Текст книги "Концерт для Крысолова (СИ)"
Автор книги: Мелф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
«Потому что хочу тебя трахнуть», – подумал Эдди, а вслух сказал:
– Хороший вопрос.
– Так почему, герр Хайнес?
– Пожалуйста, зови меня Эдди. Пока что. Вступишь в СА – будешь звать группенфюрер… Шутка. Потому, Бальдур, что ты мне понравился. Ты умный парень, даже очень, для своего возраста. Такие нам нужны.
– Спасибо, – сказал мальчик, и было видно, что ему ужасно приятно.
Болтал на митинге со своими, что твой Геббельс, весело подумал Эдди, а сейчас – сущее дитя, которое угостил конфеткой любимый дядюшка… Кто знает, может, все случится уже и сегодня.
– Ты действительно очень выдающийся молодой человек для своего возраста, – продолжал Эдди, глотнув шнапса, – должно быть, у тебя девушек целая толпа?
– Ну что вы.
Бальдур слегка склонил голову, пряча глаза.
– А что? – спросил Эдди, – что такого я спросил? В твоем возрасте парни интересуются политикой несколько меньше, чем девочками, разве не так?
– Кто как, я думаю.
Умница какой, восхищенно подумал Эдди. И… это уже и впрямь интересно.
Бальдур справился с остатками шнапса – и непроизвольно скривился… а потом сжал губы. Его явно учили, что икать в обществе – верх неприличия. Эдди поднес к его губам стакан воды, мальчик ухватился за него, его пальцы коснулись пальцев Эдди.
– О, извините, – сказал Бальдур, когда угроза икоты благополучно миновала, – Спасибо… ох, про что мы говорили?..
Повело, подумал Эдди.
– Про твою девушку.
– У меня нет девушки… герр Хайнес…
– ЭДДИ. Повтори.
– Эдди…
– Так-то. Тебе не плохо?
– Нет-нет, – отозвался Бальдур, вид у него был презабавный, брови настороженно приподнялись, он словно и впрямь прислушивался к тому, что происходит в его голове под влиянием шнапса, – И мне пора идти…
– Куда ты пойдешь в таком виде? Забудь. Прекрасно можешь переночевать здесь и идти утром на свои лекции. Тут и недалеко.
– Но это неудобно…
– Забудь.
– С-спасибо.
Бальдур справился со смущением – и счастливо улыбнулся.
У мальчишки камень с души свалился, подумал Эдди, он же, похоже, сомневался, сможет ли подняться с этого дивана так, чтоб не оказаться на полу… а падать стыыыдно!
Он молчал, чтоб малыш осознал, что ему нужно поддерживать беседу.
– А вы не женаты, герр Хайнес?
– ЭДДИ. А что, похоже? Нет, Бальдур. Зачем мне это. Женишься – никогда больше не сможешь гулять по ночам. И потом, – тон Эдди остался деланно беззаботным, – я вообще не переношу баб. По-моему, с мужчинами куда проще, – он знал, что сейчас щеки у парнишки вспыхнут, – Мужик никогда не устроит тебе истерику по поводу того, что он забеременел или ему нечего надеть…
Бальдур вздрогнул и опять спрятал глаза.
– И потом, – продолжал Эдди, – с мужчинами кое-чем заниматься куда приятнее… Давай еще по чуть-чуть.
Он быстро налил себе, парню – плеснул на два пальца.
Бальдур молча потянулся к своему шнапсу, выпил, теперь уже не морщась. Встряхнул головой. И сказал:
– Эдди, вы…
– «Эдди, ты».
– Эдди, ты никому не расскажешь, что я тебе сейчас скажу?
– Что ты. Слово офицера.
– Эдди, мне снятся парни. Ну… наверное, ты понимаешь, КАК снятся. Вот ты сказал, что мне надо бы заглядываться на девушек, а я если и заглядываюсь, то на парней. Даже… на мужчин. Не могу по-другому. Словно я сам девушка. А когда мне было 14… – Бальдур смутился и смолк. Яльмар… сволочь.
Когда 14 – это еще ладно, думал Бальдур. А вот когда мне было 11, в интернате в Бад Берка… ох, этот Рольф. Тринадцать лет, сноп золотой соломы вместо волос и жестокие карие глаза. Ухмылка, которой я боялся.
Ах, эта школа. Эта песенка, которую сочинил какой-то тринадцатилетний ироничный гений из числа учеников Не Рольф – этот гением не был, был хулиганом..
Я маменькин сынок, мне тринадцать лет,
Замшевая курточка, алый берет.
Отвали, деревенщина, паси своих коров,
Мне жалко для тебя даже пары слов…
Рольф был как все мы, из хорошей семьи, но настоящий бродяжка. Часто мы с ним вдвоем пропускали утренние занятия и бродили по окрестностям. Купались, воровали яблоки и пакостили по мелочи – к примеру, однажды белым днем поменяли местами огородные чучела в соседних крестьянских огородах. Рольф выкрасил белую корову, пасущуюся у леса, гуталином под зебру – глупо, как же глупо, хоть и смешно. Но обычно его проделки были злы. Мне бы и в голову не пришло так развлекаться, но Рольф смотрел на меня и ухмылялся: «В штаны наложил, маменькин сынок?»
Я любил его. Я преклонялся перед его смелостью и презрением, с каким он встречал выговоры и наказания – да какие уж там наказания, наши передовые учителя нас пальцем не трогали.
Однажды мы после купания сидели на заросшем бережке, за кустами, и Рольф, глядя на меня своим жестоким взглядом, вдруг спустил трусы, предъявив молодой набухший член в золотистом кружеве недавно выросших волос, и приказал:
– А ну-ка возьмись за него.
Эдди заулыбался во все тридцать зубов, одну железную фиксу и одну черную солдатскую пломбу. Невольно. Он был просто в восторге. Столько воображаемых сложностей растаяли, как сигаретный дымок.
– Тебе смешно, да? – спросил Бальдур.
– Да нет, – мягко ответил Эдди, – Нет, что ты. А знаешь, почему это с тобой? – он приобнял мальчика за плечи, притянул к себе, чувствуя, как тот готов связаться в маленький, тугой, незаметный узелок, – Потому что ты и вправду красив, как девушка. Даже красивее, – Эдди поцеловал его в губы и тут же со смехом отпустил.
Мальчик просто окаменел – как та уже не вспомнишь чья библейская жена. Эдди откровенно любовался им, стараясь не глядеть в испуганные синие глаза – это было опасно, потому что… Потому что из-за этого могло случиться то, о чем ему однажды поведал Эрни. «Ты можешь всегда быть осторожным, иметь голову на плечах… но однажды – хоть раз – тебе попадется что-то такое, этакое, от чего ты просто охренеешь и будешь думать только о том, как бы побыстрей и поглубже ему въебать. И дергаться на нем хоть до Страшного суда. И не только думать будешь, а сделаешь так, потому что иначе не сможешь. А потом можешь пожалеть. Влипнуть можешь. Проще говоря, поосторожнее, Эдди, тут тебе не война. Поосторожнее со своими сопливыми ребятишками».
– Ну, что ты? – спросил Эдди, – Или я тебе не нравлюсь?
Он улыбался.
Эдди знал, что может не нравиться. Но знал и то, что не может не нравиться, если улыбается – конечно, не во весь рот, как лягушка… Его лицо, обычно чувственное и с нахальным выражением, в улыбке превращалось в нежное и доброе. Сам он и не был, и не считал себя ни нежным, ни добрым; он знал лишь о том, что его улыбка помогает добиться желаемого.
И разницы нет, подумал он, бродяжка с улицы или дворянчик. Эффект один – тают и хлопают ресницами, если кто-то делает вид, что смотрит на них со вниманием, нежностью, любовью. Глупые щенки – что предыдущий чумазый Вилли, что этот чистюля Бальдур. Ничего, жизнь научит рано или поздно.
Эдди улыбался…
Светловолосый зеленоглазый Эдди в светло-коричневой форменной рубахе с расстегнутым воротом, в пальцах папироса, в глазах – ласковая усмешка…
– Ты… мне? Нравишься…
– Хорошо.
Эдди знал – нельзя – и все равно взглянул туда, куда нельзя. В глаза.
И все полетело к черту, в тартарары, в царство Хель, в бездну, где исчезают удобные и приятные возможности.
Папироса тоненько дымилась, вдавленная в стол рядом с пепельницей. Столик на колесиках, крутнувшись, отъехал, задетый ногой в хромовом сапоге. Сапог тесно прижался к ботинку черной кожи, колено в коричневом сукне – к острому колену в сером твиде.
Эдди обнимал парнишку, не обращая ни малейшего внимания на его слабые попытки отстраниться, и целовал, и расстегивал ему рубашку – благо, пиджак и так был расстегнут… и еще и еще целовал мордашку, горячие щеки, ставшие малиновыми, сладкую кожу.
Тот почти не сопротивлялся и только ахнул, когда Эдди заставил его лечь и навалился сверху, хотя места на вечно разложенном диване было предостаточно.
Бальдур крепко зажмурился – темнота была спокойнее, чем происходящее. Если б можно было еще и ничего не чувствовать…
Тяжесть вдруг исчезла, Бальдур отозвался на это глубоким вдохом – и открыл глаза.
Эдди сидел на полу, улыбка его была нежной, а зеленые глаза – безжалостными… и бессмысленными. Так сверкают бутылочные осколки под лучом солнца.
Бальдур, лежа на чужом диване в чужой квартире, с расстегнутой рубашкой и расстегнутыми штанами, взбудораженный донельзя и донельзя смущенный, не знал, что сказать. Что говорить. Что вообще говорят в таких случаях.
Эдди знал. Но голос его был уже не мягким и ласковым. Скорей, спокойным и деловитым.
– Раздевайся.
– Что?..
Эдди последним усилием сдерживал в себе рвущуюся наружу тварь. Она была безымянна, облик ее был неуловим, но, скорее всего, безобразен, ибо нет ничего уродливей, чем одна-единственная страсть, глухая и слепая ко всему, кроме себя самой. Глухой, слепой козлоногий демон, навалившийся мохнатым пузом на пьяненького эфеба в черно-синей от зноя роще, гудящей от криков и звона тимпанов. Локи-притвора, подстерегающий в спальне юного Бальдра. Инкуб, терзающий по ночам молоденького послушника и НЕ исчезающий после петушиного крика…
Бальдур задрожал под безжалостно пожирающим его взглядом древнего демона, и демон сполна насладился этой дрожью. И произнес незнакомым гортанным голосом, без пауз, в несколько приемов, словно Эдди разучился нормально разговаривать:
– Кроха я вижу что ты хочешь и ты это получишь.
– Не бойся все хуйня никто не узнает и тебе понравится.
– Только не рыпайся будет хуже.
Слепота и глухота. Бальдур молчал, потому что чувствовал – хоть бормочи, хоть ори, этот Эдди его не услышит, незачем и унижаться, вымаливая снисхождение. В конце концов, сам виноват. Сам. Сам. Сам. Не хрена было ему позволять… не хрена было рассказывать… и вообще приходить… и вообще…
Стыд зажал ему рот пылающей ладонью.
Будет хуже?
Пусть теперь будет, как будет. Чем хуже, тем лучше. Наверное.
Зажмуренные глаза уже резало, а подушка, в которую Бальдур ткнулся носом, пахла табаком и немытыми волосами. Она была противно-влажной. Из-под зажмуренных век все равно сочились слезы, из носа текли сопли, из разинутого в немом крике рта – слюна. Отвратительно было касаться мокрой наволочки, но раскрасневшаяся, ослепшая от слез мордашка мальчика все равно елозила по ней, когда он дергался от боли.
Тварь желала получить свое – и получала, орудуя своим разбухшим естеством в тугой и горячей тесноте, и в ушах твари опять гремела проигранная война, и орали мальчишки, попавшие под «желтый крест» – золотые кресты в глазах, черные кресты, красные цветы – все что угодно, но не то, что тебя окружает… и рассыпался перламутровыми переборчиками аккордеон фрау Марты… Я жил, я живу, я буду жить вечно, ухмыляется аккордеон бело-гнилой своей челюстью, вздыхает мехами. Ползет, как гусеница, к убитой фрау Марте… К черту фрау Марту. Я жив, я живу! Я свободы хочу – да, свободы, моей, я ее заслужил под пулями и вонючим газом… Я воевал, я защищал вас, я буду защищать вас, только дайте мне жить, как хочу, а стало быть – гаси свечу и прочь от моей постели, пусть в одну ночь – но я свое возьму, буду трахать, прочищать, жарить, парить этого щенка так, как хочу, и столько, сколько хочу, и мне плевать на петушиный крик, сам Бог не разожмет моих пальцев, впившихся в его худые плечи, в белую кожу, сам дьявол из преисподней не помешает мне прыгать на нем, как задыхающаяся рыбина на мягком белом песочке… а потом… потом мне плевать, что он скажет, в крайнем случае просто дам ему хорошего футбольного пинка в истерзанную задницу, и пусть катится к папе с мамой, пусть расскажет, что я с ним сделал. Плевать мне на все, мой револьвер при мне, и, если что, я уйду туда, где меня точно ждет фрау Марта, а вы как думали…
Бальдур тихо зашипел и всхлипнул, когда все, что и так горело, полили жгучей струей.
Эдди тяжко распластался на мальчике, как пристреленный бешеный пес, его тело судорожно вздрогнуло несколько раз, из уголка осклабленного рта тягуче тянулась к подушке струйка слюны… Тварь получила свое и спряталась, оставив тело беспомощным, а голову пустой – больше чем на пять минут. Бальдур под ним даже не шевелился – может, боялся, а может, просто не было сил…
С Эдди Хайнесом никогда еще такого не случалось. Впрочем, было кое-что, но… Вот сейчас он не знал, что говорить, и первой его собственной мыслью было – вот, вот оно, о чем предупреждал Эрни, не влипни, я влип. Он мне этого так не оставит – одна надежда, что ему будет стыдно рассказать об этом кому бы то ни было.
Эдди с трудом поднялся, отметив, что Бальдур сразу же задышал глубже. Мальчик тут же тоже приподнялся, потянул за резинку трусов, потом за пояс брюк… Они привели себя в порядок одновременно (если это так можно назвать, подумал Эдди, я бы на твоем месте пошел помылся, ведь трусы будут в крови… впрочем, кровить у тебя, возможно, будет не только сегодня). Бальдура шатнуло, как пьяного, и он опять опустился на диван и тут же сморщился, перенося вес тела с ягодиц на бедро, уселся боком.
– Можно чего-нибудь попить? – голос его звучал не хрипло – он ведь не кричал – но как-то сдавленно.
– Шнапс.
– О, нет…
– Выпей. Будет не так больно. Выпей, пожалуйста…
– Попробую… оооох!
– Ничего. Ничего. Куришь?
Эдди заботливо дал ему зажженную папиросу.
С минуту они молчали. Эдди вскользь отметил, что Бальдур курит неумело, не втягивая дым. Черт. Черти пятирогие. Я его изнасиловал. Я его выебал как фрау Марту. Я же хотел не так, клянусь, я же хотел, чтоб все было медленно, куда торопиться-то – чтоб боли поменьше, чтоб удовольствия побольше… Ласкать, да, я ведь хотел долго с ним возиться, одно удовольствие приласкать неопытного смущенного паренька… гладить, целовать везде. Я бы и пососал ему, чтоб завелся хорошенько, одно удовольствие подержать во рту упругий горяченький член, полизать его, как леденец, у такого прелестного мальчишки, наверное, и семя похоже по вкусу на горячие сливки… И сунул бы я ему сначала палец, блестящий от вазелина, потом два, а уж только потом, когда сам заерзает, член… осторожненько, медленно, неглубоко поначалу…
Бальдура, который вроде как протрезвел от страха и боли, теперь забрало с одного глотка. Глаза у него повлажнели и уставились куда-то в ломано-призрачное барокко папиросного дыма, в тени и в странные места, в которые заглядываешь нечаянно – и потом об этом жалеешь.
– Ты говорил, – произнес он глухо и вроде как даже обиженно, – что это приятно. С мужчинами.
– А это приятно… – отозвался Эдди, – когда все путем… Сам не знаю, что со мной было… Наверное, я слишком… тебя хотел. Очень было больно, да?
– Просто рай, – отозвался Бальдур.
– Прости.
– Да ладно. Сам виноват, – произнес Бальдур неожиданно громко и зло, – Ну и ладно.
Истерика, что ли, начинается, подумал Эдди. Может быть. Такое он уже видел.
Но нет. Паренек держался, хотя глаза у него опять были на мокром месте.
– Я, наверное, пойду, – сказал он.
– Никуда не пойдешь. Ночь. Дождь. Ложись спать. Я к тебе не прикоснусь, слово офицера, – зачем-то сказал Эдди.
– А я знаю, что не прикоснешься, – хмыкнул Бальдур, – Теперь-то ты головой думаешь…
Вот стервец. Эдди посмотрел на него почти с восхищением. Нет, такого парня у него еще не было. Как жаль, что все так хреново получилось…
Эдди поднялся и принес стопку чистого постельного белья.
– Пересядь, пожалуйста. Не будем же мы спать поверх покрывала…
Он быстро застелил постель.
– Ты где любишь спать? У стенки или с краю?
– Все равно, – откликнулся парень, – я, как говорят, за всю ночь могу ни разу с боку на бок не повернуться… Зато просыпаюсь, как будто меня холодной водой облили… Ох, черт… у меня от этого шнапса в глазах темно. Такое бывает?
– От него даже розовые чертенята, говорят, бывают.
– Согласен… на них. Никогда не видел розовых чертенят.
– Да ложись же. У тебя глаза закрываются, Бальдур, – Эдди сбросил форменную рубаху, взялся за ремень брюк.
– Ты что, намерен спеть мне колыбельную?..
– А ты намерен болтать всю ночь?
– А я болтливый. Только вряд ли тебе моя болтовня интересна…
Бальдур самым аккуратным образом повесил на стул брюки, пиджак, рубашку и галстук. Эдди залюбовался его высокой, стройной, ладной фигурой, уже расставшейся с подростковой несоразмерностью. Бальдур обернулся, словно почувствовал этот взгляд.
– Просто смотрю на тебя, – вырвалось у Эдди, словно в оправдание, – Ложись…
В темноте Эдди постарался улечься так, чтоб даже не коснуться мальчика, благо ширина дивана это позволяла.
– Ну вот, спать расхотелось, – пробормотал Бальдур, – всегда плохо сплю в новом месте…
– Постарайся… тебе нужно поспать.
– С чего ты взял? Я мало сплю, мне хватает шести часов…
– Из тебя был бы хороший солдат.
– Еще будет, возможно… Эдди?
– Да?
– Ты бы хоть обнял меня.
– Что?..
– Почему нет. Мы ведь теперь…любовники, да?
– Бальдур… слушай… прости меня. Я ведь не хотел…
– Не хотел ты сильно, ничего не скажешь, – ехидно.
– Бальдур…
– Обними меня.
Эдди подчинился.
– Вот так лучше, – буркнул парнишка, удобно пристраивая голову ему на плечо, – Теплее. И вообще…
– Что вообще?
– Кажется, что все хорошо.
Эдди поцеловал его в лоб, в челку.
– Еще, – попросил Бальдур, – Приятно… и теперь уже все равно…
Почему бы и нет, подумал Эдди. Хоть сейчас – раз уж он не хочет спать – дать ему то, что он заслужил… безусловно заслужил.
Когда губы Эдди коснулись шеи Бальдура, мальчик запрокинул голову. Эдди пощекотал языком ямку меж острыми ключицами, откинул одеяло. В темноте в бледном мерцании фонарного света торс мальчика казался мраморным – если есть хоть одна мраморная статуя, изображающая распластанного, размякшего от мужских ласк подростка.
Губы мужчины сомкнулись на соске мальчика, маленьком, твердом, похожем на недозрелую ягодку.
Эдди почувствовал, как пальцы Бальдура теплым гребнем взъерошили ему волосы…
Эдди провел кончиками пальцев по впалому теплому животу паренька, по нежной, восхитительно гладкой на ощупь коже, и тот тихонечко хмыкнул от щекотки, а в следующий миг вся ладонь Эдди скользнула под резинку его трусов, туда, где некто молоденький, но рослый и весьма серьезный, уже гордо задрал слепую головку и требовал, ох как требовал к себе должного внимания…
Ладонь Эдди поощрительно погладила красавчика по лысой головке, ласково обхватила. Бальдур заерзал, и не абы как, а так, чтоб член терся об сжимающую его ладонь… Ах ты ж!..
Стоны. Тихие, сдавленные.
Бальдур сам приподнял бедра, позволяя Эдди стащить с него трусы, и сам широко раздвинул коленки. Это не парень, а черт знает что, подумал Эдди с удовольствием, надо же так себя вести, и не стыдно ему нисколько… Впрочем, какой стыд после того, что было. Теперь он хочет получить свое. Сейчас. Сейчас… Я не собираюсь тебе дрочить, это ты сделаешь сам, если захочешь. А я могу устроить тебе кое-что получше…
Такого ты точно еще не пробовал.
…У Эдди затекла шея, онемели губы и отваливался язык, но дело того стоило. Он и сам не ожидал, что так будет, нет, не ожидал… Одно удовольствие теперь вспомнить сдержанного Бальдура.
Распластанный перед ним паренек являл собою нечто совершенно чуждое понятию «сдержанность». Он уже не стоном, а пронзительным воплем встречал каждое легчайшее прикосновение к его члену, его раздвинутые бедра дрожали от напряжения, в стиснутых кулаках скрипела простыня, голова моталась по подушке, сбив ее на край постели…
Эдди в последний разок пригнул голову…
Я заплатил тебе за твою боль, думал он, лежа рядом с мокрым, дрожащим телом, пустым и теплым, как только что сдернутая перчатка. Дамская, изящная, душистая перчатка из тонкой светлой кожи…
Буду ждать, когда ты откроешь глаза. Теперь я всегда смогу смотреть в них без опаски. Так я думаю.
– Неплохо было? – спросил Эдди, когда длинные ресницы наконец дрогнули.
– Просто рай, – пробормотал мальчик. И доверчиво прижался к нему всем телом.
Эдди давно уже похрапывал, а Бальдур все еще лежал без сна. После перенесенной бури он чувствовал себя слабым и вялым, перед глазами плавали причудливые розовые и золотистые пятна. Меж ягодиц все еще было влажно и ощущалось досадное жжение – словно там тлели угольки залитого, но непогасшего костерка.
О, мой Бог, думал он. Где это я, зачем?..
Сумасшедший. Испорченный.
Но я не мог иначе.
Легкий дух не мог более таскать все более тяжелеющее, наливающееся то свинцом, то ртутью тело, не мог это тело оберегать, задыхался и умирал в нем, словно параличный в латах.
Бальдур сам не понимал природы своего влечения, этого кружащего голову вихря, в эпицентре которого он иногда оказывался, взглянув в глаза случайному юноше или мужчине, но справляться с этим самостоятельно уже не мог.
Раньше помогало сесть на велосипед и до одури, до гула и дрожи в коленях крутить педали, колеся по сельским дорогам. Родителям Бальдур говорил, что едет в поход с друзьями – не говорить же, что никакие друзья не нужны, нужно лишь бьющее в глаза солнце, упруго хлещущий по горячим щекам ветер, летящая под колесо лента дороги и незнакомые, с невнятными тяжелыми взглядами лица вокруг (что крестьянам дела до взмокшего барчука на велике, делать-то нечего, вот и носится, как полоумный). В полном изнеможении он вяло снимал с педали ноющую лодыжку и брел с полчаса по дороге, словно загнанный жеребенок, ко всему безразличный, в том числе и к тому, где это он. Челка липла ко лбу, падала на глаза, голова тяжелела от жары. Велосипед он вел за руль – умело, так, что переднее колесо и не думало вихляться.
Заезжал он далеко.
Любил ездить по лесным тропинкам, полосатым от солнца и ухабистым от корней…
Поездок таких – редких, конечно, в месяц пару раз, по выходным – хватало ненадолго, но все же спал Бальдур после них спокойно… вплоть до падения, которое он потом всегда понимал как неслучайное, вспоминая все, что за ним последовало, и думая о том, что от себя не уйдешь – и даже не уедешь на дорогом спортивном велике марки «Бреннабор»…
…А полетел он с велосипеда красиво… Он знал в этом лесу симпатичную полянку, на которой любил отдохнуть (там имелся даже очень удобный пень), а отдохнуть было пора, и Бальдур торопился, накручивая педали и страстно мечтая о бутылке с минералкой, которая была привязана к багажнику. Вот, вот же она, полянка… И тут собравшийся гармошкой носок как-то угодил в цепь, и Бальдур птицей гордою, которую все-таки пнули, перепорхнул через руль и шмякнулся в кусты.
Он зашипел от боли – ничего вроде не переломал, но здорово треснулся, к тому же кусты встретили налетчика в штыки – точней, в острые сучки, и Бальдур ощущал, как на щеке пухнет горячая дорожка царапины, толстая, как суровая нитка. Было и еще кое-что похуже. Бальдур много раз падал и с велосипеда, и с лошади, и знал, разумеется, что при падении сверху ни в коем случае нельзя вытягивать руки, если не хочешь сломать их, да и вообще привык, как пианист, беречь руки… но тут как-то так случилось, что он все же спружинил оземь правой рукой, и теперь большой палец на ней жутко ныл. Хотя вроде был на месте, не торчал в сторону, и все же… что-то было не то. То-то завтра обрадуется герр Миллер, его мастер по фортепиано. «Бальдур, пора уже серьезно относиться к своему музыкальному будущему! Или я ошибаюсь, и вы собрались в футболисты?»
И тут он услышал негромкий смех. Хриплый, молодой – так мог смеяться мальчишка его возраста.
Бальдур торопливо выбрался на тропку из кустов и первый взгляд бросил на свой драгоценный «Бренн» – тот валялся на тропке, как поверженный в битве конь. На коня серебристый велик походил очень мало – скорей уж на огромную сбитую стрекозу, но в воображении Бальдура он был именно конем.
Бальдур искоса глянул и туда, откуда слышал смех, и уши у него покраснели. На поляне – на его поляне, на его пеньке сидела девчонка. Даже не девчонка – а эта! Взгляд моментально зацепился за пестрое платье и смуглое лицо. Цыганка, возможно. В любом случае – бродяжка какая-то. И еще смеется!..
Не глядя в ее сторону, Бальдур приподнял велосипед, чиркнул ладонью по передней шине – колесо послушно засверкало спицами, шина ровнехонько поблескивала черной змеиной шкурой, никакой «восьмерки», слава Богу.
– Сильно треснулся? – послышался с полянки незаинтересованный голос, – хочешь, за две марки помогу, если чего сломал…
Не отвечать было невежливо, да и глупо уж совсем.
– Ничего я не сломал, – сказал Бальдур холодно, – а с кем имею честь?..
Тоже неприлично, все же дама, но его же учили вообще не говорить с такими.
– Чего-о? Фу-ты ну-ты!
Еще и недоразвитая, подумал Бальдур.
– Я спросил, как тебя зовут, вообще-то.
– Маргарита. А тебя?..
Ничего себе, подумал Бальдур, имечко. Черный жемчуг, он слышал, дорогой.
– Бальдур меня зовут.
Теперь он смотрел на нее и поражался ее прямому веселому взгляду.
Она действительно была очень смуглой, черные, плохо расчесанные кудрявые волосы, черные брови, глаза цвета эрзац-кофе, которым поили в локалях – та же иллюзорная чернота, скрывающая янтарный блеск, если глянуть на свет. Платье – действительно неприлично пестрое – было еще и коротковато, что сводило на нет любые претензии на приличие, но девчонка, казалось, совершенно не замечала этого: она сидела на пне, удобно вытянув голые, исцарапанные, словно бы выкрашенные коричневой марганцовкой ноги в расшлепанных сандалетах, и во взгляде ее, устремленном на Бальдура, не было ни тени смущения, ни проблеска высокомерия, короче, она смотрела на Бальдура не как девочка, а скорей как его приятель.
Бальдур подумал, что это, может, оттого, что на цыган всегда все пялятся, вот они и привыкли. Он был совершенно прав.
Его изрядно смущало то, что он не мог даже приблизительно определить ее возраст. Она была маленькой и худенькой, как девочка лет тринадцати, но платье топорщилось на груди самым семнадцатилетним образом, и потом… ее взгляд… По лицу тоже не поймешь – острые девчоночьи скулы и подбородок, но при том тяжелые темные веки и толстые потрескавшиеся губы, которые нагловато ухмылялись.
И поведение девчонки выбивало его из колеи. Она окинула его острым взглядом и спросила:
– Чё это у тебя с рукой?
Бальдур только сейчас понял, что поджимает ноющий большой палец правой руки, инстинктивно помещая его под защиту ладони.
– Да ничего страшного…
– Дай гляну. Иди сюда, – вставать она и не думала, – Да не бойся за велик, никто не утащит. Мой брат бы мог, но он там дрыхнет, пива напился.
Бальдур с полыхающими щеками шагнул вперед. За велик он не боялся нисколько, несмотря на близкое соседство некоего вороватого брата. Подраться Бальдур не боялся даже с парнем на пару-тройку лет старше – сказывалось общение с мальчиками из Кнаппеншафт[4] и мюнхенскими ребятами.
Она схватила его за кисть темной сильной рукой, он сжал губы, когда задели больное место. Пахло от нее резко, не слишком неприятно, но резко – а чем, он понять не мог.
– Вышиб ты его. Из суставчика, понял? Скоро распухнет и посинеет. Хошь, поправлю. За две марки. Или у тебя нет?..
– Как это нет! – возмутился Бальдур.
– Ты сядь.
Он присел на траву рядом с пнем.
– А что ты будешь делать, если придет мой брат и попробует скрасть твой велик? – спросила она вдруг.
– Дам ему в мо… Оййййй!
– Всё.
Бальдур шевельнул пальцем – ничего не болело, осталось только воспоминание о боли.
– Брат говорит, что я дура, – сказала девчонка, – а я и правда дура.
– Почему?
– Две марки вперед не взяла. Теперь зажилишь, да?..
– Да иди ты! – рявкнул Бальдур униженно и зашарил в карманах, нашел пять марок и сунул ей.
– А сдачи нету.
– А не надо, – ответил он в тон, как-то поняв, что такие, как она, берут деньги – любые – как должное, – И спасибо, Ма… – назвать ее так он не мог, смех разбирал, и потому заявил, весь красный:
– По-нашему ты Грета, да? Ну, если покороче?..
– Ага. Еще Марго.
– Это по-французски.
– Ага. По-русски Рита буду.
– Ты и в России была?
– Мы везде были. Только в Африке, брат говорит, никогда не были. Как же по-африкански Маргарита? Не знаешь?
– Я же не из Африки.
– Ну, зато наверно образованный, да?
– Да ладно. А ты все языки знаешь, где вы были?.. – неуклюже вышло, но она поняла.
– А вон, – сказала она, – слышишь, щегол свистит.
– Ну, – Бальдур знать не знал, что это именно щегол.
– В России тоже есть. Он там по-русски свистит?.. Или как? Вот и мы так.
Ничего толкового в этом объяснении не было, именно потому оно и было исчерпывающим. Бальдуру и самому-то удивительно легко давались языки, но из славянских он не знал ни одного.
– Слушай, у тебя там вода? – спросила Маргарита многозначительно.
– Где?!
– Вон, на багажнике. Не дашь попить, а? Жарко.
– Пожалуйста…
Она попила в охотку, с чавком отлепив губы от горлышка бутылки, протянула ему, он тоже присосался к воде. И после этого уже почему-то не хотел сесть на велик и как можно быстрей смотаться отсюда. Они разделили не хлеб, а всего лишь минеральную воду «Файхингер», но… тем не менее. Он подумал, что ему нескоро представится такой случай узнать побольше о тех, кто неизменно вызывал его любопытство.
Маргарита, казалось, никуда не торопилась. Точней, время просто не имело к ней отношения.
– А что ты тут сидела-то? – спросил Бальдур.
– Так.
– А, – сказал он, будто понял.
– А ты чего здесь ехал?
Он улыбнулся – искренне – и ответил:
– Так… Слушай, а как вы… Ну как… Ну вообще живете?
– Живем.
– А зарабатываете… как?
– Кто как, – она ухмыльнулась, показав на этот раз белейшие зубы – не хуже, чем у самого Бальдура, который с детства тер их зубным порошком и выл в кресле стоматолога, который всего лишь хотел выдрать не выпавший вовремя молочный зуб.
– А ты?.. – спросил он.
– Я гадаю… но это так, иногда. Вообще я лечу. Зверей лечу. Коров там, коней. Собак, ясное дело. У тебя собака не болеет?
– Нет… А откуда ты знаешь, что у меня соба…
– Хочешь, тебе погадаю?
– За две марки? – усмехнулся Бальдур.
– За пять.
– Давай.
– А у тебя есть?
– Есть, конечно, – Бальдур снова смутился, и тут его опять цепко схватили за руку.
Маргарита долго вглядывалась в чистую мальчишескую ладонь, но только хмурилась.
– Я во все это не верю, – предупредил Бальдур.
– А я тебе ничего и не говорю, – сказала она, равнодушно разжав хватку, – Не пойму. Мой брат вот поймет… Хотя он, честно сказать, не цыган. Он – наполовину. Но он поймет.
«За десять марок», – мысленно докончил Бальдур.
Солнце, меж тем, спряталось, было уже не так жарко, воздух потяжелел, словно набух.
– Эй, – сказала Маргарита.
– Да?
– Хочешь?
– Что?..
– А то не знаешь, что.
– Эээ…
Бальдур совсем потерялся.
Нет, он не мог сказать, что его никогда не интересовало, что там у девчонок. Интересовало. И волновало. Не настолько, чтоб с ума сходить, но все же.
Мама его никогда особо не беспокоилась о том, чтоб не появляться перед ним полуодетой, и нежные линии ее рук, ног, талии настолько резали ему глаза, что он отводил их, алея, как помидор. Кроме того, была еще и сестра – Розалинда. Она младшего брата, любимца родителей, старалась вообще в упор не видеть. Ни при каких обстоятельствах.
