Текст книги "Концерт для Крысолова (СИ)"
Автор книги: Мелф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
Члены авиационной секции Гитлерюгенд, 16-летние Рольф и Ганс, безусловно, уже знали о том, что участвовать в погроме запрещено – и расценили это указание как идиотское. Ладно там, малышня – ей действительно тут делать нечего, но им-то, крепким тренированным ребятам, какого черта сидеть дома? Пархатых бояться?
– Правильно, – оценил их готовность к бою старший брат Рольфа, штурмовик Стефан. Он налил парням пива и похлопал их по плечам.
Пьяные от пива и собственной храбрости, они вооружились ломиками и выскользнули на улицу вслед за Стефаном. Хотелось что-нибудь разбить или кого-нибудь побить. Им было жарко, несмотря на ноябрьский холод, и они расстегнули куртки. Ветер играл с черными галстуками, овевал разгоряченные лица.
На улицах было светло от факелов. И были прекрасно видны шестиконечные звезды на витринах… каждая такая витрина должна была осыпаться осколками стекла.
Рольф и Ганс успели грохнуть парочку еврейских витрин, когда Ганс вдруг обернулся и опустил лом. Рольф непонятливо взглянул на него и обернулся в ту же сторону… и быстро переложил ломик в левую руку, а Ганс так и вовсе бросил свой, и правые ладони мальчишек вскинулись над головами:
– Хайль, югендфюрер!
Ширах стоял посреди улицы – узнать его можно было издалека, по пижонскому светлому плащу и длинному черному шарфу. Руки он держал в карманах. При нем не было ничего, напоминающего оружие погромщиков – ни ломика, ни дубинки. За его спиной маячил его адъютант.
Физиономия Рольфа расплылась в улыбке. Вот, он так и знал. Так и чувствовал, что этот запрет – формальность. Раз уж сам Ширах не удержался от того, чтоб попугать пархатых…
После первого его вопроса Рольф засомневался, правильно ли понял его. Голос Шираха был непривычно тихим, грустным.
– Что делаем здесь?..
Рольф и Ганс растерянно переглянулись. Что можно было ответить? Тем более что было прекрасно видно, что они тут делали…
– Из вас выйдут плохие солдаты, – печально произнес Ширах, – вы не понимаете, что такое приказ. Мне чертовски стыдно за вас перед фюрером.
Парни опустили глаза.
Но Ширах был бы не Ширах, если б не боялся наказать невиновных. И потому спросил:
– Вам было известно, что я запретил Гитлерюгенд участвовать в этом… безобразии?
Это был шанс. Соврать, что неизвестно?.. Но ведь тогда спросят с фюрера отряда… ох, нехорошо получится. Да и трусость это – врать.
– Ну, известно, – пробурчал Рольф.
– Не слышу.
– Известно!
– И что вас заставило все-таки делать это?
– Ну…
– Погеройствовать захотелось, да?.. Понимаю. Но простить не могу.
Ширах горько вздохнул. И произнес страшную фразу – Рольф и Ганс ушам не поверили, да пришлось…
– Снимите галстуки. С сегодняшнего дня… точней, с сегодняшней ночи в Гитлерюгенд вы не состоите.
Две пары глаз, полных отчаяния и ужаса, умоляюще уставились на него.
– Герр югендфюрер…
– Герр фон Ширах…
– Простите…
– Мы не будем…
– Пожалуйста… – бормотали кривящиеся мальчишеские губы.
– Снять галстуки!
Дрожащие пальцы затеребили черные узлы. Рольф еще держался, у Ганса слезы закапали на рубашку…
– О, еще одни, – вдруг сказал Отто.
Из-за поворота весело выбежали еще трое пацанов с дубинками в руках… Выбежали – и застыли. Мизансцена была слишком выразительной.
– Что стоим? – спросил у них Ширах, – Галстуки снимайте…
– Ну ты дал, – сказал Отто, когда они под утро возвращались домой, – Двадцать человек, Бальдур! 20 шестнадцатилетних пацанов! И ведь наверняка не худшие ребята…
– Плевать мне, худшие они или лучшие.
– Ну все. Теперь от их фюреров тут отбою не будет. Сегодня же прибегут за них просить… Шутка ли – куда им теперь, этим ребятам?
– Раньше надо было думать. И не дави мне на психику.
– «Они же дети, мой фюрер», – тихо сказал Отто, цитируя разговор Бальдура с фюрером.
– Ага. Как евреев бить, так они большие, а как за свои поступки отвечать – так дети… Дети, мать твою! Лоси выше меня! Да еще и пьяные были – чуть ли не половина… Позорище!
Бальдур рычал, но Отто не слышал в его голосе настоящей злости – югендфюрер успел уже подумать об этих пацанах и пожалеть их. Да так ли уж они виноваты – чего и ждать от детей, которых заразили взрослые. «Твои крысы и крысенята», вспоминал Бальдур гневный голос Рональда Гольдберга. Ох, Рональд. Тебя можно понять, но, тем не менее, ты так же жесток, как твои враги. «Крысенята»…
Отто был прав – приходили, просили… и выпрашивали-таки то, что хотели.
– Три месяца испытательного срока…
Бальдур не хотел оставлять глупых мальчишек без будущего.
После «Хрустальной ночи» перед Рональдом уже не стоял вопрос об отъезде из Мюнхена. Тем более что долг было теперь отдавать некому – старую Нору нашли на пороге ее дряхлой антикварной лавки с раскроенным черепом. Надо заметить, что уж она-то не сдалась просто так – и сама едва не разнесла молодому эсэсовцу гнилую тыкву брутальной бронзовой статуэткой, изображавшей пышную Венеру.
Ее поклонник, Берштейн, ушел в эту ночь следом за ней – кто-то из штурмовиков толкнул его так, что старик упал, ударился седым затылком о мостовую и не поднялся больше.
Глупость глупостью, думал Рональд, затаскивая в вагон чемоданы – ехать из одного нацистского города в другой. И все же… разница есть. Вена – это Вена… А Мюнхен – именно тот город, откуда расползлась по Германии вся эта зараза. Даром, что ли, хозяин каждой местной пивной готов любому рассказать, что «именно здесь в 192-черт-те-каком году наш фюрер…»
Пауль молча смотрел в окно вагона, заплывающее дождевыми каплями. Интересно, есть уже в Вене Гитлерюгенд? Должно быть, есть…
Есть ли работа для музыканта? – думал Рональд. Конечно же, есть. Ведь это Вена…
[6] Отто – читатели уже знакомы с этим персонажем, адъютантом Шираха из «Б.м.в.» Могу поклясться, что в момент написания «Б.м.в.» я придумал Отто потому, что считал, что должен же быть у Шираха адъютант. Несколько позже, когда я ознакомился с историческими фактами, стало ясно, что Отто не просто «имел место быть» в жизни Шираха, но и является некой составной фигурой из его реально существовавших адъютантов! Самый «явный» из прототипов Отто – Фриц Висхофер. Я не заменил Отто Фрицем только потому, что Бальдур и Отто, по сюжету, состоят в любовных отношениях, а я уже понял, что к истории столь НЕДАВНЕЙ нужно прикасаться БЕРЕЖНО. И до сих пор думаю о том, что было бы, прочти «Бога моей весны» ныне здравствующий Клаус Бальдурович фон Ширах. Юрист по профессии.
[7] Гебитсфюреры – руководители областных подразделений организации Гитлерюгенд, в принципе, аналогом было бы «гауфюреры».
[8] «ага, а Хаусхофер, по-твоему, кто, китаец, что ли?» – на самом деле геополитик Карл Хаусхофер, чьи идеи оказали значительное влияние на «Майн Кампф», евреем не был, но был женат на еврейке.
[9] Сам-то он по-английски владеет разве что нобходимым минимумом… – Пуци очевидно преувеличивает лингвистическую бездарность Гитлера, но, можно предполагать, ненамного.
[10] Право дарить жизнь, которое принадлежит только Адонаи – если б Ширах разбирался в иудаизме получше – скажем, как Вы, мой дорогой читатель – он по одной этой фразе понял бы, что Пуци – весьма неправоверный еврей, ибо те Имя Господне не произносят вообще.
[11] как у ангела Вероккьо, проигравшего ангелу Леонардо. – имеется в виду первая работа Леонардо – ангел на картине Вероккьо «Крещение Христа». Работа примечательна тем, что ангел да Винчи – тогдашнего ученика Андреа Вероккьо – заинтересованно наблюдает за обрядом крещения, меж тем как ангел мастера совершенно отрешен от происходящего.
[12] Плохой поступок – это случилось в школе Адольфа Гитлера в Плене. Кажется, это был не единичный случай.
[13] – Я! Сказал! Не сметь! Участвовать! В этом! Вандализме!!! – не сочтите за выдумку, обеляющую образ Шираха. Этот запрет – реальный исторический факт.
1942. Я знаю, жив Спаситель мой. Рейнхард, Рональд, Рихард
Было 5 мая 1942 года, уже совершенно по-летнему теплый день, правда, немного сумрачный… Работы было немного, и гауляйтер Вены болтал с адъютантом обо всем, что приходило в голову. Адъютантом – особенным, самым родным из всех – был все тот же Отто, повзрослевший и ставший еще серьезнее. Он уже был на войне и потерял на русском фронте правую руку – но это ему не мешало, все, что нужно, он выучился делать одною левой и по-прежнему блестяще исполнял свои обязанности.
– Да, Бальдур, – сказал Отто, – что бы ты хотел получить от меня на день рождения?
Через 4 дня Бальдуру фон Шираху должно было исполниться 35.
– Мой Бог, Отто, не говори глупостей. Бриллиантовую свастику.
– Но серьезно.
– Не знаю я…
– Хорошо, куплю тебе бутылку «Хенесси».
– И выпьем ее с тобою. Отлично. Только, наверное, не в тот день, потому что сам знаешь что тут будет. Понаедут, понимаешь, всякие-разные…
Отто усмехнулся. Иногда Бальдур, думая о чем-то своем, забывался и говорил с ним так, словно он все еще был тупеньким рабочим парнишкой. «Всякие-разные»… шишки Рейха, которые соберутся в салоне Хенни фон Ширах, Геринг с изумрудом на пузе, Лей в белоснежной манишке, дамы в мерцании вечерних нарядов. Всякие-разные, тоже мне. Со своими любимыми «всякими-разными» – парнями из Гитлерюгенд – Бальдур будет отмечать свой день рождения не там и не тогда.
Хенни, жена Бальдура, обещала приехать завтра и привезти детей – они проводили весну и лето то в Берхтесгадене, то в охотничьем домике в Урфельде. Бальдур полагал, что так лучше для детей, а Хенни – что так лучше для всех. Никто не мешал ей в Урфельде встречаться с мужчинами, и никто не мешал встречаться с мужчинами ее мужу в Вене… А что до детей – им все одно лучше было с матерью. У Бальдура в Вене свободное время имелось лишь по ночам. Теоретически. Если б не было Отто.
– А кого б ты хотел видеть на самом деле?
– Своих детей, Отто. И наших ребят. Инницера…
– Детей, ребят, этого попа, понятно. А из этих?
– Да черт знает. Геринга. С ним не соскучишься. Тех, кого нет – Пуци и Гесса. Ну, Райнхарда. Да, пожалуй, его б я хотел видеть… Ему и ехать близко.
Отто машинально посмотрел на карту. Да уж, чего тут ехать, из протектората Богемия и Моравия до гау Вена. Смешные расстояния, маленькие территории – лоскуты Великого Рейха.
Райнхард Гейдрих был один из немногих оставшихся членов старой НСДАП, кто был Шираху очень, очень по душе (хотя познакомились они куда позже, чем он был знаком со всеми остальными). И, насколько мог судить Отто, ничего удивительного в этом не было – у них было много общего, во всяком случае, оба очень любили музыку и обожали обсуждать книги. В общении Райнхард – во всяком случае, в общении с Бальдуром – казался очень мягким, интеллигентным человеком. Может, потому, что Ширах ему тоже нравился. Отто понять не мог, слушая их разговоры, за что Гейдриха прозвали «человеком с железным сердцем».
Роднила их и одна не слишком хорошая черта. Стоило загулять – и море было обоим по колено. Очевидно, то были неизбежные издержки интеллигентности и прекрасных манер.
Правда, случилось это у них всего раз, но Отто запомнил. Трудно было не запомнить.
Они как раз были в гостях у Гейдриха, когда к вечеру Райнхард и Бальдур вдруг взяли и провалились куда-то. Фрау Гейдрих, конечно, не собиралась просить чужого адъютанта о том, чтоб пошел вытащил ее мужа и его приятеля из кабака – да и незачем было, Райнхарда уже активно разыскивали адъютанты собственные. Бессонная фрау пила валерьянку и твердила – только не за руль, Райнхард, нет.
– Ложитесь спать, – вежливо сказал ей Отто, – если они явятся, я открою…
Явление случилось глухою ночью, часа так в три. Отто уже успел задремать, сидя на калошнице, и открывать дверь ему не понадобилось – они то ли легко открыли, то ли просто не заметили ее. В таком состоянии они, пожалуй, и сквозь стену прошли бы без потерь.
Голоса они понижать не трудились.
– Боже, – пробормотал Отто, притворяясь шинелью, – Райнхард и Бальдур играли в гестапо…
Вспыхнул тусклый свет.
– А, ммммать! – взревел Райнхард вдруг, – Почему я должен КАЖДЫЙ ДЕНЬ глядеть на эту рожу, а, Ширах, скажи мне, друг?!
– Какую р-рожу?!
– Вот эт. Блядь. Пархатый содомит какой-то.
– Э, Рейни[14]. Друг… Не путай… Пархатый, это может и ты, а содомит – эт я…
– Лучше быть… содомитом… чем…
И тут Отто оглох – раздалась жуткая пальба, сопровождаемая звоном разбитого стекла. Не иначе как Райнхард спьяну и сдуру палил в огромное антикварное зеркало в прихожей… Отто, нечаянно узнавший очень интересную подробность его биографии, затаил дыхание.
В доме уже начался переполох. Фрау Гейдрих сочла за лучшее не показываться. Два адъютанта толклись на лестнице и страдали – они боялись шефа с пистолетом. Один лишь мой дурачок ничего не боится, с досадою подумал Отто. И впрямь. Бальдур с пьяным бесстрашием приобнял Рейнхарда за плечи и промурлыкал совершенно непотребным голоском:
– Скажи, Р-рейни… а ты обрезанный?..
– Хочешь проверить, а?
– Н-нет. Я спать хочу. И ты тоже.
– Сгинь, дррруг!
– Не сгину, друг…
– Эт ты меня уважаешь? Я этот… как его… еврейская морда!
– Не… ты истинный… ариец…
– Ты на мой клюв… посмотри…
– Мой – больше…
– Меньше…
– Ну хочешь, я тебе дам в с-сопатку? Будет… другая форма…
Они уползли в гостиную и еще с полчасика обсуждали там расовые вопросы, после чего мирно вырубились на ковре…
Иногда Отто – ясно, когда они с Бальдуром были дома, без посторонних ушей – поддразнивал его Райнхардом.
– Нравится он тебе, не ври…
– Он мой друг, Отто.
– И ничего больше?
– Отстань.
Обычно Отто всегда удавалось расколоть Бальдура на то, чтоб выяснить, кто и как ему нравится. Но не в этом случае. То ли Бальдур не хотел говорить лишнего о Райнхарде, то ли сам очень хотел что-то скрыть. И лишь один раз обронил:
– Ты видел его с рапирой?
– Видел.
– С ума сойти.
Отто случилось вместе с Бальдуром наблюдать домашнюю тренировку Гейдриха с адъютантом на рапирах, и он был совершенно согласен с шефом – с ума сойти. Длинный, с длинными конечностями, светловолосый Райнхард и в танце, наверное, не выглядел бы более изящным, чем с тоненьким убийственным лучом рапиры в руке…
Разумеется, он приехал на день рождения Бальдура – и привез ему в подарок… как раз рапиру. Очень дорогую спортивную игрушку.
– Тебе же нравится этот вид спорта, мне кажется?
– Спасибо, Райнхард… Нравится. Но куда мне… я этим занимался только в молодости, да и то кое-как.
– Чушь, – Райнхард улыбнулся одними глазами, как обычно, – Вспомнишь легко. Помогает держать форму. Я всегда полагал, что этому легко учатся те, кто хорошо танцует. Я тебя поучу, дай выбрать время. Тебе это очень пойдет, Ширах. Кажется, тебе в любом случае холодное оружие идет больше, чем огнестрельное – ты сейчас похож на средневековую фреску. Дай подумать, скажу, на какую именно. А может быть, ты мне напоминаешь кого-то с картин раннего Ренессанса…
– Хм. Вспоминай, Райнхард… О. Позволь тебе представить герра Инницера… – Бальдур развернулся на каблуках, краем глаза поймав мягкий строгий взгляд, – Герр Инницер, позвольте представить вам…
Отто мучился с самого начала приема.
Присутствовать в обычном своем качестве адъютанта он собирался так или иначе, но вынужден был по настоянию Бальдура напялить смокинг. Чем плоха парадная форма – у него была шикарная форма, наподобие формы гебитсфюреров Гитлерюгенд, но с другими нашивками – Отто так и не понял, но смокинг послушно надел. Он не то чтобы презирал штатскую одежку – просто в нем глубоко-глубоко, но все же прятался рабочий паренек из Лика. Смокинг смущал его и мешал ему жить. Бальдуру хорошо, думал Отто, его с шестнадцати лет приучили надевать эту дрянь по вечерам…
Да, Отто мучился, но момент знакомства Гейдриха и кардинала Инницера не упустил.
И его ощущение подтведилось – они были похожи.
Отто заметил сходство давно, но никогда ничего не говорил Бальдуру. Тот много лет назад объяснил ему: каждый видит свое, смотрит своими глазами, в трупике вороны на снегу один увидит падаль, другой неплохой обед, а третий – центральный образ картины «Боярыня Морозова» (впрочем, добавил Бальдур, в том случае ворона была вроде живая, но ты меня понял, да?). Отто никогда не видел картины «Боярыня Морозова», ну не попадалась она ему, но мысль уловил. И потому даже не решился объяснять, в чем он находит сходство и родство между длинным белобрысым эсэсовцем и маленьким круглоголовым священником – боялся не найти нужных слов. Сейчас было заметно, что даже внешне есть нечто общее – сдержанная, чуть отстраненная по отношению к ближнему мягкость манер, лишенная, тем не менее, всякого желания нравиться (не то что у Бальдура, который мог и пококетничать, и попозировать), но не лишенная обаяния (опять же не бальдуровского – тот, когда был в порядке, обладал обаянием неотразимым, берущим за душу). А что до нутра… и тот, и другой были как стрелы, летящие в цель. Долгий взгляд такого человека выдержать трудно – стрела летит, летит и вот-вот пронзит тебя…
Отто не мог понять, с какою целью Бальдур познакомил гестаповца со священником.
– Из-за Бормана, – признался Бальдур потом, – Мне будет легче, если что. Если он привяжется, Райнхард мне поможет.
Ох, не факт, подумал Отто.
….Кардинал грустно улыбнулся, когда Бальдур лично приехал к нему, дабы пригласить на свой день рожденья.
– Кажется, ваше руководство не одобряет общения гауляйтеров с представителями церкви?
– О да, Борман не одобряет. Но его у меня не будет. А вы можете надеть штатское, – хулигански усмехнулся Бальдур.
– Мирское, Бальдур, – улыбнулся кардинал. Можно подумать, кого-то обманет этот маскарад… но инициатива Бальдура пришлась святому отцу по душе – ведь в первую очередь рисковал он, гауляйтер. Может, и глупый риск… а впрочем…
– Бальдур, мне нравится, что вы не боитесь действовать вопреки идиотскому запрету вашего начальства. Была ни была, приглашение я принимаю.
…Кардинал Инницер, само собою, был на традиционном приеме, устроенном в честь нового гауляйтера. Правда, явился туда с неохотой – он давно уже не ждал ничего хорошего от нацистов с их викингами, нибелунгами, сагами и рунами, прежний гауляйтер – Бюркель – был точь-в-точь все они, но из дурковатых, ему и до саг с рунами не было никакого дела.
Бывали среди них и неглупые, это Инницер признавал, но Бюркель к ним не относился. Серый (точней, хм, коричневый) и злобный наци, полусолдафон-получинуша, говорить с таким не о чем, все равно, что захочет, то и сворочает.
Бальдура фон Шираха до этого Инницер лично не знал, но газет, радио и «Триумфа воли» было более чем достаточно. Из дурковатых. Глупый щенок. В Вене известно было, что Ширах отозван фюрером с фронта – значит, подумал Инницер, это не просто глупый щенок, но уже и научившийся убивать. Бюркель номер два. Даром что сын театрального директора. А может, и благодаря этому. Инницер помнил его отца.
Инницер увидел то, чего никак не ожидал увидеть. То ли это не тот Ширах, подумал он тогда, то ли война и впрямь святое дело, коль так меняет человека, то ли…
Это «то ли…» и решило всё. Инницер не любил не знать и не понимать. А тот, кого он увидел вместо ожидаемого Шираха, стоил того, чтоб понять.
Он так рад всем нам, подумал кардинал, и действительно ведь рад – не ломается. Устал, бедолага, и от фюрера, и от войны?
Синие глазищи нового гауляйтера были странно-живыми и доброжелательными для нациста, да еще такого нациста (в НСДАП с 1924!), и глазами этими были побиты все прочие карты – и легкая высокомерная натянутость аристократа, и военная выправка офицера «Великой Германии», и привычная еще югендфюреру властность в голосе и манерах.
Наблюдая за ним, Инницер испытывал растущее желание взять этого потерявшегося в аду Орфея за руку и увести в более подобающее для него место. Впрочем, для Шираха таким местом теперь и была Вена…
Инницер пригласил его к себе на ужин – и нисколько потом не пожалел об этом. Может, потому, что о национал-социализме кардинал хотел поговорить с гауляйтером в последнюю очередь.
Когда разговор зашел о живописи, Инницер, увидев, как при мимолетно упомянутом им имени Ренуара лицо Шираха засияло, подошел к своим книжным полкам и осторожно вытянул толстую книгу. О Ренуаре, с отличными репродукциями, скорее альбом, чем книгу – текст там был неплох, но его было мало. Ну зачем много болтать о художнике, когда можно взглянуть на работы.
– Пожалуйста, не откажитесь принять от меня этот подарок, герр гауляйтер.
– Боже… благодарю.
Инницер увидел, как Ширах, по привычке всех тех, кому нравится читать книги, раскрыл ее, чтоб взглянуть на титульный лист – и не понял, почему гауляйтер вдруг заулыбался, неудержимо-счастливо, словно ребенок, потерявшийся на ярмарке и услышавший наконец, сквозь страх и усталость, оклик матери…
– Смотрите… – пробормотал Ширах, указывая кардиналу на имя издателя.
– Ну да, – сказал Инницер, – Всегда жалел, что Эрнст Ханфштенгль уехал – первоклассный издатель, что говорить…
– Он… был моим близким другом.
Ах, вот оно что. Случайная книга представляла из себя подарок куда более ценный, чем думал Инницер. Привет от друга… Надо же, подумал он, спасибо тебе, Господи, за то, что так точно направил руку мою. Кажется, Шираху это было нужно.
Вскоре герр гауляйтер стал для Инницера просто Бальдуром. А он для Бальдура…
– Меня вполне устроит «святой отец», – мягко сказал Инницер, – или, если это проблема…
– Нет, – быстро ответил Бальдур, – почему бы проблема?..
Потому, подумал Инницер, что Бог вас, язычников и идолопоклонников, разберет, что у вас и как в головах и душах.
– Вы крещены в католической вере? – спросил он.
– Да, как ни странно. Мой отец католик, мать протестантка.
– А как звучит полное ваше имя, простите праздное любопытство?
– Бальдур Бенедикт. А… какое это имеет значение?
– Да никакого.
Для вас, подумал Инницер, но не для меня. По мне, так хватило бы и Бенедикта. Вот уж эти богемные франтики-вертихвостки, обязательно надо выделиться еще и так – назвать свое дитя каким-нибудь таким-этаким имечком.
Он ничего не имел против старогерманских имен, но к откровенно языческим испытывал необъяснимую настороженную неприязнь, сам понимая, что в этом нет никакой логики – среди нацистов было достаточно носителей христианских имен, да что толку.
Новый гауляйтер Вены оказался тем, кого тут безнадежно ждали.
Концерты, спектакли, выставки и кабаре вновь расцвели и радовали отвыкших от этого под железной пятой Рейха венцев. В одном из кабаре – «Веркль» – его и сам гауляйтер не оставлял вниманьем – пели такие куплеты, за которые можно было влегкую загреметь в Дахау. В любом городе – но не в Вене, спасибо, фон Ширах.
Правда, Геббельс все же пронюхал, и приехал, и задал гауляйтеру трепку. Но венцы серьезно не верили, что хромая мартышка сможет утереть нос их стройному красивому гауляйтеру…
– Бальдур, – сказал однажды кардинал после концерта, где исполнялся Чайковский, в музыку которого, с ее некоторой сентиментальностью, гауляйтер был просто влюблен, – вы Пушкина знаете?
– Знаю… – хитро улыбнулся Бальдур. Прошли те времена, когда он спрашивал Эльзу Гесс, кто таков будет царь Кащей. Русский поэт арапского происхождения сразу заинтересовал его, и Бальдур долго тряс Пуци, чтоб тот раздобыл ему переводы.
Переводы стихов, на взгляд Бальдура, были не очень удачны (он пожалел, что не знает русского), но «Маленькие трагедии», написанные не в рифму и потому не очень стеснявшие переводчика, его потрясли. Его наповал убила эта МОЩЬ, эта способность сказать на десяти страничках то, из чего посредственный поэт сделал бы пятиактовую трагедию с толпой невнятных героев с дурацкими именами и заунывными монологами. Пушкин был так же божественно точен, как Шекспир, хоть и глупо, конечно, сравнивать.
Инницер удивился, но – чем черт не шутит с этим гауляйтером, иной раз удивишься…
– Знаете, Бальдур, вы очень напоминаете мне сейчас одного пушкинского героя. Угадаете?
Ширах задумался – смешно задумался, походил на школьника у доски под угрозой розги – морщил лоб, хмурил брови, прикрывал глаза. Словно бы изо всех сил старался показать строгому учителю, что учил, учил, честное слово, учил, а вот теперь забыл, черт… Но Инницер знал, что Ширах не ломается – просто у него вообще была очень живая мимика, что в голове – то и на морде, а в ответственные моменты он и вовсе терял над собою контроль…
Кардинал долго наслаждался мучениями гауляйтера.
– Меня уже в ту дивную славянскую поэму понесло, – пожаловался тот, – вот сейчас скажете – «За ним Фарлаф, крикун надменный, в пирах никем не побежденный, но воин скромный средь мечей»?
Инницер засмеялся:
– Ваш железный крест отменяет Фарлафа. Да и нет между вами вообще ни малейшего сходства.
– Не он? Значит, этот, который с душою прямо геттингенской?
– Упаси вас Бог от его судьбы.
– А что, меня тоже на дуэль вызывали, и не однажды.
– Дрались?
– Нет. Фюрер всегда узнавал – и давал мне по шее. Моя жизнь ему была важней моей чести, – ухмыльнулся Ширах, – Сдаюсь, святой отец.
– «Эй, Вальсингам»…
Ширах понял сразу.
– Да еще и святой отец тут рядом, – сказал Инницер, – но, в отличие от того служителя Господа, я ни секунды не собирался взывать к вашей совести, дабы вы не устраивали в Вене пир во время чумы.
Они все же поговорили о вере – потом, позже – и Инницер остался доволен. Не тем, что услышал от Шираха набор сверхъестественных глупостей, но тем, что тот безо всяких признался:
– Честно говоря, мое образование во всех этих вопросах – когда я говорю «во всех», это и значит «во всех» – я сам нахожу крайне поверхностным. Я всегда любил то, что поражало мое воображение, и только.
– Стало быть, – Инницер не мог не задать этого вопроса, – христианский миф не тронул ваше воображение? В отличие от мифов языческих?
– Вы сказали «христианский миф», – улыбнулся Бальдур, – Нет. Во всяком случае тогда. В тот момент, когда человек еще не знает, что станет его верой, но испытывает горячую потребность в ней.
– Я был бы очень рад, Бальдур, если б вы объяснили мне, почему. Я знаю, что вам трудно мысленно вернуться в тот возраст, но… попробуйте, порадуйте меня.
Ширах ненадолго задумался.
– Может, потому, что это было обыденно. Общепринято, понимаете ли, святой отец? Католическая обрядность была частью повседневной жизни. Я не почувствовал ничего особенного во время конфирмации.
«Да не ты один», – подумал Инницер, но вслух сказал:
– А если посмотреть глубже? Во время конфирмации вам было 13 лет. Но дальше-то? Вы никогда не интересовались ни библией, ни личностью Христа, ни вообще всем этим? Вспомните. Только не торопитесь.
Инницер был совершенно точно уверен, что момент временного отторжения Бога истинного – это именно момент. Есть миг, час, день, когда человек не находит ответа на свои вопросы – и говорит: нет, Ты мне не нужен, потому что нет на мои молитвы ответа.
Ширах честно вспоминал.
Инницер смотрел на него – и видел, что тот действительно старается – в полную меру возможностей взрослого человека – вспомнить, что же было тогда, когда Бог еще только слово в устах отца, молитва, поездка в церковь, нудятина полная.
– Никак? – тихо спросил кардинал.
– Никак, ничего. Абсолютно ничего.
– Вы и Бога никогда не поминали? Хотя бы по примеру взрослых? Не обращались к Нему – ни с какими просьбами, например?
– Бога я, по примеру взрослых, поминал только всуе. Сами знаете, как у нас. «Мой Бог!» – междометие, да? И Библию я читал, но… честно говоря, просто для ознакомления. Ради прозы.
– Ну надо же, – сказал Инницер, – Впрочем, я не поражен… Хорошо, подойдем с другой стороны. Вы музыку любите? – да, я знаю, любите. А какую?
– Полный список?
– Полный не нужно. Но то, что… вам наиболее близко.
– Эээ… Гендель…например, а еще…
– Простите, что перебил. А что у Генделя любите больше всего?
– «Я знаю, жив Спаситель мой», – ошарашенно ответил Бальдур, – ну, ария из «Мессии»…
Глаза Инницера вспыхнули кострами, голос – всегда ровный, всегда спокойный – перешел на низкое рычание, словно голос льва св. Иеронима, говорящий не слышимую никем правду, и не вопросы он задавал – звучали они утверждениями:
– Что? Дыхание замирало? Слезы выступали – под эту музыку, а?..
– Хуже, я под нее чуть не кончал, – зачарованным шепотом ответил Бальдур. Чем, в свою очередь, несколько ошарашил Инницера, но тот быстро взял себя в руки:
– И после этого вы говорите, что не христианин?.. Вы любите музыку, восславляющую Господа, вы – я знаю – любите искусство, восславляющее и Его, и лучшее из Его творений, и весь мир, Им созданный. И вы не верите в то, что Он послал сына Своего спасти этот мир?..
– Да верю. Только ничего не понимаю, – с наивной улыбочкой отозвался Бальдур.
– Чего не понимаете?..
– Ни-че-го.
После часа битого, потраченного на ненужные по мнению Инницера и несостоятельные по мнению Бальдура объяснения, Инницер уверился: во-первых, в том, что имеет дело с заблудшей в самом худшем смысле слова душою; во-вторых, в том, что душа эта стоит спасенья и жаждет его.
Да, Ширах не вдохновлялся христианской верой, которую Инницер назвалмифом только для того, чтоб наци попал на крючок, – но и языческими бреднями он, этот наци, не дышал. Он вообще жил без религии – и, кажется, без малейшей потребности в ней…
Что же до спасенья души – Инницер замечал, что Ширах очень часто не находит себе места на этом свете. Но к Богу обратиться ему и в голову не приходит.
– Скажите, Бальдур, правда ли, что вы не запрещали детям из Гитлерюгенд верить в Бога?
– Правда… Я подумал – жестоко отбирать веру у тех, кому она нужна.
Не было у Инницера ни желания, ни таланта вести глупые споры о том, есть Бог или нет, а если есть, то какой. Для него вера была стержнем жизни, христианская вера, прощение и милосердие; и ничего он не мог сообщить нового Шираху, не верящему ни в какое прощение-милосердие Божье, кроме того, что…
– Настанет момент, Бальдур, когда вы будете искать последний угол, куда приткнуть свою душу. И углом этим станет Бог.
Но тогда до последнего угла Бальдуру было еще далеко – хоть и ехал он в Вену с осадком на душе. Не было сомнений, что кто-то – скорей всего, Борман – помог рейхсюгендфюреру расстаться с должностью.
Странно, но Ширах никогда не узнавал Бормана на фотографиях таким, каким его знал. На фотках – даже отличных гофмановских – был небольшой, серьезный, крепкий человек, напоминающий ладненькую кадочку с маринованной селедкой. Но Ширах – стоило ему столкнуться с Борманом – ощущал его не как теплое, живое человеческое существо, а как нечто вроде травящего газа – удивительного, без запаха, цвета, вкуса, без режущей безысходности, которая вмиг скручивает отравленному желудок, слепит глаза и заливает разноцветными чернилами мозги. Мартин Борман был чудо-газом, который травил избирательно и постепенно.
