Текст книги "Зов пустоты (СИ)"

Искать аванпост долго не пришлось: в окрестностях Жюри-Стрит сохранилось не так много пригодных для жизни зданий, и солдаты Анклава без особых затей выбрали для обустройства самое крепкое из них – двухэтажный дом рядом с бакалеей «Золотая лента». Неподалёку от входа обнаружились две противопехотные мины, вход украшала паршиво замаскированная лазерная турель – а в остальном, по замечанию Харона, анклавовцы оказались «непугаными идиотами».

Тем не менее, что-то этих идиотов спугнуло. То ли группа захвата из Никсонвилля каким-то образом успела связаться с друзьями с Жюри-Стрит, то ли сами они смекнули, что пора рвать когти, – но пост оказался совершенно безлюдным.

Похоже, анклавовцы уходили в спешке, даже свет не погасили. Это было хорошее, обжитое укрытие: двухъярусные кровати, сундуки, забитые снаряжением на все случаи жизни. И рация там тоже, конечно, нашлась – разбитая в хлам ударом пневмокастета.

– Я ещё поищу, – вскинулся Квинлан. – Вдруг у них была запасная?

Лэниган медленно помотал головой. Он казался совсем потерянным.

– И ни одного пароля, служебной записки или карты, – горько усмехнулся он, перебирая кипу бумаг на столе. – Не то что в Братстве.

– Может, их и было всего трое? – спросила Эмили – а то рыцарь выглядел так, будто вот-вот пустит себе пулю в лоб. Рыбак рыбака видит издалека.

– Нет, – крикнул Квинлан из соседней комнаты. – Точно нет. Посмотрите на койки – все застелены. Шестеро солдат, как минимум. Плюс Ида Феррелл.

– Да что ещё за Ида? – рявкнул Лэниган.

Квинлан пустился в объяснения – долгие и достаточно сумбурные. Эмили решила не встревать. Прошла на кухню, заглянула в холодильник. Есть ей не хотелось вовсе. Но кто-то же должен заняться провиантом, в конце концов.

– Я бы отравил еду, уходя, – отозвался Харон от двери. – И оставил отравленное на видном месте.

Эмили с сожалением кивнула. Меню у сволочей из Анклава было куда разнообразнее, чем у конкурентов. Ровные стопки консервов, не довоенных, а каких-то диковинных, в аккуратной фольгированной упаковке. Пластиковые бутыли с очищенной водой – такие весят гораздо меньше, чем стеклянные. Всё по уму. Похоже, дарами Пустоши анклавовцы тоже не брезговали – на нижней полке притаился копчёный болотник, завёрнутый в исчерченную карандашными линиями бумагу.

– Она была здесь, – произнесла Эмили, осторожно расправляя набросок.

Этот рисунок совсем не походил на выморочный пейзаж из гостиной Аннет. Широкая многолюдная улица, залитая огнями неоновых вывесок, простиралась до самого горизонта. Девушка в нарядном лёгком сарафане примостилась на бортике фонтана. В волосах незнакомки белел цветок феррокактуса, а взгляд тёмных глаз был изумлённо-радостным – как у человека, не привыкшего к тому, что в жизни бывает что-то кроме проблем и разочарований.

Эмили только головой покачала. Руки бы оторвать тому, кто осмелился испоганить такую красоту. И дело тут даже не в уважении к таланту художницы. Этот рисунок был чужой мечтой, молитвой о счастье – а в мечту копчёное мясо не заворачивают. Даже если очень надо.

– Где же ты теперь, Ида-художница? – с тихой тоской произнёс Квинлан, заглядывая Эмили через плечо. – И что ты такое?

========== 6 ==========

В октябре Ида встретила дьявола.

Дьявол лежал на берегу Потомака. Река лизала его ботинки, как обезумевшая брошенная любовница – она так хотела забрать его обратно, убаюкать шёпотом волн, укрыть илистым одеялом… И у реки имелись на это все шансы.

Он был ранен: правую ногу выше колена перехватывал тугой жгут, а серая ткань штанины комбинезона потемнела от крови. А ещё он был сказочно, преступно красив. Молодой, светловолосый, с правильными чертами лица. Иде сразу стало понятно, что он не из этого мира.

Отчего-то ей вспомнилась страшная история, которую с замиранием сердца пересказывали друг другу девчонки из Ривет-Сити. Сказка о речном дьяволе, что безлунными октябрьскими ночами прогуливается по нижней палубе Ривет-Сити в обличии юноши, милее и краше которого на свете нет. Но стоит луне выйти из-за туч, как его старинный наряд обернётся обугленным защитным костюмом, а вместо ласковой улыбки сверкнёт жуткий оскал мертвеца. И дьявол, безжалостно подхватив свою жертву на руки, утащит её на веки вечные в затопленный трюм.

Не подходи к нему, говорили мудрые девчонки из Ривет-Сити. Увидишь одинокую фигуру в канун двадцать третьего октября на нижней палубе – разворачивайся и беги. Спасай свою жизнь.

Ида действительно хотела убежать – от греха подальше. Да не сумела. Потому что именно в этот момент дьявол открыл глаза и уставился прямо на неё, словно бы вручая оторопевшей Иде ответственность за свою жизнь.

Она вытащила его на берег за шиворот комбинезона и, свободной рукой подхватив рюкзак, валявшийся чуть поодаль, поволокла прочь от воды, пока болотники не сбежались на запах крови.

– Шприц, – проговорил дьявол еле слышно. – В рюкзаке, в правом наружном кармане. Пожалуйста.

Ида послушно достала шприц, по счастью, уже заряженный, как выразился бы Айзек – братец знал толк в таких вещах. А вот она, Ида, совершенно не знала. И остановилась в нерешительности, сняв защитный колпачок с иглы – куда укол-то делать? В мышцу, в вену?

– Прямо сквозь одежду, – пробормотал раненый. – В любую мышцу. Лучше всего в бедро.

Что бы ни было в том шприце, оно подействовало. Буквально за несколько секунд взгляд карих глаз дьявола стал почти осмысленным, а голос окреп:

– Спасибо, сударыня, – проговорил он – так спокойно, будто благодарил за переданную соль. – Вы мне очень помогли. Поможете ещё немножко?

Ида не задумываясь кивнула.

До Никсонвилля она бы его не дотащила, конечно. Но до старой мастерской Фрэнка было рукой подать. Лачуга пустовала вот уже пару лет: дела артели пошли в гору, и Фрэнк построил хороший просторный цех в посёлке. Ида в первый раз искренне этому порадовалась.

С грехом пополам они добрались до мастерской. Пока Ида искала запасной ключ под крыльцом, раненый в очередной раз потерял сознание. Пришлось ей самой перетаскивать его через порог и устраивать на матрасе от детской кроватки Фрэнка-младшего: ничего более подходящего в сарае не нашлось.

Отчего-то чувствуя себя воровкой, Ида расстегнула комбинезон бедняги: а как ещё к ране подобраться? И покраснела, не в силах отвести взгляд от мускулистого стройного тела – точь-в-точь как у античной статуи. И такой же мраморной белизны. Эта мысль Иду отрезвила.

Она торопливо обшарила карманы рюкзака; на счастье, нашлись ещё несколько шприцев с чудо-лекарством. Вообще препаратов в рюкзаке было столько, что хватило бы на средней руки наркопритон. Иде бросилась в глаза дата производства на одной из упаковок с обезболивающим: две тысячи двести семьдесят пятый год. Она и не думала, что где-то на Пустоши до сих пор выпускают лекарства в промышленных масштабах. А ещё в рюкзаке хранились обоймы к лазерному пистолету. И фляга с коньяком. Флягу она откупорила и сделала пару торопливых глотков – для храбрости. Фрэнк говорил, пьют только слабаки – ну, Ида Феррелл никогда и не претендовала на то, чтобы считаться сильной.

Она сделала второй укол. И тут же испугалась: а ну как случится передозировка? С лекарствами ведь такое тоже может быть? Но раненый открыл глаза.

– Жгут, – пробормотал он задумчиво. – Пора уже его снимать.

– Я позову врача из посёлка, он и снимет, – испугалась Ида. – Тут недалеко, я быстро вернусь, и…

– Не надо врача, – решительно перебил её раненый. – Видите ли, сударыня, по иронии судьбы у меня тоже есть медицинское образование. Поэтому, если вы мне немного поможете, мисс…

– Ида, – подсказала она, с тревогой заглядывая в его карие глаза. Зрачки расширились – то ли от боли, то ли под воздействием препарата. Но, похоже, он всё ещё отдавал себе отчёт в происходящем.

– Ида, – повторил он. – Тут ничего сложного, правда.

Она кивнула. Перевела взгляд на окровавленную повязку – та выглядела довольно-таки жутко.

– Может, зашить рану? – робко предложила Ида. – Я смогу. Наверное.

– Не стоит, – он улыбнулся, словно услышав знакомую шутку. – Накладывать на свежую рану глухие швы – это такое очень живучее и вредное заблуждение, настоящий бич полевой хирургии. Повреждённые ткани вокруг раневого канала некротизируются – то есть, отмирают, – и без постановки дренажа неизбежно развивается нагноение…

Он объяснял всё это терпеливо, как маленькой девочке. Хотя сам, скорее всего, был лет на десять младше Иды.

– Значит, нужен дренаж?

– Точно. Видите, как всё просто, – подбодрил он её. – Сейчас я, как смогу, лигирую сосуды, потом мы установим дренажные полоски, а через пару дней, если всё пройдёт благополучно – я в вашем распоряжении, сударыня. Можно будет и зашивать.

И Ида помогала ему, удивляясь – как ему удаётся не сорваться на крик, когда она в очередной раз путает всё на свете? Подаёт не тот инструмент, слишком долго роется в аптечке, опрокидывает на пол бутыль с драгоценным антисептиком? Как он умудряется оставаться спокойным и сосредоточенным, ковыряясь в собственной, чёрт возьми, ране? «Откуда ты такой взялся?» – хотелось заорать ей. Вот только она не была уверена, что захочет услышать ответ.

– Великолепно, Ида, – похвалил он её, когда всё закончилось. – У вас лёгкая рука. А теперь пусть макрофаги делают своё дело.

И потерял сознание.

На второй день дьявол назвал ей своё имя.

Переступая порог мастерской, Ида готова была к тому, что найдёт там труп. За ночь она глаз не смогла сомкнуть от тревоги. Как он там – совсем один, в промороженной лачуге, укрытый диванным чехлом (ничего более подходящего Ида вчера в суматохе так и не нашла)? Останавливало её только одно: Фрэнк, не привыкший к ночным отлучкам жены, неминуемо пошёл бы за ней следом. А раненый чётко дал понять, что не хочет привлекать внимания. Потому что если человек в таком состоянии отказывается от помощи врача – уж наверное, у него есть на то причины.

Он не умер. Сидел на матрасе, вытянув забинтованную ногу, и аккуратно раскладывал свои вещи по отделениям рюкзака: Ида-то вчера всё переворошила. Раненый по-прежнему был бледен как полотно, но на его щеках появился яркий румянец. Хорошо это или плохо, Ида не знала. Но твёрдо знала другое:

– Вам нельзя здесь оставаться, – твёрдо сказала она вместо приветствия.

– Генри, – представился он, мягко улыбнувшись ей. – А то мы вчера так толком и не познакомились. Не до того как-то было.

– Генри, нехорошо, что вы здесь совсем один, – Ида нахмурилась, чтобы сберечь остатки решимости. – Я бы с радостью осталась и помогла вам, но времени у меня в обрез. Мой муж…

– Муж, – повторил он. И Иде показалось – ну конечно же, показалось, – что по его лицу пробежала тень грусти. – Вы ему, наверное, обо мне рассказали?

– Ни одной живой душе, – горячо сказала Ида. – Но слушайте, так ведь нельзя. Давайте я попробую связаться с вашими сослуживцами, чтобы они вас забрали.

– А почему вы решили, что у меня есть сослуживцы? – он внимательно посмотрел на неё.

– У вас при себе лазерный пистолет, – сказала она неуверенно. – А энергетическое оружие – это по части Братства Стали. И то, как вы одеты… похоже на солдатскую форму.

– В каком-то смысле, Ида, все мы солдаты, – проговорил он рассеянно.

– Но вы не из Братства, – догадалась она.

Слабая улыбка тронула обескровленные губы.

– Пусть это будет нашей маленькой тайной.

А на третий день он попытался её убить.

Она пришла ни свет ни заря: Фрэнк спозаранку уехал в Мегатонну по делам артели, а это означало, что у Иды есть целый день, который можно провести в мастерской. С Генри. От этой мысли Иде делалось стыдно и грустно. Ну на что она ему сдалась, мальчику этому?

И всё-таки она надела своё лучшее платье, и причесалась, и захватила с собой спортивную сумку, до отвала набитую едой, медикаментами и старыми вещами Фрэнка – со стороны, пожалуй, могло показаться, что миссис Феррелл замыслила побег. И у Фрэнка наверняка возникнут вопросы, когда он вернётся: почему в доме не убрано, ужин из трёх блюд не стоит на столе, а в домашней аптечке хоть шаром покати? Но это всё будет потом, вечером.

На этот раз Генри сам открыл ей дверь. В первую секунду Ида обрадовалась, что он так быстро идёт на поправку, но почти сразу радость сменилась глухой тоской. Он скоро выздоровеет и уйдёт прочь. Вернётся в ту жизнь, в которой нет места для добрых самаритянок бальзаковского возраста.

– Балуете вы меня, Ида, – он покачал головой, увидев сумку с припасами. – Ну зачем вы так?

– Раз уж вы решили тут обжиться, это мой долг как хозяйки, – она шутливо пожала плечами.

– Долг, – тяжело повторил он, избегая её взгляда. Нелегко это было – здесь, в крохотной каморке с окном во всю стену, в которое бил беспощадный, не по-осеннему яркий солнечный свет, словно желая выжечь из комнаты все тени.

Ида растерянно скользнула взглядом по стеллажам, заставленным старым семейным барахлом. Удивилась, увидев старую костяную коробочку из-под акварельных красок – она-то здесь как оказалась? Коробочка стояла прямо на краю полки. Сейчас упадёт, подумала Ида.

– И что, вы никому-никому не сказали обо мне? – голос Генри был совсем тихим. И несчастным.

– А надо было? – Ида через силу улыбнулась. – Вы же просили…

– Просил, – подтвердил он.

Коробка всё-таки сорвалась со стеллажа и с неприятным треском ударилась об пол. Ида машинально наклонилась, чтобы поднять её. А когда она выпрямилась – в руке Генри уже был пистолет. Тот самый, лазерный.

Сколько раз Иде доводилось слышать, что на пороге смерти перед глазами человека проносится вся его жизнь? Что ж, пронеслась. Хоть в этом не наврали. И по всему выходило, что воспоминания о жизни как начались с этой коробочки красок – так ею и закончатся.

Ида Данливи очнулась в клинике Ривет-Сити на следующий день после своего двенадцатилетия – с перевязанной головой и памятью, чистой, как белый лист. Уже потом, много позже, на этом листе стали проступать контуры её прежней жизни: рождение братишки Айзека, смерть папы, переезд из Кентербери… И проигранный Идой спор – дескать, она сумеет без страховки пройти по парапету надстройки Ривет-Сити при шквальном ветре. Что уж было на кону в том споре, узнать ей так и не удалось: падение оставило извилистый шрам на левом виске, взамен забрав все воспоминания о детстве.

Так что – да, всё началось с красок. Ида лежала на койке, а открытая коробка с красками стояла на прикроватной тумбочке, так близко, что можно было дотронуться до блестящих алюминиевых тюбиков. Слова, напечатанные на этикетках – красный краплак, фиолетовый хинакридон, жжёная умбра – ни о чём ей не говорили, но обещали так много. Целый новый мир.

Потом Ида увидела маму. Она не помнила, как здесь оказалась, даже имени своего не помнила. Просто знала: эта седая женщина с мокрым от слёз лицом – мама, слово само пришло на ум. И ещё одно возникло сразу же следом за ним – вина. То, что читалось в мамином неподвижном взгляде, в судорожном сплетении побелевших пальцев.

– Всё из-за меня, – сказала мама. – Из-за моей дурацкой работы. Всё, хватит. Я больше никогда вас не оставлю.

Слово она сдержала. Ушла из лаборатории в Мемориале Джефферсона и устроилась в прачечную Ривет-Сити. Как невесело шутила сама мама, работе с ней повезло – но не наоборот. В прачечной догнивали довоенные стиральные машины в компании сушильного пресса, который разменял уже две с половиной сотни лет, но у мамы получалось справляться со старческими капризами техники (правда, тётя Кэтрин ворчала, что это уже не инженерия, а некромантия). Познания в области химии маме тоже пригодились: выводить пятна и отбеливать ветхие простыни Виктория Данливи умела как никто другой.

Паршивая работа, что и говорить. Зато теперь мама не выходила за пределы Ривет-Сити, и Ида с Айзеком почти неотлучно находились при ней. Хотя Ида считала, что вполне способна позаботиться и о себе, и о пятилетнем брате. Получалось же как-то – до того злополучного дня. Да, из-за проекта «Чистота» им доводилось неделями оставаться без присмотра. Но почти все ребятишки в Ривет-Сити росли как трава придорожная, и их родители отчего-то не казнились, как мама…

– Просто на твою маму слишком много всего свалилось, Лохматик, – объяснила тётя Кэтрин. – И с проектом у нас дела идут не так хорошо, как хотелось бы, и за Айзека она переживает – вот он как часто болеет. А твой полёт с надстройки всего лишь стал последней соломинкой, которая сломала спину верблюда. Так что ты не смей ни в чём себя винить!

Что за «верблюд» такой, Ида понятия не имела. Тётя Кэтрин всегда изъяснялась мудрёно – и всё же её хотелось слушать снова и снова. С мамой говорить было куда сложнее. Мама не собиралась обсуждать с детьми свои решения – у неё и времени-то на это не было. Мама не называла Иду Лохматиком, а говорила: «Причешись». И краски, конечно, были подарком тёти – уж бог знает, где она сумела их раздобыть. Мамины подарки были совершенно другими: тёплая куртка, горячий обед в термопоте, сшитый вручную рюкзак – уродливый, но практичный.

Ида очень хотела быть похожей на тётю Кэтрин. И совсем не хотела стать такой, как мама.

Тётя навещала их часто, чуть ли не каждый месяц. Когда она переступала порог крохотной каморки через стенку от прачечной, даже Айзек преображался, превращаясь из капризного домашнего царька в любознательного мальчишку. А вот мама отчего-то визитам тёти Кэтрин была не рада. Конечно, она ей улыбалась, приглашала за стол, предлагала остаться на несколько дней… Но сквозь протокольное гостеприимство просвечивала плохо скрытая тревога. Со временем Ида поняла, почему. Тётя Кэтрин приходила не к маме, а за ней.

В мае пятьдесят восьмого она явилась без предупреждения – в будний день, рано утром, едва не разминувшись с мамой: работа в прачечной начиналась ни свет ни заря. Непохоже это было на тётю Кэтрин – впрочем, и сама она была на себя не похожа. Серые глаза, обычно такие ясные и добрые, выглядели погасшими. А поношенное пальто – явно с чужого плеча – уже не в силах было скрыть огромный живот.

– Тори, нам правда нужна помощь, – заявила она с порога оторопевшей маме. – Мы не справляемся. Осталось всего ничего, финальная фаза – а Братство урезает финансирование. Младший персонал уже разбегается. Мне рожать в июле, и одному Богу известно, как всё пройдёт. А кто-то должен помогать Мэдисон и Джеймсу.

Она говорила громко, не заботясь о том, что Ида может их услышать – а может, и надеясь на это.

– Кэти, милая, – мама болезненно скривилась, отставив в сторону сумку с инструментами. – Не могу. Айзек только-только от пневмонии оправился, и Иде нужно…

– Иде нужно будущее! – тётя так повысила голос, что Айзек заворочался в постели. – Всем нужно! А проект – Тори, да мы обе знаем, что он закончится вместе со мной, если я умру! Нам надо запустить очиститель, пока Лайонс готов ещё хоть как-то помогать. Тебе самой не обидно? Ты же столько сил вложила в разработку!

Ида затаила дыхание. На секунду, томительно долгую секунду, ей показалось, что мама сейчас скажет: «А и чёрт с ним». Сбросит со стола стопки неглаженых простыней, а с плеч – добрый десяток лет. И уйдёт с тётей Кэтрин, а вернётся с чистой водой для всех и каждого.

– Мам, давай, – не выдержала она. – Справлюсь, не маленькая. А ещё лучше – возьми нас с собой в Мемориал! Айзек мешать не будет, я за ним присмотрю.

– Не будет этого, – еле слышно проговорила мама, отводя глаза. – Уходи, Кэти.

Она и ушла. Навсегда. Через два месяца мама плакала над письмом от Джеймса, мужа Кэтрин – плакала беззвучно, давясь всхлипываниями, чтобы не разбудить Айзека. Слёзы катились по её щекам, падали на раскалённую поверхность сушильного пресса и с лёгким шипением испарялись.

Потом к маме стали приходить незнакомцы. Кто в штатском, кто в униформе Братства – неважно; мама выпроваживала всех. «Ах, мне так жаль, но Кэтрин была обо мне незаслуженно хорошего мнения»…

– И зачем ты так? – спросила Ида после ухода очередного гостя.

Вообще-то она много раз спрашивала. Но ответила мама лишь однажды.

– Потому что есть такое слово – долг. А вот что оно значит, каждый определяет для себя сам, – голос мамы был тихим и спокойным, но от взгляда Виктории Данливи Иде захотелось спрятаться подальше. – Мой долг – стоять между Пустошью и моими детьми. Нас с Кэти этот мир проглотил не жуя. Но с вами такого не будет. Обещаю.

Бежали годы. Вера Уизерли купила Мистера Помощника: тот справлялся со стиркой не хуже, чем мама, а крышек за работу не требовал. Галантерейщики с рынка, конечно, продолжали приносить одежду в мамину прачечную, опасаясь, что дурной робот всё перепортит. Но беда не приходит одна: зрение у мамы начало стремительно портиться. Она всё чаще то пропускала пятнышко на одежде, то перебарщивала с концентрацией отбеливателя. А хуже всего, она просто отказывалась понимать, что что-то не так. Не видела проблемы – и в прямом, и в переносном смысле.

По ночам, когда мама отдыхала, Ида пробиралась в прачечную и перестирывала бельё вручную, чтобы спасти мамину гордость. Чтобы клиенты не уходили, а мама не расстраивалась. Днём-то мама её туда не пускала.

– Ты у меня дурашка, – говорила она ласково. – Химические вещества в такой концентрации могут быть опасны. А что если рука в пресс попадёт?

Работать Ида начала в четырнадцать лет. Сначала – чтобы покупать себе принадлежности для рисования; не хватало ещё тратить мамины крышки на это баловство. Впрочем, довольно скоро выяснилось, что и времени на рисование особо нет: днём она мыла столы в «Галере Гэри», вечером прибиралась на рынке после закрытия. Ну а по ночам была прачечная.

– И на кой чёрт этот театр одного зрителя? – спрашивал подросший Айзек. – Мама что, правда ничего не понимает?

Она правда ничего не понимала. Вручала клиентам, которых привела Ида, упакованные Идой пакеты с выстиранной Идой одеждой, и по-прежнему считала себя кормилицей семьи. На рынок Ида давно уже ходила сама: маму бы удар хватил, узнай она, сколько стоят продукты.

Рисовать Иде приходилось урывками – на обратной стороне бутылочных этикеток, на полях тетради, в которую Ида записывала доходы и расходы: из-за «театра» домашняя бухгалтерия выглядела более чем причудливо. Рисовала она мир, в котором ей хотелось бы жить: тётю Кэтрин с малышом на руках. Маму в лабораторном халате рядом с ними. Айзека – рослого улыбчивого парня в военной форме, так похожего на папу со старой фотографии. А потом, отложив в сторону карандаш, отправлялась творить ту особую реальность, которая предназначалась для мамы. Таким уж был долг Иды Данливи.