Текст книги "Концерт для Крысолова (СИ)"
Автор книги: Мелф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
Вагнер же – должно быть, сообразно своей эсэсовской фантазии – просто чертил все те же рунические знаки победы. Когда он сам заметил это, тут же оставил это занятие.
– Тех, кого уже нет, не вернуть, – в голосе Вагнера появилась хрипотца, – пусть их души меня преследуют, тут ничего не сделать. Но мне и те, кто жив еще – и кому из-за меня было страшно, больно – покоя не дают… ночами покойники, днем живые перед глазами. Даже вас вспоминал, хотя пальцем ведь не тронул… все равно, когда люди боятся, глаза у всех одинаковые… А помните, я вам про гомосексуалиста рассказывал… это правда.
Бальдур передернулся – в точности как тогда.
– И было нас пятнадцать, и продолжалось это всю ночь, – высоким злым голосом сказал Вагнер, – и…
Он вдруг накрыл руку Бальдура своей. Тот вздрогнул.
– Да НЕ БОЙТЕСЬ вы меня! – Вагнер скривился от отчаяния, и Бальдур отвел глаза. Вагнер тихонько погладил большим пальцем тыльную сторону его кисти.
– Вот и у него были такие руки, – прошептал он, – нежные, с длинными пальцами. А я ему пальцы каблуком переломал… Не бойтесь меня!
– Я… не боюсь… Мне страшно вас слушать.
– Я понимаю. Я простить себе не могу ни этого, ни того, что я это вам рассказал… Я хочу… сделать хоть что-то, о чем вы не будете вспоминать с омерзением. Для вас хочу сделать что-то, – прошептал Вагнер, он сильнее сжал руку Бальдура, тот отчего-то зажмурился. Вагнер склонил голову, коснулся его руки губами, потом по-собачьи поднял взгляд. Бальдур приоткрыл глаза и смотрел на него сверху вниз, губы у него подрагивали.
– Бальдур, мне… можно это сделать для вас?
– Что?..
– Я догадываюсь, что вам очень нравится. Я очень хочу, очень, это сделать для вас…Я, конечно, неумеха, но буду осторожным… и ничего не сделаю против вашей воли, – бормотал Вагнер, – или я внушаю вам такое отвращение, что…
– Нет… не сказал бы, что отвращение… Может, я и вправду вас боюсь… и п-потом, – Бальдур так разволновался, что начал легонько заикаться, словно Роберт Лей, – потом, Рихард… как-то это… с-совершенно случайная связь… во всяком случае, это так называется.
– Вот уж не думал, что это вас смутит…
– Хорошо же вы обо мне думали! – нервно отозвался Бальдур.
– Ну простите. Простите, – Вагнер теперь выбрался из своего кресла и опустился на колени возле кресла Бальдура, – Ну разрешите мне сделать это для вас. Вам понравится. Если нет – я… я сам себе яйца отгрызу!
– Боооже…
– Вот у меня и шутки-то зверские… просто я вижу, как вам не по себе, и мне от этого почти больно. И хочется, очень хочется сделать так, чтоб вам было хорошо. Здесь, сейчас. Со мной. Вас трясет, и меня тоже… Бальдур, пожалуйста… – он уронил голову Бальдуру на колени.
Бальдур не знал, куда деться от жалости, отвращения и… возбуждения. Последнее он ощутил потому, что всегда очень чутко отзывался на чужое желание, а Рихард сейчас очень, очень его хотел. Его дыханье было просто опаляющим, как у дракона, его и впрямь трясло, а пальцы на руках словно спазмом свело – таким мучительным усилием он сдерживал себя, чтоб не прикоснуться к Бальдуру без разрешения.
Бальдур погладил его по волосам, и тот даже обмяк от счастья.
– Рихард, – пробормотал Бальдур, – не надо так волноваться… не надо…. Ведь ничего… страшного в этом нет…
– Конечно, – ответил тот невменяемым голосом, – нет.
И поднял голову. Зеленые глаза были ясны, как у полного идиота. Он сжал руки Бальдура в своих.
– Пойдем, – сказал он, – Пожалуйста.
Он за руку привел Бальдура в спальню.
Бальдур взялся за галстук, но Вагнер мягко отстранил его руку:
– Давай я сам. Чем больше я к тебе прикасаюсь, тем скорей ты привыкнешь, что ты – со мной.
Верно, подумал Бальдур. И стоял без движенья, пока Рихард бережно возился с его галстуком, пиджаком, жилетом, сорочкой…
Рихард то и дело вздрагивал, словно под невидимыми ударами хлыста, и просил «не обращай вниманья, пожалуйста». Голос его звучал сдавленно из-за сильной ноющей боли в гортани – так бывает, если плачешь и не хочешь, чтоб это было слышно. Притом глаза у него были сухие.
Он сотни раз воображал себе эту минуту – и с горьким ожесточением думал, что фантазии – это одно, а по-настоящему оказаться наедине с тем, к кому ты до этого испытывал отвращение – совсем другое. Более жестокого способа наказать себя он не смог придумать.
Но фантазии помогли – теперь он ощущал не отвращение, а какое-то палящее, болезненное, зудящее, как заживающий ожог, любопытство с примесью страха. А боялся он того, что встанет, застрянет в горле тошнотный ватный комок, безвкусный, как армейская каша, жалко скривятся губы, блеснут презрением глаза… Он и возбуждения своего сейчас боялся, ибо не мог понять, почему это случилось. Почему он не может смотреть спокойно в эти испуганные синие глаза, видеть не может эту неуверенную улыбку… почему рука так и тянется к этому лицу – бережно убрать темную от пота прядку с высокого лба…
Но неважно это. Делай что должен, Рихард. Хотя бы одно прощение заслужи.
Эсэсовская невозмутимость канула вместе с формой – Бальдур видел, как несчастен этот бредущий по кромке жизни человек, как лупят и ломают его страх и боль, пересиливающие желание.
– Рихард…
Тот вдруг отдернул руки, сел на край постели, сжался и спросил:
– Ты христианин?
– Нет, – честно ответил Бальдур, – Не могу так сказать о себе.
– Зря. А может, и не зря. Я читал кое-что… Эти слова бьют, как молнии. Я и про себя нашел…
– Что же?
– «Ибо узки врата, ведущие в жизнь, и немногие находят их», – отозвался Рихард потерянно, – Я – не из тех, кто нашел.
– Наверно, я тоже.
– Нет… ты… ты – другой. Кое-кого я видел здесь, кое-с-кем говорил…. Так вот, я должен сказать тебе – если можешь, если есть хоть крошечная возможность, убирайся отсюда. Куда угодно. Ты под петлей гуляешь… знаешь об этом?
– Догадывался…
– Это совершенно точно. Они пока ждут. Но ждать будут недолго… Беги ты отсюда…
– У меня жена и дети.
– Тебе – петля, жене – концлагерь, детям – приют…
– Вот и я думаю…
– Как я хочу, чтоб ты остался жив…
– Я и сам этого хочу, – сказал Бальдур, – не хочу умирать, страшно… Но советом твоим не воспользуюсь. Куда мне бежать… И честь дорога, знаешь ли. Ох, извини…
– Да ничего. Не все же такие трусы и дезертиры, как я. Ну, отчего ушли, к тому и пришли. Я ж говорил, что у тебя храбрости побольше.
– Да ладно тебе… Хочешь, сказку расскажу?
– Э?
– Жил на свете рыцарь. Без страха и упрека. И за то, что был он честен и смел, дарованы ему были крылья – длинные белые крылья… но до поры до времени невидимые. Так этому рыцарю и было сказано – крылья есть, они всегда с тобою, но поднимут тебя над землей только один раз в жизни: тогда, когда ты примешь главное свое решение, когда на последнюю битву пойдешь. Но это решать лишь тебе – и если ошибешься, не явятся крылья второй раз… не промахнись, не ошибись, рыцарь.
Настало жестокое время, и верно служил рыцарь своему сеньору, а что был сеньор глуп да злобен – что поделаешь, не пойдешь против клятвы – если ты рыцарь, конечно.
И вот почуял рыцарь войну меж своею страной и соседями и понял, что не выиграть его стране эту войну – хоть и сражаться будет до последнего, теряя миллионы своих сынов. Не боялся рыцарь битвы – ибо много битв прошел. Боялся он – глупости, да властолюбия, да тщеславия сеньора своего, да бессмысленной гибели многих боялся… И понял, что некому остановить эту войну – хоть и понимал, быть может, что никто его не послушает… Но выхода иного не видел – и потому сказал: «Крылья, вы нужны мне». В тот же час отросли крылья… и полетел он, даже с женой не простившись, искренне веря, что не бессмыслен его полет…
Рихард сдвинул брови, когда Бальдур замолчал.
– Прости, горло пересохло…
Рихард рысью принес графин с водой.
– Спасибо. Так вот… Летел он, летел, и наконец увидел внизу чужую землю. И в тот миг исчезли, растаяли в воздухе его крылья… Высоко пришлось падать. А когда нашли его правители чужой страны, то ни одному его слову не поверили – и приказали заточить его в крепость и держать взаперти, словно безумного.
Рихард уже почти догадался. И спросил:
– А на его родине?
– А на его родине его тоже объявили безумным, ибо считалось, что война необходима… Так вот, Рихард. Я не столь честен и смел, не положено мне белых крыльев, и понял я это давно. А потому и ответ мне держать – как простому пленному солдату – за все, что натворил на земле придурочный мой сеньор, потому что я был под его знаменами.
– Как и я. Но мы же поняли – это неправильно, это… была наша ошибка….
– Скажи это тем, кто приходит к тебе по ночам.
Первую ночь из ста после своей «гибели» и дезертирства Рихард провел без призраков – и без молитв. Призраки смилостивились над погибающей, на один миг расцветшей душою, а молитв его и так никто никогда не слышал, ибо некому слышать их, пока ты в Него не поверишь (по той же причине Бальдур никогда не молился – но зато молился за него кардинал Инницер, и вот его-то молитвы было Кому услышать).
Рихард до утра пролежал без сна, боясь двинуться, чтоб не разбудить Бальдура, который отрубился, положив голову ему на грудь. Рихард сунул нос в его не по-армейски отросшие волосы, пахнущие сейчас диковато-сладкой смесью дорогого шампуня и пота – закрыл глаза и до утра нырял, и выныривал, и снова нырял в теплое море нежности. Море вздыхало, посапывало, было теплым – может, и жили там, в глубине его, чудища – да не всплыли…
Себя он почти не помнил, да и помнить не хотел таким, каким был до этой ночи. Без горечи, без стыда, с неслышным смехом вспоминал он свою душевную немощь – «я неумеха… но я постараюсь…» Стараться пришлось, конечно же, Бальдуру – но делал он это так, как мотыльком порхает, осыпая невидимо пыльцу-пудру, балерина, и ты никогда не заметишь за полетом – старанья, а в партере сидя – не почуешь тяжелого запаха пота и страха. Так и эсэсовец-недотыкомка не узнал, что с ним Бальдуру было трудно, как ни с кем и никогда в жизни – от непривычности всего происходящего нервы и мышцы Рихарда скручивались в морские узлы, а стараясь быть осторожным, он становился и вовсе никчемным…
Рихард-то, что с него взять, вообще ничего не понимал. В частности, даже того, почему у него все так получается, страхи не оправдались ни на грош, и его это нисколько почему-то не задело… Даже не удивило, почему он, ОН, всю жизнь топавший по извечной каменистой тропе на износ ради мужественности напоказ, презиравший в существах себе подобных некое «бабство», в эту ночь так с ума сходил по мужской, но такой обаятельнойженственности.
У Бальдура так славно выходили эти совершенно немужские охи-вздохи под весом чужого тела, такими короткими и пронзительными были стоны, так морщил он длинный свой нос – будто не на постели лежал, а на дыбе висел, так жмурил глаза и кусал белеющие от силы закуса губы… что почему-то очень-очень хотелось сделать ему побольнее, да было нельзя, не получалось никак… поневоле ослабишь хватку, поневоле смиришь свой вспотевший круп, прыгающий в жарком галопе, поневоле смягчишь рывки, перестанешь драть наживую то, что и без того растягивается, нежно-податливо-тепло… сладко. Не бери силой, подарю так. Не калечь – пожалеешь сам, ведь радости не получишь.
Никогда ни до того, ни потом не решился бы Рихард говорить с Бальдуром о таких вещах…
Они оба только что вынырнули, слепо и вяло побарахтались на поверхности ночи после своего глубинного, утопляющего объятья…
– Бальдур… я все о своем. О том…
– Да? – голос Бальдура, вообще низкий и мягкий, сейчас подсипывал – потому как за десять минут до этого пережил очередное над собой издевательство в виде высоких непотребных воплей.
– Тебя… когда-нибудь насиловали? Прости, что спра…
– Да, было дело. Давно, – беззаботно ответил Бальдур, – Молодой был. Мой первый меня, считай, изнасиловал. Да и потом как-то раз я спьяну на троих нарвался, сам виноват… – Бальдур приподнял руку, сжал в кулак, – Вот так меня зажало, когда первый из них… начал… Понимаешь, больно же очень, телу не прикажешь. Ну, им все равно было, может, завело только… Порвали здорово, испугался я – две недели из меня, прости за подробности, кровь лилась, сперва струйкой, потом каплями сочилась. Ни побежать, ни присесть, ни привстать – жгло как не знаю что, да и стыда натерпелся – ну как на брюки просочится? Как женщина с месячными…
Рихард только вздохнул, вспомнив, как его парни волочили в фургон истекающее кровью тело… Этот рассказывает про троих, нас было пятнадцать.
Вот у кого прощенья просить…да где его найдешь теперь…
– Рихард… Рихард?
Рассветало, и Рихард вспомнил свой первый рассвет с Бальдуром. Как хорошо, что этот рассвет не такой… а того, может, и вправду вообще не было, а?
Дурной сон.
Бальдур вдруг негромко, но вполне слышно чавкнул. Наверно, ему снился какой-нибудь фуршет.
– Есть хочешь, – прошептал Рихард дурацким веселым шепотом и тут же сам почему-то захлебнулся слюной. Ну конечно, в том «Гранд Отеле» они оба не ели, только пили… Тут у него было что поесть, но и будить Бальдура, который после неприличного чавка начал что-то бесшумно, воспитанно жевать, не хотелось. А впрочем…
Рихард сунул руку под одеяло, погладил ему спину, почесал обросшую невидимым светлым пушком поясницу и почти против воли сунул ладонь дальше, еле коснулся теплого округлого зада – и, перестав контролировать себя, пощекотал пальцами ложбинку меж ягодиц.
Бальдур все так же безмятежно дрых – тем удивительней было то, что он вдруг отчетливо произнес:
– А еще?..
– Ах ты! С утра-то!..
– А у тебя… с утра… не стоит, что ли? – Бальдур мучительно сражался со сном, и лучше б ему было при этом не морщить носа, потому что у Рихарда от этого и впрямь встало, как на заказ…
– Бальдур, теперь я не хочу умирать.
– Я рад.
– Я хотел после того, как увижу тебя, пойти ночью в Пратер…
– И застрелиться на клумбе с розами.
– Можно с астрами.
– Розы – это красивее. Но уж очень пошло. Если ты этого не понимаешь, ты натуральный эсэсовский гиббон без вкуса и фантазии. И потом, там нельзя стреляться, дурак. Там мамы с детьми гуляют…
– Бальдур, не надо смеяться, – попросил Рихард, хоть и чувствовал, что готов слушать шираховскую болтовню бесконечно, – Умирать я не хочу теперь, да, но и как жить – не знаю.
– Я не смеюсь, Рихард. Дам тебе записку к одному человеку. Расскажешь ему про узкие врата… Но лучше не рассказывай о том, что делал ночью. К твоему сведению, это называется содомский грех. А этому святому отцу хватит одного знакомого пидораса.
Кардинал Инницер принял у себя дома исповедь от взъерошенного молодого человека, сунувшего ему записку от гауляйтера Вены, ужаснулся… но и обрадовался.
– Сын мой Рихард, если вам так уж нужно кому-то служить, отчего вы не хотите послужить Господу?
Бывший эсэсовец Рихард Вагнер, при рождении записанный в приходской книге как Рихард Фридрих Шлотц, поднял на него свои дикие зеленые глаза так, как поднял, возможно, на Христа свои засохшие в могиле очи Лазарь.
– Святой отец, а это…это… это возможно для меня?..
– Сами же сказали, что умерли. Отчего б не воскреснуть – для Господа?
Мысленно кардинал добавил: «Это первый, кого ты спас, Бальдур… или уже не первый?.. Ты правильно понял…»
[14] – Э, Рейни. Друг… Не путай… – На самом деле уменьшительным от имени «Райнхард» по-немецки должно быть «Райни». Ширах называет Гейдриха «Рейни» в шутку, производя это словечко от английского «дождь».
[15] «Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу…» – первый катрен «Божественной комедии» Данте.
[16] как один – со знакомым лицом – начинает давиться и прятать глаза, сдерживая рыдания, второй – кажется, он имеет отношение к Рейхсбанку, а может, и нет – откровенно плачет, сморкаясь в платок– Ганс Фриче и Вальтер Функ.
[17] Ширах напряженно уставился на экран. – реакция Шираха на упомянутый фильм приводится со слов непосредственного наблюдателя психолога Г. Гилберта.
[18] А дальше он видит тюремную камеру, метра четыре на три. – Имеется в виду камера Нюрнберга, а не Шпандау.
1945. Dies irae[19]
В ночь с 1 на 2 мая 1945 года возле городка Швац под Инсбруком трое мужчин в форме дивизии «Великая Германия» с безнадежной руганью пытались вытолкнуть из грязи престарелый армейский «Фольксваген». Когда машина наконец выползла из тягучего месива, водитель закурил, испачкав сигарету грязными пальцами, и произнес:
– Похоже, передача полетела, я сразу так и понял. Приехали.
– О Господи, – простонал второй мужчина, бессильно валясь на сиденье и с глубоким отвращением разглядывая голенища сапог, вымазанные рыжей глиной, – Франц, скажи, что это была шутка.
– Те, кто так шутит во время боевых действий, долго не живут, – отозвался водитель.
Третий мужчина молчал – он не особенно помогал выталкивать машину, потому что у него была всего одна рука.
– А как же поручение Дитриха? – пробурчал второй, – Вот что теперь делать? Я же не могу на него наплевать?
– Вы же не виноваты в том, что машина сломалась, – водитель о чем-то подумал и произнес:
– Ладно. Доставайте спальники и отдыхайте здесь. Отгоню этот гроб на колесах в Швац – там, как я помню, есть автомастерская. Ну и узнаю, как там и что. Ну и вернусь к вам. Тут идти-то с километр будет, не больше… Отто, – тихо обратился он к однорукому, – ты бы о костре подумал, смотри, как твой шеф трясется…
– Неудивительно, что трясется, он мокрый весь, как и мы оба. Под дождь-то попали? Да еще и грязища эта…
Тот действительно трясся, а выбравшись из фольксвагена, уселся прямо в мокрую траву.
Водитель кивнул и полез в машину, в которой что-то глухо застучало, когда он еле-еле тронул с места.
Отто, с двумя спальниками под мышкой, произнес:
– Хватит сидеть и дрожать, вставай, Бальдур. И давай поищем место посуше.
– Да тут все и везде мокрое!
– Не капризничай, не позорь «Великую Германию». Командира на тебя нет.
– А то что?
– А то заставил бы бегать по кругу, чтоб форма высохла. И чтоб не хандрил. Постой, подержи спальники, костер разведу.
В этом Ширах был весь – если на людях держал себя прилично и по-мужски, то при Отто не стеснялся поныть-похныкать по любому поводу. Отто необидно подкалывал его, взывая к его совести и мужественности.
У теплого костра, который Отто, хоть и с превеликим трудом, но ухитрился разжечь, настроение у Бальдура фон Шираха слегка улучшилось. Отто поглядел, как он сидит, кутаясь в шинель, подтянув колени к подбородку и поблескивая в темноте скорбными глазами, и засмеялся:
– Чучелко ты! Посмотри, на кого похож!
– А что такое?
– Нечего было грязной перчаткой нос чесать, вот что. Морда полосатая, вся в глине… Чингачгук-то! Утрись!
– Правда, что ли? – Ширах полез в карман за платком.
– Жрать хочется, – сказал Отто, – да кто ж знал, что так случится. Интересно, Рам догадается из Шваца пожрать захватить?..
И тут же понял, что про еду завел зря. Ширах опять помрачнел.
– Устал ты, – сказал Отто ласково, подсев к нему и обняв левой рукой, прижав к себе, – Плохо тебе совсем. Ну, ничего, война почти кончилась… сам понимаешь – всё, каюк. Будет все по-другому. Чем будешь после войны заниматься?
– А ты?
– Мне все равно, чем смогу, лишь бы с тобой.
– Спасибо. Только ты об этом больше не говори, Отто, беду себе накаркаешь…
– Какую еще беду?
– Это тебе, Отто, можно будет еще чем-то после войны заниматься – если вовремя от меня отделаешься и в лагерь для пленных не попадешь. А я конец войны не переживу. Я же не ты, Отто, я же шишка, хоть и бывшая. Поймают – к стенке без разговоров.
– Не трусь, ну. Откуда ты знаешь?..
– Чувствую – будет так. А может, и хуже еще… – пробормотал Бальдур, еще тесней прижавшись к Отто.
– Давай спать. Чего сидеть мучиться. Утро вечера мудренее.
Утром оба одновременно приподнялись и уставились друг на дружку ошалелыми глазами.
– Я видел такой поганый сон… – сказал Отто.
– Это был не сон, – сказал Бальдур.
А Франц Рам утром не появился. Не появился и днем. Отто и Бальдур совсем извелись от тревоги и голода.
Они расстелили один спальник, улеглись на него и прикрылись вторым. Так было не то что теплее – днем не было холодно, солнце быстро высушило траву – так просто было лучше. Они обнялись – это создавало иллюзию, что не все, не все еще потеряно. Пусть ты один остался у меня – но остался же, пусть и голодный, грязный, несчастный, с щетиной на подбородке и глазами, полными глухой тоски, все равно ты здесь, ты мой, и это не то чтобы хорошо – это просто последнее, что держит меня на свете.
Объятия эти были делом опасным – Отто почувствовал, как Бальдур заерзал, и не стерпел, засмеялся:
– Нет, Бальдур, ты феномен. Устал, голоден как черт, не выспался, а все равно тебе надо…
Тот ничего не ответил, спрятав голову под спальник. И Отто подумал – черт, а ведь он ночью всерьез говорил о том, что нам, возможно, придется расстаться. И так спокойно говорил. Наплевать ему, что ли, на меня?.. Или уже отпереживал свое и действительно спокойно, достойно солдата готовится к смерти?
Да что ж удивительного, что ему хочется… Этого. Сейчас. Вдруг потом уже не будет возможности такой… Ах, Бальдур…
Его присутствие, его близость стала вдруг такой раздражающей, болезненной, что у Отто екнуло сердце. Ну невозможно было сейчас думать о ночных безнадежных словах Бальдура. Вот, уже хоронит себя, придурок, можно ведь что-то придумать, раньше смерть не нашла, хотя рядом бродила, лысая невидимка, на Гиммлера похожая, – а сейчас что, найдет? Слабак, трус. Уже и лапки кверху? Я отдам иванам шлем и сапоги? И жизнь?..
Не дело. Нет. Это не дело, и вывести его из этого состояния горького спокойствия приговоренного некому, кроме меня. А у меня только один способ это сделать. Пусть простит меня, если сможет, но я хочу, чтоб он понял, что еще жив.
Отто за волосы вытянул голову Бальдура из-под спальника – не медленным садистским движеньем, а резким рывком, тот взвизгнул от боли и неожиданности, вытаращил на Отто ошалевшие глаза:
– Ты что?!
– Замолчи. Молчи.
Отто смотрел в его лицо – бледное, мятое, небритое. Волосы надо лбом торчат, уже грязные после всего этого, противный цвет у них, когда салятся. Под глазами круги с колесо от фольксвагена, нос мокрый от промозглой ночи, обветренные губы потеряли цвет и потрескались.
– На тебя смотреть противно, – полушепотом сообщил Отто, – ты на черта драного похож.
– Не смотри, – так же, шепотом, ответил Бальдур.
– А я тебе в лицо смотреть и не собираюсь.
Отто быстро огляделся. Надо что-то придумать. Только не на спальнике – не хочу я, чтоб ему было, как обычно, хорошо и удобно. Это не поможет – он только рассиропится и еще больше будет жалеть себя. Пусть будет необычно, пусть даже скверно будет. Зато оживет сразу. А то войну проиграли, а он все страдает, что жизнь не малина, как мозгляк последний.
– Вставай, – приказал Отто вполголоса.
– Куда?.. Зачем?! Здесь плохо, что ли?
Рывком откинув спальник, Отто поднялся и дал Бальдуру пинка – точней, просто ткнул носком сапога в бедро.
– Ты что творишь? – рявкнул тот, – Больно!
– А ты делай, что говорят. Делай, Бальдур. Я прошу, – голос Отто звучал отнюдь не просительно.
Ширах сидел на спальнике, щеки у него горели, глаза смотрели мимо адъютанта. Он ничего не мог понять, ему было больно и обидно, он ждал от Отто, как обычно, лишь ласки и утешенья, а тот так вел себя с ним, словно они успели стать врагами.
– Ты еще «вальтер» вынь. И заставь меня делать то, что ты хочешь, под дулом. Что это такое, а? Что?! – спросил Бальдур с отчаянием, по-прежнему не глядя на Отто.
– Бальдур. Встань. Вставай. Я просто хочу тебя трахнуть.
– Дулом «вальтера»?..
– Неплохая идея…
Бальдур поднялся, Отто схватил его за шиворот, подвел – с трудом, надо отметить, тот вяло упирался – к толстой рябой березе.
– Ты меня трахать собрался или вешать?..
– Вешать. Дулом «вальтера». Замолчи ты, трепло… – голос Отто зазвенел аж как-то по-мальчишески, молодо и жестоко, – Давай штаны лучше снимай. И нагнись. Подержись за березку. Будем поближе к природе…
– Неудобно же так!
– Нормально. Для меня чуть-чуть потерпишь, правда?
Бальдур издал сдавленное пыхтенье, когда Отто вошел в него – без смазки и в такой дурацкой позе ему было тяжело, очень тяжело. Стоять, держась за дерево вытянутыми руками, было неудобно, непривычно, и Бальдур сунулся вперед и окончательно обнялся со стволом, прижался щекой к твердой коре, тихонько охая, хотя хотелось ему, честно говоря, завыть от обиды. Отто ведь не церемонился с ним – он сам удивился, как возбудила его, прямо-таки вздернула, нелепая, некрасивая, беззащитная поза, в которую он поставил своего любимого; в таком виде на Бальдура было невозможно смотреть – он выглядел жалким, а смешно оттопырившаяся задница так и просила всадить покрепче, чем Отто и занялся. Бальдур кусал губы – орать он из гордости не хотел, даже когда стало больно, а боли от этого он ведь давно уже не испытывал, если не вспоминать о всяких приключениях. Но ведь это был Отто, Отто, не Яльмар из СС, не Рихард Вагнер! Отто только раз в жизни намеренно сделал ему больно – хотел наказать за случайную связь. И это было понятно, Бальдур не сопротивлялся нисколько, хотя сама идея, что его наказывают таким способом, была ему отвратительна, а задница потом два дня болела.
Но сейчас-то – за что он мне делает больно, можно узнать?..
– Отто, – пробормотал он, – зачем же так?..
– Тебе… плохо?..
– Да!
– Потерпи немножко…
Просьба прозвучала странно в контрасте с безжалостным размашистым движеньем, от которого Бальдур, крякнув, даже стукнулся головой о ствол.
Выхода не было, и, зажмурясь от униженья (никогда он такого не делал!) Бальдур отодрал от ствола руку и сунул ее себе под живот. Вовремя – его член, фигурально выражаясь, уже переставал понимать, что такое происходит и почему нет удовольствия…
…Отто отдернулся, и в тот же момент Бальдур, плаксиво взвыв, рухнул на колени, поливая семенем ствол злосчастной березки и больно стукнувшись коленкой о ее толстый корень.
Отто смотрел на него странными глазами. Он так привык любоваться на Бальдура – в последние годы и впрямь было на что полюбоваться. Так привык наблюдать за тем, какой мягкой, ослепительно-соблазнительной жизнью живет в постели это тело, лениво-грациозной, сладко-расслабленной… только в постели, да, ибо обычно Бальдур двигался резковато. А сейчас – ни намека на это постельное совершенство, наоборот. Сидит красавец под березкой в дурацкой позе, со спущенными штанами, забрызганными семенем, в руке пучок жухлой травы, вырванной в какой-то особенно сложный момент, на лице – выражение полнейшего недоуменья, а губы кривятся брезгливо, и бровки домиком стоят, словно обидел кто до смерти.
На глазах у Отто – он сам не знал, почему – показались слезы. Он рванулся к Бальдуру, как с цепи спущенный кобель на улицу, разве что без лая… свалился рядом и обнял крепко-крепко, насколько мог, единственной рукой. Ткнулся носом в колючую морду.
Посидели так с минутку. Ожили. Бальдур отпихнул парня в траву, принялся портки застегивать, даже от семени не обтеревшись. Улыбается еще…
Отто подумал – слава тебе Господи, улыбается он, как раньше, только вот улыбка не неуверенная. Ухмылка какая-то вредноватая, редко-редко у него в последние годы такая.
– Что, Бальдур, скажешь? Ведь понравилось.
– Да меня жизнь моя так не ебла, как ты.
– Твоя жизнь тебе только хуй сосала. А я-то трахал.
– Это не трах. Это массаж простаты в исполнении врача-гестаповца посредством ржавого шомпола, используемый для допроса третьей степени.
– Фу ты ну ты! Другой раз вот запросишь моего ржавого шомпола…
– Если у нас с тобой будет какой-то другой раз.
Франц Рам явился, только когда стемнело. На плечах у него был армейский рюкзак, и он то и дело нервно ухмылялся. Где-то он уже переоделся в штатское – мятые коричневые брюки и охотничью куртку.
– Все, – сказал он, – можете быть спокойны насчет Дитрихова поручения. Выполнять не придется. Из Вены по радио только и слышно: австрийцы, снимайте немецкую форму! Временное правительство там теперь. Фольксштурм на сторону союзников перебежал, флаги белые из окон народ выкидывает… А в Инсбрук американцы входят…
– Вот как, – сказал Ширах.
– Да, так. А, что это я. Держите, ешьте. Слава Богу, у меня в Шваце сестра двоюродная живет, а то и не знал бы, где пожрать найти.
В рюкзаке оказалось истинное чудо для голодных и продрогших мужчин – два еще теплых жареных цыпленка, хлеб и полбутылки шнапса… Франц Рам сочувственно наблюдал, как они набросились на еду – сам, ночью, у сестры на кухне жрал точно так же, только за ушами хрустело. Он подождал, пока они дожуют, чтоб сообщить самое – для него – важное.
– Гроб наш починят, сказали, ночью можно забирать, но вот только я на нем больше никуда не поеду. Я не самоубийца – на машине «Великой Германии» теперь тут разъезжать, у джонни под носом. Все, навоевался. Хотите, сами катайтесь. Вы же, фон Ширах, машину прилично водите, я знаю. Что, скажете, дезертир я, да?..
– Нет, – сказал Ширах, – не скажем.
– Да? Так?
– Франц, – сказал Ширах, – я тоже жить хочу. Понимаешь?..
– Чего непонятного. И что теперь делать будете? Попробуйте, правду вам говорю, на машине уехать…
– Куда, Франц, я поеду? Куда, скажи?.. Ладно, одна только просьба к тебе.
– Что? – напрягся Рам. Вот, вот сейчас попросит помочь скрыться – а до него ли тут.
– Вот этому, – Ширах кивнул на Отто, – найди штатское тряпье тоже. А дальше – хорошо с вами было, но идти на нам на разные три стороны…
– Подожди… – начал Отто.
– Зат-кнись. Приказов не понимаешь?!
Рам остро поглядел на Шираха, которого вообще и знал плохо, и уважал мало – за все за то же, за что его обычно не уважали нормальные мужчины. Надо же. Об адъютанте заботится, кто бы ожидал, а ведь шагу без него ступить, кажется, не может, аристократишка.
– Ладно, – сказал он, – пойдемте в город. Ночью неопасно. Посмотрим, что там с машиной, да и вообще…
Машина каким-то загадочным образом осталась без колес и лобового стекла. Она беспомощно стояла на улице перед гаражом, в котором, должно быть, и была автомастерская, но сам гараж был заперт на замок.
– Ё-мое! – рявкнул Рам, он, как и всякий хороший водитель, воспринял это как надругательство над живым существом, – Ворье проклятое!.. Кто, интересно, на наших колесах уехал?
– Какое это имеет значение, – тихо сказал Бальдур фон Ширах. Рам покосился на него и поразился, как странно смотрит на него же Отто – встревоженно и с жалостью. А тот так побледнел, поняв, что героизм героизмом, а без машины он влип.
Эх, черт. Не бросать же их обоих на улице. Сводить к сестре, подобрать штатскую одежку (у нее много осталось от убитого мужа) – и тогда уж пусть катятся оба куда глаза глядят.
– Идемте, – буркнул Рам.
