узкими ступнями, как струны под пальцами. Он был как марионетка на невидимых нитях.
И вот – в разгар всей этой дурашливой толкотни – пространство впервые предало Квекса… Его толкнули, а он… упал. И закашлялся.
Вскочив на ноги, он кашлял и кашлял, побагровев и держась за грудь. Ребята хлопали его по спине из всех сил, он сводил лопатки и кашлял.
Речка была забыта, все побрели назад, испуганно косясь на кашляющего, задыхающегося Квекса. Это ты его толкнул. Я? Ни черта, это Ганс, я только подбежал…
Квекс больше никогда не прыгал с крыш и не скакал по веткам. Он проболел месяц и умер.
Ронни, единственный из летних его друзей, навещал его – Квекс тоже был из Мюнхена, тоже приехал на лето к родным.
– Больно дышать… и не хочется, – говорил желтый, с синими ногтями, на себя непохожий Квекс. Он стал такой маленький – куда меньше, чем был. Если ему и без того в десять лет давали восемь – сейчас казалось, что ему шесть, такой он был крошечный и такой ужас дрожал в его черных глазах, съежившееся лицо его казалось старческим.
Когда его вскрыли, стало понятно – причиной смерти стал колосок, который он вдохнул. Колосок застрял в легких, и сгнил, и заполнил их гноем.
Ронни долго не мог спокойно спать после этого – дело было в том, что он знал, Квекс умрет.
Сейчас он чувствовал себя почти так же, как Квекс. Словно в его легких что-то застряло. Больно было дышать, не хотелось дышать.
Он не хотел даже смотреть на мать, когда она возвращалась с работы. Она была лишним напоминанием о том, что никогда, никогда им обоим никуда не деться отсюда. Накопить денег, продать квартирку… и что? И – куда?
Та жизнь, которой Ронни год назад отдавал все, что мог, отвергала его. Говорила голосом Хайнеса и вела себя как Бальдур, который ни разу, никогда не зашел к нему после этого. Дружба, оказывается, это такая барахолка. И маленький немец Бальдур ведет себя не лучше жида из пропагандистских брошюрок, меняя худшее на лучшее…
Ронни ни разу не пришло в голову, что Бальдур никогда не был у него дома и не знал его адреса.
Он издалека иногда видел его – в компании коричневорубашечников. И думал – кто же из нас идиот, а?
Начался март, но Ронни все еще никак не мог очнуться от стылого оцепенения.
– Ты когда-нибудь что-нибудь будешь делать? – сказала его мама как-то вечером. Она плакала. Вечер был холодный, она пришла с работы. У нее не было перчаток.
У нее были красные руки. Она смотрела на них и плакала. Она давно уже мыла посуду и котлы в рабочей столовой. Наци не хотели, чтоб евреи учили их детей.
Ронни промолчал.
На следующее утро – после того, как она ушла на работу – он вытащил из шкафа футляр со скрипкой.
Она лежала в своем гнезде из потертого малинового бархата такая же, какой была, когда он вынимал ее в последний раз, для того, чтоб сыграть Бальдуру.
Ронни вынул ее, и ему, как обычно, показалось, что весу в ней не больше, чем в бумажном кораблике. Но хрупкий инструмент выглядел так бесстрашно! А тусклое сияние лака было как дружеская улыбка. Скрипка простила ему его дурацкое пренебрежение. И казалась сейчас единственным другом.
Что ж. Если никуда не деться от того, что ты еврей, еще есть шанс, подумал Ронни. Я ведь знаю, знаю, за что наци не любят евреев. За то, что они удачливы и богаты. Но я не банкир, не торговец. Я… музыкант. Да. И от этого мне точно так же никуда не деться, как от своей жидовской крови. Разве нельзя быть музыкантом? А, Бальдур? Что ты имеешь против музыкантов?
Маленький нестриженый мальчик с темными глазами вызывающе поднял голову.
Он совершал ошибку, сводя всех нацистов к одному Бальдуру фон Шираху, и сам это чувствовал, но иначе не мог, иначе было слишком страшно.
Для Бальдура фон Шираха холодный март 1925 тоже стал поворотною точкой. До него сердце Бальдура было как разболтанный компас, стрелка в котором вихляется и глупо трепещет. Март 25 справился с этим. Он привел в жизнь Бальдура человека, который оказался столь сильным магнитным полюсом, что стрелка задрожала в последний разок – и многозначительно замерла, указывая куда нужно.
Бальдур часто ездил в Мюнхен, знал все новости – знал и то, что «оратор из пивных», герой пивного путча Адольф Гитлер освобожден из крепости Ландсберг, написал там книгу и вот-вот издаст ее.
В тихом Веймаре Бальдуру было тесно и душно – тут ничего не происходило, настоящая жизнь была в Мюнхене и Берлине.
В доме Ширахов часто гостил доктор Ганс Северус Циглер, литературовед и художник, с недавних пор важная шишка – заместитель гауляйтера Тюрингии. Циглер стал национал-социалистом до «пивного путча», а антикоммунистом – и еще раньше, как он однажды сказал.
– Я тоже, – отозвался Бальдур, – я с 12 лет в «Кнаппеншафт»!
Циглер с ласковым интересом взглянул на юношу сквозь стекла своих очков в тонкой оправе.
– О да, Бальдур, ваш батюшка рассказывал мне, какой у него растет юный патриот. Как там у вас дела в «Кнаппеншафт»?
– Он там лидер, – с гордостью сказала мать Бальдура, фрау Эмма, урожденная Эмма Мидлтон, в жилах которой текла буйная кровь свободолюбивых и безалаберных американцев. Она явно восторгалась своим нежным интеллигентным мальчиком, который оказался настолько умным и смелым, что смог командовать грубыми и упрямыми тюрингскими мальчишками.
– О, замечательно, – разулыбался доктор Циглер, дабы скрыть свое недоверчивое удивление. Он был давний знакомец Карла фон Шираха и помнил его младшего сына маменькиным сынком, послушно играющим на рояле положенные часы, но в остальное время болтливым, капризным и сознающим свою власть над обожающими его взрослыми. Бальдур порою казался очень плохо воспитанным – но при одном взгляде на его улыбающуюся мордашку с хитроватыми глазищами в пушистых ресницах об этом забывалось, такого и наказать-то рука не поднимется.
Сейчас перед Циглером стоял уже не тот избалованный мальчишка. В свои семнадцать Бальдур был высоким худеньким юношей с коротко остриженными пепельными волосами, серьезными глазами, изящным, но все же выдающимся фамильным носом и строго сжатыми губами.
– Вы можете задавать мне любые вопросы, Бальдур, – сказал Циглер.
Тот мигнул и тихо попросил:
– Расскажите про Гитлера.
Не прошло и недели, как Циглер снова предстал перед Бальдуром – на этот раз стекла его очков грозно и деловито поблескивали.
– Бальдур, вам ведь известно, что Гитлеру запрещено выступать в Баварии?
– Да-да, вы говорили…
– Это значит, что он будет выступать у нас, в Тюрингии. Здесь, в Веймаре.
– Да?!
– Да. Будьте любезны узнать цены во всех отелях. Он будет с четырьмя сопровождающими, всех мы должны достойно принять. Но средства – мои средства – ограничены, что уж там говорить.
Бальдур справился с блеском:
– Герр Циглер! Я думаю, отель «Германия», что у вокзала!
– Но он же… эээ… третьего разряда.
– Он в порядке. Я заходил туда. Ничего там такого ужасного нет. Конечно, не «Элефант», но…
– Отлично, – быстро ответил Циглер, – А как там насчет зала для выступления Гитлера?
– А, я тоже об этом узнал, это будет стоить еще тридцать имперских. Собственно, это не зал, а большая комната, но… Это близко к отелю, сейчас напишу адрес…
– Отлично, Бальдур, отлично! Там сядет пятьдесят человек?
– Больше.
– Больше не нужно. Бальдур, сколько ребят в вашем «Кнаппеншафт»?
– Сколько вам нужно, герр Циглер?
– Тут у нас, – доктор протер очки платком и снова водрузил на толстую переносицу, – нет штурмовиков. Но мы должны обеспечить охрану. Мало ли что, правда?..
– Да тут будет тихо, как в гробу, – ответил Бальдур, – но мы будем охранять, будем! Герр Циглер, вы можете на нас положиться, клянусь!
Бальдур и впрямь расстарался так, как Циглер и не ожидал от него. Подъезжая с Гитлером к отелю, Циглер увидел, что тот оцеплен подростками в одинаковых серых спортивных курточках, бриджах и высоких горных башмаках. На головах мальчишек были лыжные шапочки, надвинутые по самые брови, это придавало их лицам суровый вид. По фронтону стояли – хитрый Бальдур элегантно затушевал малочисленность и в среднем очень юный возраст «Кнаппеншафта» – самые старшие и высокие. Зная то, что рассказывал Бальдур, Циглер сильно подозревал, что с тылу отеля, негодуя в душе, торчит с десяток двенадцати-тринадцатилетних парнишек.
Сам Бальдур, естественно, стоял у входа. И вид у него в кои-то веки был важный и грозный, ни дать ни взять очень молоденький штурмовик.
– Кто такие? – с интересом спросил Гитлер.
– Общество народного сопротивления «Кнаппеншафт», – ответил Циглер.
– Славные ребята.
– О да.
– Но уж больно молоды, – улыбнулся Рудольф Гесс.
– У нас тут в Тюрингии, – сказал Циглер, – считают, что воспитание патриота следует начинать с детства… Прошу вас…
Он открыл перед Гитлером двери отеля. Как только все приехавшие исчезли внутри, с лица Бальдура моментально сбежало суровое выраженье, и он с открытым ртом обернулся к своему приятелю Гансу Донндорфу, что стоял рядом. Вытаращенные синие глаза встретились с выпученными зелеными.
– Ганс, смотри!!!
– Даааа…
Причиною восторга был мерседес. Парни так засмотрелись на него, что и не заметили тех, кто из него вышел. Такие даже Бальдур видел только в последнем модном кинофильме, а уж остальные-то… Шестиместный, длинный, как корабль, он и не подъехал, а неслышно подплыл к отелю! Спицевые колеса! Черный, словно у рояля, тусклый благородный блеск! Кожаные сиденья!
Бальдур несколько привял. Его собственный ореол, осеняющий его как владельца шикарного спортивного велосипеда фирмы «Бренабор», померк.
– Ни черта себе, – бормотал Ганс. Он забыл уже, что нужно держать оцепленье, и осторожно, на цыпочках, словно автомобиль мог отъехать без шофера, взлететь или просто раствориться в воздухе, подбирался к нему, чтоб кощунственно коснуться кончиками пальцев блестящей дверцы. Рядом таким же манером подкрадывался Бальдур. Остальные тоже нарушили строй и по шажку стягивались поближе к чуду чудному.
– Черрт, – сказал Ганс, – вот так подумаешь – что ни делай, а у тебя такой машинки не будет никогда-никогда…
Бальдур дрожал от восторга и ужасного сознания своей неполноценности. Это так мучило, что он вдруг высоким баском заявил:
– А у меня будет!
– Даааа…
– Спорим?! Не сейчас, а потом. Будет, вот. Я сказал, будет, значит, будет.
– Ха-ха. На что спорим?
– На… на…. Ну, Ганс, не знаю на что.
– Да разве тут скажешь, на что, если мы тогда уже будем взрослыми… Да, мы тогда, наверное, будем коньяк пить. Давай на бутылку «Хеннесси».
– Давай.
Бальдур, разъезжая в своем мерседесе по всем дорогам Германии, с грустью вспоминал этот детский спор. Ганс проиграл…
Соглашенье было заключено, и Бальдур только теперь вдруг заметил, что порядку конец – «Кнаппеншафт» толпился возле машины.
– Это что такое? – рявкнул он, – В строй!!
Сделал он это весьма вовремя. Через десять минут из отеля вышел доктор Циглер.
– Бальдур, – позвал он, – теперь пора в зал.
– «Кнаппеншафт», стройсь! – заорал Бальдур, вновь ощущая себя отнюдь, отнюдь не последним существом на белом свете.
– Бальдур, – Циглер был очень доволен, – Мне кажется, вы хотели б послушать речь…
Бальдур вошел в «зал» и сразу увидел, что тот полон знакомых – здесь был весь цвет Веймара, многие из этих людей бывали в доме фон Ширахов (впрочем, не в те дни, когда в гостиной толпились и вдохновенно голосили что-то гениальное актеры, музыканты и художники). Бальдур подозревал, что многие из них, если заметят его, весьма удивятся – он представал им в доме отца исключительно как вежливый мальчик в смокинге. Но ему было наплевать на это.
Циглер усадил его на какой-то случайный стул у стены.
Общая атмосфера была далека от торжественности – веймарские сливки переговаривались, попивали кофе и делали вид, что вообще явились сюда провести приятный вечерок.
– А сейчас, – сказал Циглер, – вы услышите Адольфа Гитлера.
Рядом с ним появился невысокий, стройный человек в темно-синем костюме, с короткими каштановыми волосами на прямой пробор и маленькими усиками под носом. Ничего особенного, подумал Бальдур, вовсе ничего. С виду весьма скромное созданье. Он видел его и раньше, на газетных фотографиях.
Гитлер заговорил.
Бальдур влюбился.
Он с трудом воспринимал смысл речи – да и знал уже все это: унижение Германии Версальским договором, все исторические предпосылки такого положения… С этого начинали все национал-социалистические ораторы, которых он слышал раньше. Но, может быть, тут впервые дала о себе знать злосчастная Бальдурова натура – если сердце его жаждало веры и любви, он был склонен поверить и полюбить сразу, как только предоставится возможность и явится достойный кандидат.
Полсотни веймарцев долго, очень долго «спали», отнюдь не помогая оратору, но Гитлер, словно не замечая этого, продолжал. Тихий его голос становился все громче. Бальдур дружил с молодыми актерами Веймарского театра, от них и знал это выраженье – зал «спит». Ему очень, очень хотелось «разбудить» все это старичье, хоть как-нибудь, но он не смел. Это были уважаемые люди, которые рассказали б о его недостойном поведении отцу. Отец никогда не наказывал Бальдура, но порой, когда с мальчишкой сладу не было, любил пугать его наказаньем, и делал это так достоверно, что Бальдур с семи до семнадцати лет полностью терялся от одной отцовской угрозы – «я тебя сейчас выпорю», а Бальдур так живо представлял себе это отвратительное действо, что всегда боялся всерьез.
Бальдур дрожал на своем стуле, вперив в оратора горящие глаза. Этот голос проникал в него, как… «как член Эдди Хайнеса», – подумал Бальдур со стыдом и с усмешкой, но только – в сердце. Господи, это не голос, а виолончель… такой же низкий звук… такая же негромкая убедительность иправдивость. Бальдур в жизни не слышал виолончели, которая врет – и был убежден, что на этом инструменте можно играть лишь имея идеальный слух.
Глаза Гитлера скользили по залу – так делает любой, говорящий для камерной аудитории, дабы облегчить свое положение: проще найти одного, кто слушает, и говорить для него. И он нашел такого слушателя – правда, не разглядел его толком, увидел лишь устремленные на него блестящие глаза… Глаза блестели далеко, где-то у стенки, но это было только на руку. Искать того, кто слушает, Гитлера учил его приятель Эрнст Ханфштенгль, и он же говорил – «хорошо, если слушатель твой сидит подальше, глядя в конец зала, ты производишь нужное впечатление на всех. А таращась в первые ряды – абсолютно ненужное».
Голос Гитлера взлетел.
Бальдур видел, что оратор глядит на него, но думал, что этого быть не может, никак не может же!.. Это случайность… Тем не менее, он сел прямей, чем сидел до того.
Наконец-то зал замер, принимая горячую волну, идущую от оратора, и выкупался по уши – это чувствовалось. Теперь ни шороха не было слышно, хотя мужчины невольно меняли позы – раньше сидели как в кафе летним днем, теперь Бальдур видел перед собою прямые спины…
Гитлер закончил с пафосом. Слава Богу, никто не смотрел в тот момент на мальчишку из очень приличной веймарской семьи, который приподнялся на стуле в полной готовности заорать «Браво!»
Тут же, послушные приказу Ганса Донндорфа (точней, приказу Бальдура) зал заполнили мальчишки в серых курточках с тарелками, а доктор Циглер громко возгласил:
– Уважаемые господа, пожертвуйте партии, которая спасет Германию!..
Бальдур не ходил с тарелкой. Он стоял, наблюдая за своими ребятами.
Они собрали аж 75 марок.
– Замечательно, Бальдур, – сказал Циглер, – Мы собираемся обсудить кое-что у меня дома. Не хотите ли – вместе с вашим другом – присоединиться?..
«Вы заслужили это».
– Конечно, – ответил Бальдур, ища глазами Ганса, – да!
И еще долго сможем разглядывать мерседес, подумал он, вот бы прокатиться…
К его великому разочарованию, до отеля Гитлер, его сопровождающие и Циглер отправились пешком. Циглеру нужно было вернуть машину до восьми вечера.
Бальдур и Ганс, донельзя гордые, шли за ними, как настоящие охранники.
Циглер и Гитлер о чем-то бурно беседовали, гитлеровская четверка отстала, но один из нее отстал более чем другие, почему-то дождался двух мальчишек и пошел вместе с ними.
– Отлично охраняли, – сказал этот человек. Он был высок, строен, и, несмотря на холод, на нем была только коричневая рубашка с черным галстуком, форма СА. Его серые глаза глядели из-под мохнатых бровей грустно и не задерживали ни на ком взгляда, – Кто такие?
– Бальдур фон Ширах.
– Ганс Донндорф.
– Я Рудольф Гесс.
– Спасибо, – пробормотал Бальдур, Ганс смутился.
Рудольф Гесс!!! Путч, Ландсберг!!
Гитлер улыбнулся, когда вошел Гесс, и блики его улыбки достались и вошедшим за ним мальчикам.
Циглера не было видно.
– Охраняем – значит, надо охранять, – сказал Бальдур, и они с Гансом вышли из комнаты и застыли у дверей.
Стояли с час, наверное, и уши что у одного, что у другого росли в сторону двери.
Гитлер вышел, вслед за ним вышли Циглер и остальные.
– Кто эти парни?
Циглер торопливо представил:
– Бальдур фон Ширах…
Гитлер протянул Бальдуру руку, тот обалдело пожал ее.
– А это… (Ганс Доннсдорф, – тихо подсказал Бальдур) Ганс Доннсдорф.
Гитлер пожал руку второму.
И ушел.
Рудольф Гесс опять задержался. И вдруг надвинул на нос Бальдуру его лыжную шапочку:
– Пока. Молодцы!
– Бальдур, Ганс, отлично, – бормотал Циглер.
Бальдуру было не до него.
Они с Гансом вышли, идти им было в разные стороны. И Ганс изумленно застыл, глядя, как Бальдур сделал три козлиных скачка по улице, а потом еще и прошелся колесом – с воплем «Ааааааааа!!!»
– Дурной-то! – крикнул Ганс. Бальдур, смеясь, подбирал то, что выпало из карманов, пока он валял дурака.
Он прилетел домой и кинулся к своему столу. Он давно писал стихи, но всегда стеснялся их показывать кому бы то ни было.
Но стишок, написанный в ту ночь, показал Циглеру.
– Ну-ка… Бальдур? Есть копия?..
Вскоре Бальдур – с красными ушами и орущими в сердце победными трубами – увидел свой стишок опубликованным в газетке «Национал-социалист».
А потом почему-то это начали публиковать и в других газетах…
На седьмое небо часто попадают с красными ушами.
А тут подоспел и Гран При – посылка с открыткой. «Герр Гитлер благодарит герра фон Шираха за стихотворение и высылает ему свой портрет с подписью. Рудольф Гесс».
Бальдур долго, долго смотрел на портрет. Тот самый синий костюм, сидящий так себе, коль уж начистоту. Те самые – жесткие, внимательные, непонятные глаза…
Где у меня там валялась серебряная рамка?..
Из другой – черной – рамки на столе смотрело на Бальдура красивое лицо паренька с пепельными волосами и длинным носом. Тонкая шея в тисках гимназического воротника, детское молочное свечение щек, особая легкая муть в светлом вроде бы взгляде – этакая легкая облачность – все это было как намек: таким недолго жить на свете, слишком хороши для него. Мать носила в медальоне портрет этого мальчика, но у отца в кабинете не было фотографий этого парня.
Брат Карл. Вундеркинд. Самоубийца. Тот, кто стоял теперь за правым плечом Бальдура всегда – и лишь при Хайнесе исчезал деликатно. Хайнес не отличался деликатностью. «Слабак он был, твой Чарли, говори что хошь». Впрочем, он и о Гитлере говорил без особенного восторга – вот Россбах, вот Рём, это то, что нужно, бойцы-офицеры-герои-спасут-Германию. А Гитлер, он хоть и служил, а все равно – художник, понимаешь. А с виду – чокнувшийся клерк…
Да ну его, Хайнеса, тупицу, который даже не понимает, что именно этот презренный художник – единственный из всех – сможет что-то ИЗМЕНИТЬ, потому что есть у него способность говорить то же, что и другие, так, что тебе немедленно хочется в бой.
Ты же не обидишься, Чарли, подумал Бальдур, глядя в лицо брату.
Родители беззлобно посмеялись над новым портретом – Бальдур, невесты вот так ставят на стол фотографию жениха. Бальдур вздрогнул.
Они, конечно, так и не узнали о его приключении с Хайнесом – и слава Богу, страшно было и представить себе недоумевающий и презрительный взгляд отца, растерянные и неверящие глаза мамы…
Да и Гитлер, наверно, скривился б, почему-то подумал Бальдур. И Гесс…
А может, и нет.
Бальдур почувствовал в нем что-то этакое, но Гесс был не вроде Хайнеса, а вроде него самого… возможно. Очень уж странно он смотрел на Гитлера. Неотрывно. Даже когда разговаривал с мальчишками. Смотрел не глазами – всем существом, и весь был как радиоприемник, настроенный на гитлерову волну. Любопытно, куда ж он смотрит, Рудольф Гесс, если Гитлера нет в поле зрения?..
В следующий свой визит Циглер принес Бальдуру новую, но уже много раз читанную, слегка засаленную книжку.
– Обязательно прочтите. Это поможет вам разобраться во всем получше, мой друг.
Это было творение Форда «The International Jew», новая библия антисемитов. Бальдур прочел ее за одну ночь – и книга эта непонятным образом напомнила ему Гитлера. Она была такой же захватывающей и жестокой, и точно так же, как Гитлер, срывала с реальности блаженные покровы. Ронни Гольдберга уже не было рядом с Бальдуром, да он и не вспомнил о нем, когда читал эту брызжущую желчью книжонку. В конце концов, Ронни был не такой еврей, о каких повествовалось в этом трактате, создававшем зримый образ хитрого, лицемерного, наглого врага.
О Ронни он вспоминал часто. И думал – да куда же, черт возьми, он подевался?
Бальдур спрашивал о нем у оруженосцев, но те и сами не видели его «с того митинга, ну помнишь… стоп, да вы же вместе ушли?»
В очередной раз отправившись в Мюнхен, Бальдур заказал еще не вышедшую из-под типографского пресса книгу Гитлера.
И компания Гитлера пополнилась еще одним неотрывно смотрящим. Еще одним влюбленным.
Но Бальдур никогда – хоть и обладал буйным и порой неприличным воображением – не мог бы представить себя с Гитлером так, как с Хайнесом.
Хайнес был плотью. Девяносто килограммов красивой, жизнерадостной, самодовольной плоти, вечно стремящейся только к плоти же, вечно наливающейся дурью, потом и свежим горячим семенем от близости какой-нибудь юной, неосторожной, с неосознанным кокетством сплевывающей себе под ноги тушки. Мир полон хайнесов – не каждому же давать.
Гитлер же… дело в том, что, встреть его Бальдур незнакомцем на улице – пролетел бы мимо, и не взглянув.
Бальдур, выросший среди вечных странников театрально-музыкально-шедеврально-ненормальной богемы, привык видеть вокруг себя людей или красивых, или умеющих таковыми казаться. Гитлер, хоть и сам был художником, выглядел карикатурой на всех этих людей. Ассиметричная прядь, падающая на лоб… вздумай тот же Бальдур завести себе такую, и у него был бы весьма романтический вид. У Гитлера вид был такой, словно он сэкономил на стрижке. Вздумай тот же Эрнст Ханфштенгль напялить такое пальтишко – и казался бы не клерком, а трагиком, изгнанным из театра за пьянство… Эдди Хайнес, не имеющий отношения ни к какому искусству, кроме исскуства трахать мальчиков, был достаточно хорош собой, чтоб взволновать юного эстета, а Гитлер казался бы самым заурядным даже среди людей, отобранных в киношную массовку по принципу заурядности…
Бальдур, как несколько раньше влюбился в Хайнесову плоть, теперь влюбился в Гитлера – точней, в дух, в величие коего сразу и безоговорочно поверил, и удручающая невзрачность плоти, этот дух облекающей, в этомслучае отчего-то не наводила на мечту о гармонии, но только подчеркивала, подтверждала величие духа. В конце концов, размышлял Бальдур, у которого, честно говоря, от бурного и беспорядочного чтения была изрядная каша в голове – ну покажите же мне хоть одного ВЕЛИКОГО, подлинно великого человека, который физически был бы сравним с Аполлоном! Ни Сократ, ни Наполеон, ни Рихард Вагнер, ни Отто Бисмарк не смогли бы с чистым сердцем выпендриваться перед девицами на дунайском пляже.
Адольфа Гитлера, в прошлом – ребенка, многократно и жестоко битого, тянуло – и тогда, и сейчас – к детям небитым. Красивым, счастливым, наглым и обаятельным. Древний царек, тешивший стылую старческую кровь близостью жаркого юного тела, был не дурак. И голые гуталиновые воины с кольцами в носах, вкушавшие сырую печень храброго врага, были не дураки. Бери у других то, чего не хватает тебе, бери – или отнимай, и весь мир станет твоим. Окружи себя монахами – будут считать святым.
Юный Ширах был очарователен и смотрел на Адольфа с восхищеньем – этого было достаточно, стоило прибрать его к рукам… тем более что Гесс надежд не оправдывал.
А ведь он, Гессик[5], тоже был небитым ребенком. Любимым ребенком. Красивым, умненьким, одаренным пареньком – таким Адольф увидел его впервые, такого прибрал к рукам. Взор у Гесса тогда сиял – точь-в-точь как теперь у Шираха… и Гесс был прекрасен своей экзотической красотой, гибкий и тонкий египетский котенок с ясными грустными очами.
И все же Адольф ошибся. Гессик, противу ожиданий, оказался мудаком – и все дальше продвигался в этом направлении. В детстве его и пальцем никто не трогал – а вел он себя как самый затюканный сирота из нищего католического приюта, так и не научившийся драться со свинчаткой в кулаке, воровать с кухни булочки и нравиться воспитателям. Он был честен удручающей, скучной честностью натуры, которой больше нечем похвалиться, и как-то безрадостно аскетичен. Его прозвали «совестью партии» (какая злая ирония – если учесть, что партии, жаждущей успеха, совесть ни к чему), а еще – «стеной плача» (за каменной шкурой египетского сфинкса пряталось женское сердце – нежное и всепрощающее, Гесс только и знал заступаться за кого ни попадя). Но главный недостаток Гессика в глазах Адольфа состоял даже не в этом, а в том, что все это делало его занудой. У Адольфа тоже имелась предрасположенность к занудству, он знал об этом – как и о крайней непривлекательности этой черты – и потому не терпел возле себя зануд, словно боясь от них заразиться. Лучше уж верещун Геббельс, алкаш и бабник Лей, веселый бандюга Рем, хохмач Пуци.
Но Гессик… Адольф до сих пор не разлюбил его, не мог – и сердился на себя за это. Уговаривал себя – смотри, смотри, какой он на самом деле. Вовсе не такой, каким пришел – а пришел сияющим, мило-сдвинутым, преданным до зубовного скрипа… впрочем, преданным и остался… Адольф не подозревал, что сам высасывал из Гесса жизненные соки. Коротышка всегда мог спрятать этого высокого малого в своей огромной тени… Мой Руди, мой Гессик, говорил он иногда, когда никто не видел, и гладил несчастного парня по черному стриженому затылку. Гессик млел. Адольф бесился. Любовь Гессика была искренней и сильной, но он прятал ее – да и правильно, ничего более ценного у него и не было. Но это и бесило – скрытность, потаенность… трусость? Адольф был примадонной, для коей доказательством любви служит публично поднесенная корзина роз – а Гесс, стесняясь, дарил полевые ромашки. Скрытно, тайно. Да и сам был не человек, а… какая-то тьма египетская.
Дабы заставить Гесса проявить наконец свои чувства, признаться, расколоться, отдаться на милость победителя, Адольф жестоко мучил его равнодушными взглядами, пренебреженьем, циничными шуточками, заставлял ревновать с помощью прямо-таки бабьих садистских уловок… Но Гесс и от любви страдал как тихий псих или глупая девица – смешно сказать, но от ревности и обиды у него болел живот.
Между тем кое-кто уже в открытую поговаривал о том, что Гесс гомосексуалист, не иначе. О Реме и то шептались меньше – он ничего не скрывал, и в силу этого болтать о нем было даже и неинтересно.
Адольф отчаянно злился, когда до него доходили эти слухи. Ведь болтали о том, как он натягивал верного Гессика в камере Ландсберга – не иначе, на рабочем столе, подложив ему под задницу рукопись «Майн Кампф». Меж тем ничего подобного не было, в Ландсберге были вполне удобные кровати… Да и гомосексуалист из Гесса был бездарный, и трахать его было совестно, потому что он беззвучно плакал от дерущей боли и жгучего стыда. Раскаленный штык в заднице, раскаленное шило в сердце. А с темно-золотистой египетской кожи долго не сходили синяки.
Адольфу мучительно хотелось поговорить с кем-нибудь обо всем этом, поделиться. Ведь это всего лишь армейская забава, так? Ничего серьезного в этом нет и быть не может. Адольф прекрасно знал, что вообще говоря его тянет на баб. На парней тянуло только в армии – а здесь только на Гесса, и Гесс сам в этом виноват, нечего быть таким.
Адольф не хотел обсуждать это. Ему нужно было, словно тому древнему греку, который узнал, что у царя Мидаса ослиные уши, просто сказать кому-то – я трахал Гесса.
Он с кривой ухмылкой перебрал кандидатуры и остановился на Пуци, хоть это и было крайне рискованно – уж этот был проницателен прямо-таки до неприличия.
Адольф улучил момент, когда Ханфштенгль лениво, но самоуглубленно беседовал с роялем на тему Бетховена.
– Пуци!
Па-па-па-памм!
– Чего?..
– Как думаешь, – быстро проговорил Адольф, – Гессик наш – часом не пидор?
Па-па-па-памм!!
– Гессик не пидор.
