Текст книги "Концерт для Крысолова (СИ)"
Автор книги: Мелф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
Но никому из тех, кто видел Отто рядом с Бальдуром, ничего подобного и в голову б не пришло – такой уж всегда суровый, холодный вид был у юноши, такое строгое лицо с серьезными глазами. Его можно было принять за адъютанта или телохранителя, но никак уж не за любовника Бальдура. И это было замечательно. Фюрер не терпел гомосексуалистов, которым еще и не хватает ума скрывать свой порок.
Бальдур и Отто были вместе уже три года, но только теперь, когда Отто в очередной раз помог ему прийти в себя после случая с пацаном Гольдберга, Бальдур вдруг осознал, глядя на спящего рядом парнишку, что ужасно, просто ужасно не хочет его потерять. Во сне лицо Отто оставалось серьезным, и выглядело это трогательно.
Если б он открыл сейчас глаза, то поразился бы, с какой нежностью глядит на него Бальдур.
Я постараюсь больше тебе не изменять, подумал Бальдур, не обещаю, не могу, потому что трудно, ох как трудно идти против своей похотливой и ветреной природы, но… очень постараюсь.
Он всего лишь второй раз в жизни мысленно произносил это – в первый раз это было адресовано Пуци.
Хенни в счет не шла.
Бальдур обнял Отто и прижался к нему. Парнишка тихонько закряхтел во сне…
… И тут как полоумный попугай затрещал дверной звонок.
Отто подскочил и открыл глаза.
– Мой Бог, – сказал он, – кто это, Бальдур?..
– Не знаю, – тихо ответил тот, но предчувствие было нехорошее. Слишком мало было тех, кто знал этот его адрес… Может быть, зря он понадеялся, что история с Гольдбергом сошла ему с рук?
Бальдур поднялся, быстро натянул брюки.
– Я открою, – сказал он Отто, – А ты не высовывайся, пока не позову. Что бы ни случилось, понял? Приказ.
– Есть, – ответил Отто, блестя в темноте встревоженными глазами.
В гостиной Бальдур мимоходом глянул на настенные часы. Почти одиннадцать. Странное время для визитов…
Он зажег свет в прихожей, открыл замок, скинул цепочку… и сердце сразу неприятно трепыхнулось куда-то под горло.
За порогом посланцами ада маячили рослые черные тени в фуражках. Бальдур хорошо видел троих, но за их спинами был кто-то еще, стало быть, четверо или пятеро…
– Чем обязан, господа? – выскочило у него вместо обычного «геноссен».
Одна из теней шагнула ему навстречу. Бальдур увидел под тусклым козырьком фуражки незнакомое сухое лицо, молодое, с большими неприятно блестящими глазами и тонким сжатым ртом.
– Оберштурмфюрер Рихард Вагнер, – отрекомендовался вошедший. Голос у него был тоже какой-то сухой, высокого тембра. Таким голосом хорошо шпильки вставлять. Вагнер, Рихард. Просто какой-то дурной сон.
– Очень приятно, – ответил Бальдур растерянно, – Но это, кажется, какое-то недоразумение? Я рейхсюгендфюрер Бальдур фон Ширах…
– Нам это известно, – кивнул эсэсовец – тезка композитора, – Вам сейчас следует поехать с нами.
Всё, подумал Бальдур. Эсэсовцы меня звать на прогулку по кабакам не станут. Допрыгался. Дахау? Тюрьма? Или… расход? Как хорошо, что я велел Отто не высовывать носа… его тут не хватало, еще глупостей наделает…
Он невольно отступил на шаг, прислонился спиной к стене, дышать стало трудно.
Вагнер глядел на него спокойно и с пониманием. Людям надо давать время переварить ситуацию, взять себя в руки…
– Что нужно брать с собой? – тихо спросил Бальдур, вытирая со лба внезапно выступившие капли пота.
– Абсолютно ничего. Одевайтесь и поехали.
Бальдур, обреченно кивнув, отправился в комнату. Нашел свежую сорочку, натянул китель, хотя сейчас не все ли равно, что надевать. Но… все же форма, все же свастика на рукаве.
Ему, поскольку он знал, почему за ним явились, даже не пришло в голову по-рейхсляйтерски качать права и требовать ордера на арест или звонка фюреру.
Интересно, подумал он, вообще фюреру об этом известно? А какая разница-то. Если известно, значит… понятно. А если нет – это просто еще страшнее… Это значит, что ведомство Гиммлера действует так, как считает нужным, а фюрер принимает это как должное.
Он с надеждой посмотрел на телефон. Может, все-таки позвонить?.. Господи, ну это же просто – набрать номер… и просто поинтересоваться, с какого перепою в одиннадцать вечера к рейхсляйтеру вламываются не пойми какие эсэсовцы… Бальдур покосился в сторону прихожей, откуда не доносилось ни звука, и в нем проснулась дикая, прямо-таки неконтролируемая злость. Рихард, бл…, Вагнер, да я же тебя к чертовой матери с лица земли сотру, подумал он. Ты же – никто, натуральное говно собачье, тебя по имени-то никто не знает, да стоит фюреру узнать, что ты вытворяешь, тебе не на чем будет фуражку носить!..
Да только вот не оставляла Бальдура та самая мысль – насчет того, что фюреру об этом визите распрекрасно известно… а пойди проверь!
Позвонить-не позвонить?..
А Вагнер оказался не столь терпеливым, как могло показаться сначала. Он появился на пороге и сходу заявил:
– Кажется, вам пришла в голову какая-то странная мысль, герр рейхсляйтер?
Мысли, что ли, читает? Он уже второй раз демонстрирует, что это никакое не недоразумение…
Злость начала уступать место страху.
– Да, пришла, – сказал он, – Я подумал, что неплохо бы…
– Позвонить куда-то? – Вагнер улыбнулся, улыбка у него была какая-то скудная, как будто подсохшая, – Но зачем же, герр рейхсляйтер, беспокоить геноссен среди ночи?
– А вам не кажется, что то же самое я мог бы спросить у вас?
Вагнер, пропустив это мимо ушей, продолжал:
– Все вопросы прекрасно можно выяснить и завтра утром…
Он вел себя просто невозможно, нереально нагло. И это было самое странное… и самое пугающее. И это полностью выбило Бальдура из колеи. С ним просто никогда еще не случалось подобного, и он даже не представлял, что подобное может быть. Слишком привык к доброму фюреру, очевидно… и действительно не допускал и мысли, что с ним, Бальдуром фон Ширахом, может случиться что-то, не укладывающееся ни в какие законы и не лезущее ни в какие ворота…
– Да послушайте, герр Вагнер… оберштурмфюрер Вагнер, извините… что это все значит?!
– Несомненно, ЧТО-ТО значит, – ответили ему. С ним разговаривали как с идиотом. И не считали нужным что-то объяснять.
– Ну вот что, – Бальдур уже здорово струсил, но сдаваться тем не менее не собирался, – С чего вы решили, что я куда-то с вами поеду? Это противозаконно… У вас есть ордер на арест?
– Есть, – спокойно ответили ему, – Вот.
В грудь ему смотрело дуло пистолета.
– Вы хотите сказать, – Вагнер уже откровенно посмеивался, – что ЭТОТ ордер не имеет законной силы? НЕ ИМЕЕТ?..
– Имеет, – тихо ответил Бальдур, поняв, что ехать придется. Хотя бы потому, что умирать еще не хотелось. Этот чокнутый эсэсовец мог оказаться посланцем хоть Гиммлера, хоть Бормана, хоть фюрера, а мог быть и простым ненормальным, но ни в том, ни в ином случае спорить с ним далее не имело смысла. В блестящих глазах Вагнера, стоило ему взяться за пистолет, не осталось ничего похожего на человеческое выражение. Они были пугающе бессмысленны, а сам Вагнер преобразился из человека в некое существо, которому то ли недоступны, то ли не нужны обычные человеческие переживания. Иными словами, он мог нажать на курок, не задумываясь.
К чести Бальдура, думал он в этот момент не столько о себе, сколько об Отто, который затаив дыхание сидел в соседней комнате. Стоило этим ребятам хотя бы увидеть его, все могло стать намного-намного хуже.
Какой же я идиот, думал Бальдур, что никогда не держал здесь оружия… Был бы здесь мой пистолет, мы б еще посмотрели, кто прав, Вагнер. Но пистолет остался дома… Ах, идиот…
– Долго же мне еще ждать тебя, Ширах? – спросил Вагнер. И вот это было уже через край.
– А ну оставь свой дурной цирк! – рявкнул Бальдур, – рейхсляйтерам не тыкают!
Как ни странно, Вагнер в ответ на это лишь улыбнулся и поглядел на него даже вроде бы с некоторым уважением.
Но надо заметить, что на этом Бальдурову самообладанию пришел конец. Фургон, в котором он должен был ехать неизвестно куда, выглядел зловеще – именно потому, что был совершенно безликим, на таком можно спокойно возить хоть мебель, хоть связки колбас, хоть… трупы.
В фургоне было темно, и Бальдур даже приблизительно не мог определить направление движения.
– Куда вы меня везете? – предпринял он попытку прояснить ситуацию.
– Куда надо, – ответили ему.
Бальдур съежился на лавке. Ему было стыдно за то, что он был не в силах скрыть свой страх. Но он действительно был не в силах. Он не хотел, страстно не хотел умирать.
– Приехали, выходим.
Бальдур выбрался из фургона. Кажется, это все еще Берлин, окраина какая-то, совершенно безликая в темноте…
– Идем.
Идти пришлось недолго, и Бальдур удивленно застыл перед каким-то странным строением наподобие склада. Лязгнули тяжелые двери. Вагнер мягко потянул его за рукав внутрь…
Это действительно было что-то вроде склада – но переделанного в спортивный зал. Тускло блестели маты, в углу неопрятною кучей лежали фехтовальные костюмы, грустной дынькой валялся баскетбольный мячик, хотя колец не было. У стены притулилась старенькая шведская стенка, а на стенке что-то вроде бы висело…
Бальдура подвели к ней поближе, и его брови надломились, а глаза округлились: предмет, нахально висящий на стенке, не имел никакого отношенья к спортивным снарядам. А к чему имел отношенье – лучше было и не думать.
Это был кнут.
Вагнер снова взял его за рукав, заставляя подойти к стенке еще ближе, но теперь Бальдур заартачился, не двинулся с места. Он ног не чувствовал от страха, и по его виду это было замечательно ясно. Лицо у него побелело.
– Ближе, ближе, – Вагнер снова дернул его, чуть грубей, и преодолел на этот раз его сопротивление, – Вот и хорошо, вот и умница. А теперь будьте умницей и дальше, китель и рубашку снимите…
Бальдур возился с пуговицами долго. У него дрожали пальцы. Вагнер и остальные терпеливо ждали, Бальдур при всем желании не мог бы расстегнуть пуговицы хоть чуть быстрей, в нем все просто обмирало при одной мысли о том, что сейчас его, по видимости, будут бить – да, лупить по голой спине этой отвратительной штукой, похожей на красивую змею, и как же это будет дико, непереносимо больно. И до чего унизительно. А еще более унизительно то, что Бальдур (он сам про себя это знал) не сможет терпеть такую боль молча… У него была не по-мужски нежная, чувствительная кожа, и боли он всегда боялся, хоть и тщательно это скрывал.
Вагнер забрал у него китель и рубашку, аккуратно повесил их на какой-то одинокий стул. Один из эсэсовцев сдернул кнут со стенки.
– А теперь возьмитесь за стеночку. Обеими руками.
Бальдур послушно положил ладони на прохладный деревянный брус.
– Отлично. А теперь послушайте, что от вас требуется.
От меня еще и что-то требуется?..
– Сейчас вы изложите нам, – тоном профессора на экзамене начал Вагнер, – национал-социалистические взгляды на еврейский вопрос…
Бальдур покрепче вцепился в брус – он чуть не упал, услышав это.
– Говорите все, что считаете нужным, – продолжал Вагнер, – но помните – стоит вам замолчать, и вас начнут бить. Бить будут до тех пор, пока не вспомните, что еще можете добавить по данному вопросу. Все ясно?
Господи, подумал Бальдур, кто ж учит вас, скотов, так издеваться над людьми?.. Это же придумать надо…
– Мы вас слушаем, – сказал Вагнер.
Бальдуру показалось, что он просто растерял все мысли, голова была совершенно пустой.
– Хельмут, – усмехнулся Вагнер, – помоги ему начать.
– Есть, – отозвался эсэсовец с кнутом, но одновременно с ним Бальдур испуганно ахнул:
– Нет, нет, пожалуйста, не надо, я сам, я буду говорить…
И он заговорил…
И чего только не наговорил, спасая свою нежную шкурку. Все содержание Геббельсовой пропаганды, кое-что из «Майн Кампф», все тексты антиеврейских стишков и песенок, этого оказалось недостаточно, хотя горло у Бальдура уже пересохло. Пришлось вспоминать близко к тексту пасквиль «Не верь лису на лужке», а потом даже и книгу Форда «Международное еврейство»… Он даже пожалел, что так и не осилил «Миф» Розенберга. После нескольких часов непрерывной болтовни горло заболело, голос Бальдура был еле слышен, голова у него болела тоже, он дрожал от страха и холода, нервное напряжение вымотало его так, что он еле стоял на ногах. Из глаз у него то и дело катились слезы – от унижения, от бессилия, от отвращения к самому себе.
– Евреи, как неполноценная и дегенеративная раса…
Господи, да кончится это когда-нибудь?..
– Повторяться не надо, – мягко сказал Вагнер, – не стоит халтурить. За это наказывают.
Бальдур чуть не взвыл от такого измывательства. «Повторяться»! Да вся эта дрянь повторяет одна другую!
– Простите, – прошептал он, – Я хотел сказать, что…
Его хватило еще ровно на полчаса. Больше он уж решительно не знал, что говорить, и даже придумать ничего был, естественно, не в силах.
– Почему молчим? – поинтересовался Вагнер.
– Я… не могу больше…
– Что ж.
Крепкий тычок в спину впечатал Бальдура в стенку, он здорово приложился к брусьям лицом, расквасив нос… и, уже не помня себя, отчаянно заверещал срывающимся голосом, насмешив своих мучителей:
– Не надо, не надо, не бейте меня пожалуйста, неееет, разве я рассказал недостаточно?!
– Вот какие герои воспитывают нашу молодежь, – серьезно заметил Вагнер, и под воющий гиений хохот, какой только в кошмаре и услышишь, бедняга Бальдур вдруг покачнулся, разжал руки… и мешком свалился под ноги эсэсовцев в глубоком обмороке.
Он очнулся уже не на полу, а на чем-то более мягком, от ледяного прикосновения к лицу, и поморщился. Кто-то вытирал его окровавленный нос, а потом положил на переносицу мокрый платок. Бальдур приоткрыл глаза.
Он лежал на одном из матов, а рядом, на краешке, пристроился этот чертов садист – тезка композитора. Бальдур снова опустил ресницы – меньше всего на свете ему сейчас хотелось видеть эту физиономию.
– С вами все в порядке? – очень тихо, очень мягко осведомился Вагнер.
– Конечно, нет, – тихо ответил Бальдур, голос ему почти не повиновался.
Вагнер принес ему его рубашку и китель.
– Одевайтесь. Замерзли, наверное?
Бальдур с трудом привстал, натянул рубашку, стало теплее.
– Шнапсу? – Вагнер протягивал ему фляжку, – Сигарету?.. Водички?..
– Благодарю, – устало сказал Бальдур, – не нужно.
– Мы отвезем вас домой.
– Да, пожалуйста.
Вагнер чуть ли не на руках готов был тащить его к фургону, во всяком случае, пытался поддерживать, словно тяжелобольного, только что вставшего на ноги. Какой контраст, подумал Бальдур. Какая забота, надо же. Ну, ничего удивительного: наказан – прощен.
Оказывается, уже начинало светать, и в сероватом апрельском свете Рихард Вагнер совершенно утратил свою инфернальность – обычный парень с какою-то несвежей, замученной, словно пеплом посыпанной физиономией, с прищуренными потускневшими глазами. Теперь казалось, что даже форма сидит на его высокой угловатой фигуре неладно. И теперь можно было приблизительно определить его возраст – Бальдур решил, что они с Вагнером почти ровесники, тому было лет 27–30.
А может, подумал Бальдур уже совершенно без страха, он просто что-то вроде нежити, боящейся солнца?
Фургон уже не казался зловещим – обычная ободранная колымага.
Они ехали, Бальдур курил предложенную Вагнером сигарету, ему уже не было так плохо и очень хотелось домой.
– Вот счастливая натура, – буркнул Вагнер.
– Вы что-то сказали?.. – с живым интересом откликнулся Бальдур.
– Я просто любуюсь на вас, герр рейхсляйтер, – с сухою усмешкой сообщил Вагнер, – Мне казалось, вы куда дольше будете приходить в себя. А вам стоило лишь увидеть, что солнце все же взошло, и вот вы уже чуть не улыбаетесь…Наверное, завтра будете вспоминать все это, как плохой сон?
– Мне уже сейчас кажется, что это был плохой сон, – ответил Бальдур.
– Думаю, если б вам действительно досталось, все было б хуже?
– Теперь я думаю, что и не досталось бы, ни при каких условиях. Вы предпочли бы побольше меня напугать, но сделать бы ничего не сделали.
– Откуда такая уверенность? – хмыкнул Вагнер.
– Вам этого не приказывали. И вы испугались, когда нечаянно разбили мне нос. Вы даже не оставили меня валяться на этом зачуханном полу.
– В следующий раз, – сухо откликнулся Вагнер, – все может быть по-другому. А вы меня удивляете… мне казалось, вы куда слабее и трусливее, если судить по поведению.
– Но ведь сейчас светит солнце, как вы справедливо заметили, – насмешливо откликнулся Бальдур, – и вы свое дело сделали. Какой смысл мне сейчас-то бояться вас?
– Думаю, несмотря ни на что, урок усвоен, не так ли? – холодно бросил Вагнер.
– О да. Да. Хоть вы и мало похожи на учителя.
– Верно, мало. Я просто делаю учительскую работу, – усмехнулся эсэсовец, – потому что пока этого достаточно. А тех, кого нельзя научить, приходится лечить, герр рейхсляйтер.
– И тогда вы преображаетесь в доктора?.. Доктор Вагнер. Звучит.
– Надо заметить, – процедил Вагнер, – что играть в доктора мне нравится куда больше. Может, потому, что лечение почти всегда оказывается эффективным.
– Почти?..
– Да-да. Но если и оно не помогает… угадайте, в кого я преображаюсь?
– В палача, я полагаю, – сказал Бальдур очень тихо.
– Верно. Но это случается редко. Обычно лечение… успешно.
– Не надо мне рассказывать об этом, – сказал Бальдур.
Вагнер с удовольствием наблюдал, как это засветившееся было лицо снова погасло – все же я не ошибся, ты жалкое, трусливое существо, Бальдур фон Ширах, и у меня НЕТ сомнений, что урок усвоен блестяще.
– Ну вот, сразу и «не надо рассказывать», – Вагнер наслаждался от души, – а может, мне хочется разделить с вами свою профессиональную радость и гордость. Знаете, одним из пациентов, – в фургоне было полутемно, и глаза Вагнера снова обрели страшноватую стеклянную блескучесть, – я искренне горжусь. Не думаю, что доктора с дипломами могли бы добиться такого успеха… вы меня слушаете, герр рейхсляйтер?
– Куда ж я тут денусь, – в голосе Бальдура против воли проскользнула жалобная нотка, и Вагнер чутким слухом прирожденного мучителя поймал ее, и она его раздразнила…
– Так вот. Мой любимый пациент – это один пидор. Представьте, я вылечил его от гомосексуализма, разве не чудо?..
Вагнер почти нежно посмотрел во враз помутневшие глаза Бальдура. Давай, мысленно подтолкнул он его, заори «Не надо, не надо, пожалуйста, не надо!!!», как ты уже орал сегодня. Заори – я не буду рассказывать…
Но Бальдур промолчал, и потому Вагнер спокойно закончил:
– Это оказалось так просто, герр рейхсляйтер, вы не поверите. Правда, понадобилось не пять, как сегодня, а двадцать… медбратьев и ассистентов. Зато хирургическое вмешательство прошло успешно. Насколько мне известно, он больше не пидор – после того, как мы всю ночь пускали его по кругу…
Больше Бальдур не произнес ни слова. И Вагнер прекрасно его понимал.
Разумеется, Бальдур не удержался от того, чтоб, встретившись как-то с Гиммлером, не передать привет его замечательно-профессиональному сотруднику Рихарду Вагнеру.
Куцые брови Гиммлера дернулись:
– Бальдур, – сказал он, – знаешь ли, это была бы огромная честь для СС – если б там служил Рихард Вагнер… Но вынужден тебя разочаровать – оберштурмфюрера СС с таким именем не существует в природе.
Ничего иного Бальдур и не ждал.
Но потом сел и, сжав ладонями виски, задумался о живых глазах Ронни – и мертвых дырках Рихарда Вагнера.
Рональд не сказал ни слова – просто ссутулился и ушел на кухню, когда сияющий Пауль приволок из своего штаба Юнгфольк нарядный красный барабан с белыми молниями «зиг» на боках.
Раньше Рональд уходил на работу вечером. Теперь старался убраться из дома пораньше – у него сил не было слышать, как его сын упражняется на этом дикарском инструменте. Раньше он мечтал, чтоб у Пауля прорезался музыкальный слух… Что там со слухом, было неизвестно, но вот чувство ритма у парня оказалось потрясающее. И вскоре у него начало получаться… палочки так и летали, рассыпая по дому и по улице звонкую, наглую, победительную дробь. А лицо Пауля-барабанщика становилось суровым и незнакомым.
Он участвовал теперь в любом параде. Рональд ни разу не приходил посмотреть на это, он знал, что сын обижается на него, но пересилить себя не мог. Его безмерно раздражали эти трубы и барабаны, эти марши и гимны.
Побыстрее бы уехать в Вену… но сбережения на переезд росли медленно. Слишком медленно. Да еще нужно было отдать долг Норе и Берштейну…
Рональд сознавал, что рискует сыном.
Пауля теперь было не застать дома – все свое время он проводил с товарищами из Юнгфольк. Они то репетировали очередной марш, то собирали пожертвования в партийную кассу, то распространяли «Фелькишер беобахтер» (хорошо еще, не «Штюрмер»), а по вечерам собирались на «беседы» в штабе, где при свечах кто-нибудь из молоденьких фюреров Гитлерюгенд знакомил малышей с биографиями великого художника и архитектора Адольфа Гитлера, великого поэта Бальдура фон Шираха и прочих крысиных гениев. Рональд недоумевал, как это Пауль, который любит Гете, может читать шираховские бредни, совершенно не замечая, что в них ни складу ни ладу. Впрочем, это ли самое странное…
Рональд с недоумением глядел на Марию – та словно и не замечала, что происходит.
Два года уже не замечала…
– Пауль, вечером будет пирог. Можешь пригласить своих товарищей.
– Здорово, мам, спасибо!
Пауль убежал в свой штаб – и тут Рональд позволил себе вопросительно взглянуть на жену. Она только плечами пожала и отправилась на кухню, где пышное, желтовато-белесое тесто дышало под крышкой старой кастрюли. Рональд потянулся за женой. Он ощущал легкую, но противную неловкость.
– Ронни, – сказала Мария, – они ведь дети, такие же, как наш Пауль.
– Дети наци. Еще неизвестно, станут ли есть твой пирог. А ну как подумают, что ты замешивала его с кровью христианских младенцев?
– Не говори глупостей, Рональд… И реши наконец, чего ты хочешь на самом деле.
– Я не хочу, чтоб Пауль стал нацистом. Я не хочу, чтоб он когда-нибудь плюнул мне в лицо по указке своего драгоценного Шираха. Я не хочу…
– Я спросила не о том, чего ты не хочешь.
– А хочу я…
Рональд снова словно в болоте увяз, ощущая, что краснеет. Что за женщина. Умеет же заставить тебя почувствовать себя идиотом! И без усилия, заметьте, без всяких бабских штучек…
– Ты хочешь, чтоб твой сын был счастливее тебя, – глуховато сказала Мария, раскатывая тесто. Ее тонкие смуглые руки тонули в нем, и оно отчаянно пыхтело, – Помоги мне, Ронни, вот скалка. И в то же время ты хочешь, чтоб он вел себя так же, как ты… Отчего ты тогда не назвал его… Исааком?
– Я не люблю это имя. Оно напоминает о… жертве. А я не такой ортодокс, чтоб понять, как можно принести в жертву своего ребенка…
– А ты не этим ли занимаешься?
– Что?..
– Рональд… не мешай ему. Он ведь теперь старается приходить домой попозже, когда ты уже уходишь на работу – чтоб не видеть твоего взгляда. Ты смотришь на него, как будто он не сын тебе, а враг…
– А ты – ты дальше своего носа – кстати, запачканного в муке, вытри, – ничего не видишь! Неужели не понимаешь… наш Пауль – исключение. Других еврейских ребят в Юнгфольк не берут! А из нашего Ширах сделал… шута горохового!
– А ты спроси у его товарищей, – сказала Мария, – считают ли они, что Пауль Гольдберг – шут гороховый. Спроси! И потом… может быть, наш Пауль… это – начало?
– Начало чего?..
Мария присела, попробовала убрать черную рассыпчатую прядь, выбившуюся из-под заколки и упавшую на глаза – но только испачкала ее в муке, усмехнулась, дунула на нее. Без толку. Рональд зачарованно наблюдал за женой. Сполоснув руки, он бережно отвел прядь с ее лба, смахнув муку.
– Как бы я хотел, чтоб у тебя была только такая седина…
– У нас в роду поздно седеют…
Оба говорили тихо, оба ни на миг не отвлеклись от темы.
– Рональд… Ты привык смотреть на этого своего Шираха как на врага…
Как на Крысолова.
– …И не замечаешь, что детям-то он не враг…
– Он делает из них нацистов.
– Было бы странно, если б он делал из них противников нацизма. Такое – сейчас – можно сделать только ненавидя этих детей… а он их любит.
О да.
– Ронни. Теперь, когда Пауль вырос и много помогает мне по дому, я иногда… могу ходить гулять. Когда он еще в своем штабе, а ты уже на работе. Я просто хожу по городу, Ронни. Однажды я видела, как уходит поезд… в этом поезде были одни дети. Матери с отцами толпились на перроне. Я сделала вид, что тоже чья-то мама…
– Ну и что?
– Эти родители. Понимаешь, по одежде видно – рабочие… Они так радовались. Оказывается, ребят везут на экскурсию в Мариенбург, а потом – поход по Восточной Пруссии.
– Ну и что?
– А то, что они говорили – «Слава Богу, наши-то дети хоть что-то увидят хорошее… Нас никто никуда не возил – знай себе полы мети, а потом на фабрику…
И бесплатно ведь! И как хорошо, что дети теперь по улицам не шатаются…»
Ну да, конечно. Бесплатные поездки по всей Германии, бесплатная возможность заниматься чем хочешь – хоть самолетики строй, хоть на флейте играй…
– Ронни, дети не отвечают любовью тому, кто только притворяется любящим…
Верно…
– А что до Пауля… Я надеюсь на то, что наш Пауль для него – что-то вроде моста.
– Не понял.
– Ты только о себе думаешь. Полагаешь, Шираху-то легко было объяснить Гитлеру свой поступок?.. Полагаешь, ему не попало за нашего мальчика?.. И тем не менее, никто не снял с Пауля его галстук… Ширах, – Мария отвела глаза, так она делала всегда, когда высказывала свои странные догадки, – пытается построить мост над пропастью. Мост, с одной стороны которого – немецкие, с другой – еврейские дети. Это очень опасно, Рональд. И для него, и для… моста… Но я его понимаю, и знаю, почему не понимаешь ты. Что для него, что для меня дети – это дети. А для тебя товарищи Пауля вроде… крысят.
Рональд в очередной раз поразился тому, что Мария читает его мысли.
И, разумеется, остался дома, как она просила. Уйти означало бы признать, что он просто «отворотил лицо свое к стене», как Езекия, и не хочет знать-видеть-слышать ничего, кроме того, что уже надумал и решил сам.
Они с Марией ушли на кухню, но слышали всё.
Поначалу главным действующим лицом в компании проголодавшихся с обеда мальчишек был пирог, и покончили с ним так быстро и жестоко, как он, того, несомненно, заслуживал. А потом…
Рональд искренне пожалел кое-о-чем. В частности, о том, что недооценивал своего сына… Да и кое-что новое довелось узнать.
На языке у мальчишек было только одно – новые школы-интернаты.
– Там живешь и учишься, и никаких тебе родителей, – возбужденно вещал Ули Вайнраух.
– Они в настоящих рыцарских замках!
– Там рядом озера!
– И лошади!
– И овчарки!
– И лес!
– И лыжи, и мотоциклы!!
– Я подал заявление.
– И я.
– И я.
– Тебе не светит – ты плохо учишься.
– А ты вообще хилый отказник, не умеешь даже в футбол!
– Вот Хайни туда возьмут…
– Ага, его возьмут. И Фрица.
– Фрица тоже возьмут.
– Пауль, а ты подал заявление? Тебя легко возьмут, ты и отличник, и кросс выиграл, и…
– Нет, – Рональд с удивлением услышал в этом восторженном гвалте хрипловатый, спокойный, взрослый голос своего двенадцатилетнего сына.
– А…
– Бэ. Я же еврей, что, забыли?
– А, да…
– Жалко…
Нет, не мог Рональд уловить в пацанских голосах какого-то особенногопренебрежения. Тебя не возьмут – ты плохо учишься, тебя – потому что слабак, а тебя потому, что еврей. Ну, обидно, конечно, но не страшно – и хуже бывает…
Бальдур фон Ширах был ужасно горд этой идеей о школах Адольфа Гитлера – и поддержкой со стороны Роберта Лея. Собственно, можно было сказать, что идея была общая – но Лей, как ни странно, задумал куда более фантастический проект. Он полагал, что молодых национал-социалистов нужно воспитывать непременно в новых зданиях «национал-социалистического образца» (которые пока что существовали только на бумаге).
– Это шпееровского, что ли, образца? – спросил Ширах. Шедевры монументальной скульптуры, все в орлах и свастиках, жутко удручали его своим безвкусным видом, и Ширах справедливо считал, что у фюрера, по видимости, началась мегаломания.
Лей положил перед ним проект.
Несмотря на усугубляющееся пьянство, он был и оставался натурой весьма практической.
– Нечто среднее между ночлежкой и казармой, – заявил Ширах, – только вид более пристойный. На бумаге, я имею в виду.
Лей вприщур поглядел на него своими красивыми глазами:
– Грамотно спроектированное и очень удобное для проживания большого числа школьников здание… я бы сказал.
– Безликое. Подавляющее.
– Они там учиться должны, а не пялить глаза на потолочную лепнину…
– Вы сами б захотели жить и учиться в таком здании, если б были ребенком?
– Я, Ширах, давно был ребенком… Впрочем, все это совершенно неважно. Что ты предлагаешь? Я всегда говорю – не нравится, предложи сам…
– Чем плох Зонтхофен?..
– Замок?..
– Именно.
– Романтическая у тебя натура. От детей набрался?.. Красиво, Ширах. Но только, видишь ли, совершенно бестолковая идея. Ты себе хотя бы приблизительно представляешь этот замок?
– Любой.
– А знаешь ли ты, сколько понадобится затрат, чтоб нормально отапливать эту каменную, построенную средневековыми кретинами махину? Зимой все кадеты будут кашлять… Летом там тоже прохладно. И, я бы сказал, что замок тоже производит подавляющее впечатление…
– Хм. А с отоплением – нельзя что-нибудь придумать, а, доктор Лей?
– Можно. Но сложно.
– Зато там прекрасные места… во всяком случае, есть где кататься на лыжах… И потом! Есть один, совершенно неопровержимый аргумент в пользу Зонтхофена…
– И Ширах, ни черта не понимающий ни в архитектуре, ни в строительстве, его, конечно, знает?
– Зонтхофен уже существует, доктор Лей. А ваши со Шпеером бараки – только на чертежах.
– Ну тебя к дьяволу, Ширах. Если сумеешь как-то найти дыру в графике Шпеера, чтоб я мог поговорить с ним на эту тему…
В результате было принято промежуточное решение. В каждом гау была выделена строительная площадка под школу Адольфа Гитлера. А до того, как школы будут построены, ученикам надлежало проживать в наскоро оборудованном для этой цели Зонтхофене. Наскоро, да – но не кое-как…
Начался отбор кандидатов. Шираховская канцелярия была завалена пухлыми конвертами, содержащими в себе заявления, фотографии, справки и характеристики, но и тут, разумеется, ему не позволили принимать решения самостоятельно, видно, памятуя о скандале с еврейским мальчиком. Да и не будь скандала – все одно судьбу каждого ребенка решала бы расологическая комиссия, Ширах решительно не мог считаться компетентным в этом вопросе. Сам он разве что на глаз мог отличить арийца от еврея, а уж разницы между нордическим и фальским типом черепа не видел никакой. Даже подозревал, что его собственная черепушка весьма далека от нордической.
Помимо расового типа, учитывалось общее состояние здоровья. Носящие очки отвергались сразу. Нежелательно было также иметь плохие зубы или плохую кожу. И никаких – никаких! – хронических заболеваний.
